Образ жизни и труд в России двадцатого века

ГЛАВА I

ЖИЗНЬ В ДЕРЕВНЕ

В первой части этой главы я привожу страницы опубликованной в 2003 году книги Павла Коновалова «История одной жизни» воспроизводящие атмосферу российской сельской жизни в первой четверти 20-го века. Здесь собраны рассказы старейшин его семьи, касающиеся образа жизни на северо-западе России, воспоминания о каникулах в деревне в раннем детстве, размышления об аграрном будущем России и о влиянии на судьбы членов семьи начавшегося массового переселения в город.

На других страницах рассказывается о собственном опыте Павла Коновалова как земледельца во время революции 1917 года, а затем как активиста в рядах большевистской партии, когда осуществлялось плановое изъятие сельскохозяйственной продукции для города и Красной армии.

Павел Коновалов не крестьянин, это важно иметь ввиду, приступая к чтению этой главы. Фрагменты записок, собранные здесь, не имеют целью раскрытие его личности. Имена членов его семьи и некоторых других персонажей сохранены для облегчения чтения, с одной стороны, и для того, чтобы подчеркнуть глубоко русские корни их носителей – с другой.
 
Записи Павла Коновалова неизбежно несут знание страны изнутри, на основе пережитого и рассказов, услышанных в его окружении. Только тогда, когда знаешь страну также со стороны, извне, или через научные труды, становится возможно рассматривать народ и экономику или как исключительную целостность или как абсолютно схожую с другими, или как часть, дополняющую остальной мир.

 Во второй главе я пытаюсь применить принцип «внешнего» взгляда, чтобы больше приблизиться к миру российской деревни. На этом пути исследование неизбежно выходит за рамки простого комментария пережитого Павлом Коноваловым.
Однако, целая серия тем выявлена непосредственно из чтения его страниц.

Большая часть из затрагиваемых тем уже много лет подвержена трактовке и весьма противоречивой в академических и политических кругах. Такие из них как массовый исход из села, военный коммунизм, аграрный капитализм или обобществление средств производства и крестьянского труда - оказали существенное влияние на ход истории. Я возвращаюсь к этим проблемам не только для тех, кто не изучал историю России двадцатого века, но и для того, чтобы найти их место в современном контексте социального и экономического развития.

Действительно, некоторые проблемы представляются исчерпавшими себя, а порой и разрешенными. Тем не менее, будущее строится не только из преодоления новых радикальных проблем, но и из анализа попыток разрешения старых, приглушенных, кажущихся устаревшими полемик. Поэтому возврат к ним может быть благотворным. Среди них находятся идеи, которые всегда будоражили умы: сообщество или индивидуализм, сиюминутные интересы или всеобщий прогресс.

Некоторые темы, поднятые Павлом Коноваловым, относятся к сфере антропономии и этнологии: происхождение имен, одежда и обычаи крестьян, способы организации труда и проведения праздников. Несмотря на их бесспорный интерес, эти темы не будут иметь дополнительного развития во второй части главы, исключая аспект крестьянского образа жизни, поскольку он исключительно важен для нашего панорамного взгляда на российскую модель производства и организации.
 


1.1. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПАВЛА ИВАНОВИЧА КОНОВАЛОВА

ОБРАЗ ЖИЗНИ ДЕРЕВНИ СЕВЕРО-ЗАПАДНОГО РАЙОНА РОССИИ

Мои предки происходили из крестьян самого глухого угла сравнительно известной Ярославской губернии государства Российского. Глушь тех мест подтверждали сказки и прибаутки, в большом числе ходившие в народе, высмеивавшие пошехонцев, то есть жителей мест, где рождались, жили и умирали мои деды и прадеды.

До сих пор в памяти моей встают бородатые лица прадеда и деда. У первого – прадеда Фаддея - борода седая длинная, щедровитое, как говорили в деревне, после оспы лицо и с большой лысиной голова. Он обретался большей частью на печи или на полатях. Дед Артемий был тоже бородат, только борода была покороче и значительно темнее, более темные и густые на голове волосы.

К тому времени, как я появился на свет, моя бабушка Аксинья, благополучно родила и вынянчила шесть сыновей и одну дочь. Да почти столько же рожденных ею перемерло – отдали богу души – в детстве. Нужно упомянуть, что, как дед, так и бабка, ко времени моего рождения были, хотя и не первой молодости, но еще трудоспособны и жизнедеятельны. Так уже после того, как родился я, их первый внук, у них, в свою очередь, родилась дочь Анна или Анюта, как обычно ее звали.

Ярославцы славились отхожими промыслами. Как я позже выяснил, из нашего, самого глухого из самых глухих углов Пошехонья, мой отец был первым, кого направили в Питер в учение портняжному ремеслу. Так из шести сыновей мой дед для продолжения хозяйства и для работы на земле оставил только Василия и Федора, остальные, вслед за моим отцом, отправлялись в Питер обучаться тому же ремеслу.

Мной занимается моя бабушка. Вот вижу себя на лавке за столом, и бабушка, обращаясь ко мне, говорит: «Коминец, съешь яичко». Коминцем называли ласково внуков и сыновей (Возможно, испорченное «кормилец»?)
Вот я отошел за три дома от зимовки, где в то время проживали дед и бабка. Широкая, как мне казалось тогда, улица между двумя рядами домов, поросшая ромашкой и лепешками от прошедшего стада, и следами колес. Избы в большинстве своем приземистые с низкими небольшими окнами и только выделяются два дома, строящийся пятистенок моего деда и пятистенная большая изба, расположенная напротив, за четыре дома от нас.

Свой пятистенок мой дед строил в основном на те деньги, которые обязаны были высылать ему сыновья, вышедшие из учеников в подмастерья, и, в первую очередь, мой отец. Но видно заработки сыновей, да и доходы деда от хозяйства были невелики, так как эта пятистенная изба, постройка которой началась до моего рождения, была закончена, когда мне стукнуло семнадцать лет. Пока собирали и сколачивали деньги на кладку печи и отделку и протесывание стен внутри, нижние венцы подгнили, и их пришлось заменять новыми. Но, тем не менее, по сравнению с зимовкой, пятистенок, где уже можно было жить летом, поражал мое воображение: потолки выше, окна больше, стены белее.

Деревня находится в 30-ти верстах от железнодорожной станции. Работающий в Питере житель деревни имел нищенский достаток, но таков уж был неписаный закон, сложившийся в нашем краю, что он со станции должен был ехать в тарантасе на паре с бубенцами. Приехать в телеге на одной лошади, а тем более, прийти пешком считалось совершенно невозможным. Если за зиму не удавалось сколотить трешки для найма злосчастной пары и тарантаса, то питеряк ехать в деревню не решался – засмеют. Родители сгорят со стыда перед соседями, так как всякий из питеряков, который не мог позволить себе эту роскошь, рассматривался в деревне или как отъявленный лентяй, или пропойца.

Летом, по велению деда, отец с матерью приезжали гостить в деревню. Для меня особенно радостны были эти годы, когда привязывали корзинку к задку тарантаса, а впереди укладывали свертки и узлы с кой-какой питерской снедью, я забирался на колени отца или матери и отправлялся в сказочное, как мне казалось тогда, путешествие.

Нанятый на станции Шексна ямщик не особенно гнал лошадей, полями и перелесками ехали почти шагом. Но вот деревня, и наш кучер старается проявить и собственную и лошадиную прыть. К деревне подъезжают под грохот бубенцов с наибольшей быстротой и еще быстрее проносятся через деревню. Деревенские ребятишки, услышав звук бубенцов и колокольчика, бегут открывать отводок, а мать или отец столпившейся у отводка детворе бросают несколько баранков в награду за их работу.

И вот мы подъезжаем к Фоминскому. Бубенцы уже предупредили о приезде питеряков, и навстречу выбегают из избы дед, бабка и дядьки. Меня подхватывают на руки и с торжеством несут в знаменитый пятистенок. Мать и отец достают свои нехитрые гостинцы и одаривают братьев и сестру, а деду отец торжественно вручает десятку, а то и две.
Конечно, на стол ставилась водка, а иногда на столе появлялся и привезенный из города кусок колбасы, тонко нарезанной еще в лавке. Стоял и огромный самовар, в котором, уложенные в полотенце, варились яйца.

Кстати о самоваре и самоварах. Самовар был в те времена величайшей роскошью. Был он далеко не в каждой избе. Роскошь иметь свой самовар, а тем более часы с кукушкой, могли позволить себе в нашей деревне только те, которые имели своих питеряков, да еще торговцы, а их было двое. И самовар, и часы с кукушкой, и строящаяся пятистенная изба все это было следствие того, что три сына моего деда работали в Петербурге. О собственниках самоваров создалось мнение, что это наиболее зажиточные хозяева. И в деревне можно было слышать такое, когда хотели сказать о том, как хорошо и богато кто-либо живет: «у них каждый день чай пьют».

В ту пору действительно чаепитие было роскошью. Чтобы позволить себе пить чай, необходимо было на деньги покупать чай и сахар, а деньги в сознании мужиков представлялись чем-то недосягаемым. Ведь крестьянское хозяйство даже в начале ХХ века в наших местах было почти полностью натуральным. Хлеб, мясо, молоко, масло коровье и растительное, а также, в наших местах, льняное белье, которое изготовлялось из полотна самотканого – все это производилось в семье.

В каждой избе стояли кросна, и в каждой избе бабы ткали. А наиболее искусные ткачихи славились своими тонкими полотнами. Из полотна шили белье, более грубое шло на портки. Ткали также скатерти и половики. Так что деньги требовались только на чай, сахар, керосин и белую муку. Мука являлась предметом большой роскоши, так как пироги из белой муки пекли не все, и то по большим праздникам.

Как ни странно, но в нашей деревне в ту пору вместо разменной монеты имели хождение яйца. Яйцо – одна копейка. За яйцо в лавке у Корнилова-Соколова можно было купить стакан семечек или пару конфет из патоки. Девка, скопившая пару дюжин яиц, у того же Соколова могла купить ленту, а парни, своровав яйца и получив четвертак, могли разжиться на косушку водки.

Тем не менее, забота, как бы раздобыть рублишко, постоянно владела умами мужиков. В обиходе семьи деньги не были нужны, но без них нельзя было обойтись при выданье дочки замуж, при женитьбе сына, крестинах или похоронах. Приданое, хотя бы и самое несчастное, должна иметь каждая девка мечтающая выйти замуж. А это требовало покупки пары ситцевых платьев и двух трех платков на голову. Свадьба тоже требовала расходов на водку, белые пироги.

Кроме того, все парни в деревне горели желанием зимой иметь легкие санки, а летом тарантас, так как это считалось верхом зажиточности и венцом благополучия хозяйства. Владельцев санок и тарантасов, и девок, имевших солидное приданое, в наших деревнях называли славутниками или славутницами, по-видимому, потому, что о них шла слава. Расходы на приобретение этих вещей требовали уже десятков рублей и заставляли беречь каждую копейку. Разменять на что-нибудь гривенник, или, не дай бог, рубль считалось большим несчастьем, да и менять нечего было, так как денег почти ни у кого не было.

Заработком в наших местах, а вернее источником доходов в те времена, были: главным образом молоко, лен, и, отчасти, овес. Отдаленность от городов (ближайший город в шестидесяти километрах) и железной дороги (тридцать верст), сравнительно малая населенность, позволяли иметь большое количество покосов, а значит и возможности содержать скот - коров и овец.

В деревне, дважды в день после дойки, молоко сносилось в сыроварни, содержавшиеся местными купцами. Сыров у нас не варили, но, тем не менее, это название было распространено применительно к маленьким маслодельням. В сыроварне из принятого молока изготовлялось масло. Сыроварню – этот, громко говоря, завод – обслуживала сыроварка и ее помощница, а оборудование включало сепаратор и маслобойку, обе приводились в движение вручную. На обязанности сыроварки лежало принимать молоко, записывая его в фунтах в заборные книжки, перегонять его через сепаратор, собирать сливки и пахтать масло.

Купцы, имея свои сыроварни, содержали и лавочки, в которых под молоко часто отпускали керосин, чай, сахар, пряники и ситец. По дешевке скупая молоко (кроме как в своей деревне молоко не продашь, поэтому его отдавали за бесценок), а необходимые предметы, так как другой лавочки близко не было, продавали с большой наценкой - купчики весьма быстро выходили в купцы и в купчины. Начав торговлю и скупку молока с какой-нибудь сотней-другой рублей, некоторые из них через десяток лет выходили в стотысячники. Обычно это были изворотливые, грамотные и не клавшие охулки на руку люди.
Из деревни в семьдесят дворов, может быть, только 10-15 крестьянских хозяйств в своей расчетной книжке не имели долг за купцом, а остальные, как правило, были в долгу, как в шелку. Часто бывало так, что не только молоко за полгода вперед, но и яйца были запроданы купцу.

Льна сеяли много, но урожаи были неважные. Теребление, мочка, обработка на мялках, трепка и ческа льна велась всей семьей, в основном для себя, а незначительная часть попадала в руки купцов. В хозяйстве прибытку немного, а купцу - с мира по нитке.

Большие, на десятки верст залегшие дремучие леса, позволяли устраивать подсеки. Лес валился, пни корчевались – сучья и пни сжигались на месте. Пожарище вспахивалось и года два давало хороший урожай овса.

Сыроварни в деревне играют роль не только экономическую, но и культурную – утром бабы приносят молоко, а вечером даже парни согласны заняться этим делом. У сыроварни пока прогонят молоко через сепаратор, и вернут обрат, можно поделиться новостями, сплетнями, вволю наругаться.

Хотя каждая семья жила в своем доме – в деревне обо всех знали все. Нравственный облик молодежи был достаточно высок. Девки привыкли слушать матерщину всегда и везде, но не позволяли себе встречаться с парнем ночью один на один. «Говорить – говори, но в руки не бери», - как-то сказала мне моя молодая тетка. Боязнь прослыть распутной на всю округу и тем самым испортить себе будущее, крепко довлела над женской половиной деревни.
Если говорить о парнях, то они могли говорить и петь препохабнейшие частушки, но ни один из них никогда не решился бы сказать, что он переспал с кем-либо из девок, так как ему все равно не поверят, да навлечет на свою голову срам, да и костям может достаться.
Носителями разврата в наших местах были сыроварки, да и то неоткрыто, а «благорасположением» купеческих сынков. Сыроварки большей частью были приезжими из дальних деревень.

В деревнях у нас служили только сыроварки с помощницами и пастухи, коровьи и овечьи, с подпасками. Из семидесяти дворов в деревне только в трех дворах, и то на лето, нанимали работников (слова батрак у нас не существовало). Эти семьи имели большую запашку и сенокосы при незначительном составе семьи. В остальных же хозяйствах, а семьи были большие, сыновья выделялись поздно, работниками были младшие члены семьи, да и старики ломали спины всю жизнь. Скуден достаток был, а труд, особенно летом, тяжел и изнурителен.

У нас до лета 1911 года никто понятия не имел о плугах, а большинство пахало не сохами, а косулями, бороны в абсолютном большинстве были деревянные. Вспахать клин яровой, а потом сжать рожь и ячмень, а у нас их жали только серпами, вытеребить лен и, наконец, заготовить на зиму сена и вспахать еще озимый клин – заставляло работать всю семью от рассвета до темноты.

Во время сенокоса в деревне не оставалось никого, кроме ребятишек до восьми лет, да стариков, которые уже не могли ходить. Все остальные задолго до солнца - уже на покосах.
Избы пусты. Они никогда не запираются. В любую можно войти. Как свидетельство, что в избе никого нет, к дверям приставлен батожок.

Нельзя не упомянуть об одной особенности нашего Фоминского. Деревня имела три края, каждый имел свое название: Барыковский, Дурновский и Цаплюговский. Каждый край имел свои три поля, выгон – выгороду, и каждый край имел свой надел (душевой надел. Деление деревни на три края напоминало о крепостном праве, она принадлежала трем барам Барыкову, Дурнову и Цаплюгову. Но сведений, где жили эти господа и как они правили своими крестьянами, мне установить не удалось, так как, когда меня этот вопрос заинтересовал лет в шестнадцать, все старики уже перемерли. Во всяком случае, ясно, что в деревне не было ни одного господского дома, и крестьянами управляли старосты. След старост тоже исчез, кто они были, куда делись – неизвестно.


Дед Артемий был абсолютно неграмотным, но исправно вел счет пудам молока, которые семья продавала местному богатею Соколову, никогда не сбивался в счете суслонов нажатой ржи, в числе копен накошенного сена. Работал он всегда. Пил только в праздники.

Праздников в Фоминском было четыре: Пасха, Рождество, Николин день (летний) и день Кирика и Улиты. Не отказывался сходить в соседние деревни на Троицу, Петров день, Иванов день и прочие.

В возрасте шестидесяти лет дед Артемий говорил, что в зимнюю стужу, на морозе без рукавиц, сможет, при случае, на дровнях установить завертку (свернутый из лыка ели жгут, связывающий дровни с оглоблей). Дед в деревне принадлежал к числу справных мужиков. Еще от деда Фаддея в наследство он получил несколько десятин покоса по реке Сарке, как говорилось за Саркой, в Дулино или в Копылово. Эти пустоши мой прадед Фаддей купил у помещиков Дулина и Копылова на заработанные деньги при приработке на проведении или восстановлении Обводного канала в Петербурге.
Кроме этого, как положено, он обрабатывал и положенный на душу земельный надел от общины. Земли в наших местах – бедные, поэтому на одну душу, а душами считались одни мужики, земли нарезали с учетом того, что часть мужиков отправлялась в город на заработки.

Нравы были самые первобытные. Дед мог говорить и считал совершенно нормальным говорить обо всем, называя своими именами все вещи, о которых принято говорить намеком или обычно вообще не упоминать. Дед никак не мог понять, когда питеряки пробовали убедить его, что это нельзя говорить, или, почему вдруг нужно называть то или иное действие или предмет по-другому, когда оно имеет всем понятное название. Но говорилось это без какой-либо задней мысли. Все увещевания старика ни к чему не привели, хотя сам по себе дед был очень мягок и даже плаксив.

Хозяйством заправляла бабушка. Она являлась средоточием жизни в семье и ее, а не деда, побаивались сыновья.

Как-то однажды дед Артемий решил посмотреть на городскую жизнь. Он был с почетом принят моим отцом, «нужно же было как следует угостить батю». Хлебнув водочки и закусив чайной колбасой, он ругнул ее слегка матерно, заявив, что у него в Фоминском копченая баранина куда скуснее, по привычке деревенской стал искать печку, чтобы забраться на лежанку и соснуть с дороги. Приняв за печку стоявший в углу черный умывальник, полез на него, понося мою мать за то, что она плохо топит печку или за то, что ее совсем не топит.

Рожденные и выросшие в непосильном крестьянском труде, мои предки были большими практиками и одержимыми неуемным желанием работать. Весной, летом, осенью, за исключением праздников, не оставалось ни одного свободного от работы часа. Иное дело зимой, когда работы сводились к уходу за скотом, заготовке дров и подвозу с дальних покосов сена.


Мужики и кулаки. Революции 1917 года

В наших краях я оказался летом 1917 года и прожил там несколько лет. Приехал я с отцом который после демобилизации из армии оказался без работы. Работы портновской ни в Петрограде, ни подавно в деревне, не было.

Нельзя сказать, чтобы к крестьянской работе он не был приспособлен, он ею не занимался лет тридцать, то есть с детства. Отец хоть и не крестьянствовал, но свою деревню, свою родину любил самозабвенно. Проживая одно время в Нижнем Новгороде, а потом в Вятке, он сумел сколотить сотни две-три рублей и построить для себя дом крестовик, в Фоминском, где в то время проживали одной семьей: дед Артемий, бабка Аксинья, мой дядька, младший брат отца девятнадцатилетний парень Дмитрий, моя тетка, несколько старше меня - Парасковья, и моя тетка, младше меня – Анка.
Напротив дома деда стоял дом выделившегося, второго по старшинству дядьки Василия. Были и еще сыновья. Степан, преуспевший в Петрограде, и два других - Николай и Федор, находившиеся в немецком плену.

Второй сын моего деда, Василий, был молчаливым и, можно сказать, неуютным мужиком. Он был тугодум, на жизнь не жаловался, жадноват и не прочь был выпить на чужие деньги. В войне 1914 года он повоевал года два и вернулся живым и здоровым к своей жене, тетке Анне.

Судьба и жизнь двух других братьев, Николая и Степана, была весьма примечательна. Николай двумя годами был старше Степана, поэтому он уже в пять лет был приставлен к Степке в качестве няньки. Таскал его на закокурках, кормил кашей, оставляемой матерью в печи, получал шлепки по жалобам Степки за невнимание к нему со стороны Николая. Но вот семью посетила болезнь – оспа. Оба брата лежали в одной постели и болели одновременно. Болезнь по-разному обошлась с братьями. Николай на всю жизнь остался с изрытым оспой лицом и на всю жизнь получил кличку «корявый». Степка тоже пострадал, он окривел, но лицо осталось чистым. Следствием болезни было то, что Николая взяли в солдаты, а Степана – нет. Николай остался кривоногим и низкорослым, возможно сказалось таскание на закокурках Степки. Степан – строен и ростом более высок. Оба они, по стопам моего отца, были отправлены в Питер на обучение портняжному мастерству. Оба стали неплохими мастерами своего дела, но Николай, будучи «корявым», остался неприкаянным до конца жизни.
Степан же, как только выжился, скопил деньжат, сумел жениться на довольно смазливой девице. И надо было так случиться, что Николаю в Питере пришлось идти наниматься в подмастерья к своему младшему брату, которого он буквально выносил и вырастил. Покосился Степан на своего старшего брата своим единственным глазом, но все же принял его к себе в работники. Я представляю себе переживания Николая, который, глядя на смазливую жену своего младшего брата – свою хозяйку – и видя в каком достатке они живут, невольно сравнивал все это со своим горьким существованием, одиночеством и неустроенностью.
В один из дней, будучи навеселе, Николай не смог сдержаться и излил все накопившееся с бранью на голову брата и его жены. Не зная на чем сорвать свою обиду и злость, не имея ничего под руками, ничего, что могло бы досадить им, решил порезать ножом спрятанное в изготовленных из прутьев, но запертых на замки корзинах, достояние брата-хозяина. Проткнув в нескольких местах корзины, Николай ушел. Степан подал на брата в суд, но с голого ничего не сдерешь. Братья стали жить и работать порознь, пока голодовка в Петрограде не загнала их обоих в деревню.

Следующим по возрасту братом моего отца был Федор. Федор, как и Василий, был оставлен дедом в деревне. В Питер на заработки не посылался и всю жизнь до раскулачивания деда проработал в его хозяйстве. В первый год мировой войны он попал на фронт, а оттуда в плен к немцам. Там он проработал у бауэта почти до конца 1918 года, после чего – вернулся домой. Ни служба, ни плен его нисколько не изменили. Он был полуграмотным парнем, таким и остался. Во хмелю, он был буен и капризен, но в то же время и трусоват. В 1919 году в лесной деревушке Ивлево он нашел подстать себе девку, женился, отделился от отца и, срубив себе избу на конце Цаплюговского края, стал жить, как и все мужики в Фоминском.

За Федором шел Дмитрий, в просторечии Митька. Он, как и его три старшие брата, прошел школу ученичества портняжному мастерству, выжился и, если бы не революция, вышел бы в портновские хозяйчики. Он был, как мне казалось, самым толковым, дельным и работящим из всех моих дядьев. В первые послереволюционные годы был красноармейцем, вернулся в деревню, женился на дочке одного из трех фоминских кулаков, был раскулачен и уехал жить и работать в Рыбинск. В Отечественную войну он был призван в армию и погиб на фронте почти одновременно со своим сыном Владимиром. В отличие от своих братьев, в том числе и моего отца, он никогда не поносил Советскую власть, воспринимал все события, как естественное развитие революционного преобразования.

В ходе революции и коллективизации все наделы, не говоря о купленных покосах, обобществились, но дед по старой памяти не позволял выделяться своим сыновьям, памятуя, что большая семья – богатая семья. Мои дядьки, Николай и Федор, вернувшиеся из плена, подросший Дмитрий и, уже отделившийся до революции Василий, решивший, что неплохо было бы еще что-нибудь сорвать с отца, раскулачили его. Что кому досталось - трудно сказать, но вместе с домом Дмитрию достался и дед. У деда, как была, так и осталась во владении праздничная суконная пара (пиджак и брюки) да рубаха ситцевая, а не домотканая (посконная) льняная.

Вот таким своеобразным образом, в девяносто лет от роду, мой дед Артемий был раскулачен "революцией".
Умер дед Артемий в 1938 году, в возрасте 98 лет.


Мир, в смысле общественности, в деревне был примитивен. Книг, кроме псалтыря, ни у кого не водилось, если исключить Кириллу Соколова. Люди жили слухами, происхождение которых часто было непонятным. Свежую струю внесли в этот мир темноты, суеверий и полной неграмотности, приходившие с фронта солдаты.

Таким солдатом был и мой отец. Сейчас полезно будет сказать, что он был человек начитанный. Обучавшись в сельской школе только в течение полутора зим, он с охотой читал газеты и попадавшие под руку журналы. Журналами этими были разрозненные номера «Родины» и «Нивы». Обладая незаурядной памятью, многие из понравившихся ему рассказов он мог пересказывать почти наизусть, чем поражал многих приходивших его послушать. За годы работы портным и солдатской службы в царской армии у него сложились взгляды, которые я бы отнес к политическим взглядам эсеров правого толка. Он говорил о земле, которая должна быть передана крестьянам, о создании республиканского образа правления, о свободе выборов и свободе предпринимательства.


Голод в городах и мелкая спекуляция между городом и деревней

В 1917 году я живу нахлебником у отца и деда. Наносить с утра воды да съездить в лес за заготовленными с лета дровами – вот и все мои обязанности. Пять пар сильных рук семьи деда легко справляются с крестьянской работой зимою. Первые месяцы мы с отцом проживали деньжата, заработанные им в Питере, а потом стало туго. Хлеб начали заменять картошкой да овсяными блинами.
Отец «сориентировался» в этой обстановке и занялся, как теперь говорят, мелкой спекуляцией.

По инерции летом 1917 года все, как всегда, запаслись сеном, продолжая держать коров и продавая молоко. Однако, у купца сыроварни Соколова были немалые затруднения. Продавать масло купцам оптовикам перекупщикам он уже не мог, хранить масло долго нельзя, и он начал продажу масла мелкими партиями по пуду - полтора.

Продавал масло Соколов всем желающим, в том числе и моему отцу, который решил, если не разжиться, то приобрести собственный источник самостоятельного от деда существования.
Купив или взяв у Соколова полтора пуда масла, я с отцом отправлялся на станцию Чебсару, частью по дороге, а частью по бездорожью, так как в то время на дорогах частенько «баловались». С грузом надо было втиснуться в теплушку или в вагон и ехать двое или трое суток до Питера. Иногда приходилось ехать и на крышах, способ езды, в то время довольно обычный, но мало приятный в плохую погоду.

Существовали заград-отряды. По пути в Питер приходилось преодолевать две, а то и три завесы. Как правило, прочесывание и вылавливание мешочников производилось на станциях Бабаево и Тихвин. В Питере поезд подходил к платформе, уже заранее оцепленной заград-отрядом. У выхода группа солдат осматривала прибывших, подозрительных с багажом препровождали в досмотровый зал, где ими занималась вторая группа отряда.
Продукты, обнаруженные в багаже, изымались. Изымалось сало, мясо, масло и мука, остальное, если было в разумных пределах (пуд-полтора), пропускалось.

Масло, провозимое нами, тщательно маскировалось, только один раз отец, сунувший пуд масла в футляр швейной машинки, был задержан. Масло было конфисковано, а отцу предложили по добру по здорову убираться, отец еще легко отделался – это было признано всеми. В моем мешке лежала только одна форма масла, килограмм восемь, обложенная со всех сторон картошкой. Ощупав мешок и определив на ощупь картошку, красноармеец пропустил меня. Провезенные и проданные полпуда масла полностью окупили все расходы на поездку. Таких поездок мы сделали семь.

Сделал я и одну самостоятельную поездку. Дело было так. Собралась целая группа мешочников-спекулянтов из Фоминского, я было присоединился к ней. Люди собирались в группы, чтобы более безопасно добираться до станции, компанией забираться на крыши вагонов или висеть на подножках или буферах вагонов, приглядывать за мешками друг друга, охраняя их от расплодившегося ворья. Группой легче было прорываться через заградотряды.

Масла в Фоминском я не достал, понадеялся, что достану на Чебсаре, и тоже - провал, почему-то более взрослым с виду продавали, а мне - ни в какую. Махнул на станцию Дикая – два перегона к Вологде, тоже неудача. Тогда решил «тряхнуть стариной» и поехал к Вятке.
Проехав Вологду и Буй, добрался до Галича. В одной из ближайших деревень сторговал у кулака пуд ржаной муки. Он не только продал, но дал переночевать в каком-то чуланчике и, как голодающего из Петрограда, подвез до станции. Не доезжая полверсты до вокзала, он ссадил меня. Добраться до Петрограда и оттуда обратно в деревню было нетрудно. Опоздание из поездки очень обеспокоило отца, но само возвращение и то, что поездка окупилась, его успокоило.

Больше я не ездил ни разу, ни с отцом, ни самостоятельно. Сгинуть человеку бесследно в ту пору было пара пустяков.


Попытка жить земледелием

Придя к выводу, что спекуляция не дает веса в деревенском обществе и надежного прибытка, мы с отцом решили заняться крестьянским трудом. Мы понимали, что хлебопашцы мы неважные, но посеять рожь нам бы помогли, а вот сеять то было нечего. Надо доставать семена, так как на месте их достать было невозможно – решили ехать за ними вглубь России.

Слезли в Балезино, что в двух перегонах от Перми, и начали искать продавца. Останавливались в домах более зажиточных. В тех местах деревни были марийские, но почему-то их называли то ли черемисами, то ли мордвой.

Как особенность запомнился зажиточный дом, пятистенок. В горнице, на сундуке, покрытом каким-то половичком, были выставлены два русских сапога, до блеска начищенных ваксой. Зажиточность хозяина и богатство семьи было выставлено для обозрения.

Закупив пуда три ржи, так как не было больше средств для покупки и сил, чтобы их довезти большее количество, просидели в Балезино в тамбуре тормозного кондуктора, где и повернуться то было невозможно - боялись станционного начальства. Мы почти отчаялись попасть хоть в какую-нибудь теплушку, идущую на Вологду, но на счастье среди побитых вагонов и обшарпанных теплушек проступило чудо – мягкий вагон. Одна из площадок этого чуда охранялась проводником. Вторая дверь оказалась незапертой, чем мы и воспользовались.
Сидя в тамбуре тронувшегося поезда, мы ждали, когда появится кондуктор и предложит вышвырнуться из вагона, и спасибо, если не на ходу. Отец пошел на отчаянный шаг. Войдя в вагон, он обратился к находившемуся в коридоре, как видно большому железнодорожному начальнику, с просьбой засунуть наши мешки к нему под мягкий диван. Начальник не только разрешил засунуть мешки к нему в купе, но и сказал проводнику, чтобы не гнал нас из тамбура. К Чебсаре подъехали ночью, побеспокоив нашего благодетеля еще раз, забрали мешки и поблагодарив за проезд, с «шиком» сошли с поезда.

Купленная и привезенная нами рожь дала нам урожай "сам три", хотя и высевалась на подцеке (правильнее подсеке – место с вырубленным и выжженным лесом, дававшее в первые годы неплохие урожаи). С такими хлебными запасами, с девятью пудами ржи, прожить вдвоем, да еще оставить что-то на семена, было невозможно. Нужно было искать иной выход !


1919 год: коммунисты в селах

Как у нас проводилась продразверстка?

Вся наша губерния никогда не считалась производителем хлеба на продажу. Крестьянство жило за счет отхожих промыслов, посевов льна, овса и продажи молока.
Наша волость издавна считалась бесхлебной, но в тот голодный 1919 год продразверстка проводилась и у нас. Делалось это так: Упродком (уездный продовольственный комитет) разверстывает спущенный губернией план по волостям с указанием, сколько пудов ржи волостью должно быть сдано.

В волости эти цифры распределялись по деревням. Волостной комитет партии мне как коммунисту поручал доказать крестьянству двух-трех деревень необходимость выполнения этого задания в точно указанные сроки.

Я же действовал так: прихожу в деревню (Дьяконово, Шалимово или Молоково) к председателю комитета бедноты и прошу собрать сход. Надо сказать, что и создание этих комитетов бедноты часто было тоже делом моих рук, и делом очень нелегким, так как в их состав никто входить не хотел.
На собранном сходе, мы объявляли, кто и из каких крестьянских хозяйств и сколько должен сдать пудов хлеба. Кто и сколько мы предварительно решали в комитете. Количество сдаваемой ржи колебалось от двух до трех десятков пудов в зависимости от состояния хозяйства.
Обычно на сходе поднимался гвалт и вот тут-то председатель предоставлял слово мне. Принимая за образец содержание и тон изложения речи, применявшийся ораторами уездного масштаба, я сразу переходил на крик, призывая «Уничтожить стоглавую гидру контрреволюции», описывал голод в городах, говорил о необходимости кормить сыновей, отцов, мужей в Красной Армии, которые голодными «забивают осиновый кол в могилу мирового капитализма».

Несмотря на мои громкие и напыщенные речи, а вполне вероятно и из-за них, особого успеха я не имел. К установленному сроку приносили ржи, что называется – «кот наплакал». После этого на сходе объявлялось, что если разверстка выполнена не будет, то представители комбеда совместно со мной, как с представителем волкома РКПб, пойдут по домам с обыском и уж в этом случае весь найденный хлеб будет конфискован полностью.

В моей практике были два случая, когда с опасностью для жизни, в одном случае нищенка, а в другом горбатый бобыль, ночью тайком сообщили нам, где прячут хлеб двое из отказавшихся выполнить разверстку крестьян. У одного мешки с хлебом были спрятаны в картофельной яме, у другого в копне сена. Итак, после обыска у обоих крестьян, вся найденная рожь была конфискована.

Несмотря на слезы и жалобы, продразверстка выполнялась. Такая работа была неприятна и опасна, но для коммуниста в деревне всегда был фронт.


Запись 1974 года

Чем как не террором можно назвать политику, называемую «ликвидацией кулачества, как класса». Эту политику нужно было проводить, но не потому, что кулачество угрожало существованию советского государства.

В 1930-31 годы, для того чтобы иметь валюту, а тем самым и иметь возможность импортировать крайне необходимое оборудование, наше государство вынуждено было продавать хлеб. И это делалось тогда, когда в стране царил голод. В газетах об этом не упоминалось, а в нечерноземной полосе нашей страны люди мерли от голода.

Именно в те годы от голода умерла и моя тетка Анна, которая была моложе меня.
 

1.2. КРЕСТЬЯНСКИЙ МИР: ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

Отец Павла, Иван Коновалов был в деревне первым из порвавших с крестьянской жизнью и уехавших работать в город. В итоге из шести сыновей этой крестьянской семьи четверо станут ремесленниками, и будут жить в городе.

Подлинный исход сельского населения в город начинается в конце 19 века и предвосхищает неминуемое изменение способа производства.

Альтернативы развития многочисленны, среди них: индустриальный капитализм, аграрный капитализм, агро-индустриальная кооперация и индустриальный социализм.

Окончательный выбор пути станет ясен лишь к 1930 году, когда произойдет плановая индустриализация, а до этого Россия остается главным образом страной докапиталистической и аграрной. Так, в 1913 году, перед Первой мировой войной, и в наивысшей точке досоциалистического развития, 67% населения занято либо в сельском хозяйстве, либо на небольших ремесленных предприятиях чаще всего сезонного характера, и зачастую в деревне.

После войн (Первой мировой, а потом гражданской) вес крестьян и ремесленников еще больше по сравнению с весом рабочего класса; оно составляет соответственно 75% и 10% в 1918 году.
 
Земля, как опора производства – наиболее важный фактор богатства страны. Русская литература пропитана деревенской культурой, она воспевает сельские пейзажи, крестьян, деревни. Подтверждение этому – романы Ивана Тургенева, Николая Гоголя, Льва Толстого, Михаила Шолохова и других. Не говоря о Николае Кондратьеве и Александре Чаянове – крупнейших специалистах по крестьянской экономике, которые последовательно изучали образ жизни и труда этой сферы российского общества.

Аграрный вопрос в России важен по двум основным причинам – как с позиций продовольственного обеспечения, так и с позиций политических, составляющих национальную сущность.

СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ КРЕСТЬЯНСКИХ СЕМЕЙ

Для лучшего понимания русской экономики, необходимо знать сельскую жизнь, ее породившую. Александр Чаянов берет на себя труд изучить крестьянство с научных позиций в 1910 – 1920 годах. Он начинает с описания крестьянской жизнь так, как никто до него этого не делал, одновременно академически (Чаянов 1918), (1924), (1927)) и литературно (Чаянов (1920) ).

До Чаянова образом жизни крестьян в России заинтересовались два автора.

Андрей Рознотовский сделал это как статистик, опубликовав изменения бюджета среднего крестьянского двора Тульской губернии в 1795 году.

Дмитрий Журавский был писателем и эссеистом. Своей книгой «Об источниках и использовании статистических данных», датированной 1846 годом, он обратил внимание политиков и сограждан на необходимость рассчитать материальные ресурсы различных слоев населения, призвав осуществить оценку семейных расходов.
По его мнению, эти данные могли бы быть индикатором экономического и духовного богатства, вкусов и стремлений каждого класса.

Что касается семейных бюджетов в Тульской губернии, из работы Разнотовского известно, что в 1795 году средний доход в 176 рублей состоял из 128 рублей, полученных от производства зерновых: пшеницы, овса, гречи, ржи, а также от производства льна, конопли и семенного зерна.
К этому добавляются 48 рублей, полученных от продажи 12 баранов, 4-х пудов масла, яиц и домашней птицы, шести свиней и двух телят.
В то время, как расходы на питание, ремонтные работы и налоги составляли 116 рублей. Таким образом, накопления и/или инвестиции могли составлять 60 рублей, что является достаточно существенным в пропорции к объему потребления.

Настоящим методологическим откровением для Чаянова стали работы Фредерика Ле Пле (Le Play (1855)) - французского инженера, экономиста и администратора, первым использовавшего монографический метод в изучении бюджета . Чаянов находит у этого автора определение «типической семьи», представляющей различные слои, и описание образа жизни каждого из них во Франции.
 
Любопытно, что конгресс естествоиспытателей и медиков, а отнюдь не экономистов или политологов, решил в 1894 году развивать статистику семейных бюджетов в России.
Первыми здесь стали учителя и статистики Воронежа. Они провели исследование трехсот дворов (семейных сельскохозяйственных предприятий) и использовали очень детализованную схему (84 рубрики) изменения доходов в натуральных единицах (в единицах наименований продукции) и в стоимостных единицах.

Исследование употребления разницы между доходами и расходами с учетом кредитов проводилось по 28 рубрикам. Семейные нужды, выявленные через расходы, описаны в восьми классах. Аналитики выделяют расходы: на физические и материальные нужды, на церковные, нравственные и умственные потребности, на роскошь (например, посещение трактиров, табак, наряды).

В этих первых исследованиях нет разделения между понятиями семья и экономическая производственная единица (хозяйство). Так, расходы производственные и необходимые для жизни объединены.

В 1922 году Чаянов разрабатывает методологию, выделяя экономический аспект производства: изменение суммы эксплуатационных расходов в пользу орудий и механизмов. Эта информация должна была позволить экономистам оценивать потенциальные возможности роста производительности, инвестиций и товарности крестьянских семей.
Чтобы проанализировать реальный масштаб хозяйства он предлагает изучать замкнутые производственные сети, состоящие из всех соседских семейных хозяйств, так как экономическая производственная единица не сводится сугубо к изолированной земледельческой семье.

Так он показал, что экономическая единица «хозяйство» может доходить до размеров объединения всех дворов крестьянской общины.

Политические события привели к тому, что эти экспериментальные работы Чаянова не были доведены до конца. Не существует исчерпывающей картины русской крестьянской экономики начала 20-го века.

Отсюда интерес к свидетельствам, таким как монографические записи Павла Коновалова, из которых можно почерпнуть информацию и составить нечто современного исследования типа «обследование эпизодов» (case study).

Чаянов в 1919 году разрабатывает специальный протокол для тех, кто проводит  анкетирование в русской деревне.

Так, социолог или статистик, приезжая в деревню для заполнения вопросника должен начать с разговора с жителями. Этот первый контакт является определяющим для успеха последующей работы. Действительно, опрашиваемые крестьяне должны понять проблему и проникнуться доверием к людям, проводящим опрос. Они ведь, как и любой опрашиваемый, могут давать ответы, не соответствующие действительности: занизить свои доходы, опасаясь чрезмерного налогообложения, например, или, рассчитывая на сочувствие анкетирующего трудностям их жизни, завысить расходы. Социолог должен уметь выявлять такие отклонения, зная, что крестьянин не раскрывает объективные данные, но дает субъективные оценки; поэтому статистик должен обладать знаниями агронома, чтобы проверить точность ответов.
Чаянов стремится к тому, чтобы содержание вопросника интересовало крестьян, так как благодаря нему они могут улучшить свой профессиональный запас знаний.

В этом случае вопросник служит учебником для земледельца, а обследователь – учителем.

Все эти нюансы и тонкости обследователей-экономистов абсолютно незнакомы таким молодым активистам, как Павел Коновалов, которые во время гражданской войны идут в деревни не для анкетирования, а для реквизиции «излишков» у крестьян, чтобы отправить их на фронт и в голодающие города.

Надо отметить, вместе с тем, что реквизиция не осуществлялась стихийно, по крайней мере все делалось для того, чтобы избежать произвола. Павел Коновалов говорит, что сначала формировались «комитеты бедноты», где объединялись крестьяне традиционной крестьянской общины. Он говорит также, что в деревнях люди знают все о жизни друг друга. Можно предположить, что комитеты на местном уровне могли лучше определить, где находятся «излишки» продовольствия; а действовать из-за военного времени надо было быстро.
 
В следующем параграфе (о натуральном хозяйстве) мы увидим как Центр (по Н.Кондратьеву) видит проблему снабжения в тот же самый период.

МЕСТО СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА В ЭКОНОМИКЕ РОССИИ

Рассмотрим экономический вклад и продовольственную значимость сельского хозяйства. В начале 20-го века Россия потребляет достаточно мало продуктов земледелия по сравнению с населением европейских стран и США.

Потребление на душу населения в 1904 году
Источник: Н.Кондратьев, (1922, издание 1991, стр 469)

Хлеба в Англии потребляли 29 пудов,во Франции – 23 пуда, в Германии – 28 пудов, в Соединенных штатах – 54, а в России лишь 18 пудов.

Сахара (в фунтах) потребление на душу населения было: в Англии – 90, во Франции – 36, в Германии – 42, в Соединенных штатах – 78, а в России лишь 13 фунтов.

Чая (в фунтах) потребление на душу населения было: в Англии – 41, во Франции – 12,5, в Германии – 15,3, в Соединенных штатах – 20,4, в России – 1,03 фунтов.
 
Хлопка (в фунтах) потребление на душу населения было: в Англии – 90, во Франции – 36, в Германии – 42, в Соединенных штатах – 78, в России лишь 5,3 фунтов.

 
Хлеб является главным продовольственным продуктом населения России, но в 1904 году его потребление относительно мало, затем идут картошка, капуста, свекла и другие овощи для повседневной еды.
Такая структура продовольственного потребления в питании сохраняется в стране до конца 20-го века

Из своих детских воспоминаний Павел Коновалов извлекает образы сельских жителей, которые пьют чай, хотя он остается предметом роскоши, но, как можно видеть из статистических данных, они потребляют его намного меньше, чем в Великобритании, и намного меньше, нежели во всех других странах, потребляют сахара.
Низкий объем среднего потребления хлопка и хлеба, в частности, пшеничного (как отмечают Н.Кондратьев и П.Коновалов), указывают на то, что они являлись редким товаром в России и покупались сельским населением некоторых регионов только по случаю больших событий в их жизни.

Однако, страна – крупный производитель зерна, его производство избыточно, то есть превышает внутреннее потребление.

По целому ряду причин русские голодают в начале 20-го века в доброй половине районов.
Избыток производства в стране имеет место за счет 33-х юго-восточных регионов, и, в первую очередь, за счет Таврической губернии (Крым) с ее избыточными 36,72 пудами хлеба и картофеля на душу населения. Избытки этих регионов предназначены для экспорта, и практически ничего не продается в стране.

С одной стороны, наиболее хорошо реализуемыми хлебами являются: кукуруза, пшеница, горох, ячмень, в то время как картофель, просо, полба и рожь, потреблены главным образом самими производителями и их семьями.

С другой стороны, обмен сокращен из-за сложностей, связанных с расстояниями между регионами-производителями и регионами-потребителями и с недостаточным развитием транспорта.

Первые линии железных дорог появились в 1860 году, связав Петербург, Москву и юго-восточные регионы с портами Черного и Балтийского моря, чтобы облегчить экспорт. Знаменитая «Транссибирская магистраль» связала Москву с Владивостоком и Порт-Артуром в 1900 году. Но усилия по строительству на том и прекратились. И, если в 1913 году на 100 квадратных километров территории в Великобритании и Германии было около 15 километров железных дорого, в США – 6 километров, то в России только 0,5 километра.

В силу ряда причин и в частности климатических условий, 29 районов должны, импортировать зерновые и картошку, чтобы накормить свое население. И первый среди них – Петроград с недостающими 21,43 пудами на душу населения.
В этих районах зерновые и картофель производятся главным образом крестьянами (85 – 90 % посевов (Кондратьев (1922), изд.1991, стр.93)), которые мало торгуют.

Возделанные ими земли представляют собой десятки клочков земли, часто разбросанных на многие километры и способных производить лишь минимум, едва достаточный для существования членов семьи.

В аграрной Вологодской губернии, о которой идет речь в записках Павла Коновалова, в начале 20-го века систематически недоставало в среднем 4,3 пуда хлеба на душу населения, чтобы удовлетворить самые элементарные потребности.

Общий объем товарооборота в европейской части России до войны 1914 года составлял 430 рублей на душу городского населения, и только 22 рубля на душу сельского населения (Струмилин С. (1928) стр.29).

Отсутствие торговли в сельской жизни Северо-запада выразительно описано Павлом Коноваловым. Землепашец не может построить дом, купить самовар, чай, сахар, если нет членов семьи, которые работают в городе. Только они могут снабдить деньгами или товарами. Да и товары эти - селедка, колбаса, лакомства или чай.
Немного денег, получаемых от продажи молока сыроварне, служат для покупки керосина, сахара, чая и для того, чтобы сделать накопления к свадьбе или кончине, когда надо покупать одежду, белую муку для пирогов и вино.
Водка и табак также покупаются, но скорее, они обмениваются на яйца в деревне, как рассказано Павлом Коноваловым.

В деревне нет наемного труда, то есть оплачиваемых деньгами видов деятельности, деньги не циркулируют, все произведенное потребляются семьей здесь же. В деревнях распространены большие семьи, и сезонные исходы в город на заработки.


ОРГАНИЗАЦИЯ ТРУДА И ЖИЗНИ: КРЕСТЬЯНСКАЯ ОБЩИНА, КООПЕРАЦИЯ, КОЛЛЕКТИВИЗМ

Община

Структура крестьянской жизни примерно до 1930 года формируется крестьянской общиной , зародившейся в Средние века, хотя и трансформировавшейся с течением времени.

Так, община, или деревенское общество как административная единица автономного управления деревень, принадлежавших государству, возникла в России в 1838 году.

В это время каждая община состояла из одной большой или нескольких маленьких деревень и управлялась собранием глав семей, то есть глав людей, живущих под одной крышей. Староста – старейший в деревне – это избранный государственный служащий. Он управляет делами деревенского общества и имеет некоторую дисциплинарную и полицейскую власть над его членами. Например, он имеет право арестовать на два дня или назначить принудительные работы сроком до двух дней. В эту крепостническую эпоху существуют также старосты, избранные и назначенные земельными собственниками для управления их имениями.
 
После реформы 1861 года, которая отменила крепостное право, стали избираться органы местного самоуправления для решения проблем связанных с общинной собственностью и для разработки проектов развития крестьянского общества на три года и больше. В первую очередь, как и раньше, выбирается совет старейшин общины, состоящий из пяти - пятнадцати членов, затем - глава общины, то есть староста деревни.

Павел Коновалов пишет, что в их деревне, состоявшей из трех общин, в 1917 году не осталось и следа помещиков и не было больше старост.
 
Крестьянская община (МИР) распространяется на все крестьянство. Территориально МИР совпадает с деревенским обществом, которое является юридической единицей.

МИР управляет всеми участками земли, которые он предоставляет семьям во временное пользование. Размер участка земли, выделяемого каждой семье, зависит от количества в ней душ мужского пола, так как именно они осуществляют полевые работы и кормят, таким образом, свою семью. Более того, каждый мужчина часть своего рабочего времени отдает для обеспечения других нетрудоспособных членов общины.

Много исследований и надежд рождено на базе исторического явления русской крестьянской общины. Начнем с Чаянова - «романтика».
 
Чаянов ищет неакадемическую форму, чтобы выразить свою веру в русское крестьянство, и он выбирает роман. Ему кажется, что легкое научно-фантастическое произведение, произведение вдохновенное и в меру идейное, может лучше и большему числу людей объяснить идею развития страны, опирающуюся на деревню.

Его персонаж Алексей выброшен на 65 лет вперед в Москву 1984 года. Он находит здесь город-парк, жителей, которые управляют климатом для увеличения урожая.

Кооперация – доминирующая форма организации в этой идеальной стране. Этой историей Чаянов пытается убедить читателя в том, что российское крестьянство может подняться, и если необходимо, защитить родину, что оно это сделает в случае серьезного кризиса намного лучше, чем любые слои капиталистического общества. Это трудовое крестьянство способно решить любую задачу, за которую оно решило взяться. В данном фантастическом футуристическом романе это возможно потому, что в крестьянской стране утопии удачно реализована кооперация.

Кооперация – синоним совместной жизни и коллективного общественного сознания.
Чтобы достичь успехов на крестьянской ниве в 20-м веке Россия должна была, согласно Чаянову, решить две важнейшие организационные проблемы.
В экономическом плане она должна была бросить силы на создание технически передового механизма управления, способного обеспечить стабильность спонтанно, то есть без государственной регуляции.
Другая проблема социально-культурного плана: надо было гарантировать качество жизни большинства населения, рассеянного на обширной территории, и делать это иначе, нежели в капиталистических странах, которые сконцентрировали население в городах и внедрили городскую культуру.
 
В идеальном обществе Чаянова некоторые сектора экономической деятельности, посредством кооперации, составляли обширные сети, другие, из соображений эффективности, оставались небольшими по размерам.

Индустрия развивалась в форме ремесленничества. Чтобы ремесленное хозяйство не перерастало в крупный капиталистический завод, надо было обложить ее высоким налогом и при этом снизить налоги на ремесленные кооперативы.
Государство сохраняло монополию в некоторых топливных отраслях: лесное хозяйство, нефть и уголь, чтобы таким образом иметь возможность управлять всеми остальными производственными отраслями.
 
Государственные финансы складывались из налогов предприятий и косвенных налогов. Косвенные налоги должны были быть столь же прогрессивными, как прямые подоходные налоги в капиталистических странах, и для этого они определялись, исходя из точного анализа потребительской корзины различных категорий трудящихся.
 
Впрочем, неравенство в идеальном обществе не было сколько-нибудь существенным. Дополнительная выгода от косвенного налогообложения состояла в том, что при этом способе управления достигалось уменьшение объема работ государственных чиновников, и к тому же, косвенное налогообложение было более прозрачным для трудящихся-потребителей.
Организаторы национальной системы в целом и люди, находящиеся у власти, находили удовлетворение в выполнении своих работ так же естественно, как и люди творческих профессий и научные работники.
 
Роман Чаянова берет за отправную точку крестьянскую общину и описывает с немалым чувством юмора утопию ее трансформации через кооперацию в сияющее общество братства, гармонии и процветания.

Что же такое русская крестьянская община? Одинок ли был Чаянов в своих мечтах о ее преобразовании? Надо, при этом сказать, что он не мечтатель, а сильная личность, целеустремленная и активная. Во «временном» правительстве между мартом и октябрем 1917 г. он занимает пост товарища министра сельского хозяйства. Он остается, правда, в его составе только несколько недель до Октябрьской революции и не имеет времени для реализации даже первых этапов своей программы развития, описанных им впоследствии в романе.
За свои идеи и свою деятельность, в мрачные для страны времена, он был арестован и расстрелян в 1937 году.


ПАРТИЯ ЭСЕРОВ И КОРНИ ЕЕ ПРОГРАММЫ РАЗВИТИЯ РОССИИ

Душой и мыслями портной Иван Коновалов постоянно возвращается к своей  деревне и предкам. Он много говорит со своим сыном Павлом о своих тревогах и надеждах, связанных с судьбой крестьянства. Позже Павел скажет о роли  этих дискуссий в формировании его взгляда на мир. Будущее России отец Павла видит на пути «натурального» развития в смысле развития аграрного. Именно этот путь был понятен ему как из жизненного опыта своего детства, так и благодаря общению с товарищами – солдатами, находившимися под влиянием партии социал-революционеров («эсеров»).
 
Программа этой партии  в своей экономической части опиралась, прежде всего, на крестьянство, а в нем на семейные хозяйства. Эти семейные хозяйства - реликты крепостничества в России, каковыми они были и при разрушении феодальных отношений во Франции, Германии и Великобритании.

Русские идеологи проекта аграрного или аграрно-индустриального развития знали, что с начала 19 века датские правящие классы сознательно выбрали сельскохозяйственную политику, опиравшуюся на семейную обработку земли, и путь этот был успешен. Эта политика позволила Дании снабжать продовольствием огромные рынки, постоянно интенсифицируя производство средствами внедрения в земледелие достижений науки и техники. Дания имела также и значительные социальные преимущества по сравнению с выбором крупно земельных хозяйств отраслевой структуры по-английски, так как она избежала исхода сельского населения в города. В 1786 реформа упраздняет в Дании барщину и заменяет ее фиксированной арендной платой. Эта реформа позволяет расширить производство продукции под воздействием притязаний крестьян единоличников, стремящихся приобрести в собственность, обрабатываемые ими участки земли. Реформа сопровождается введением в 1814 году обязательного начального образования, а затем оплачиваемых стажировок для сельской молодежи, с целью подготовить ее к внедрению и использованию самой современной сельскохозяйственной техники. Благодаря государственным дотациям крестьяне создают систему кооперативного кредитования, позволяющую им финансировать производство, имеющее сезонный характер. Таким образом, процветающее сельское хозяйство существует в Дании, поскольку трудовая мотивация поддерживается государством, воздействующим финансовыми и законодательными способами с участием и при посредстве профессиональных сельскохозяйственных организаций.
 
Отличие между проектом социал-революционеров в России и программой, принятой в Дании, а затем и в большинстве западноевропейских стран заключается в том, что первые надеялись опереться на земледельцев, работающих на земле крестьянской общины для удовлетворения спроса, наблюдаемого ими самими и в первую очередь для удовлетворения своих собственных потребительских нужд, тогда как вторые работают на своей собственной земле зачастую для мирового рынка.
 

ДИСКУССИИ О БУДУЩЕМ КРЕСТЬЯНСТВА И ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕШЕНИЯ В ПОДДЕРЖКУ ОБЩИНЫ И ПРОТИВ НЕЕ

Отмена крепостного права в 1861 году сопровождалась передачей земли крестьянам, то есть всему населению страны.

Процессы такого масштаба всегда чрезвычайно сложны. В спешке преобразований вопрос предоставления прав собственности на землю частным лицам или крестьянским общинам был недостаточно тщательно изучен, и, чтобы облегчить задачу, предпочтение было отдано общине МИР.

После такого решения, с точки зрения западных обозревателей, пишет Макс Вебер, ситуация становится парадоксальной. С очевидностью Россия на всех парах движется к буржуазной революции, и при этом никакие прогрессивные силы не выдвигают политической программы в пользу частной собственности на землю,  каковая является главным лозунгом буржуазных революций на Западе. И русский крестьянин продолжает производить на клочке земли, выделенном ему общиной и в количестве достаточном только для обеспечения семьи.

В общих чертах получилось, что крестьянство вовлекается в натуральное хозяйство, то есть не рыночное.

Община – явление этического порядка, рассматривается некоторыми течениями философской мысли как наиболее важное для человечества. Оно является центральным для «куммунотаризма»  и дополнительным для автономии. Привязанность крестьян к общине сыграла значительную роль при выборе пути развития Россией после 1917 года.
 
Крестьянское мышление, православное и общинное породило у авторов конца 19-го века мысль, что развитие России может быть особым.

Русская община двойственна, откуда «источник ее жизненных сил», - пишет К.Маркс (1881). С одной стороны, «собственный дом, раздельная обработка пахотной земли и личное присвоение результатов труда содействуют развитию индивидуальности».
С другой стороны, она же обеспечивает демократическое, не капиталистическое управление. Русская община могла – и с этим основатели марксизма и русского крестьянского социализма были согласны между собой – «стать отправной экономической и политической точкой системы, к которой тяготело общество 20-го века, община могла «зажить новой жизнью, не прибегая к самоубийству». И эта возможность, писал Маркс, была «лучшей из возможностей», которые история могла предоставить народу.
 
Сергей Витте (в работе «Крестьянский вопрос до 17 октября 1905 года») – глава кабинета министров при Николае II (1905-1906) полагает, что не надо смешивать русскую крестьянскую общину с коллективной собственностью, которая, согласно его утверждению, могла иметь место только после того, как общинное владение пройдет через «горнило индивидуализма» то есть собственности индивидуальной. Человек должен сначала обогатиться и обнаружить пределы счастья, которое доставляет собственный интерес, чтобы усомниться в благе личной совей жизни, «в своем «я» и сможет видеть для своего личного блага спасение в «мы»».

С.Витте убеждал, что Россия экономически слаба из-за капиталов, поглощаемых непрерывными войнами 19-го века, но что она богата физическими и интеллектуальными способностями трудового народа, так как «Русский человек даровитый, здравый и богобоязненный». И чтобы человек мог интенсифицировать свой труд и быль инициативным, он должен знать, что земельный надел, который он обрабатывает, не будет заменен другим на следующий год, что его урожай не будет разделен без его ведома по обычаю или по указанию «старост», что он не будет платить налог за кого-то другого и что ему будет разрешено уехать из своей деревни тогда, когда он этого захочет.
Всего этого, полагает С.Витте, русская община человеку не позволяет.

Естественным образом такая точка зрения Витте разделялась «кадетами», членами либерально-монархической партии. Но связь крестьян с их общинным способом производства очень сильна, поэтому, например, попытки П.Столыпина упразднить крестьянскую общину (закон 1906 г.) кончились провалом.

Крестьянин-пролетарий в России практически не существует. Сельскохозяйственные рабочие, занятые крупными собственниками и единственно на юго-востоке составляют лишь около 3% населения страны (из 170 миллионов к 1910-му году) (Кондратьев (1922), 1991, стр.40).

Русские крестьяне не стремятся к индивидуальной собственности, более того они ратуют за национализацию земли. Этот крестьянский выбор выражает не только волю покончить с остатками крепостничества, но также отказ от финансового, индустриального и монополистического капитализма, который выковывается в ущерб сельскохозяйственному сектору.

Согласно В.Ленину (1907), частная собственность на землю вовсе не является ни необходимым, ни достаточным условием для развития капитализма в сельском хозяйстве. Напротив, она ограничивает его развитие, она – «препятствие вложению свободного капитала в землю», она содействует изъятию капитала из сельского хозяйства и этим мешает его прогрессу. "Земельный собственник фигура совершенно бесполезная для капиталистического производства», и абсолютная рента – выражение стоимости частной земельной собственности – ущерб, дань общества земельному собственнику".

Кооперация


Экономика сельского хозяйства, по проекту Александра Чаянова, должна отводить первостепенное значение идее кооперации и строиться на ее основе. Стабильность крестьянского хозяйства является целью экономической организации, и, чтобы ее достичь, постоянно увеличивая рентабельность, необходимо создать сеть кооперативов обслуживающих эти хозяйства.

В. Ленин (1923) развивает идею А.Чаянова о кооперации, говоря, что в России надо делать население цивилизованным, то есть доказать ему его интерес в массовом кооперировании. Никакой иной мудрости не требуется, чтобы обеспечить переход к социализму.

Николай Бухарин  выбирает концепцию кооперации, думая о социализации крестьянства. Его лозунг: «Не колхоз, но кооперация – прямая дорога к социализму для деревни». Следуя этой формуле, первый План Советского Союза предусматривает кооперацию 80% хозяйств и коллективизацию лишь остальных 20%.

Реализация политики кооперации в 20-ые годы сопровождается дискуссиями о необходимости ее продолжения и о способах ее осуществления по следующим пунктам:

Во-первых, трансформируется ли крестьянская община спонтанно в кооператив со своим разделением труда, или этот процесс должен быть институционализирован?

Во-вторых, является ли кооператив другой формой крестьянской общности, которая сменяет традиционную общину, сохраняя ее ценностные ориентации на солидарность?

В третьих, не разрушает ли просто-напросто кооперация сельскую общину, привлекая к себе сельскохозяйственных производителей?
Крестьянин, не замечая этого, постепенно выходит из своей автономии, ограниченной семейным производством, чтобы интегрироваться в кооператив. Делая это, с одной стороны, он покидает общину (свое сообщество) ради рынка с его безличием и эгоцентризмом, в другой стороны, он дает себя разрушить кооперацией как целостный крестьянин-ремесленник, так как кооперация означает углубление разделения труда и выраженную специализацию.

Иначе говоря, кооперация может играть роль «анти-крестьянскую», противоположную тому, за что ратовал А.Чаянов, желавший сохранить традиционное крестьянство.

На практике кооперирование в России разворачивается вначале ненасильственными методами, поступательно и достаточно гармонично. И уже в 1925 все субсидирование, осуществляется через кооперативы, так же, как и 85% поставок машин и сельскохозяйственных орудий. Первыми формами кооперации, появившимися уже в 1910 году, являются кооперативы по производству масла. Инвестиции в этот сектор чрезвычайно рентабельны благодаря участию крестьян–производителей молочной продукции, заинтересованных в местном производстве масла и его продаже.

Что касается  деревни, где жил Павел Коновалов, завод по производству масла и сыра был не кооперативом, а частным предприятием.

В 1928 году всеми формами кооперации объединены 28 миллионов человек. Однако, в тот же год общинный земледелец остается доминирующей фигурой, поскольку 91% сельскохозяйственных земель России принадлежит сельским общинам.

Это говорит о том, что община и кооперация развиваются параллельно в течение десятка лет, усиливаясь как одна, так и другая. Первая утверждает самоуправление, вторая связывает крестьян с внешним миром.

Коллективизм

В 1929 году Сталин сформулировал цель кооперации, сказав, что община и кооперация не должны ограничиваться функциями ассигнования и распределения, но должны главным образом превратиться в производственную кооперацию, иначе говоря, освободить место для коллективизации.

Сельская община разрушается, с одной стороны, законами 1927-1929 годов, которые передали власть сельским советам (являющимися институтами государственной власти), а, с другой стороны, колхозами, которые выполняют функцию бесплатного предоставления земель, принадлежащих с 1917 года государству, их распределения, а так же функцию разделения труда.

Аграрный коллективизм сохраняется и усиливается в советское время, хотя, согласно закону было гарантировано многообразие способов производства и форм собственности.

ПО ПОВОДУ КАПИТАЛИЗМА И СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА: СРАВНЕНИЕ НАЧАЛА 20-ГО ВЕКА С НАЧАЛОМ 21-ГО ВЕКА

К началу 21-го века доля сельского хозяйства в экономике России ограничивалось шестью процентами национального продукта, и после либерализации экономики в 1992 году она продолжала уменьшаться. Эта тенденция, обычна для стран, где роль третичного сектора усиливается и где имеет место рост доходов на душу населения.

Формально сельскохозяйственные земли в России были приватизированы с 1991 года, когда президент Российской Федерации отправил каждой крестьянской семье почтовую открытку, объявляя о предоставлении ей земли во владение и излагая права, связанные с ее возделыванием.  Было послано всего шесть миллионов почтовых открыток, а также два миллиона брошюр в административные учреждения и на адреса новых собственников земли. Почти 70% земель и материальной базы сельского хозяйства перешло от Государства к частным лицам, работающим на земле.


В 2005 году в России три четверти сельскохозяйственного капитала принадлежало юридическим лицам и лишь остальное – физическим, то есть именно крупные предприятия и крупные сельскохозяйственные фермы являются собственниками средств производства. Усилилась тенденция к формированию фирм и аграрных холдингов. Крупные коллективные фермы мало-помалу беднеют, уменьшают свои активы, продавая их холдингам. Каждая из крупных фирм обрабатывает десятки и сотни тысяч гектаров земли и нанимает десятки тысяч сельскохозяйственных рабочих. Большинство холдингов обрабатывает арендованные земли. Существует и несколько гигантских сельскохозяйственных предприятий, принадлежащих отдельным физическим лицам. Семейные фермы в начале века составляли минимальный процент среди новых сельскохозяйственных структур. 


ПОНЯТИЕ «НАТУРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИКА (ХОЗЯЙСТВО)» И ЕГО ВЕРСИЯ - «ВОЕННАЯ ЭКОНОМИКА» 1914-1920 ГОДОВ

Первое определение «натуральной» экономики, которое приходит на ум, это экономика сельская, рассмотренная Чаяновым, и, впрочем, многими философами (физиократами) как наиболее благоприятная для человеческого развития.

Она «натуральна», так как человек в своем сельскохозяйственном труде наиболее близок к природе, что позволяет ему непрерывно создавать новые формы существования. Человеческая жизнь удачна, если она позволяет полностью раскрыться всем его возможностям и способностям, а именно в сельскохозяйственном труде каждый труженик – творец, и каждое проявление его индивидуальности – произведение искусства. Это естественное состояние человека, которое демон капитализма трансформирует.

Другое определение ассоциирует «натуральную экономику» с внерыночным сектором. Так между революцией 1917 года и вплоть до НЭП’а русские теоретики надеялись ввести в действие безденежную экономику с прямыми взаимоотношениями между производителями. (Струмилин (1928), например).

Социалистическая экономика, управляемая единой волей, стала бы  доминирующей и натуральной, необходимой для обеспечения социальных потребностей в ресурсах – писал Чаянов в работе «Методы безденежных взаиморасчетов предприятий» (1924).

Экономисты-марксисты думают об экономике процветающей и солидарной, наподобие семейного хозяйства, распространенного по всей стране.
«Не рыночная» экономика – этап развитого социализма, когда производительность труда позволяет удовлетворить потребности каждого. Эту форму организации в масштабе всей страны – называемую планированием - нельзя путать с «мешочничеством», которое было способом обмена между городом и деревней во время и сразу после гражданской войны в России. Эта мелкая спекуляция, безденежный обмен продуктами из-за их нехватки и общей дезорганизации торговли описаны Павлом Коноваловым.

Нарушение системы экономического воспроизводства, которое сопровождало начало военных действий в 1914, выявило проблему снабжения армии и населения продуктами первой необходимости, включая продовольствие.

Для решения этой проблемы сменяющие друг друга правительства пытаются разработать унифицированную систему управления. Эта сфера государственной и региональной политики, состоящая в предсказании и реализации доставки хлеба с мест его производства потребителям, названа Кондратьевым государственной системой регулирования.

Методологически можно различить два типа политики: механизмы прямого воздействия на организацию снабжения, когда государство как экономический агент покупает продукты для распределения, и метод косвенный, когда государство играет роль юридического лица и регулирует обмен между независимыми экономическими объектами.

Прямое регулирование предусматривает определение объемов производства, контроль цен, организацию транспорта. Более того, власть определяет нормы потребления и создает органы снабжения. Косвенные же инструменты – это ценовая политика, транспорт, таможенное регулирование, экспортные квоты. На этих основах партия социалистов-революционеров разрабатывает принципы создания в России запасов и централизованного снабжения зерном. В соответствии с законом марта 1917 года Государство (временное буржуазное правительство) получает монополию на зерно.

Это означает, что вся продукция, сверх минимально необходимой для жизнеобеспечения  и воспроизводства (и не только та, которая предназначена для продажи), должна быть продана государству по фиксированным ценам.

В своих попытках облегчить задачу создания запасов государственная власть запрещает экспортировать зерно с производящих территорий, из регионов как избыточного, так и недостаточного производства. Кондратьев считает, что лучше запретить последним вывозить свою продукцию, надеясь этим положительно повлиять на объемы потребления местным населением.
Будучи министром временного правительства, Кондратьев взял на учет в 1917 году 15 случаев запрета, и каждый из них провоцирует протесты либо со стороны биржи, которая поддерживает либерализацию экспорта, либо со стороны местных властей, которые испытывают нехватку продовольствия и нуждаются в усилении механизма, запрещающего трансакции.

Объемы продаж государству дифференцированы по провинциям, регионам и волостям; они зафиксированы пропорционально либо излишкам продовольствия, либо его количеству на единицу площади сельскохозяйственных земель, либо общему урожаю, общим ресурсам и наделам. Разработка таких норм – достаточно сложная теоретическая проблема, но присвоение зерна еще более сложно, поскольку надо знать реальные возможности 18,8 миллионов крестьянских хозяйств и 120 тысяч крупных частных производителей.
 
Временное правительство, неспособное гарантировать исполнение своих требований, возлагает на себя задачу убеждать и объяснять свою политику, надеясь таким способом добиться участия крестьян и реализовать цели накопления продовольственных запасов и снабжения ими населения и армии. Пропагандисты посылаются в деревни и на фронт. На фронте надо убедить солдат написать своим семьям, чтобы те сдали зерно властям.

Уже в это время правительства знают, что успешность политики зависит от общественного мнения, которое выражается через прессу, собрания и конгрессы. В своих заметках Павел Коновалов часто возвращается к теме распространения слухов, их сильного и часто пагубного влияния. Говорит он и о способах, с помощью которых манипулируют умами обывателей.

Другой способ реализовать программу продовольственного снабжения – это создание угрозы реквизиции.

Например, объявляется, что в случае отказа от поставок предписанного количества продовольствия по фиксированной цене государство приступит к реквизициям по ценам, еще более низким.
 
В 1915 – 16 годах в России зафиксировано около 60-ти реквизиций. В некоторых волостях, где приобретение зерна государством развернулось на основе норм продовольствия в количестве, предписанном на единицу площади обрабатываемой земли, крестьяне были вынуждены даже покупать зерновые для того, чтобы иметь возможность уступить его государству. Несмотря на  использование методов «кнута и пряника» ситуация постоянно была драматической. Был момент, когда хлеба на складах в Петербурге и Москве осталось лишь на несколько дней, а запасов питания для сотен тысяч солдат на фронте только на несколько часов.
 
По Кондратьеву, в 1917-1918 государству удается обеспечить население едва лишь половинной нормой потребления. Для остального – свободный  нелегальный рынок, организованный случайными людьми, не профессионалами, которых называли «мешочниками». Одни осуществляют этот трафик, чтобы выжить (как Павел Коновалов), другие становятся почти профессиональными посредниками трансакций. Это перепродажи по очень высокой цене. Перемещения людей с продовольствием на спине дезорганизуют железнодорожные перевозки. Правительством вводятся в действие блокирующие кордоны и в некоторых случаях перевозчики арестовываются и даже расстреливаются.
 
В обмен на зерновые концессии во время Первой мировой войны царское правительство, а в 1917 году – временное буржуазное правительство организуют снабжение сельского населения косами и гвоздями для лошадиных подков, купленными с Соединенных штатах,  и снабжают металлической проволокой для связывания травы. Они берут на себя обязанность снабжения всех нитками, обувью, мылом, керосином и спичками.
Например, нормы потребления ткани в Москве на 6 месяцев 1917 года были зафиксированы такими: а) бельевая ткань – 7 аршин (аршин равен 0,71 метра) на мужчину, 13 аршин на одну женщину и 4 аршина на ребенка младше 14 лет; б) тонкое полотно – соответственно 4,5; 12 и 4; в) суровое полотно – 4,5; 2,3; и 2,5 аршина. Ткани продавались продовольственным комитетом по ценам производителя, что было приблизительно в 2 раза ниже цен свободного рынка.

После октябрьской революции Ленин настаивает на необходимости продлить зерновую монополию как радикальное средство борьбы против дефицита продовольствия. В 1918 обнародован декрет «О создании комитетов бедноты». Эти комитеты должны помогать властям, обеспечивающим снабжение продовольствием, изымать излишки, запасенные кулаками. По правилам того времени хлеб, изъятый до 15 июля, распределялся среди бедных, изъятый между 15 июля и 15 августа мог быть продан беднякам за полцены, а после этой даты он продавался со скидкой в 20%.

Так, коммунист Павел Коновалов был во время гражданской войны уполномочен посещать деревни, чтобы убеждать крестьян создавать «комитеты бедноты» и активно участвовать в программе поставки хлеба Советскому государству.
 
Что касается ограничений в потреблении в стране, они продолжались и после окончания войн и провоцировали порой комичные ситуации, как в случае, описанном Павлом Коноваловым. В своих мемуарах он рассказывает, что в 1926 году он решил зарегистрировать брак со своей подругой, с которой он уже имел ребенка, потому что советское правительство предоставляло молодоженам возможность получить ткань сверх предусмотренных норм.


Данный текст является авторским переводом с французского языка второй главы книги "ESQUISSES DE L HISTOIRE RUSSE DU VINGTIEME SIECLE", изданной в 2005 году.