psiho. Пушкин о cмерти по Мережковскому

(по статье Мережковского Пушкин)

Пушкина убила русскость - русская действительность русского социума средних русских

Средний русский, НН и гибель

Может быть, во всей русской истории нет более горестной и знаменательной трагедии, чем жизнь и смерть Пушкина. Смерть Пушкина – не простая случайность. Драма с женою, очаровательною Nathalie, и ее милыми родственниками – не что иное, как в усиленном виде драма всей его жизни: борьба гения с варварским отечеством. Пуля Дантеса только довершила то, к чему постепенно и неминуемо вела Пушкина русская действительность. Он погиб, потому что ему некуда было дальше идти, некуда расти. С каждым шагом вперед к просветлению, возвращаясь к сердцу народа, все более отрывался он от так называемого «интеллигентного» общества, становился все более одиноким и враждебным тогдашнему среднему русскому человеку. Для него Пушкин весь был непонятен, чужд, даже страшен, казался «кромешником», как он сам себя называл с горькою иронией. Кто знает? – если бы не защита государя, может быть, судьба его была бы еще более печальной. Во всяком случае, преждевременная гибель – только последнее звено роковой цепи, начало которой надо искать гораздо глубже, в первой молодости поэта.

Борьба приняла особенно мучительные формы, когда дух пошлости вошел в его собственный дом в лице родственников жены. У Наталии Гончаровой была наружность Мадонны Перуджино и душа, созданная, чтобы услаждать долю петербургского чиновника тридцатых годов. Пушкин чувствовал, что приближается к развязке, к последнему действию трагедии. «Nathalie неохотно читает все, что он пишет,  семья ее так мало способна ценить Пушкина, что несколько более довольна с тех пор, как государь сделал его историографом империи и в особенности камер-юнкером. Они воображают, что это дало ему положение. Этот взгляд на вещи заставляет Пушкина скрежетать зубами и в то же время забавляет его. Ему говорили в семье жены: «Наконец-то вы как все! У вас есть официальное положение, впоследствии вы будете камергером, так как государь к вам благоволит».
 
Вся поэзия Пушкина - такие отрывки, membra disjecta, разбросанные гармонические члены, обломки мира, создатель которого умер.
Теперь стою я, как ваятель
В своей великой мастерской,
Передо мной - как исполины,
Недовершенные мечты!
Как мрамор, ждут они единой
Для жизни творческой черты...
Простите ж, пышные мечтанья!
Осуществить я вас не мог!..
О, умираю я, как бог
Средь начатого мирозданья!
Рожденный быть свободным:
Зависеть от властей, зависеть от народа -
Не все ли нам равно? Бог с ними!.. Никому
Отчета не давать; себе лишь самому,
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там.
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Безмолвно утопать в восторгах умиленья -
Вот счастье! Вот права!

 Пушкин в современном ему русском социуме в системе русской действительности (неизменной веками вечными) с ее средним русским адамитом (в коем крепко засел каинист со скорбью об убиенном Эвеле) не мог быть ни свободным, ни счастливым, ни спокойно рассудочным и расчетливым … Он был предельно виктимен. Он без конца искал смерти и рисковал жизнью. Как поэт он не был понят в своем развитии ни публикой, ни коллегами по цеху, а конкуренты а ля Булгарин его попросту задрали как жертву.
 
Вот  хладнокровное, но не менее безотрадное суждение об условиях русского социума и ума социума -  русской культуры. Эти строки, прямо идущие от сердца, пишет он о своем друге Баратынском, хотя невольно чувствуется, что Пушкин говорит здесь и о себе самом: "Поэт отделяется от них (от читателей) и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для себя, и если изредка еще обнародует свои произведения, то встречает холодность, невнимание, и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он, уединенных в свете". Пушкин отмечает отсутствие критики и общего мнения у русской публики: "У нас литература не есть потребность народная. Писатели получают известность посторонними обстоятельствами, публика мало ими занимается; класс писателей ограничен, и им управляют журналы, которые судят о литературе, как о политической экономии, о политической экономии, как о музыке, т. е. наобум, понаслышке, без всяких основательных правил и сведений, а большею частью по личным расчетам... Правда, что довольно легко презирать ребяческую злость и площадные насмешки, - тем не менее их приговоры имеют решительное влияние".

Как поэт Пушкин стал рано и быстро знаменит и столь же быстро публика и цех к нему охладели, а лидер критиков Белинский прямо заявил: Поэт обмер.

Потребность этой "высшей свободы" привела Пушкина ко второму столкновению с русским варварством, менее страстному и бурному, чем его политические увлечения, но более глубокому и безысходному, - столкновению, которое было главною внутреннею причиной его преждевременной гибели. Многозначительны в устах Пушкина следующие слова, даже если они вырвались в минуту необдуманного раздражения: "Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство" (Письмо к Вяземскому из Пскова, 1826). Итак, после поражения на политическом (политические увлечения его были поверхностны; dпоследствии он искренне каялся в них, как в заблуждениях молодости…)  и поэтическом фронте АСП вознамерился сразиться со всем обществом средней русскости на почве публицистики. Он пишет Стансы  (ода, гимн царю-душителю) и Клеветникам России, а затем публично заявляет о досаде, что восставших поляком слишком медленно усмиряют… Если до этого на него с 1826 (года сговора с властью полновластного) вешали ярлык «шпиона правительства», то теперь от него отвернулись даже близкие люди (Вяземский etc). 

Поэт-человек и общественный теперь деятель опять не был понят и двигался с ускорением к суицидальному кризису экзистенциала … Его темой становится тема Смерти.

Цена всякой человеческой мудрости испытывается на отношении к смерти. Мудрец Пушкин и в теме смерти остался мудрецом высшей пробы … Этот ужас обыкновенной русской жизни русский поэт преодолевает не брезгливым, холодным презрением, подобно Гёте, не желчной иронией, подобно Байрону, - а все тою же светлою мудростью, вдохновением без восторга, непобедимым веселием:
 
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но, так и быть, простимся дружно,
О, юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары,
Благодарю тебя. Тобою
Среди тревог и в тишине
Я насладился... и вполне, -
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.

   Пушкин говорит о смерти спокойно, как люди, близкие к природе, как древние эллины и те русские мужики, бесстрашию которых Толстой завидует. "Прав судьбы закон. Все благо: бдения и сна приходит час определенный. Благословен и день забот, благословен и тьмы приход".    "Я много думаю о смерти", признается он Смирновой. Об этом же говорится в одном из лучших его стихотворений:
 
День каждый, каждую годину
Привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них стараясь угадать.
 
   Но постоянная дума о смерти не оставляет в сердце его горечи, не нарушает ясности его души:
 
Пируйте же, пока еще мы тут,
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет,
Судьба глядит; мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему
..........................................
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию друзья!..
 
 Он не жертвует для смерти ничем живым. Он любит красоту, и сама смерть пленяет его "красою тихою, блистающей смиренно", как осени "унылая пора, очей очарованье". Он любит молодость, и молодость для него торжествует над смертью:
 
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое... Не я
Увижу твой могучий, поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь...

Он любит славу, и слава не кажется ему суетной даже перед безмолвием вечности:
 
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал,
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить.
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
Он любит родную землю:
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.

   Он любит страдания, и в этом его любовь к жизни достигает последнего предела:
 
Но не хочу, о други, умирать:
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Среди скорбящих, бьющих себя в грудь, проклинающих, дрожащих перед смертью, как будто из другого мира, из другого века, доносится к нам божественное дыхание пушкинского героизма и веселия:
 
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.

   Если предвестники будущего Возрождения не обманывают нас, то человеческий дух от старой, плачущей, перейдет к этой новой мудрости, ясности и простоте, завещанным искусству Гёте и Пушкиным.

Ре-изюм: Пушкина убила русскость - русская действительность русского социума средних русских