ДАР. Глава 12

Когда кончается терпение,
начинается выносливость.

Конфуций

Дальнейшие несколько дней я не помнил. Потом кто-то приехал, я что-то подписывал, меня куда-то везли. Окончательно я пришел в себя в больнице, под капельницей. Нет боли страшнее, чем боль возвращения к жизни. Я имел возможность осознать правоту этих слов в полной мере. А это означало, что мне предстоит мучиться дальше. Сколько – я не знал.
Выписался на пятый день и полетел на работу. Там, оказывается, уже документы на мое увольнение подготовили, это я в полубреду бумаги и характеристики на свой «вылет» подписывал. Правда, отзывы составили хорошие, даже благодарность объявили за безупречную службу. Но предстояла новая отлёжка в военно-медицинской академии, уволить меня надо было по болезни, чтоб пенсия не пропала. Вот и должен был я отправиться на поиски этой болезни. Ситуация была идентична той 12-летней давности, что была после развода с Линой – там тоже побыстрее постарались отделаться от проблемного сотрудника, мало ли чего, так и начальству влететь может. Подленько так со мной поступили, как тогда, так и сейчас, не вникая в ситуацию. Я вообще сделал пессимистичным вывод: совершив целесообразную подлость, всегда хочется обвинить в ней жертву. И для этого, как правило, находятся основания.
Но все это в один момент стало для меня абсолютно не важно – Зеля вдруг изменила свое железобетонное решение и осчастливила сообщением, что хочет остаться со мной. Она просила прощения, говорила, что была словно ослеплена, что по-прежнему любит меня. Плела что-то про теперешнюю ответственность передо мной и за меня.
«Все ясно,– думал я про себя,– не срослось с кем-то, решила от добра, добра не искать». Но в нынешних реалиях мне было наплевать на свою гордость, я с радостью принял эти потешные раскаяния, мы остались семьей! Это было тем более кстати, что я с ужасом ожидал очередное больничное заключение, но теперь оно было уже не страшно, ведь Зеля будет навещать меня, мы будем созваниваться, и она будет ждать меня. Все мои болезненные ощущения исчезли, переживания улеглись, увольнение из рядов вооруженных сил сулило только спокойствие и стабильность. Пенсия была приличной, а накопления на счетах в банках позволяли не задумываться об обязательной необходимости оформления на работу – так, скучно будет, устроюсь. Жизнь вновь была прекрасна, а все случившееся ранее казалось дурным кошмаром. Аллилуйя!!!
Перед тем как лечь в академию для прохождения военно-врачебной комиссии, я зашел в ювелирный салон и купил Зеле прекрасно эстетически выдержанный золотой браслет с раухтопазами, который на ее тонкой ручке смотрелся, не смотря на приличный вес и размер, весьма изящно.
– Дурачок, – сказала она, рассматривая изделие,– я тебя бросила, а ты мне стотысячные подарки делаешь.
И поцеловала меня в плохо выбритую щеку. Я подумал, что тоже самое мне сказали и родители, и мой друг Дима. Видно, и в самом деле дурак. Но было очень приятно, что ей понравился мой подарок, или она искусно делала вид, что понравился – на тот момент это было одно и тоже. На этот раз хомяка забрала себе Рамзеля, не знаю, как она там с мамой договорилась, но факт налицо.
…В медицинской академии компетентные люди долго решали в какой области «наковырять» мне болезнь, которая могла бы позволить присвоить мне категорию «ограниченно годен», позволявшую как оставаться на службе, так и быть уволенным по моему собственному желанию на пенсию, с сохранением права ношения формы одежды и всех льгот, распространяющихся на военного пенсионера. Не все было так просто, как казалось поначалу, я был абсолютно здоров, а те незначительные отклонения, которые все же имели место, никак не давали повода уволить меня по болезни. На помощь пришла хорошо теперь мне знакомая заведующая нервным отделениям.
– Давайте его ко мне,– предложила она,– полежит пару недель, поставим диагноз повторное невротическое состояние.
Все согласились, я, естественно, тоже.
Поймал себя на мысли, что мне стало нравиться такое времяпрепровождение: лежишь себе спокойненько, проходишь различные необременительные обследования, беседуешь с врачами, смотришь телик, релаксируешь, читаешь книжки – свои или из местной мини библиотеки, питаешься бесплатно. Если требуется какие-то процедуры – пожалуйста, к тебе еще и в палату придут с приборами. Образцовым считался пациент, который, проснувшись, завтракал (обедал, ужинал) и опять ложился в кровать. Никакого медикаментозного лечения мне назначено не было, я все-таки просто проходил ВВК. При таком распорядке дня, мне не только на работу не хотелось, даже домой-то сходить желание не возникало.
По выходным дням меня навещали родители, Димка и, о радость! – Зеля. Слава Богу, они между собой не сталкивались, потому что в свете последних событий моей семейной жизни, что мой друг, что родные, относились к Рамзеле, мягко говоря, не очень хорошо. А я радовался, как ребенок, когда гибкая фигурка и круглая мордочка моей женушки появлялась в дверном проеме больничной палаты. Она приносила мне простенькие гостинцы и подолгу просиживала со мной на диване в фойе отделения или на кровати в палате, где я лежал без подселения других пациентов. Рамзя рассказывала мне про новости с нашей работы, смешные эпизоды про Джунги, много говорила о Софье и о том, что ее родители очень недовольны ее решением возвратится ко мне. На второе посещение Зеля рассказала, что была вынуждена написать заявление на увольнение с работы – начальство больше не хотело терпеть ее постоянное отсутствие из-за чрезмерной заботы о своей дочери. Она сама, естественно, была другого мнения. Мне тогда подумалось, что женщина, носящая мою фамилию по имени Рамзеля, всего лишь красивая говорящая кукла, этакая королева эпизода в чужих жизнях и малоподходящих ей событиях, на данном этапе это относилось к нашему институту, где она обосновалась на время, пока не закончится ее эпизодическое появление в моей жизни. Но сейчас это было неважно, Зеля была со мной и все что она говорила, воспринималось моим слухом, как щебетание райских птичек, которое несет с собой умиротворение и покой, а не обременительную информационность.
Через три недели выписался с необходимым для меня эпикризом, но так как не слишком хотелось возвращаться на работу, где я, как член трудового коллектива, уже не нес смысловую нагрузку и где больше не мог видеться с красавицей женой, попросил оставить меня на дневной стационар. Это позволяло официально не ходить на службу, но оставаться на ней, не будучи исключенным из списков части и сохраняя все причитающиеся мне выплаты. Освободившееся время решил посвятить оформлению пенсии, домашним делам и своей жене.
В первый же выходной день Зеля приехала ко мне и слегка удивила меня заявлением, что хомячка она мне не отдаст.
– Софочка очень привязалась к нему, – сказала она, – и мои родители разрешили оставить мышку у нас.
Было жаль, я очень привязался к бессловесному зверьку, но ведь Джунги купила Рамзеля, и принадлежала хомячиха ей. Да я, в общем-то, смогу навещать маленькое животное. Но эта новость была настолько мелка по сравнению с тем событием, что моя жена впервые за последние несколько месяцев приехала ко мне домой, что можно было пренебречь ею. Первое, что она сделала, это вписала в мой «контактный» профиль в интернете слово «женат» и свои данные. Потом проделала тоже самое со своей анкетой. Мы снова стали «друзьями». Но я потом стер следы ее стараний, полагая, что если ее повторные чувства искренние и надолго, всегда успею незаметно восстановить записи.
Мы снова гуляли, пили «Хольстен» из одной бутылки, разговаривали и смеялись, ходили по магазинам, готовили, а потом ужинали вместе, разгадывали сканворды, занимались сексом, смотрели юмористические передачи. Я, даже, на какое-то время поверил, что все будет как прежде, что мне необходимо было вторично пройти через все муки и унижения, испытываемые влюбленным человеком, когда его бросают. Может быть, это была искупительная жертва за то зло, что причинял людям. Своеобразная компенсация за возврат потерянной души. Но, увы, если мои терзания и были расплатой за грехи, то эта расплата была, как оказалось, в самом начале. Через месяц я остался опять один.
– Отпусти меня, – каким-то плаксивым голосом попросила Рамзеля, – я не хочу больше ездить к тебе, не хочу жить на две семьи.
И она вложила мне в руку золотой браслет с раухтопазами, подаренный мною ей чуть больше месяца назад. Машинально сжал его в кулаке.
Я убил бы ее сразу, без всяких своих паранормальных способностей, свернув тоненькую шейку голыми руками, если бы не понимал, что она просто не способна чувствовать то, что в настоящий момент испытываю я, дважды брошенный одной и той же женщиной в течение нескольких месяцев.
– А как же твои недавние слова про ответственность передо мной? – Выдавил я с дурацкой улыбочкой на лице.
– Ой, что ты, у меня сейчас одна ответственность – Софа. Хочу посвятить себя только ее воспитанию.
Я понимал, что это полная чушь и не слишком старательная попытка замаскировать вранье, но на всякий случай спросил:
– Но ведь ты говорила, что оставить меня было большой ошибкой с твоей стороны. Зачем опять уверяла, что любишь, просила простить, клялась, что всегда будешь со мной?
– Ну, извини,– сказала Рамзеля таким тоном, будто извинялась за то, что случайно плюнула мне на ботинок,– я опять ошиблась.
Мы стояли на улице рядом с метро «Петроградская», я поднял до этого опущенные вниз глаза, и стальным взглядом посмотрел на ее прекрасное лицо. Даже мысленно я не мог ее ударить.
– Не ошибись в третий раз,– внезапно окрепшим жестким голосом предупредил я, – жизнь сделала меня терпеливым, но бойся гнева терпеливого человека.
И развернувшись, направился к входу в метро. На этот раз все было действительно кончено.
___________________________

Через некоторое время Рамзеля вывезла свои вещи из моей квартиры, а еще через недельку – полторы мы подали заявление в ЗАГС с просьбой о разводе. Так как совместного имущества у нас нажито не было, общих детей не появилось, и никто ни на что не претендовал, процедура развода заключалась лишь в месячном ожидании.
– Если в течение месяца вы не передумаете, – вещала монотонным голосом женщина средних лет за «конторкой» ЗАГСа – то должны прийти в назначенное число и подтвердить это, вас разведут, сделают отметки в паспортах и выдадут соответствующие документы.
– Прийти оба или можно по одному? – Поинтересовалась Рамзеля – видно для нее это уже имело значение.
– Достаточного одного из супругов,– ответила служащая.
Зеля удовлетворенно и, казалось, радостно закивала. Когда я успел ей так надоесть, для меня оставалось загадкой. Так уж получалось, что именно такие мелочи особенно больно царапали пылающее ненавистью, но все еще любящее сердце.
Потянулись долгие, наполненные скукой, тоской и страхом дни ожидания. Да, да – именно страхом. Причем не боязнью чего-то конкретного, а именно необъяснимым ужасом непонятно перед чем. Я боялся выйти на улицу и одновременно зайти в тесное помещение, боялся громких звуков и не мог долго находиться в тишине, нарушилась моторика, и требовалось постоянное движение, неважно какое – можно было куда-то целенаправленно идти или мотаться из угла в угол по квартире и так далее. Помню, как я добрался до работы, зашел в отдел и ноги словно приросли к полу, я стоял и не мог сдвинуться с места от нахлынувшего страха и воспоминаний – здесь служил я, и работала Зеля, здесь мы были счастливы, влюблены и, нередко, оставшись одни в помещении, целовались и тискались прямо на рабочих местах, но сейчас все было по-новому. В отделе сделали перестановку, место Рамзели выглядело совсем по-другому, паркет отциклевали и покрыли прозрачным блестящим лаком, и мне казалось, что я стою на льду какого-то катка, почему-то местами заставленного старой офисной мебелью и компьютерной техникой.
О-ох, как мне не хотелось опять ложиться в клинику и приводить нервы в порядок! Да, может я бы и лег – там все-таки спокойно, вокруг люди, можно пообщаться, поделиться своими проблемами – больничка, одним словом, но это означало сделать достоянием гласности свое болезненное состояние, расписаться в том, как я выбит из колеи последними событиями моей жизни.
Поделился с отцом – он назвал меня дураком и сказал, что мне радоваться надо, а не плакать.
– Иди пенсию оформляй, – дал он и без того очевидный совет, – а потом на работу устраивайся.
– Сам во всем виноват, – продолжил папа, – нечего было рапорта писать и жениться на молодой, да еще и напиваться!
Я кивнул, разговаривать тут было больше не о чем, но все-таки оставил за собой последнее слово:
– Может быть ты и прав, но я, наверное, не тот человек, который будет искать для себя оправдания чужой подлости, делая себя же в этом виноватым.
И вышел. Похоже, душевные муки отец всерьез не воспринимал, а боль ощущал только физическую. А может, у него настроение плохое было.
Димка понимал меня прекрасно – благо сам прошел через все это, но лишний раз грузить своего друга моими проблемами не по-товарищески, и я уверил его, что скоро оправлюсь, и все будет хорошо.
Попробовал найти забвение в спиртном, но все стало только хуже – проблемы не уходили, а похмелье появилось. Я и так страдал от всевозможных нахлынувших фобий, а тут эти переживания многократно увеличились, да еще присовокупилось чувство вины. Это уже не просто мешало, это делало невозможным реализацию в жизнь дел, коих сейчас у меня нахлынуло множество. Проведя пару дней в жутчайшем состоянии, я потихонечку начал выходить на улицу. Чтобы как-то купировать чувство постоянного страха, я позволял себе перехватывать в «Крымских винах» стаканчик другой сухенького винца. Такая терапия была и приятна и полезна, что позволяло мне не торопясь, поочередно закрывать этапы по решению обязательных дел.
Пару раз звонила Рамзеля, требовала, чтобы я переоформил интернет и кабельное телевидение на себя – так уж получилось, что пока она жила у меня, то этими вопросами заведовала сама. Я был совсем не в том состоянии, чтобы тащиться на другой конец района, в глубокое Купчино, и там переоформлять какие-то документы.
– Подожди немного, – просил я, – очень плохо себя чувствую, но ты же знаешь, я аккуратно оплачиваю все счета. Оклемаюсь – поговорим о том, как все переоформить.
Она еще в меньшей степени, чем мой отец хотела вникать в психическое состояние без пяти минут бывшего мужа и требовала решения непонятных мне проблем немедленно. Вот уж поистине: наибольшая жестокость просыпается в равнодушном человеке. Зная ее характер и подверженность чужому влиянию, можно было с достаточной долей вероятности предположить, что кто-то давит на нее со скорейшим сворачиваний любых отношений со мной – может, родители, может новый бойфренд.
Я успокаивал себя тем, что мы еще не разведены и, хотя не надеялся ни на какое чудо, да и вряд ли бы его принял, но эта сублимация помогала мне на короткие промежутки времени брать себя в руки и – нет, не забывать – не думать о своих проблемах.
Сон потихоньку нормализовался, но что это был за сон! Мне постоянно снилась Рамзеля: то мы вновь были счастливы вместе, то она с равнодушной жестокостью гнала меня прочь, спеша на свидание с другим. Периодами в снах появлялась Лина – не нынешняя располневшая жена дальнобойщика, а та, которую, быть может, я один ее и помнил – семнадцатилетняя девчушка в смешных кудряшках. Тогда в моей голове все путалось, и я уже не понимал, с кем расстаюсь, из-за кого так больно ноет душа.
Однажды во сне я увидел кого-то на крыше нового высотного дома по соседству с моей четырнадцатиэтажкой. Коренастая невысокая фигура стояла на самом краю дома, голова была опущена, взгляд устремлен куда-то вниз. Лица видно не было, и мне очень захотелось посмотреть, кто ж это такой рисковый «ковбой»? Я как бы двигался к этому человеку, но не успел приблизиться вплотную, как он качнулся вперед, пару раз смешно взмахнул руками, чудом удержался на краю крыши и при этом развернулся боком ко мне. О, ужас! Это был я сам!!! На лице было написано безмерное сожаление, бездонное горе и окончательная обреченность, но странно – оно светилось надеждой и спокойствием, будто он, то есть я, чуть не свалился не в геенну огненную (в чем у меня не было никаких сомнений), а воспарил в облака, навстречу райским кущам.
Мой двойник печально улыбнулся, прикрыл глаза и дважды тихонько кивнул головой. «Что ты лыбишься, – вдруг внутренне вскипел я и отдал мысленную команду, – шагни в сторону!» Моя ипостась скрылась за идеально ровным горизонтом парапета крыши. Я проснулся (а может, очнулся) в холодном поту.
___________________________

Да-а. Состояние мое оставляло желать лучшего. Когда сходишь с ума, самое поганое, если ты ясно это осознаешь. Я не мог ни на чем сосредоточиться, не мог ничего делать и, в то же время, не мог спокойно сидеть на месте. Так и ходил из угла в угол своей квартиры, изредка кидая взгляды на экраны включенных телевизоров в комнатах. Там что-то показывали, но я не мог понять что, сосредоточиться не получалось. Когда телевизионные изображения переживали или плакали, это еще больше ухудшало мое и без того тошнотворное самочувствие, когда веселились и смеялись – дико раздражало, что делало невозможным просмотр каких либо фильмов или сериалов, там люди всегда находились в одном из этих состояний. Сконцентрироваться на политических диспутах и дискуссиях не получалось. Несколько выручали спортивные состязания, особенно те, за результат которых не надо было переживать. Хорошо снимал напряжение футбол, «интершум» которого действовал умиротворяюще. Особняком здесь стоял снукер. Зеленой поле бильярдного стола, глухой и в тоже время звонкий звук столкновения шаров, уважительная тишина болельщиков в зале, вкрадчивый грудной с хрипотцой голос комментатора успокаивали и нередко усыплял меня в прямом смысле этого слова.
Как-то меня разбудил телефонный звонок. Я вздрогнул, открыл глаза, и некоторое время слушал противные трели, вырвавшие меня из передышки между терзаниями, называемой сном без сновидений. Вся боль мира навалилась на меня заново. Звонила Рамзеля.
– Алло.
– Саша, привет. Это я.
– Пожалуйста, говори быстрее. – Попросил я, понимая, что вряд ли она позвонила сообщить мне что-то радостное.
– Я собираюсь отключить твой интернет, оформленный на мое имя, но нужно сдать белую коробочку, подключенную к системному блоку, в офис организации. Ты будешь переоформлять его на себя?
О Боже! Какая мелочевка! Безмозглая жестокая идиотка – я подыхаю, а ее волнует беспроводной маршрутизатор! Но было ясно, что, если кто-то напел ей в уши, она от меня не отстанет. Любые просьбы и доводы повременить еще, не достигнут ее слуха, он сейчас слышит не меня. Canimus surdis .
– Приезжай, забирай. – Выдавил я.
– Я не могу к тебе ехать, может, ты подскочишь на Петроградскую?
Я и до магазина-то в трех минутах ходьбы подскакивал с трудом, что уж тут говорить о расстоянии в полгорода.
– Исключено.
Повисла пауза.
– А почему ты удалил запись, что женат? – Не понятно к чему, задала вопрос Рамзеля. – Что, мой статус увидел?
Меня будто электрическим разрядом прожгло: что там опять с ее статусом?
– Я удалил тебя из друзей еще месяц, а может и больше, назад. Не слишком верил в искренность твоего раскаяния. А ты что, нашла себе кого-нибудь?
– Да, – жестокая веселость ее голоса обжигала меня словно удары хлыста, – со мной познакомился тридцатилетний парень, качок, кстати. У нас все очень серьезно, поэтому я и не могу с тобой видеться, он не разрешат.
Вот тебе и вся забота о воспитании Софы! Как прозаично – Саша, ты как всегда все правильно предугадал.
– Не разрешает видеться с мужем? – Несмотря на всю боль и горечь от услышанного, я внезапно успокоился. – Так ты для этого позвонила?
Боже мой! Зелечка, Зеля! Сейчас твое счастье дальше от тебя, чем Полярная звезда, и именно я решаю, в какую секунду ты перестанешь дышать. Я с усилием протолкнул слюну в пересохшее горло.
– А зачем ты мне все это говоришь, змея? Побольнее ужалить хочешь?
– Во-от, ты поругайся, поругайся, – видимо она понимала всю некрасивость своего поведения, – полегче станет.
– Да пошла ты… Я же говорил тебе четыре с половиной года назад, просил тебя не настаивать на женитьбе! Зачем ты морочила мне голову своей любовью, зачем умоляла поверить в нее?!
Рамзеля молчала. «Убитых словом, добивают молчанием», – вспомнились мне слова Шекспира.
– Была неправа… Ну, извини. – На октаву ниже, наконец, сказала она, но раскаяния в голосе слышно не было.
Мне удалось совладать со своей яростью. Так даже лучше, ясность убила неопределенность, а вместе с ней и тревогу. Я вдруг поймал себя на том, что впервые за последние недели понимал шутки, которыми параллельно с нашим разговором, сыпали с экрана телевизора резиденты «Comedy Club».
– Никогда не звони мне больше, не искушай Дьявола. И имей в виду, я знаю твое будущее, но вижу его пока слишком размыто. Картинка не должна обрести четкость.
Я положил трубку, оделся и впервые спокойно, без дрожи в руках и коленках вышел за порог своего дома. Надо было проветрить мозги, и очень хотелось пропустить пару стаканчиков сухого «Шардоне».
На улице было тепло и немного ветрено, мне нравилась такая погода, но в последнее время оценить ее по достоинству не мог. Юго-западный ветерок трепал мои сильно отросшие за месяц сидения дома волосы и как будто выдувал все болезненные страхи, волнения и тревоги. Теперь их место занимали какая-то неестественная злоба, жажда реванша за загубленную жизнь и, как ни странно, трезвый расчет. Все это, вкупе с моим сатанинским даром, представляло гремучую смесь, только, как и где она рванет, я пока не знал. Если честно, я и не хотел, чтобы это случилось, но в глубине души уже понимал, что на этот раз я не проглочу обиду. Боже, почему все, что кажется таким простым и обыденным большинству людей, то, что они принимают как обычное течение жизни, оказывается таким сложным для меня? Как в бриллиантах Толковского с классической 57-фасетной огранкой свет, падая на площадку камня, преломлялся, отражаясь от его внутренних граней и выбрасывался снопом многократно увеличивших сверкание лучей назад, так и события моей жизни каким-то непостижимым образом трансформировались в моем мозгу, и представлялись уже совсем не такими простыми, какими, может быть, и являлись на самом деле. Но выбросившись наружу, они не радовали сверканием лучей, они губили мою душу, а я заодно прихватывал в преисподнюю и невольных виновников этих событий.
Может, я несколько и успокоился, когда определенность положения убила тайную надежду, в которой мне не хотелось признаваться даже себе, но ревность, болезненная сука-ревность собственника, жгла меня изнутри так сильно, будто там горел настоящий огонь. Что бы я ни делал, все время думал о Рамзеле: где она, с кем, чем занимается, так ли ей хорошо с новым избранником, как когда-то было со мной? От этих мыслей я зверел, метался по комнатам и, чтоб хоть как-то успокоиться, жрал антидепрессанты пачками. Не уверен, что они мне действительно помогали, но эффект плацебо  реально присутствовал и действовал. В пользу такого успокоения нервического состояния говорило и то, что, сколько бы я не принимал таблеток, похмелья от них не наблюдалось. Надо было только не переборщить с адекватным количеством, чтобы не «склеить ласты» – умирать мне почему-то на этот раз не хотелось. Было чувство, что я что-то не доделал, что все уже решено без моего волеизъявления, короче – кому суждено быть повешенному, тот не утонет.
Терпеть все это мне было тем сложнее, чем я явственнее осознавал, что могу перевернуть все с точностью до наоборот, даже не выходя из своей квартиры. Не каждый бы смог устоять против такого искушения. «А ведь божилась, что пока встречалась с одним парнем, никогда не заводила себе другого, – думал я, изнывая от ревности,– а тут, не парень – муж, и мы еще даже не разведены!» Но я – атеист до мозга костей, молился стоя перед доставшейся мне от бабушки иконой с ликом Спасителя: «Господи, сделай ее счастливой, а меня к ней равнодушным».
Я бесился и сходил с ума еще где-то с месяц, но исчезнувшее чувство необъяснимого панического страха, позволяло мне в это время решать задачи, коих накопилось немало. Оформлял документы на увольнение и начисление военной пенсии, денежные, вещевые, оружейные аттестаты,   выбивал и получал пособия и выплаты, гарантированные государством, перевозил вещи и форменную одежду с места работы домой, встречался с сыном, навещал родителей и многое другое, по мелочам.
Новое горе обрушилось с беспощадной стремительностью, абсолютно неожиданно и окончательно непоправимо, на какое-то время вытеснив все мои предыдущие беды и неприятности. Я был на работе, точнее там, где я служил последние двенадцать лет, и где уже был никому не нужен. На моем телефоне запел Владимир Семенович Высоцкий: «Эта ночь для меня вне закона…» Звонил мой брат Вова.
– Ты где? – Лаконично спросил он, не здороваясь.
– Во-первых, привет, во-вторых, в институте.
– Да, привет. Я через час за тобой заеду, жди там.
Я насторожился, не очень-то он любил за мной заезжать, тем более по собственной инициативе.
– Что случилось?– Задал вопрос.
Несколько секунд в трубке молчали, наконец, Вова произнес:
– Мама, похоже, умерла.
Я ушам своим не поверил, будто кипятком обдали. Как часто я чувствовал раскаленные прикосновения событий последнее время.
– Подожди, подожди, – зачастил я, – что значит – похоже?
– Отец звонил, я их вчера на дачу отвез. А сегодня с утра у нее случился сердечный приступ. Короче – никуда не уходи, скоро буду.
Nulla calamites sola . Мать действительно умерла около двенадцати утра, прямо во время беседы с соседкой по даче. Тромб. Неделю мы занимались вопросами похорон. Точнее, Вова занимался, отказавшись от помощи отца и моей. Я лишь присутствовал при начале и конце процедуры: отправил маму в морг и привез ее тело оттуда в день похорон на кладбище, мне еще Глеб помогал. Слез у меня не было, видимо, кончились четверть века назад на погосте у Андрея, разбившегося на мотоцикле. На погребение пришла Лина и ее мать. Вот Лина как раз плакала, а потом, за столом в ресторанчике, сказала прекрасный тост – когда мы еще были мужем и женой, она не умела так красиво говорить.   
Теперь стационарный телефон в моем доме замолчал совсем. Мне часто звонили только мама и Рамзеля, обе женщины исчезли из моей жизни навсегда. И что было самое неприятное – Зеля даже не позвонила выразить соболезнование по поводу кончины человека, который принял ее как родную дочь. Какой же надо быть счастливой, чтобы не сказать человеку, с которым прожила почти пять лет, трех слов в трубку телефона: «Мне очень жаль». Я решил все-таки посмотреть, как течет жизнь моей бывшей второй жены. Ох, лучше бы я этого не делал!
Я приготовился к долгой процедуре «настройки на объект», но картинка появилась на удивление быстро, почти сразу, как только представил милое личико Рамзели, и без всяких там мысленных напряжений. Она сидела на диване с незнакомым мне мужчиной лет тридцати – тридцати двух, видимо, в его квартире, так как обозримый антураж был мне незнаком. Парень был в джинсах и майке, крепко сбитая фигура, хорошо накачанные руки. «Лицо глуповатое,– машинально отметил я,– но красивое, как раз для Зели». Впрочем, это была субъективная оценка, причем сделанная мгновенно, потому что в следующий миг я уже не мог рассуждать здраво вообще. Жгучая ревность захлестнула меня с ног до головы, ничего не поделаешь, ее исцелит только время. Надо было срочно выходить из транса, но что-то не давало мне это сделать. Что-то привлекло мое пристальное внимание…
Зеля достала из клатча малюсенький полиэтиленовый пакетик, раскрыла и вывалила на ладошку горку чего-то желтого и блестящего. Это оказалась довольно увесистая цепочка, скорее всего, золотая. Рамзеля обвила шею парня руками и застегнула украшение на ней сзади. При этом она касалась грудью его лица. Я зажмурился, как будто этим мог заставить себя не видеть невыносимой картины. Надо было прекращать сеанс мазохизма.
«Зеля, Зеля, – с горечью думал я, – ты бросила того, кто осыпал тебя золотом, чтобы самой делать подарки тому, кто, возможно, этого совсем не стоит». Пора было закругляться. На мощной груди парня висела не только золотая цепь, но на ней был какой-то предмет. Я приблизил взгляд. О Боже! Это был мой пропавший восемь лет назад крест! И хотя цепочка была безликая, но я узнал и ее. Было не столько важно, что в изделиях порядка пятидесяти грамм чистого веса, сколько то, что это был мой талисман, освещенный в Никольском соборе во время крещения Глеба!
Каким образом он мог оказаться в руках у Рамзи, я не знал, может, нашла. Но я точно знал, что верну его. Ненависть душила меня. Участь любовников была решена бесповоротно. Я вернулся из мысленного путешествия мрачно сосредоточенный и крепко задумался.