Новогодняя сказка

1.
Крепухино было большой, крепкой деревней, тянувшейся своей единственной длинной улицей вдоль реки с диковинным названием Заводилка. Деревня бежала вдоль ее извилистых берегов, карабкалась на холмы и кое-где заходила в грибной лиственный лес, терялась в нем, чтобы снова вынырнуть у речной излучины.
Пришедший с войны и ставший новым председателем Афанасьев деревню любил и через несколько послевоенных лет поставил на крепкие ноги разорившийся было колхоз. На одном из холмов рядом с сельсоветом построили просторную двухэтажную школу, выписали столичных учителей, вдохнувших новую жизнь в простой деревенский уклад.
  Крепухино славилось гармонистами, веселым, легким нравом и румяными красивыми девчатами. Жизнь там текла размеренно, с осенними богатыми свадьбами и летними крестинами, яркими зимними гуляниями на реке, схваченной долгими месяцами крепким голубым льдом.
  Лес кормил крепухинцев ягодой, наполняя лукошки душистой малиной и земляникой, а чуть дальше на мшистых болотцах рассыпалась по осени клюква, рдела красноокая брусника, за болотцами по перелескам набирала синь черника. Вдоль реки каждый год щедро родила жимолость, наливалась красная смородина, по справедливости звавшаяся здесь поречкой.
  Заводилка деревенских любила и уходила весенними разливами на противоположный от деревни берег. Глубины ее хватало не только на добротные лодки крепухинцев, но и на маленькие местные пароходики, оживляющие жизнь деревни коротким, но теплым летом.
Крепухино просыпалось рано. Голосило первым петухом, звенело подойниками, стучало засовами теплых и уютных хлевов, золотилось первым лучом на церковной маковке, ухало ведрами в глубоких холодных деревенских колодцах, свистело веселыми пузатыми самоварами, трещало первой, занявшейся огнем сухой веткой в русской печи, заливалось радостным собачьим лаем, бежало десятками детских ног по прохладной дорожной пыли, начиная еще один румяный и спорый деревенский день.
 
2.
Лето у Федьки, ездившего каждый год в Крепухино со старшей сестрой Тосей, выдалось обычное. Ходил в ночное, спал в стогу на сенокосе и доил козу бабы Розы, а также умудрился сделать лучшую за свою жизнь рогатку и попал по толстой верткой заднице задиристого Мишки со съемной дачи в конце деревни.
  То лето запомнилось мошкарой, каждый вечер висящей над илистой Заводилкой. Она забивалась даже в портки и долго сосала кровь из худого, но жилистого пацаньего тела. По вечерам шли карасики, они быстро и безжизненно замирали в крутом кипятке будущей ухи, превращаясь в чудную обжигающую душистость ни с чем не сравнимого варева.
  По субботам над бабкиным огородом поднимался смолистый дымок крошечной деревенской баньки. Бабка с утра грела на садовой печке ведро воды и долго мыла банные полки (с ударением на последнем слоге), шершавый пол и стирала в золе мягкие мочалочьи тела. Завтрак в субботу получался скомканным, на скорую руку, так как к основным делам добавлялись банные.
Старшая Федькина сестра Тося забирала косы под белую, с выцветшими васильками косынку, брала коромысло и два звонких ведра. Федька с коромыслом не справлялся и носил воду в двух маленьких, но ловких ведерках. В банный день ходили на дальний ледяной ручей, каждый раз соревнуясь, кто первый услышит его звонкую трель. В июле за ручьем наливалась красным земляничная полянка. Висевшая на старом бабкином пояске пол-литровая банка начинала быстро давить на Тосину шею, наполняясь душистой спелой ягодой. Задиристый по другим временам, Федька в этих походах за водой был кроток, вел с Тоськой любимые ею разговоры и сопел на обратном пути, стараясь не расплескать ручьеву прозрачность.
  Ближе к банному часу на уютный бабкин двор подходила старенькая Кузминишна, садилась на ладно скроенную дедову скамейку под окном с багряной геранью и начинала плести кружево деревенских новостей.
  Кузминишна славилась капустными пирогами. У нее была русская печь, которая по субботам жарко топилась, чтобы накормить полдеревни золотистыми капустными квадратами. Секрет Кузминишна не рассказывала, и квадратность тоже была в деревне у нее одной. В год, когда от дождей сгнила на огородах капуста, ездившие в город деревенские всегда захватывали для Кузминишны упругую капустную голову.
В банный день бабка посылала Федьку к Кузминишне за квадратным чудом загодя. Обычно не любивший бабкиных заданий, Федька мчался пулей, зная, что сначала Кузминишна усадит его за стол с куском горячего еще пирога и кружкой холодного молока.
  Перед смертью Кузминишна передала свой секрет Федькиной бабке. Просыпающийся ранним утром Федька видел, как бабка разводила в теплом молоке дрожжи, разбивала туда яйца, добавляла соль и сахарок, подливала подсолнечное масло и месила мягкое, податливое тесто в деревянной кадушке. Тесто быстро оживало, надувалось и весело выглядывало из кадушки. Разделывала его бабка на большом деревянном столе, посыпав его мукой. Тесто радостно пищало, распластываясь по мучному простору и податливо раскатываясь в большой желтый от домашних яиц пласт. На него бабка щедро укладывала тушеную с луком свежую капусту. Одним из секретов Кузминишны было тушение капусты. Сначала поджаривался порезанный мелко лук, она подсаливала его и добавляла чуток сахару, от этого лучок становился золотистым и слегка карамелизованным. Только потом на сковороду запускалась мелко наструганная капуста. Когда капуста отдавала сок, Кузминишна добавляла в нее семена укропа, душила перцем и еще подсахаривала по вкусу. На капустное поле, застилавшее первый пласт теста, клались кусочки мягкого сливочного масла, потом сверху накладывался еще один пласт теста, чуть меньше первого и оба пласта сощипывались бабкой в аккуратную косичку. Затем пирог поднимался и только потом, уже перед тем как улечься в печи, смазывался взбитым яйцом.
Бабка, как и Кузминишна, никогда не подавала пирог прямо из печи на стол. Сначала он соскальзывал на большой деревянный лист, приходил там в себя, накрытый вощеной бумагой и расшитым холщовым полотенцем, и только потом водружался главным гостем на обеденный стол, где водил дружбу с пузатым самоваром.
На бабкину баню медленно, приволакивая деревянную ногу, приходил главный дедов друг Афанасьев, бывший после войны много лет председателем колхоза в Крепухино. Только когда колхоз встал на ноги, председатель поставил себе небольшой, но ладный домишко и зажил долгой и счастливой деревенской жизнью. Жена у Афанасьева была спорая, чистоплотная и веселая. До самой старости любила завести песню и привечала у себя за длинным хлебосольным столом не одно поколение крепухинских гармонистов. На лето стол выносили под старую разлапистую яблоню, чинили лавки, быстро выходившие из строя под верткими деревенскими девчатами, и собирали голосистые застолья, начинавшиеся с закатных часов и уходившие в теплые деревенские ночи.
  Жизнь Анны Афанасьевой и оборвалась в одну из таких ночей, как недопетая песня, и соседям еще долго слышался ее голос, как будто подхватывающий с того места, где затих нехитрый куплет. Афанасьев после смерти жены бросил привязывать к ноге деревяшку и выходить из дому. Его спасла многолетняя особенная дружба с Федькиным дедом. Старики подолгу сидели на завалинке у вдруг состарившегося афанасьевского дома, тянули цигарки и молчали. За этим молчанием стоял и истошный бабий крик в минуту острого горя, и безутешные слезы. Но главной в этом молчании была прошедшая через лучшую, счастливую часть его жизни песня его жены, петая высоким и чистым голосом.
  Дети к Афанасьеву приезжали часто. Старший жил в райцентре, работал директором школы и был по- афанасьевски сосредоточенным и молчаливым. Хохотушка Лиза после замужества уехала за мужем в Москву. Муж Лизы слыл интеллигентом, играл в настоящем оркестре на какой-то валторне, а поэтому, приезжая в Крепухино, знал о чем поговорить с последним в деревне стареньким гармонистом. Лиза накрывала по-матерински хлебосольный стол и зачинала таким же высоким и чистым, как у матери, голосом одну из любимых Афанасьевым песен…
 
  3.
Воскресной ранницей бабка заводила блины на неприглядной гречишной муке, доставала ухват и сковороду и, смазав ее разрезанной надвое картофелиной, вынырнувшей из топленого масла, наливала тягучее тесто, на глазах превращавшееся в пышный ноздреватый блин. Федька любил есть блин на лету. Подхватывал его на перелете со сковороды на большую со щербинами тарелку и макал в золотое озерцо домашнего масла. Теплое блинное тельце, откусываемое сначала только губами, по-гречишному податливо заполняло маленький ловкий Федькин рот, и невероятная мягкость бабкиного блина пела в его хрупком существе невыносимой любовью, безотчетной, как многое, что случается с нами в детстве.
 
4.
На окраине деревни жила семья немцев с хорошей немецкой фамилией Шульц. Никто из деревенских не знал, когда они появились, они просто всегда были в Крепухино.
Хозяйство Шульцы вели добротное. За картофельным полем как-то сам собой появился прудик с гусями и утками. Во дворе откуда-то взялась крошечная маслобойка, масло из нее получалось желтое, душистое, не в пример тому, что привозила местная автолавка. На Рождество кололи свиней, делали колбасы, варили домашнее пиво и крепкий еще Шульц вывешивал на сеновале душистые окорока.
Жена его с труднопроизносимым именем Гертруда была высокой поджарой немкой. Ее узнавали издали по золотой копне вьющихся волос, ладно схваченной не по-немецки яркой лентой. Гертруда была сероглазой умной женщиной, умеющей сказать незатейливую похвалу и деревенскому столяру, и малолетнему пастушку. Маленькие шульцы, а их было четверо, все были аккуратно одеты, на русском говорили чисто, хотя дома прописку имел только немецкий. Дети ходили в школу, озорничали и допекали учителей, как и все деревенские. Крепухинцы заходили на немецкий двор редко, а в доме и совсем мало кто был. И не потому, что Шульцы были негостеприимны. Они были другими.
  Маленькие шульцы как-то быстро подросли, включились в хозяйство, и спорая их немецкая жизнь гладко катилась на удивление и зависть деревни.
Горе упало на Шульцев ранним летним утром, когда ходившая пятой девочкой Гертруда ушла, оставив на мужа и хозяйство, и всех пятерых детей. Похоронил ее Шульц тихо, без поминок и застолий, и запил, разрушая все представления о немецком укладе и выдержке. Девочка родилась справная и начала жизнь с материнским именем.
  Шульцева дочь Хельга, враз повзрослевшая на горе, так же умело стала бить масло и печь плотный ржаной немецкий хлеб, как мать. Старший из сыновей Карл женился на деревенской краснощекой Капе. Капа оказалась на редкость быстрорукой, веселой и легкой на подъем. В нужное время налилась она первенцем, принесла в дом такого же румяного, как сама, Густава, и семья зажила новой, крикливой и суетной жизнью третьего поколения шульцев.
  Два других сына пошли по бухгалтерской линии, закончили институты, и в разгульное послеперестроечное время появился у шульцев свой крохотный банк. Вчерашние пацаны приезжали в Крепухино с кожаными портфелями, не мешавшими им однако косить сено с постаревшим к тому времени Шульцем и ходить на выгон за тяжелыми от избытка молока коровами. Банкиры женились в один год и оба на немках. Купили на Мальдивах по вилле, но каждое лето многочисленная семья старого Шульца собиралась на своем лучшем в деревне подворье, чтобы вернуться в те годы, когда жива была мать.
Уехали Шульцы так же незаметно, как и появились. Проданный дом вскоре потерял немецкий уклад, в амбаре рассохлась маслобойка, обмелел пруд и затянуло репейником ухоженное угодье. Долгими летними закатными вечерами говорили на деревенских лавочках, что де в германской их жизни Шульцы тоже преуспели. Семья жила дружно, ездила кататься в высокие Альпы, по осени сыновья охотились на косуль, банки были прибыльными, дети радовали школьными успехами, жены лечились на водах, а несгибаемый старый Шульц держал клан в своих умелых руках.
 
5.
Федька закончил школу и неожиданно для всех пошел работать санитаром на московской скорой. После двух лет ночных дежурств он поступил в Первый медицинский на педиатрию, закончил с отличием и стал неонатологом. Крепухино постепенно уходило из его новой жизни, а после смерти бабки Федькин отец забрал деда в столицу. Редкие летние наезды в деревенский дом иногда происходили без Федьки, теперь уже Федора Захаровича.
  Федька много и увлеченно работал, занимался наукой, стал известным в своей области специалистом и директором института. Несмотря на положение и невероятную занятость, его самым главным местом была родильная, где он встречал новые маленькие жизни, боролся за них, радовался вместе с роженицами, вязал пуповины и ловкими пальцами сшивал рваные разрывы.
  Как принято говорить, наука шла вперед, и в ногу с ней шагал Федор Захарович, уважаемый врач, научившийся спасать совсем крохотных недоношенных детей.
  Тоська стала зоологом, вышла замуж и жила в Голландии. Она занималась какими-то редкими бабочками, в промежутках между экспедициями родила троих детей, маленьких добротных голландцев. Тоськина мать привозила их на лето на подмосковную дачу, учила играть в поддавки, водила на лесную тихую речку и читала по вечерам Тоськины детские книжки.
  С женитьбой у Федора Захаровича как-то не выходило. То ли не было времени, то ли планка взлетела высоко, но к 40 годам он жил один в просторной выделенной институтом квартире, собрал хорошую библиотеку, ходил в концерты, ездил за границу, докладывал и слушал доклады, но в основном работал, находя радость в каждом, пусть маленьком, шажке на пути спасения появившейся жизни.
  Приглашение в Берлин пришло не вовремя. В институте шла предвыборная возня, вот-вот должны были сдать новое родильное отделение, начинался очередной отопительный сезон со всеми его сюрпризами, и Федор Захарович решил послать вместо себя своего первого зама. Секретарша связалась с оргкомитетом симпозиума, но там настоятельно просили, чтобы приехал сам профессор Северский.
  Доклады он всегда готовил на подъеме и с удовольствием. Материала было много, работалось легко. Через сухие строчки научных сообщений тянулись трепетные детские жизни.
  Симпозиум закончился неожиданно быстро, но Федька успел повидаться со старыми коллегами, снял копии интересных для него разработок и поехал в гостиницу перед приемом в честь научной делегации в российском посольстве. В приглашении после фуршета немецкая пианистка должна была играть его любимого Гайдна.
  В небольшом камерном зале посольства настройщик проверял чистоту октав, в кресле за кулисами сосредоточенно смотрела на сцену молодая женщина с копной золотых вьющихся волос и мягкими серыми глазами.
Федор Захарович на концерт припоздал и пристроился на боковом сидении в предпоследнем ряду. На исполнительницу он не смотрел, а только вбирал в себя знакомые легкие пассажи веселого австрийца. Голова сидящего перед ним большого лысого мужчины склонилась вбок, и Северский вдруг почувствовал, что какой-то большой, потерянный им пласт жизни заворочался в нем, поднимаясь, как тяжелая волна, из дальних, забытых глубин его памяти.
  Первый номер закончился. Гертруда встала, чтобы поклониться, и посмотрела на зрителей спокойными серыми глазами. Федька неожиданно для себя встал и вышел из зала. Он вспомнил все сразу, за один миг. Казалось, что потерянное навсегда детство разом вырвало его из настоящей жизни, чтобы подарить еще одну мимолетную вспышку мальчишечьей радости.
Он боялся, что найденное им счастье умчится так же внезапно, как появилось. Что она будет замужем. Или будут какие-то другие обстоятельства непреодолимой силы, которые помешают его почти состоявшемуся счастью. Ему казалось, неведомые силы уже связывали их накрепко вместе, стягивали узлами их судьбы…
 
  6.
  Они ездили друг к другу целый год. Потом она открыла в Москве частную музыкальную школу, родила двойню, увлеклась дачей, начала собирать живопись и слыла гостеприимной хозяйкой на больших семейных застольях. Но самое замечательное ее качество заключалось в том, что она любила Федьку глубокой и преданной любовью. 
Федор Захарович по-прежнему много работал, занимался наукой, был душой института и заслуженным профессором, но самые большие его радости случались дома, где вместе с ним жила главная и единственная любовь всей его жизни.
Он часто думал о том, что счастливые концы придумываются не только добрыми сказочниками.