Под крылом самолета

Мы улетали из Сакраменто на рассвете. За окном лежала Калифорния, выглядевшая с высоты наскоро собранным и уже полинявшим к августу лоскутным одеялом. В его «швах» неспешно текли каналы с толстыми карпами, вдоль каналов рос тутовник, почему-то не приносивший плодов и поэтому называемый моей подругой, знавшей толк в шелковице, кастрированным. За полями начинались холмы Сьерры с пока не найденным в них золотом, темно-зеленые пятна виноградников Напы и Сономы, крупицы озер, глядящих в небо прозрачными прохладными глазами.
Стюардесса предлагала напитки. Пассажиры отрывались от раскрытых компьютеров, чтобы взять бумажный стаканчик с обжигающим кофе.
Сьерра начинала бархатиться хвойными зарослями, склоны стекали в разломы каньонов и падали с отвесных скалистых берегов в прохладу глубоких озер. На горизонте горы серели и волновались, как зимнее суровое море, и таяли в таинственной дымке.
Услужливая стюардесса принесла дымящуюся овсяную кашу, безжизненной бурой массой растекающуюся по пластиковой тарелке. Самолет набрал высоту и мягко зашуршал сквозь разреженный воздух. Распластанная по земле Невада коричневым бархатом ложилась в мягкие складки, в них играли утренние легкие тени, которые темнели в горных морщинах, напоминая густые черные брови. Холмы сбегали в пустыню, прорезанную выцветшими под летним солнцем лентами дорог. Иногда дороги ненадолго обрамлялись кружевным изумрудом поселков с низкими глинобитными домиками. Высохшие русла рек белели шрамами на сером безжизненном лике пустыни, затихающая в них на время жары жизнь лениво спала, грезя о будущей весне.
В самолете текла своя жизнь. Пассажиры слушали музыку, смотрели фильмы, играли с детьми, читали газеты, вели неспешные беседы с попутчиками, смотрели в окно на отрешенную от мира Неваду, пили колу, смеялись шутке соседа, ходили между рядами, встряхивая затекшими ногами, и снова возвращались в кресла к своим нехитрым самолетным занятиям.
За окном неожиданно случилась белоснежная бездна, мягкая, податливая и такая опасно манящая. Хотелось почувствовать эту ее воздушную пушистость, набрать в охапки то, что никогда и ни под каким видом набрать было нельзя, и это делало ее еще более желанной. Кое-где ее белое рыхлое тело пронзали солнечные лучи, как будто из того, другого, мира светили прожектором. И весь этот голубоватый пуховый мир двигался, клубился, падал бутафорскими хлопьями и казался нескончаемой веселой вьюгой, совсем нестрашной и притягательной.
Мой муж перешнуровывал ботинки с непослушными кожаными шнурками. Он уютно сопел, преданно погрузившись в это унылое занятие.
Самолет летел в Даллас, край высоких мужчин в ковбойских сапогах и шляпах, наивных хвастунов, верящих в свои собственные небылицы о самом великом штате кровавых стейков и мексиканских соленых «маргарит».