Невидимый экспонат музея

Мне хочется сказать, что я здесь: брожу изо дня в день по коридорам и залам музея, сижу напротив экспонатов, разглядываю их - и всем своим существом ненавижу, что ещё живу.

Мне хочется сказать, что я следую за интересными посетителями, разговариваю с ними и, конечно же, не получаю ни слова в ответ. Дотрагиваюсь до их рук, чтобы ощутить хоть немного человеческого тепла: но дрожь – единственная реакция на мои кроткие прикосновения. Ни мимолетной мысли, что кто-то может находиться рядом. Для них я – наваждение, дыхание прошлого.

Но я продолжаю говорить с ними, рассказывать истории из своей жизни. Зачем? Наверное, чтобы не забыть самому. Моя жизнь исчисляется столетиями, а из этих столетий имели значение только те годы, когда я был обычным человеком, из плоти и крови.

Каждую ночь в мертвенной тишине музея я молю Вселенную об исчезновении. Но каждый рассветный луч знаменует продолжение моей странной, не имеющей смысла и цели жизни.

Невидимыми нитями я привязан к клинку, убившему меня. Я помню, как он вонзился в мою плоть: хватило единственного точного удара. Я держал руки своего врага с ужасом понимания – это конец моей истории. Меня пугало даже не само осознание конца, а осознание, что за прожитые годы я ничего не успел сделать. Живя надеждами на будущее, молодой и самоуверенный, я точно знал: мне праздновать победы, мне веселиться и любить. И вот удар! Один единственный удар, и ничего нет.

Кого винить? Был ли человек, вонзивший в меня клинок, полностью ответственен за мое убийство? Казалось, что нет. Столько расплывчатых странных мыслей, столько понимания клокотало, бурлило в голове, столько не растраченной любви к миру и нежелания его оставлять. Я отчаянно держался за руки своего врага, словно оставь он клинок со мной, во мне, я мог бы выжить. Я не хотел уходить. Боли не существовало – только навязчивая, граничащая с безумием жажда жизни.
Клинок, этот желанный трофей врага, был вынут: мои ослабевшие руки упали и вмести с ними к земле упало и тело. Нет, не клинок был вынут, а алой кровью была вынута моя душа.

Положение из отчаянного превратилось в безнадежное. Но боль постепенно проходила, становилось легко и просто. Все заканчивалось, и дурным сном казался нанесенный смертельный удар. Я увидел своего убийцу, который таким же пустым, мертвым мешком лежал на земле с окровавленным клинком. Его гибель не принесла мне ни капли радости, как и наша победа в битве и в войне.

Это был конец. Я остался на поле, на этом самом поле на долгие, бесконечные года в совершенном одиночестве. Следы грандиозного сражения исчезли, ушли под землю вместе с оружием, принесшим столько страданий. Остался лишь я, невидимый, так отчаянно желавший жить, что сама жизнь сжалилась надо мной и позволила мне остаться. Или лучше сказать, она посмеялась надо мной и позволила мне, ненасытному, остаться?

Годы длились непонятной, мутной чередой. Снежные или морозные зимы, знойная или дождливая летняя пора. Снежинки не ложились на мои ладони и тем более не таяли на них, от мороза не краснели щеки и не замерзали пальцы на руках и ногах. От дождя мне не становилось сыро, а от жары дурно. И все человеческое не имело смысла, кроме мыслей и чувств, и моего отчаянья.
Я хотел замерзнуть в светлые лунные ночи, быть съеденным стаей волков, пробегающих мимо. Что угодно. Какой бы болью мне не пришлось заплатить, теперь я хотел исчезнуть.

Мои отчаянные мольбы о смерти никто не слышал. Лишь пришли люди, которые внесли изменения в пустое призрачное существование, и клинок спустя многие столетия снова увидел солнечный свет и встретил свою славу.

Как бы ни старался, я не мог понять, почему эти люди глядели на клинок ни как на орудие убийства, ни как на то, что резало и причиняло страдание, а как на произведение искусства, реликвию. Но что я знал об искусстве? Мне были знакомы только боль пронзенной плоти и холод льющейся крови. И потому ничего кроме злости я не испытывал перед теми, кого восхищало оружие. Оно не заслуживало восхищения.

Но вместе с ним я последовал в новое, уготованное для нас место, в котором нам предстояло провести новые столетия, полные то беспробудной тишины, то перешептыванием людей.

Я слушал людей, внимал им, как внимал шелесту листьев и хрусту снега. Мне хотелось вновь поверить им, прочувствовать изменения всего человеческого мира. В их лицах я искренне пытался увидеть хоть намек на понимание горечи и ужасов прошлого. Понимание встречалось очень редко. И с годами это перестало меня расстраивать.

Перед вами, здесь и сейчас, история: столетия и тысячелетия нашего существования! В коридорах и залах, в которые вы рветесь, чтобы воочию увидеть частицы прошлого, понимаете ли вы, на что смотрите? В ваших глазах задор и радость, и восхищение, но ни малейшего понимания.

Если бы вы смотрели на оружие как на оружие, а не как на красивую, изящную вещицу из прошлого, которую было бы здорово поддержать в руках, вообразив себя древним воином – все было бы иначе.

Или не было бы - ведь мы просто люди.

И то с жалостью, то с презрением глядя на ваше благоговение перед оружием, я ухожу в другой зал, где тишина изредка нарушается восторженными словами тех, кто любуется картинами. Вместе с ними я смотрю на моря и шторма, на греческие города, объятые легкой вечерней дымкой и на людей, безмолвных, застывших навечно в одном покорном движении.

Я сижу до тех пор, пока последний посетитель не выйдет из зала и смотритель не выключит свет. И в темноте, окутавшей меня, я закрываю глаза. Но эта тьма не темнее человеческого мира.