Ковёр

Марина сидела в ванной, плакала, и отдирала от волос пластмассовые цветочки. Текли тушью глаза: чёрные капли падали в мутную зеленоватую воду, расплываясь чернильными пятнами. Свадьба закончилась, наступили будни семейной жизни. Но, что-то уж больно быстро - прямо со дня свадьбы…

Муж спал пьяный на полу, лежа на цветастом узбекском ковре. В комнате стоял запах перегара, пота и одеколона, а тишина нарушалась храпом и редкими тревожным вскриками мужчины.

Не такой Марина представляла себе семейную жизнь. Будучи студенткой на практике в прокуратуре она познакомилась со старшим следователем Червоным - к нему прикрепили группу студентов. Червоный казался простым, обаятельным, весёлым человеком. Мог студентов в ресторане угостить, и на служебной машине домой отвезти, и в командировку в район взять, и на допросе разрешал посидеть, и в морг на вскрытия сводить. Весело было с Червоным, весело и надёжно.

Всё чаще получалось так, что в кабинете оставались вдвоём: Марина и Червоный. Все меньше была между ними дистанция, все больше они куда-то ехали вместе, все чаще вместе обедали, и наступил день, когда они вместе позавтракали.

Практика закончилась, засентябрило новым учебным годом. Червоный встречал Марину после занятий на служебной машине с номерами С001КР, и они ехали ужинать, а потом гулять по городу, или направлялись по следственным делам: на допрос, осмотр места происшествия, изъятие вещдоков и другим, не менее интересным для молодого будущего юриста, делам. Червоного везде знали, все с ним здоровались, и, как ей казалось, пытались ему угодить, будь то в милиции, больнице, следственном изоляторе, или судебном морге.

Отношения дошли до той фазы, когда надо было уже решать, как жить дальше. Может, всё было бы хорошо, но выяснилось, что Червоный пил. Каждый обед он заезжал в кафе и под борщ, курицу и салат выпивал 200-250 мл водки. Вечером он мог накачаться значительно, тогда становился дурным и агрессивным. Мог выскочить во двор и «строить там всех», размахивая табельным Макаровым, или звонил своему другу, и часами рассказывал о теневой части своей работы, видимо той невыносимой для человека её части, которую нужно периодически сливать из души, как помои, или конденсат.

Доставалось и Марине. Не то, что бы он поднимал на неё руку, но будучи пьяным, мог словами унизить или подавить - очень грубо сказать ей что-нибудь.  Точно, ёмко обидно подчеркнуть особенности её фигуры, или ума. Ну и трахался он пьяный очень жёстко, бездушно, как собака. Предпочитал заднепроходное отверстие. Ласк у него не было. Путал вслух Маринино имя, а что совсем её настораживало, - шептал он ей мужские имена.

Червоный часто брал Марину с собой на выезда по дежурству, благо спали они под одним одеялом. Обычно ездили на УАЗике дежурки. Тряслись и теснились с группой на заднем дермантиновом продавленном сидении в холодном жёстком, пропахшем бензином, маслом и куревом тентованном советском «джипе». Потом искали «хату», осторожно заходили - вдруг чего… (одного знакомого следователя застрелила психически больная сестра потерпевшего прямо на осмотре места происшествия). Червоный говорил с каждым разом всё более и более понятные Марине слова: «поквартирку делайте», «понятых организуйте», «сообщите ответственному», «паспорт ищите», «без признаков», «вызывайте перевозку».

Этот раз в комнате хрущёвки, в старом советском кресле, одной ногой стоящем на сине-красном узбекском ковре, находилась бабушка - «божий одуванчик». Гротескно открытый рот, высунутый язык, кровоизлияния в глаза, разлитые фиолетовые пятна и трупный специфический запах. Этот запах Марина подметила, как только они вошли в подъезд - сепарировала кадаверальную фракцию из потока вони кошачьей мочи, Валокордина, плесени, жареной рыбы и курева. За полтора часа осмотра в натопленной квартире он превратился из тонкого намёка в противный навязчивый ольфакторный стигмат бабушкиной смерти.

На журнальном столике возле кресла лежала упаковка Валидола и ещё каких-то таблеток россыпью, стакан с водой, аппарат для измерения давления, мокрый пустой целлофановый пакет, и записная книжка, открытая на странице с записью телефона: «Анохина Ю.М. - участковый терапевт». Червоный выписывал направление в патанатомию городской больницы. «Почему не в судебку?» - подумала Марина, но Червоный, будто услышав этот вопрос, нарочито громко и внятно озвучил, обратившись к понятым: «Бабушка жила в квартире одна. Очевидно, что длительно болела и умерла от сердечной недостаточности. Она едет в горбольницу - так мы быстрее получим документы».

В пятницу в прокуратуре обмывали очередное звание. Собрались в кабинете Червоного, принесли водки, вина, закуску из кулинарии, пригласили студенток. Часам к девяти вечера все уже были сильно пьяные, а Червоный поймал ту фазу опьянения, в которой тянет на приключения, и они поехали на «мальчишник» за город в баню к одному из следователей. Ночью, под утро, он пришёл домой весь в крови, грязный, с мелкими осколками стекла в волосах, лицо испещряли грубые царапины - они перевернулись и разбились на машине, потому, что водитель, как впрочем и пассажиры, заснул в дороге.

После инцидента Червоного вызывал прокурор и долго его ругал, пугал увольнением, заставил написать рапорт, но потом положил бумагу в сейф «до худших времен». Червоный взял отпуск. Он запил. Чего только с ним не делали: мать приходила, разговаривала - увещевала, отец с братом пугали, врача-нарколога вызывали на дом, к бабкам носили его фотографии на заговор от пьянства - ничего не помогало. Побыв два месяца в запое, перебиваясь с водки на пиво и обратно, он начал потихоньку выкарабкиваться, и, вроде, пошёл на поправку, но с ним случился приступ острого панкреатита.

Увезли по «Скорой помощи», ночь продержали под наблюдением, капали лекарства, несколько раз брали анализы крови и делали УЗИ. Утром бледного, испуганного, трясущегося от отходняка и страха перевели из интенсивной терапии в общую палату. Пролежал неделю в больнице, вернулся трезвенником на Реланиуме.

Его перевели работать в район вторым следователем, а тут ещё реорганизация началась - из Прокуратуры выделили Следственный комитет. Еле удержался на месте, а до пенсии осталось всего четыре года. Пока переезжали, «реорганизовывались», устраивались, свадьба всё откладывалась. Мама пилила Марину каждый день: пускай женится, предложение делает! Чего он тебя матросит? Негоже так! Ребёночек родится, как будешь жить? Кому ты такая нужна: разведёнка с прицепом. Ох, мама, мама… Может свадьба всё изменит, и он возьмёт себя в руки?

Свадьбу играли в областной столице, играли с шумом и дорого. Гостей около ста человек, в основном сослуживцы, и их жёны. Пригласили бывшего прокурора, замов. Было весело. Начальник судмедэкспертизы переодевался женщиной и танцевал, вульгарно подмигивая накрашенным фиолетовым глазом. Секретарь судьи исполняла эротический танец, или что-то наподобие него. Начальник ЭКЦ, - тучный полковник с красным лицом, - плясал лезгинку, зажав в зубах вещдок, обладающий колюще-режущими свойствами. Две женщины из ПДН пели нестройным дуэтом: «Позови меня тихо по имени», и «Выйду ночью в поле с конём». Букет кидали, конкурсы на знание жениха, невесты и друзей были, нелепый танец пузатых лебедей исполняли - всё как у людей.

С каждым часом Червоный лавоподобно хмелел. Пил он водку вперемешку с коньяком, не закусывал, - только запивал клюквенным морсом или шампанским. Сначала, вроде, плясал, шутил, кричал, потом стал домогаться официанток, позже - нести околесицу: пытался сказать тост, но запутался в сложносочинённом предложении, скатился на обрывочные подлежащие и сказуемые, вперемешку с матом и отдельными междометиями, после замолчал, сел обратно за стол и заснул, уткнувшись лбом в накрахмаленную кремовую скатерть.

Их отвезли на такси, двое следаков затащили Червоного в квартиру, пронесли в комнату, и выгрузили спящего на ковёр. Подняли в дом цветы, подарки, какие-то коробки и пакеты, ящик Шампанского вина - дорогого конфиската, - подарок таможенников новобрачным. Пожелали «Спокойной ночи», и уехали дальше гулять свадьбу.

Марина сидела в ванной, плакала, и отдирала от волос пластмассовые цветочки. Вытащив эти дурацкие цветочки, она с силой швырнула бижутерию в угол, слила воду, вытерлась, буквально раздирая кожу жёстким махровым полотенцем с надписью «Курорты Краснодарского края», как-то вся собралась, сконцентрировалась, вылезла из ванны, и голая, надев лишь толстые хозяйственные резиновые перчатки, решительно прошла в комнату.

Села рядом с ним на корточки, стала загибать край ковра, заворачивая в него мужа, что удалось не сразу: тяжёлый сине-красный «узбек» выскакивал из неловких тонких пальцев Марины, да ещё безразмерные резиновые перчатки скользили и стремились слезть с рук. Наконец, ей удалось заправить край ковра под Червоного, она сгруппировалась, упёрлась коленями в паркет, и сделала первый оборот мужа в ковре, после - дело пошло легче, и ей удалось надёжно и жёстко завернуть его в несколько слоёв полотна верблюжей шерсти. Только голова, хрипя ацетоновым перегаром, торчала из конца тоннеля.

Марина включила радио по-громче. Оптимистичный напористый голос диджея пытался разговорить скудного на эмоции и слова слушателя, позвонившего с целью «Ну, того, как его там, ну передать, ну, поздравления». Косноязычный эфирный герасим, наконец, справился с волнением дебюта на радио, и из колонок раздалась бодрая песня: «Я тебя ждала, но не дождалась, Я тебя любила, а теперь ты мне чужой. Ты совсем чужой, ты совсем не мой. Теперь вспоминай обо мне - эту песню пой. Ла-ла-ла, Ла-ла-ла. Эту песню пой. Ла-ла-ла, Ла-ла-ла. Эту песню пой…».

Марина принесла из кухни рулон тонкой прозрачной широкой упаковочной плёнки. Прибавила громкости «Ла-ла-ла, Ла-ла-ла…» и, сев сверху на мужчину, стала увереными циркулярными движениями обматывать его голову. Червоный на секунды замер, но после стал интенсивно дёргаться, глухо мыча под плёкой, и вращая набухающими глазами. Из приплющенного носа с каждой корчей интенсивно выделялась кровянистая густая слизь, а открытый рот под плёнкой неуклонно заполнялся большим фиолетовым языком.

Какой-то момент Марине казалось, что муж полностью пробудился, и сейчас, освободившись от ковра, даст отпор убийце, но ковёр справился со своей задачей, и Червоный, проявил последнюю яркую конвульсию, обмяк, глухо протяжно тоскливо испустил кишечные газы куда-то в бедро Марине, и окончательно затих, удивлённо глядя в желтовато-белый потолок хрущёвки своими набухшими выпученными глазами с точками кровоизлияний в белки.

Марина нащупала под тонкой щетинистой кожей супруга угомонившуюся сонную артерию, сходила за тряпкой, сняла мокрую ослизненную плёнку, тщательно протёрла его голову, шею и паркет. Потихоньку размотала ковёр, кряхтя, и с усилием толкая неподатливое тяжелое обмягшее тело. Ещё раз всё вытерла, собрала плёнку, тряпку и перчатки: первую скомкала и смыла в унитаз, вторую постирала под краном и повесила на край ведра в ванной, третьи помыла с мылом и перекинула рядом с тряпкой на ведро.

Достала аптечку, вынула оттуда флакон Валокордина, упаковку Валидола и Нитроглицерина, открыв последний, рассыпав шарики рядом с трупом. Тут же на ковёр положила аппарат измерения давления. Выключила радио, надела ночную рубашку, легла на возвышающийся будто лодка над водой над ковром диван, и через минуту тихонечко засопела, покачиваясь на волнах сна.