Конец високосного года 12

О медицине мы говорим чуть позже, сидя перед экраном ноутбука, на котором медленно листается история болезни, переданная Хаусу Орли на старомодном диске – его даже пришлось подключать через переходник. Впрочем, мы и не говорим – говорить тут особо не о чем. Увеальная меланома третьей степени – почти классика. Все обследования произведены, даже цитология биоптата, фотографии глазного дна, графики давления – всё, что нужно.
- Послушай, а как это вообще оказалось у Орли? Он говорил? - наконец, произношу я, и мой голос раскалывает повисшее молчание резко и неприятно.
Хаус сменяет позу, шаркнув подошвами по полу, и мне кажется, испытывает при этом облегчение. «А ведь он не просто так молчал, - вдруг понимаю я. – Он ждал моих слов. Моего вердикта. Господи, неужели я ещё хоть что-то значу?»
Но отвечает он с привычной насмешкой:
- У нашего доктора Билдинга обширные знакомства в медицинском мире.
- Но кто мог дать такие материалы постороннему лицу? Это же нарушение врачебной тайны.
- Если только сама Рубинштейн на этом не настояла.
- Зачем? Он же не врач.
- Они друзья…
- Мы тоже друзья. Много ты мне давал своих выписок? А я – врач.
- Тогда и говори, как врач, а не как адвокат. Что тут можно сделать?
Нет, он, действительно, интересуется моим мнением. Это приятно.
- Мало, что можно сделать. Она слишком долго не обращалась. Месяца три назад ещё можно бы было говорить об органосохранении. Досадно.
- Действительно, досадно, - фыркает Хаус. – И почему эти бестолковые пациенты заблаговременно не изучают начальные симптомы своих заболеваний? Были бы они дипломированными онкологами, не доводили бы свои опухоли до неоперабельных стадий, не практиковали бы убойные дозы химиотерапии, не допускали бы прорастания перикарда – чего там ещё?
- У меня не было никаких симптомов, - слабо пытаюсь я сопротивляться, чувствуя, как потеплели щёки. – А здесь зрение уже должно было быть нарушено. Неправильно, знаешь ли, не обращать внимания на собственное зрение.
- Если бы оно нарушилось одномоментно, она бы обратила внимание… Но голливудская диаспора потребует у тебя, как я понимаю, не ретроспекции, а прогнозирования.
- Хирургическое лечение, - я пожимаю плечами. – Что я тут ещё могу предложить?
- Энуклеация?
- Энуклеация или экзентерация. С уточнением объёма интраоперационно.
- О, я обожаю это интраоперационное уточнение. Ложишся на стол вскрыть гнойник, встаёшь без уха, зубов и ноги до колена.
- Можешь что-то другое придумать?
- Радиотерапию…
На самом деле это – не предложение, это – пикировка. И мы оба прекрасно понимаем, что это – не предложение. И оба рады сейчас, что не близки с Лайзой Рубинштейн, как Орли или Харт.
- Её офтальмолог сказал ей то же самое – я уверен, - говорю примирительно, понижая тон.
- Она актриса. Понятно, почему слова офтальмолога ей не понравились. Простым их повторением ты её разочаруешь.
- А что ещё я могу ей сказать?
- Ну, ты же гений эмпатии. Скажи, что Питер Фальк играл со стеклянным глазом.
- Тебя же не вдохновил Джим Бернс.
- Потому что у меня не было подходящего меча.
- А у неё вряд ли найдётся макинтош Коломбо.
- Но, в любом случае, об адской машинке тут пока речи не идёт, доктор Геворкян, так что расслабься. Тебе предлагается убить пациента словом.
- Думаешь, это приводит меня в восторг?
- …если она сама не проявит инициативу, - продолжает задумчиво Хаус, - когда ты ей скажешь, что пиратская повязка на глаз – это круто.
- Ещё не хватало!
Мы некоторое время молчим, я без особенной нужды листаю и перечитываю заключения функционалистов.
- Зачем я им нужен? – наконец, снова задаю я Хаусу им же и зароненный мне в душу вопрос.
- Может быть, просто для очистки совести. Не грузись. Это как молитва Богу, когда ты ни во что не веришь, но хочешь думать, что использовал все ресурсы.
- И что я должен делать в качестве несостоятельного Бога?
- Гукни с неба: «Да будет свет».
- Да будет тьма!
- На один глаз, - с протестующей ноткой возражает он.
- Я ведь второй-то глаз ещё и не смотрел, - говорю.
- Ты с ней встретишься?
- Сначала я встречусь с Хартом. Хочу уяснить, в чём всё-таки состоит моя роль.
- Сразу не спросил?
- Сразу не видел истории болезни.

А в вестибюле между тем сама Лайза Рубинштейн с микрофоном и в сопровождении камер прохаживается неспешным шагом, рассказывая о больнице телефанатам «доктора Билдинга»:
- На самом деле так никогда не делается. Операцию проводит специальная хирургическая бригада, и Билдинг просто не мог бы оказаться в качестве оперирующего хирурга, не имея соответствующей специализации. Сейчас мы с вами находимся в холле перед операционным блоком. В настоящий момент там никого нет, и нам разрешили ненадолго заглянуть внутрь. Двери – вы сами видите - снабжены специальным механизмом, позволяющем избежать прикосновений, и точно такие же ведут из предоперационной в операционную. Заведующий хирургическим отделением доктор медицины Роберт Чейз.
Чейз скалится на камеру, как голливудская звезда, в тридцать два зуба, только что не машет.
Кажется мне, или Рубинштейн, действительно, держит голову немного набок? Оборачиваюсь к Хаусу, чтобы спросить, заметно ли это ему, но Хауса уже нет – для хромого перемещается он с поразительным проворством. Зато стоит у окна, гипнотизируя меня взглядом, Леон. Делать нечего – подхожу.
- Ну что, ты смотрел? – он спрашивает нетерпеливо, как будто ждёт, что я вот сейчас взмахну волшебной палочкой, и меланома из глаза Рубинштейн порх – и вылетит в окно навстречу рождественскому колокольчику Санты.
- Смотрел. Ничего хорошего, Леон. Один глаз она уже, считай, потеряла, про второй я пока ничего сказать не могу – нужно дообследование. Что она сама об этом думает? – и, как в ледяную воду головой, спрашиваю прямо: - И чего вы ждёте от меня?
- Чуда, - просто отвечает он со своей щенячьей обаятельнейшей улыбкой. Вообще-то это чудо, когда человек на пятом десятке умеет так улыбаться. Но сейчас я чувствую неискренность.
- Чуда не будет. Лео. И нужно поторопиться, пока можно отделаться только глазом. Скажи, как вы с Орли оказались замешанными в эту историю? Просто, как её друзья или тут что-то большее?
- Мы с ней оба спали, - говорит Леон, продолжая улыбаться, но уже с другим оттенком. – Правда, в разное время. Я разве не рассказывал? Это же она слила Орли мои шашни с Минной. Из лучших побуждений, между прочим. И, как всегда, благие намерения оказались хорошей тротуарной плиткой для дороги сам знаешь, куда.
- Благие намерения? – переспрашиваю недоверчиво, потому что и на самом деле я в благие намерения не очень-то верю, а в данном случае – тем более. – Больше похоже на ревность и манипуляцию.
- Ну, да, Джим ей нравился, - просто говорит Леон. – Он не может не нравиться – букет доброты, порядочности и сексуального таланта. Плюс блюзовый баритон. Знаешь, как это круто, в постели мурлыкать таким голосом на ухо своей женщине что-то вроде: «I see trees of green, red roses too»
Он всё-таки артист, Леон Харт, и я, даже не закрывая глаз, слышу сейчас не его, а хрипловатый, действительно «блюзовый» голос Орли. А он добавляет со смехом:
- Я на их месте уже от этого одного обкончался бы.
- На их месте? – лукаво переспрашиваю я, и он краснеет и снова смеётся, но потом отвечает, что лично его таким фокусом не проймёшь, потому что он искушённее и рассудочнее любой женщины. И, кстати, не стал бы глотать таблетки не из-за какой из них.
- Джим – раб своей порядочности, - снисходительно поясняет он. - Которую, к тому же, готов примерять на кого попало. Поэтому они с Минной оставались в хороших отношениях до самой её смерти, поэтому и с Лайзой он по-прежнему в хороших отношениях. Но не близких.
- А ты? – спрашиваю. – В близких? Ты к ней тоже как-то по особому относишься – нет? В Ванкувере мне показалось, что это, скорее, неприязнь… но ведь вы потом спали? Так что, да или нет? Сейчас…?
Мне кажется, что он вот-вот отрежет, что это не моё дело, а мне надо это знать, потому что, когда у человека рак, он всё равно не в вакууме, потому что рядом постоянно будет присутствовать и Орли тоже. Но Леон не окорачивает меня, а просто качает головой.
- Нет. Спать неприязнь, кстати, не мешает. Но уже нет. Теперь уже всё. Все «да» и «нет» прошли. Сейчас я к ней отношусь, как к любой знакомой твари, - грубо говорит он, но тут же добавляет: - И в данном случае «тварь» - не ругательство, а признание права на существование предмета рукоделия Всевышнего, и притом, по тем законам, которые он этому рукоделию вложил в голову. Не мне их менять и не мне их критиковать.
Тут я снова думаю о том, что они похожи с Хаусом, что Хаус сказал бы примерно то же самое, хотя и не в таких словах. Заодно мелькает мысль, что, пожалуй, и я подпадаю под это понятие – «знакомая тварь Леона Харта, с которой «уже всё». Не слишком приятная мысль. С другой стороны, правильная. Это его отношение из разряда «мы в ответе за тех кого приручили» - не самое худшее, если разобраться. И хорошо, что мы не зашли с ним дальше, чем могли себе позволить.
А вот сам я, наверное, так не смог бы. Нет, я плачу своим бывшим алименты и не питаю к ним ни малейшей неприязни, но отделаться от этого «хвоста» эмоций до конца и просто воспринимать их, как «тварей»…Впрочем, он, скорее всего, врёт. И, может быть, не только мне, но и себе.
- Звучит всё-таки цинично, - вздыхаю я – не искренне, а чтобы его подзавести. Но он не заводится, а говорит задумчиво:
- Ну, да, Лайза - не ангел. А кто из нас ангел? Ты же не хочешь мне сказать, что рак – наказание за не-ангельство, и что так и надо - нет?
Вот это таки-меткий удар. Я даже вздрагиваю, и перед глазами притенённая комната Хауса, запах кислятины и спирта, медленно падающие в прозрачном переходнике капли. «За что? За какую вину? Почему мне, а не тебе?» И подавленная боль в складках его рта: «Плевать на тебя вселенной!»
- Рак – заболевание, - говорю я Леону. – А не божья кара. Просто болезнь.