Трое

"Не живи настоящим, только грядущее - область поэта".
В. Я. Брюсов

На освещенной старой электрической лампой террасе сидели трое. Желтый, с абрикосовым оттенком свет мягко касался их плеч, заглядывал в их лица, а затем, скользнув по рукам, рассеивался. Был чудесный июльский вечер: кузнечики, спрятавшись в источающей терпкий запах траве, старательно наигрывали что-то из Паганини, свежий ветерок поглаживал раскинувшиеся ветви старых яблонь, в воздухе витал едва уловимый аромат вишневого пирога и мяты – не было той мертвой тишины, что наводит страх, вокруг царило спокойствие, и лишь луна, похожая на магический хрустальный шар, придавала сидящим за столом легкое чувство тревоги.
Как уже успел упомянуть ваш автор, на террасе сидели трое: старик в потертой клетчатой рубашке, нарядно одетая женщина и мальчик, закутанный в плед так, что были видны только глаза и смешно торчащие в разные стороны волосы. Лицо старика было изрезано глубокими морщинами, одежда его поражала аккуратностью и вместе с тем исключительной старомодностью, а темные глаза, глядевшие из-под очков, выражали глубокую задумчивость. Женщина, которую нельзя было назвать ни старой, ни молодой, шокировала окружающую действительность своей блистательной красотой, прямо-таки выделяющейся на фоне скромных деревенских пейзажей: ее красное, усыпанное крупными блестками платье с ажурными рукавами составляло прекрасный дуэт с такой же ярко-алой помадой оттенка а-ля «Маки в чистом поле», туфли на тонкой шпильке подчеркивали плавный изгиб стопы сорокового… нет, скорее, тридцать девятого размера, растрепанные волосы буйной волной лились по лопаткам – в общем, весь ее образ свидетельствовал о необыкновенной утонченности. Мальчик, собственно, не представлял ничего интересного, и ваш автор с присущей ему наглостью позволит себе не описывать эту фигуру, так что уважаемому Читателю придется самому гадать, как же он выглядел.
Упомянутый мною старик был не кто иной, как Платон Николаевич Добролюбов, доктор наук, известный в своих кругах историк, которому совсем недавно перевалило за семьдесят пять. Он, честно прослужив науке больше тридцати лет, теперь заявил, что "пора на покой", и, оставив за сотнями километров шумный город, перебрался на дачу, где коротал время за толстыми книгами и сбором лекарственных трав, наслаждаясь теплой умиротворенностью тихих улочек и спокойствием чистого прозрачного воздуха. Нарядно одетая женщина, кстати говоря, тридцатидвухлетняя, была его дочерью, звали ее Наденькой Опустеловой (фамилия мужа, с которым она развелась). Мальчик же, закутанный с ног до головы, был ее шестилетним сыном Павликом.
Наденька рыдала. Фаза крайней агрессии и непринятия была уже ею пройдена, посему она, сжав в руках чашку остывшего чая, поливала стол горючими слезами.
 - Брошу я это, - сквозь зубы цедила Наденька. – Брошу…
Платон Николаевич молчал.
 - Зачем мне такая жизнь? – продолжала она, размазывая по лицу тушь, помаду и сопли. – Никакой музыки больше. В нищете умру, а не выйду на сцену!
И, словно в подтверждение своих слов, она ударила по столу чашкой. Чашка ответила ей обиженным звоном. Чай расплескался по столу. Платон Николаевич молчал.
 - С детства мечтала петь, - продолжала Наденька, поставив ажурный локоть в разлитый чай, - что за наказание? Надо было на врача идти, на юриста… ты мне не запретил петь. Это все ты. Разве могут критики назвать врача бездарностью? Или юриста…
Платон Николаевич молчал.
Наденька вытащила откуда-то из-под себя смятую газету с высохшими пятнами от слез.
 - «Надежда Опустелова могла бы с таким же успехом подметать дорожки или продавать сигареты», - срывающимся в визг голосом процитировала она. – «Могу поспорить, что это бы получалось у нее гораздо лучше, нежели высокое искусство»!.. Меня же из-за этой писанины уволили… низкие рейтинги…
Не договорив до конца, Наденька завыла и, выкинув газету, разразилась слезами с новой силой.
Ее сын Павлик давно заснул и тихо посапывал. Платон Николаевич молчал.

Маленькие часы, стоящие на полке шкафа и покрытые толстым слоем пыли, отстукали еще тридцать одну минуту. Наденька давно успокоилась и сидела, укрывшись поношенной курткой отца. Молчание затянулось. Луна, показавшаяся из-за облаков, с тревогой смотрела на аккуратную крышу террасы и настороженно прислушивалась. Кузнечики забыли о Паганини и самозабвенно исполняли «Концерт для скрипки с оркестром ля-минор» Баха.
Тишина была прервана.
 - Горе у тебя, да? – твердым тоном спросил Платон Николаевич, серьезно глядя на дочь.
Она подняла глаза.
 - Горе.
Платон Николаевич усмехнулся, потом помолчал минуту и заговорил снова.
 - Дед твой, Николай Александрович, умнейшим человеком был. Во времена войны еще… кто только с ним знаком не был, все как один говорили – таких мудрых людей днем с огнем не сыщешь. Много историй он мне рассказывал, но одна особенно запомнилась.
Наденька машинально придвинула к себе чашку с холодным чаем, подперла рукой щеку.
 - Расскажи, пап.
Платон Николаевич грустно улыбнулся.
 - Дед твой очень любил на гитаре играть. Не расставался с ней ни в какую, прабабушка твоя, его мать, даже шутила, что возраст придет – он на гитаре и женится… н-да… так вот, влюбился он как-то раз в одну девушку. А та гордая была, красивая, и ухажеров у нее было – тьма тьмущая. Так вот, решил, значит, твой дед красиво ей в любви признаться – встал под ее окном, стал песню петь и на гитаре себе аккомпанировать. Даже прохожие останавливались, смотрели, восхищались. Он соловьем заливался, из кожи вон лез, а она – отказала…
 - Как?! – воскликнула Наденька. – И что же потом?
Платон Николаевич нахмурился.
 - Потом – война. Его рота попала в окружение. Как сейчас помню эти слова: «Мы в окопах, отстреливаемся, выжить уже никто не надеется, кулаки у всех сжаты, в глазах – решимость. Я все переживал из-за ее отказа, думал об этом ночи напролет, а как попал в окружение – сразу забыл. Про мать свою думал, про то, что так и не сходил на могилу отца, тоже думал. А про остальное и не вспомнил».
Наденька не сводила глаз с отца.
 - Их спасли?
 - Спасли, конечно. Вовремя подоспела подмога. Потом отец воевал еще долго, но до Берлина не дошел – контузия, вернулся домой раньше. И всю оставшуюся жизнь мне говорил: «Если будут у тебя какие-то неприятности, подумай, Платоша: вспомнишь ли ты о них перед лицом смерти? Если не вспомнишь, то и не стоят они твоих переживаний». С этими словами и живу… Каждый день вспоминаю…
Он снова помолчал.
 - Не о том мы беспокоимся, не о том. Ну сказал кто-то про тебя плохо, ну уволили – проблема, но надо же как-то ее решать! А ты сына в охапку сгребла и сразу ко мне в деревню. Оно, конечно, хорошо, что ты на меня положиться можешь. А с другой стороны… больно смотреть. Все равно что настоящее прошлому жалуется.
Наденька всхлипнула.
 - Ты вот спрашиваешь, почему я тебе петь не запретил. А как иначе ты бы путь свой искала? Я человек с опытом. Я много прожил. Я все знаю…
 - И что теперь? Пойду сигареты продавать?
 - И пойдешь, - строго сказал Платон Николаевич. – И будешь придумывать, как быть дальше. Лето, Надежда, еще столько солнечных дней впереди, еще столько возможностей! Жить нужно… жить! Я уже старый, восьмой десяток разменял. Мне скоро умирать – я уйду в прошлое. Ты останешься в настоящем. А будущее?
 - А что будущее?
Платон Николаевич криво усмехнулся.
 - А вон твое будущее, - он кивнул на задремавшего Павла, - так укутано, что аж не разглядишь… Не смотрите вы на будущее, забываете про него, не хотите с ним знакомиться. Все вам прошлое интересно. Остыли вы, застряли, отчаялись.
Он покачал головой:
 - Эх, жизнь…
Вдруг уголки его губ плавно поползли вверх. Платон Николаевич посмотрел на притихшую дочь и подмигнул ей:
 - Надежда, мой компас земной! Споем, а? Хорошую песню…споем?
Наденька тоже улыбнулась.
 - Споем, папа. Только чуть позже… сейчас нужна тишина… чтобы что-то понять, всегда нужна тишина.
Она добавила:
 - Я вот что… девичью фамилию верну.
Наденьке захотелось глубоко вздохнуть: с плеч словно свалился тяжелый груз, позволяя отголоскам современности мирно уйти на второй план. Она оглядела сына, поцеловала его в лоб. Потом взяла чашку с холодным чаем, взглянула на него с непреодолимым отвращением.
 - Подлить тебе? чайку-то? – заботливо спросил Платон Николаевич.
В заплаканных глазах Наденьки блеснули озорные искорки, сделав ее необыкновенно красивой. Впервые за долгое время от них начал исходить живой свет. Наденьке неожиданно захотелось горячего крепкого чая, и она с любовью посмотрела на отца.
 - Да, пап.

Кузнечики, вообразив себя известными композиторами, играли Вивальди. Луна, прикрыв полупрозрачные веки, скрылась за ближайшее облако, оставив единственным источником света старую лампу. Раскрыв большие темно-фиолетовые крылья, над землей парила летняя ночь.
На террасе сидели трое. Старик, тридцатидвухлетняя женщина и мальчик. На сердце у Платона Николаевича было спокойно, счастье переполняло всю его душу, а заодно мягким покрывалом окутывало сидящих рядом Наденьку и Павлика. Он думал о чем-то своем, очень важном, о том, чем не всегда делится с другими мудрый старый человек. А Наденька, напротив, хотела говорить, в ее голове появлялись планы и идеи. Желание сдаться оставляло ее, проясняя разум, затуманенный переживаниями, вселяя в нее веру.
Наденька бросила взгляд на Павлика и не смогла отвести от него глаз – он проснулся, стянул с себя плед и сонно улыбался, словно хвастаясь деду и матери очаровательными ямочками на щеках.
Наденька любовалась сыном.
Будущее оживало в ее глазах.