Дождь 2

Бабушка – суровая русская крестьянка в вечном выцветшем платочке, с профилем римского солдата и загорелыми дочерна руками, встретила его радостно. Такой высокий, красивый, умный, есть чем погордиться перед товарками. И не пьет! И не курит!
Вот уж будет её внучек  бельмо у них в глазу.  Их-то Васьки да Гришки и поддают, и зашибают, а кое-кто и сидел уже.
Внук вытащил из чемодана гостинцы – дива дивные! Шелковый, с пышно цветущими на нем розами, платок. Платок цыганистый – с бахромой,  глаза слепят розы алые.  Шаль, а не платок.
- Что я – царица? Куды я его надену? – Ворчала бабка, но он видел,  что ей приятна забота и ласка внука. Она убрала подарок в сундук, хранивший на его памяти все бабусино добро нажитое  после войны. Плюшевая душегрейка – краса деревенских модниц, брошенная невесткой -  его матерью, с барского плеча, при отъезде в Москву. Был и крепдешиновый отрез, привезенный ее воевавшим братом из Германии – на небесно-голубом фоне расцветали яблони. Набивные ситцы – ослепительно яркие в подсолнухах-маках-васильках и скромные индийские «огурчики». Излюбленные бабушкой платки – тонкой вязки оренбургские, и шерстяные клетчатые - плотные, как пледы. Все это богатство раз в год перед престольным праздником села – Иван-воином  вывешивалось на всеобщее обозрение якобы для просушки, а на самом деле шла деревенская ярмарка тщеславия. Со всех плетней свешивались разноцветные тряпицы, а гордые хозяйки расхаживали среди своих сокровищ.
Благосклонно были приняты и другие гостинцы – шоколадные конфеты в коробке с видом Кремля, разноцветные дорогие карамели – «раковые шейки», «огненный салют» с ликером и невиданные в этих местах  «зоологические» суфле. Ванильное печенье в нарядной жестяной коробке. Хозяйственная бабушка тут же смекнула, что будет в нее складывать документы, «пензию» и счета за электричество.
А вот следующий подарок ей не приглянулся – косметический набор с жидким мылом, внук чудно называл его – «шампуня», да  мыло в голубой обертке – круглое и сильно воняло одеколоном. А старуха любила мыло наше, «земляничное». Им и умывалась, и волосы мыла, и до старости сохранила отличные косы. Был к этой коробке еще один предмет –  металлический баллон, по совету внука нажав на его головку, старуха отпрянула, прямо ей в лицо ударила пахучая струя.
Одеколон, впрочем, бабусе понравился – запахло весенним лесом – ландышами, фиалками…  Но  больно жалок и мал был железный пузырек. Сама бабушка поливаться городскими духами не посмела бы, со свету сживут завистливые товарки,  да и время ушло. Пахла она теперь сеном, парным молоком  и ржаным свежевыпеченным хлебом. Ну да бес с ним, с пузырьком. Его запасливая крестьянка передарит фельдшерице, которая приходит делать ей уколы и от которой вечно несет больницей и медикаментами.

       Мужчина вновь почувствовал этот запах, он поднял голову и увидел,                как по коридору к нему идет врач. На его отчужденном и усталом лице седой человек прочитал приговор – «Её больше нет!»               
Врач произнес подобающие случаю слова и из его речи мужчина понял, что у него родились двое вполне здоровых детей. Прощальный подарок жены. Но кому сейчас нужны эти дети?
Не слушая более слов сочувствия, мужчина встал и побрел в кабак.  Никогда, даже в момент трагедии,  разрушившей их жизнь и его карьеру, он не искал забвения в  вине. Стиснув зубы, он нес свой крест!  Он был боец, он побеждал на футбольном поле, и, казалось, что его волю не сокрушит ни один удар судьбы. Но сейчас мера страданий была превышена, и мужчина поднес свой первый стакан водки к губам, забыв увещевания мудрой бабушки, что алкоголь – это подарок Сатаны.
 «За все, что он дает, заставит заплатить. Даст на рупь, а сдачи возьмет на три».
Мужчина быстро захмелел и забыл свои горести. Он вспоминал ту далекую весну, когда он был молод, удачлив в спорте и счастлив просто так,  безо всяких причин, ни почему. Радовался тому, что после холодов, после зимы, сковывавшей ледяным панцирем землю, наступил апрель и зацвел застенчивый подснежник. А затем и май одел в изумрудные кружева леса и запел соловей в зарослях розового шиповника. Вот тогда-то он и вернулся в родные места,  где не был уже лет семь, но ничего не изменилось –  ветер с заливных лугов за Окой приносил  запахи медоносных трав,  молодых цветов и кружащий голову аромат белой черемухи.
После вручения подарков бабушка сообщила, что  спать он будет на сеновале. Комнату, залу, как выразилась она, занимает теперь девушка – заведующая местным клубом. И ему неприлично будет ночевать в одном доме с незамужней девицей. Пойдут сплетни, а злые языки в узелок не завяжешь. Совсем девка замуж не выйдет, ей и так в деревне ничего приличного не светит.  За скотника и конюха она и сама не пойдет, шофера да трактористы все поголовно пьяницы, потому как хорошо зарабатывают, а  холостой сельской интеллигенции в деревне нема.

Слух  о его приезде разнесся по селу, как пожар. Подросшие девчонки из его детства, по большей части под надуманными предлогами, заглядывали в хату бабки Матрёны и … «хором девушки вздыхали – мы не нравимся ему».
Охали, ахали над подарками. Глеб, ожидая наплыва посетителей, запасся десятком упаковок батистовых носовых платочков - импортных, венгерских – раздаривал их девушкам. И, главное, никому не обидно – платочки разнятся лишь по рисунку, предпочтение не отдано ни одной из девчат. И девушки смущенно благодарили за такую красоту. Только одна из них  со смешком сказала, что платочки дарятся к слезам, примета такая. Но ее зашикали.
Они же и зазвали его вечером в клуб – будут кино и танцы.  Клуб был новенький, колхоз отгрохал его для развлечения сельской молодежи, дабы оставались в родных местах и не стремились уехать в Орел, а кто понахальнее, и в саму Москву. 
Высоченные парни, дружки его  детских лет и опасных игрищ, подпирали стены и не знали как себя с ним вести. С одной стороны – приятель по всем хулиганским затеям, атаман шумной ватаги, а с другой – столичная знаменитость, кумир миллионов болельщиков. Но он держал себя просто, доступно. Здоровался со всеми за руку и называл каждого по имени, подчеркивая, что не задается и помнит своих друзей.  Всех угощал сигаретами «Столичными», хотя сам не курил. Оправдывался:  «Спортивный режим не позволяет». Ребята расслабились и вновь приняли его в свою стаю.
Вечно пьяный киномеханик Коновалов по ошибке привез из  райцентра Болхова  фильм-сказку «Морозко», и взрослые уже парни и девицы, с хохотом, уселись смотреть кино об уморительной Марфушеньке-душеньке, хвастливом Иване - крестьянском  сыне и ненаглядной Настеньке. И как ни интересно было наблюдать за  фарсовой игрой молодой талантливой  актрисы Инны Чуриковой и похождениями ее персонажа, на словах: «Хочу жениха, хочу богатства, хочу, хочу, хочу…»  он поднялся и быстро покинул клуб,  не оставшись на танцы, ради которых, собственно говоря, и собрался весь сельский бомонд. Он не хотел разжигать ревность парней. Девушки и в самом деле оказывали ему повышенное внимание – облачились в свои лучшие наряды – крепдешины, шелка, панбархаты. И пахли популярными и дорогими, аж целых  три рубля за флакончик, духами «Триумф». А – прически? А  малиновые перламутровые маникюры на когда-то обгрызанных ногтях?  Да, каждой было лестно прогуляться  по  деревне с первым женихом России.
Совершенно счастливый, уснул на сеновале и всю ночь плавал в упоительном дурмане родных трав и цветов. Проснувшись на ранней зорьке, спрыгнул с сеновала и пошел купаться на Оку. Далеко за рекой, почти над горизонтом, над широкими  просторами  и заливными лугами висела хрустальная звезда. И звали ту звезду Венерой.
Раздевшись, он бросился в кипящую водоворотами  холодную реку, совсем недавно прошло половодье, а она обожгла его ледяными поцелуями, и  с посиневшими от холода губами, он выскочил на берег, под дружеский гогот гусей, стал прыгать с ноги на ногу, с трудом попадая ими в штанины.
Войдя в хату, Глеб увидел уже накрытый стол с крынкой парного молока, печеными пирогами и сваренными вкрутую  крупными яйцами с оранжевыми, размером с мандарин, желтками. Ловко орудуя ухватом, бабушка вытащила из печи чугунок с кулешом – вкуснейшей пшенной кашей политой топленым русским маслом.  На столе стояли фаянсовые тарелки с рисунком из аляповатых алых цветочков - претензия на жалкую деревенскую роскошь, но ложки были  старые – деревянные, расписные. Памятные еще по детству. А те же самые  цветы, что смотрелись грубо на тарелках, выглядели на них живописно и ласкали взгляд.
- Людмила, что ты прячешься? – прикрикнула бабушка, - иди к столу, завтрак стынет. Тебя стыдится. - Шепнула она внуку, дабы совсем не смутить жиличку.
Девушка вышла из комнаты и остановилась у косяка. И он мысленно ахнул. Вчерашняя очаровательная Настенька с косой цвета гречишного меда, стояла перед ним.  Она застенчиво  улыбнулась, и он ответил ей своей сияющей, притягательной, прославившей его, улыбкой.
- Людмила, завклубом. - Представилась она.
               
Расцветала весна и расцветала их любовь, сказать о которой он так и не посмел. Но о чем было говорить, когда соловей все ночи напролет заливался вместо него, пел песню любви, такой робкой и такой трогательной, у которой, казалось, не будет конца.  Они бродили, обнявшись, в прозрачные и холодные майские ночи, сидели друг против друга в огромном дупле старой ракиты, пряча свои чувства от завистливых глаз.
Колдовство творилось вокруг, и колдовство  творилось в его душе. Он видел, как зацветают  яблоневые и вишневые сады, как в золотой бубен Луны бьет ветер, как  кружат  солидные полосатые шмели вокруг белоснежной таволги.
Пролетела неделя отпуска, и пора было собираться в Москву, футбол не мог ждать, да и терять драгоценные  весенние денечки  он больше не мог –  легкая травма - растяжение связок, прошла. Но как же трудно было оторваться от сладких губ девушки, её прелестного смеха, её серых глаз.
Бабушка весь вечер накануне его отъезда вздыхала, тайком вытирала глаза и, открывая  шифоньер, крестилась на спрятанную в его недрах, подальше от атеистических глаз, икону Казанской Божьей Матери. Наконец, не выдержав, сказала:
- Совсем пропадет девка. В нашем селе, сам знаешь, пары с детства     образуются, а она пришлая здесь, да еще и образованная.  Где жениха искать? Выйдет с горя за  пьяницу Коновалова - пустого мужика. Тоже мне работа  - кино крутить. Баловство одно!  А Людмила девушка хорошая, культурная – училище закончила, на гитаре играет, поет. И чистоплотная, и уважительная, ласковая… 
Каким же нужно быть дураком, чтобы такую девушку пропустить?  А что  - деревенская, так это ж хорошо. Больше мужа будет уважать.
- Не ворчи, родная, - отозвался Глеб, - я на нее загадал. Коли дождется она меня, а повода  ждать я ей не дам, и ты не говори ей нарочно, и мои чувства не остынут  тоже, вернусь сюда осенью, сыграем свадьбу.
- Живоглот ты. - Вздохнула старушка, слышавшая от  людей, что внук ее знаменит даже больше, чем местный гармонист - огрызок сатаны, мастер сочинять похабные частушки.  Но всей свалившейся на внука славы она представить не могла, телевизора в хате не было, а черная тарелка радио включалась изредка, песни послушать – концерт по заявкам в рабочий полдень.
Да и некогда было крестьянке, праздности не знали ее руки – большое хозяйство на ней  - куры, утки, гуси. Две драчливые козы – Глашка да Лушка, петух – главный деревенский хулиган. А сад?  12 яблонь! А огород? Одной картошки десять соток. Еще и колхозная свекла. Будь она неладна!  Но в этом году она тяпать ее не пойдет. Внук оставил ей  деньги – аж целых сто рублей новыми на конфеты, хозяйственное мыло и мануфактуру.

Бабушку в деревне считали жадной. Зачем ей, одинокой после смерти сына – отца  любимого внучка, столько добра и продуктов? Яблоки и сливы, что сами родятся,   шли на корм свиньям,  молоко сдавала в колхоз, получая скудные копейки, а  птица коптилась и отсылалась в Москву. Денежки у нее водились и копились на черный день.
         Тринадцать лет назад её сын, перевозивший колхозное зерно через реку, уронил в воду мешок, стал за ним нырять, опасаясь, что объявят его вредителем и могут посадить за недостачу, и в ноябрьской воде схватил воспаление легких. Через несколько дней он умер. Невестка, в общем-то, невзрачная серая курочка,  через год вдовства, вдруг выскочила замуж за городского Москвича, увезла далеко внучонка – пуховую головку. 
И вот он приехал  - красавец, под два метра ростом. Бабка размечталась  - пойдут у Глебушки детки,  будет она их пестовать-растить, молочком парным отпаивать. Она ведь крепкая еще –  шестьдесят пять годков не минуло, все зубы целы. Ее родной батюшка, Царство ему небесное, до восьмидесяти считал свои года, но потом бросил это бесполезное занятие, и по всем расчетам выходило, что дожил аж до девяноста четырех  лет.
Вышла в залу заплаканная Людмила. Жаль девчонку! По местным меркам уже перестарок – 21 стукнуло. Замуж давно пора! У подружек вон, у всех  ляльки на руках.