Михалыч

В  приёмном  отделении  сыро  и  блуждает  сквозняк.  По  больничным  стенам  ползёт  плесень.  Освещение  от  потолочных  ламп  в  матовых  плафонах  скудное  в  силу  неисправности  многих  из  них,  потому  все  двери  держат  нараспашку.  И  проёмы  в  стенах  коридора  зияют.  Дневной  свет,  вливаясь  в  больничные  о́кна,  тускнеет,  но  выплескивается  из  кабинетов  прямо  в  коридор,  разливаясь  под  ногами  присутствующих.

Стены  приёмного  покоя  обшарпаны.  Вдоль  одной  из  них  стоят  сбившиеся  в  ряд  каталки.  Колёсики  некоторых  из  них  искривлены  или  же  иная  каталка  держится  только  на  трёх  из  них.  Из  мебели  есть  стулья  на  металлических  ножках,  сваркой  соединённые  между  собой  в  линию  по  пять  сидений.  Есть  и  многоместные  секции  кресел  с  ободранной  обшивкой.

В  отделении  затеяли  ремонт.  Так  здесь  пытаются  изжить  плесень  и  кабинетную  сыростью.  Вот  уже  как  три  месяца  повсюду  ощущается  резкий  запах  краски.  Целыми  днями  шпаклюют  выбоины  и  трещины  стен,  кое-где  отрывочно  их  окрашивая.  Маляры  принялись  за  побелку  потолков,  но  на  время  забыли  о  затее.  Запакощенный  дощатый  малярный  стол  остаётся  стоять  придвинутым  ближе  к  дверному  проёму,  ведущему  к  больничным  лифтам.  Над  и  под  столом  скучились  вёдра  с  побелкой  и  краской,  оставленные  мастерами.  Тут  же  и  валики  с  длинными  ручками,  шпатели  и  малярные  кисти  в  комьях  затвердевшей  краски. 

Запах  растворителя  и  побелки  невозможно  выветрить  из  отделения  никаким  сквозняком.  Тут  и  там  снуют  люди:  врачи,  санитары,  охранники,  больные  старики,  женщины  и  мужчины.  Некоторые  маляры  в  заляпанных  мешковатых  комбинезонах  прохаживаются  без  дела.  Здесь  царит  пёстрая  неразбериха.

Если  выйти  из  приёмного  покоя  на  улицу,  то  окажешься  под  козырьком  подъезда.  Это  вход  в  приёмное  отделение  у  левого  торца  здания.  Сюда  больных  доставляют  на  машинах  скорой  помощи.  Здесь  возле  стеклянных  дверей  холла  толпятся  курящие  сотрудники.  Все  они  в  распахнутых  белых  халатах.  Головы  некоторых  людей  в  белых  чепчиках.  На  чьих-то  плечах  тонкими  змейками  чернеют  фонендоскопы.  На  каждом  сотруднике  висит  бейджик,  прикреплённый  к  халату.  На  одном  из  курильщиков,  что  стоит  возле  урны,  нагрудный  знак  имеет  информацию  об  его  владельце:  «Белов  Михаил  Михайлович.  Заведующий  приёмным  отделением». 

Белов  –  врач-терапевт  по  специальности,  занимающий  пост  заведующего  приёмным  отделением  последние  пятнадцать  лет.  В  кругу  коллег  его  именуют  Михалыч.  Доктор  закончил  курить  и  теперь  направляется  по  коридору  к  своему  кабинету.
— Когда  закончится  ваш  ремонт? —  спросил  он  поздоровавшегося  с  ним  маляра.
— А  к  какому  числу  вам  хотелось  бы? —  с  усмешкой  ответил  ремесленник.  Этот  вопрос  озадачил  Белова.  Он  ничего  не  ответил,  пробубнив:  — Бардак. 

По  бесконечному  коридору  своего  отделения  идёт  грузный  Михалыч.  У  него  трясутся  руки,  и  болит  голова.  Дрожь  в  руках  ещё  и  от  волнения;  главный  врач  срочно  вызывает  к  себе  Белова.  Теперь  голова  заведующего  приёмным  отделением  занята  панической  мыслью:  знает  ли  глава  больницы  о  событии,  произошедшем  ночью?  И  если  да,  то  от  кого  узнал? 

Врач  шёл  отдуваясь.  Отёкшее  за  бессонную  ночь  лицо,  казалось,  предательски  выдавало  в  Белове  его  пристрастие  к  водке.  Он  давно  не  стеснялся  собственной  слабости.  Ни  от  кого  не  скрывал  своего  порока;  всем  всё  давно  было  известно.  Смирились  домашние,  как  и  многие  коллеги  по  работе.  Смирился  и  сам  Белов. 
— Конечно,  чего  хорошего  могут  продать  в  этом  ларьке? —  сетовал  он,  находя  для  себя  же  объяснение  тому,  почему  похмельный  синдром  стал  развиваться  у  него  стремительно.  В  этом  доктор  винил  некачественный  алкоголь.

Заплывшие  глаза  Белова  словно  застыли  на  месте,  утратив  живой  блеск.  Казалось,  едва  ли  врач  различает  что-либо  впереди  себя  хотя  бы  и  за  пару  шагов.  Опухшие  веки  выдавали  факт  того,  что  в  минувшую  ночь  доктор  привычно  не  берёг  своего  здоровья.  Широкий  лоб  его  был  в  испарине.  Заведующий  приёмным  отделением,  отдежуривший  ночную  смену,  теперь  рассуждал  в  себе:  пропустить  ли  стакан  сейчас  или  выпить  после  визита  к  шефу?  А  шефом  здесь  именовали  главного  врача  больницы  Местергази  Леонида  Луисовича. 

Белов  решил-таки  зайти  в  свой  кабинет,  чтобы  опохмелиться.  Подойдя  к  заветной  двери,  он  трясущейся  рукой  нащупал  ключ  в  кармане  того,  что  прежде  служило  медицинским  халатом.  Эта  потрёпанная  ткань  наброшена  поверх  выцветшего  хирургического  костюма  и  заляпана  посветлевшими  со  временем  невыводимыми  пятнами  крови.  Хлопковое  рубище  всегда  распахнуто  и  не  застёгнуто  на  пуговицы,  некоторых  из  которых  недостаёт.   

И  вот  теперь  Белов  у  себя.  Он  сидит  за  рабочим  столом,  сцепив  пальцы  рук  в  замок.  Так  их  легче  контролировать;  меньше  трясутся.  Доктор  машинально  и  быстро  вращает  большими  пальцами  и  смотрит  на  настенный  календарь  1996-го  года,  с  трудом  фокусируя  внимание  на  октябре.  Замедленно  считает  количество  обведённых  чернилами  дат,  сличая  их  с  днями  недели.
— Так,  сегодня  двадцать  пятое.  Отдежурил  ночь  с  четверга  на  пятницу, –  говорит  он  себе.  — Сегодня  в  полдень  иду  домой.  Очередное  дежурство  с  воскресенья  на  понедельник.  Дежурим  опять  с  Амбросиевым  с  двадцать  седьмого  на  двадцать  восьмое.  Так.

Кто-то  постучал  в  дверь  и,  не  дождавшись  отклика,  приоткрыл  её.  В  щель  дверного  проёма  просунулась  голова  врача-терапевта  Амбросиева  Алексея  Васильевича.  Доктор  лёгок  на  помине.  Он,  отдежуривший  с  Беловым  ночную  смену,  интересуется,  не  забыл  ли  тот  о  необходимости  подняться  на  административный  этаж.  Там  —  на  восьмом  этаже  —  кабинет  главного  врача,  где  их  ждут.  Для  «разбора  полётов»,  как  сообщает  Белову  коллега.  Амбросиев  с  деланным  подобострастием  поторапливает  своего  начальника,  с  которым  совместно  распивал  всю  ночь  водку.  Или  всё  это  только  пригрезилось  Михалычу?  Ведь  напарник  его  выглядит  трезвым.  Он  активен  и  бодр.  Нужно  отметить  и  то,  что  этот  удивительный  Алексей  Васильевич  последние  семь  лет  работает  в  приёмном  покое  под  началом  Михалыча. 

Что  касается  Белова,  то  много  лет  назад,  завершив  обучение  в  институте  и  пройдя  ординатуру,  молодым  врачом  пришёл  он  на  Скорую.  Несколько  лет  работал  врачом  линейной  бригады  на  одной  московской  подстанции.  Там  же  и  стал  главврачом.  Навыков  терапевта  забывать  он  не  желал,  и  сам  охотно  выезжал  на  вызовы.  Любил  работать  самостоятельно:  без  фельдшера  или  другого  врача.  Бо́льшую  часть  профессиональной  жизни  он  так  и  проработал  на  скорой  помощи,  как  говорят,  начав  практику  с  молодых  ногтей.  Считался  же  грамотным  терапевтом.  Имел  хорошую  репутацию  среди  своих  сотрудников.  В  конце  концов,  будучи  на  хорошем  счету  у  вышестоящего  руководства  Горздрава,  через  несколько  лет  пошёл  на  повышение:  был  назначен  главным  врачом  больницы  в  Некрасовке. 

С  подстанции  он  ушёл.  Люди  говорили,  что  пророчили  Белову  дальнейшее  восхождение  по  карьерной  лестнице.  Будто  осесть  он  должен  был  в  одном  из  высоких  кресел,  чуть  ли  не  Министерства  Здравоохранения.  Но  всё  пошло  экспрессом  под  откос  из-за  его  пьянства,  развившегося  исподволь.  Пристрастие  к  водке  осталось  со  Скорой.  Как  и  привычка  не  спать  сутками.  С  должности  главврача  больницы  его  сместили  через  год  после  назначения,  вверив  ему  должность  заведующего  "приёмником"  здесь  же.  Так  и  начальствовал  он  приёмным  покоем  всё  последнее  время. 

Теперь  Михалычу  под  пятьдесят.  Никакого  повышения  по  службе  он  больше  не  ждёт,  отчего  и  расслабился.  Во  всех  смыслах  этого  слова.  Михалыч  раздулся  животом.  Обзавёлся  лысиной  и  весь  будто  побагровел;  кожа  лица  приобрела  оттенок  ветчины.

Амбросиев  Алексей  Васильевич  прошёл  тот  же  путь,  но  разве  что  работал  на  подстанции  при  Институте  имени  Склифосовского.  Был  он  грамотным  врачом  специализированной  реанимационной  бригады.  Уйдя  со  Скорой,  он  устроился  в  некрасовскую  больницу.  Здесь  и  работал  в  дружном  коллективе  Белова.  По  характеру  Амбросиев  был  честолюбивым.  По  своему  темпераменту  был  он  уравновешенным.  По  складу  же  ума  —  творческим  человеком.  На  нём  всегда  костюм,  как  говорят,  с  иголочки.  Белый  халат  сияет  белизной.  Красуется  галстук.  На  лице  Алексея  Васильевича  пылает  пятнистый  румянец.  Над  верхней  губой  чернеют  щегольские  усики.  Густой  пушок  оттопыренных  ушей,  золотящийся  в  лучах  солнца,  единственный  недостаток  во  внешности  этого  врача.  В  спокойные  минуты  отдохновения  он  чаще  мечтает  о  руководящей  должности.  Но  ему  её  никто  не  предлагает.  Отчего  Алексей  Васильевич  считает  себя  не  реализовавшимся  в  профессии  к  своим  сорока  пяти  годам.  И  он  чаще  начинает  думать  о  том,  как  бы  заслужить  себе  почётное  место.

Последние  месяцы  Михалыч  и  Амбросиев  дежурили  вместе  чаще.  Два  маститых  специалиста.  Один  начальник  —  другой  подчинённый.  На  роботе  их  считают,  если  не  друзьями,  так  очень  хорошими  приятелями.  Полагают  о  них,  что  один  другого  стоит.  Имеется  в  виду  их  профессионализм,  взаимопонимание  и  любовь  посидеть  за  рюмочкой.  Амбросиев  отличается  от  Михалыча  только  одним:  в  посиделках  знает  меру.

Кто-то  скажет:  как  это  может  быть,  чтобы  врачи  позволяли  себе  пьянствовать  на  рабочем  месте  и  в  пору  ответственного  дежурства?  Дело  в  том,  что  Михалыч  сохранил  дружеские  отношения  с  главврачами  и  старшими  фельдшерами  трёх  районных  подстанций,  линейные  бригады  которых  обыкновенно  и  привозили  пациентов  в  больницу.  Обзванивая  своих  бывших  коллег  и  добрых  знакомых  с  просьбой  не  беспокоить  его  ночью,  он  каждый  раз  добивался  для  себя  поблажки:  никого  из  больных  к  нему  в  отделение  по  ночам  не  доставляли.  Его  уважали  и  ему  шли  на  уступки.  Персонал  бригад  будто  забывал  о  существовании  заветной  больницы  за  чертой  города.  Забывал  до  поры.  Пока  он  пьёт  —  с  девяти  вечера  до  девяти  утра.  И  так  каждое  его  дежурство.

Надо  сказать,  что  за  одно  только  это  Белова  любили  в  данном  учреждении.  Многие  врачи  подгадывали  свои  дежурства  под  ночные  смены  Михалыча  ради  одного:  отоспаться  ночью  или  спокойно  попьянствовать.  Любили  Белова  и  как  врача:  он  был  сведущ  во  многих  смежных  дисциплинах.  Особо  блистал  знаниями  на  трезвую  голову. 

Итак,  с  девяти  вечера  прошедших  суток  он  привычно  затворился  в  своём  кабинете  вместе  с  Амбросиевым.  Их  графики  дежурств  совпадали  в  последнее  время  чаще  обычного.  Амбросиев  всегда  приписывал  свою  фамилию  к  фамилии  Михалыча  в  журнале  дежурств.  У  Белова  это  подозрений  не  вызывало.  Был  он  человеком  добрым  и  доверчивым  и  не  знал,  будто,  что  подвоха  всегда  нужно  ждать  от  тех,  кому  доверяешь. 

Совпали  смены  дежурств  врачей  и  в  этот  раз.  Оба  вновь  удобно  расположились  в  креслах  близ  журнального  столика  в  кабинете  Белова.  Вся  ночь  была  впереди  —  ночь  пьяных  посиделок.  Хозяин  кабинета  включил  настольную  лампу.  Набросив  на  неё  вязаную  шапку, —  а  у  Белова  часто  мёрзла  голова, —  он  привычно  превратил  лампу  в  ночник.  Задёрнул  красные  занавески  на  единственном  окне.  Белов  любил  красный  цвет  и  эти  мягкие  шёлковые  занавески.  Задёргивал  их  всегда.  Мягкий  алый  цвет  наполнял  его, —  казалось  Михалычу, —  теплом  и  радостью.  Вся  жизнь  начинала  казаться  ему  яркой  и  тёплой.  И  полумрак  кабинета  представлялся  ему  уютным.

Итак,  в  обнимку  с  бутылкой  потекла  хмельная  дружеская  беседа  врачей.  Однако,  пьянствовал  только  Михалыч.  Всё  так  и  было:  на  водку  налегал  лишь  он,  быстро  соловея.  Ему  и  дела  не  было  до  того,  почему  Амбросиев  только  пару  раз  за  ночь  подлил  в  свою  рюмку  горькой.  Должно  быть,  просто  не  замечал  этой  странности.  Рюмка,  наполненная  не  до  краёв,  то  и  дело  подрагивала  в  руке  Амбросиева.  Он  пальцами  будто  поигрывал  ею,  редко  отпивая  осторожными  глотками.  С  прищуром  и  ласково  поглядывал  на  начальника.  Улыбался  ему.  В  кабинете  звучала  спокойная  музыка;  Белов  любил  джаз.  Ночь  стала  таинственным  образом  наполняться  звуками  раннего  утра.  За  окном  проступал  бледный  рассвет.  К  половине  шестого  утра  спиртное  закончилось.  Михалыч  стал  привычно  обзванивать  отделения  на  предмет,  не  осталось  ли  у  кого  чуть-чуть  коньяка  или  водки.  Будил  всех  подряд.  Сказывалась  административная  привычка  его  прежней  должности  —  главного  врача.  Во  хмелю,  он  частенько  называл  себя  главным  врачом. 
— Я,  мать  их,  главный  в  этой  больнице, —  бравурно  произносил  он.

Обзвонив  всех  и  вся,  Михалыч  пустился  в  обход  по  больнице  с  одной  целью:  раздобыть  медицинского  спирта.  Вернулся  к  Амбросиеву  ни  с  чем.  Денег  у  обоих  больше  не  было.  Отодвинув  красное  полотно  складчатых  занавесок,  Белов  за  стеклом  окна  увидел  сияние  витрины  круглосуточного  ларька,  расположенного  через  дорогу.  Единственный  работающий  ларёк,  в  котором  можно  было  разжиться  водкой!  Белов  распалился  страстью  больше. 
   
— Слушай,  Михалыч, —  предложил  ему  Алексей  Васильевич,  подметивший  особые  перемены  в  поведении  своего  начальника.  — Вчера  во  время  дежурства  Рожковой  к  нам  был  доставлен  человек  без  сознания.  Взяли  с  улицы.  Дядя  с  багажом.  «Дядей  с  багажом»  называют  здесь  состоятельного  человека,  поступившего  в  больницу  с  материальными  ценностями  при  себе.  — Михалыч,  что  если  тебе  взять  из  камеры  хранения  деньги  из  его  портмоне.  Небольшую  сумму,  чтобы  купить  одну  бутылку.  С  утра  ты  сможешь  занять  у  Зоечки  с  тем  чтобы  вернуть  деньги.  Так  можно  выйти  из  трудного  положения, —  ласково  улыбаясь,  рассуждал  вслух  Амбросиев.  Он  заглядывал  Михалычу  в  глаза,  убаюкивающе  сюсюкая:  — Ну,  Михал  Михалыч,  комар  носа  не  подточит.  Я  говорю:  никто  не  узнает. 
— А  шума  никакого  не  будет?  —  у  него  начинали  трястись  пальцы  рук. 
— С  чего?  Пациент  в  реанимации  и  без  сознания.  Он  же  не  станет  теперь  искать  своих  денег?! Амбросиев  захихикал  и  продолжил:
— Родственники  его  не  разыскивали.  Милиция  к  нам  не  приезжала.  Судя  по  записи  в  журнале  дежурной  смены,  клиент  доставлен  без  сопровождения  родных.  Будь  спокоен.  Тут  всех  делов  —  взять  мелочь  копеечную:  пару  тысяч  рублей.  Через  пять  минут  пол-литра  на  столе.  И  всем хорошо.

Белову  рассуждения  напарника  показались  убедительными.  Не  долго  колеблясь,  он  согласился.  Никогда  прежде  ему  подобных  мыслей  не  приходило  в  голову.  А  тут  советует  его  коллега,  да  ещё  так  убедительно.  Говорит  с  улыбочкой.  Легко  и  непринуждённо,  будто  сам  многажды  так  поступал.  Михалыч  решился-таки.  Всё  сделал  так,  как  и  советовал  ему  Амбросиев.  Когда  Белов  срывал  пломбу  с  двери  камеры  хранения,  его  коллега  стоял  рядом,  всё  время довольно  улыбаясь...

Водка  была  куплена.  Тихая  попойка  продолжалась  до  половины  восьмого  утра.  Звучала  музыка.  Собутыльники  реже  разговаривали.  Райский  кабинетный  мирок  по-прежнему  был  огорожен  от  жестокой  уличной  реальности  красными  занавесками.  Но  что-то  мрачное  поселилось  в  сердце  Белова.  Какая-то  неизбывная  тоска  терзала  его  хмельное  сознание.  Он  становился  угрюмым.  На  нетвёрдых  ногах  единожды  подошёл  он  к  окну  кабинета.  Провёл  рукой  по  шёлковой  красной  ткани.  Занавесок  не  отдёрнул.  За  ними  от  Михалыча  скрывалось,  проступавшее  сквозь  завесу,  серое  и  холодное  утро  октября.  Моросил  дождь.  Белову  хотелось  спать.  Не  с  тем,  чтобы  отдохнуть,  но  забыться.  «Дождаться  бы  Зоечку»  —  вяло  повернулось  в  его  голове.

Когда  Белов  вышел-таки  из  сонного  забытья  под  трамвайное  дребезжание  видавшего  виды  будильника,  то  тревожащие  яркие  солнечные  лучи  непривычно  хлестали  по  стенам  и  полу  его  кабинета.  Занавески  были  раздвинуты.  Амбросиева  не  было.  Как  и  следов  его  присутствия  на  ночной  пирушке.  Всё  выглядело  так,  будто  пил  и  коротал  ночь  Михалыч  в  одиночестве.  Даже  окурков  Winston  —  любимых  сигарет  Амбросиева  —  не  было  в  пепельнице.  Только  обрубки  Золотой  Явы  торчали  смятыми  желтушными  фильтрами  из  груды  пепла.

Выйдя  из  кабинета,  отправившись  в  уборную,  Михалыч  встретился  с  Зоечкой.  Врач-травматолог  Зоя  Николаевна  Рожкова  была  одой  из  сотрудниц  этого  отделения.  Работала  с  Михалычем  она  много  лет.  С  испугом  Зоечка,  как  её  звали  в  коллективе,  взглянула  в  лицо  Михалыча,  сказав:  — Берегись.  На  восьмом  гроза.  Шеф  вызывает  тебя! 

И  Зоечка  будто  испарилась,  шёпотом  выпалив  эти  пугающие  слова.  А  он  что-то  ведь  забыл  сказать  ей.  О  чём-то  попросить...  Белов  дрожит  как  осиновый  лист.  Кажется,  что  нервы  распухли  и  болят,  вибрируя  от  бегущего  по  ним  неведомого  электрического  тока.

Михалыч  сходил  пообщаться  с  коллегами  у  стеклянных  дверей  входа  в  отделение.  Поздоровался  с  заступившей  на  дежурство  сменой  персонала:  врачами  и  медсёстрами.  Пожелал  всем  спокойных  суток.  Опять  покурил  и  скоро  вернулся  в  свой  кабинет.  Как  я  уже  говорил,  он  опохмелился.  Выпив  не  из  стакана,  а  из  горлышка  бутылки  остатки  водки,  вскинув  голову  как  горнист.  Позже  к  нему  заглянул  Амбросиев,  о  чём  я  прежде  также  упоминал.  Заглянул,  перегибаясь  через  порог,  будто  вползая  в  кабинет  из-за  двери.  Изгибаясь  змеёй.  Того  только  ради,  чтоб  с  виноватой  улыбкой  на  лице  и  с  излишней  почтительностью  в  голосе  пригласить  Михалыча  "на ковёр"  к  шефу. 
— Михалыч,  шеф  вызывает!  —  почти  простонал  Амбросиев. 

Белов  уловил  и  тон  Амбросиева,  и  необычные  его  манеры.  Обратил  внимание  он  и  на  выражение  лица  Алексея  Васильевича,  искажённого  наигранной  озабоченностью.  Таким  раньше  он  его  не  знал,  что  в  себе  и  отметил  Белов:  «Никогда  таких  гримас  я  прежде  на  его  лице  не  замечал».

Вскоре  напарники  очутились  на  административном  этаже.  Вплыли  в  кабинет  главного  врача  как-то  затейливо:  Амбросиев,  будто  вальсируя,  кистью  вёл  широкую  талию  Михалыча,  продвигая  того  вперёд.  Свободной  же  рукой  он  откидывал  дверное  полотно,  взятое  в  дерматин.  Лишь  втолкнулись,  и  тут  же  беззвучный  вальс  отгремел,  рука  Амбросиева  отстегнулась  от  торса  Михалыча  и  буквально  на  ковре  перед  столом  начальника  предстал  один  лишь  Белов.  Тогда-то  и  спохватился  он,  как  Амбросиева  не  стало  ни  по  правую  руку  от  Михалыча,  ни  слева  от  него,  ни  за  его  широкой  спиной.  Таинственный  спутник  целиком  сошёл  с  орбиты  Белова,  и  Михалычу  теперь  предстояло  вращаться  самому.  Крутиться,  а  точнее  —  выкручиваться.  А  нахождение  Амбросиева  за  двустворчатой  дверью  угадывалось  по  его  разговору  с  секретаршей.  Алексей  Васиьевич  наскоро  расшаркивался  перед  ней,  прыская.

— Ты  что  делаешь,  паскуда?  —  с  остервенением  произнёс  Местергази.  Главврач  был  грубым  человеком.  Сказались  привычки  врача  следственного  изолятора.  Местергази  начинал  свою  карьеру  в  одном  из  пенитенциарных  учреждений,  работая  с  подследственными  гражданами.

Для  Михалыча  гром  грянул  без  упреждающей  вспышки  молнии.  Так  всё  ему  виделось,  лишь  он  оказался  один  на  один  с  главврачом.
— В  чём,  собственно,  дело? —  недоумевает  Белов.  Руки  его  предательски  трясутся.  В  голове  переливается  шум  из  одного  уха  в  другое.
— Ты  дурака  не  включай!  Взять  деньги  из  камеры  хранения... сорвать  пломбу... вырвать  лист  из  журнала  описи  личного  имущества  пациентов.  Ты,  Белов,  идиот?! 
Местергази  не  скупится  на  мат.
— Да,  я...
— Значит  так, —  и  он  трясёт  перед  лицом  Михалыча  листом  бумаги.  На  листе  убористым  почерком  что-то  написано.  Видимо,  каким-то  тайным  доброжелателем.  Скрытым  неполживым  праведником.  Михалыч  смутно  понимает,  кто  и  что  написал.  Начинает  догадываться  обо  всём.
 — Значит  так,  артист.  Вот  это, —  он  трясёт  листом  бумаги,  —  основание  для  возбуждения  уголовного  дела.  Если  я  дам  этому  ход,  то  тебя  посадят.  Понимаешь?  Хорошо.  Значит  так,  сейчас  ты  пишешь  заявление  «по  собственному».  Прямо  при  мне.  Здесь  и  сейчас  же.  Я  подписываю.  Увольняю  тебя  вчерашним  числом.  Лети  вон  отсюда,  куда  хочешь!  Но  прежде  ты  берёшь  деньги.  Доставай,  где  хочешь.  До  двенадцати  вернуть  всю  сумму.  И  к  часу  дня  чтобы  духу  твоего  здесь,  сам  понимаешь!  —  речевой  оборот  «сам  понимаешь!»  знак  скверного  настроения  Местергази  и  всегда  ввинчивается  им  в  окончание  фразы. 

И  в  этот  раз  Михалыч  всё  понял  сам.  Сообразил  отяжелевшей  головой,  что  его  как  собаку  пнули  под  зад  ногой. 
И  произошло  всё  очень  быстро.  Ему  не  дали  ничего  сказать  в  своё  оправдание.  Да  и  мог  ли  он  найти  его?  Он  думал  сейчас  только  об  одном  плюсе  во  всей  этой  жуткой  истории:  о  своём  везении.  Ведь  шеф  не  вызвал-таки  милицию  и  не  собирается  этого  делать.  Значит,  уголовное  дело  в  отношении  него  возбуждено  не  будет.  Михалычу  нужно  просто-напросто  написать  заявление  об  увольнении...

Деньги  Михалыч  занял  у  Зоечки  тем  же  утром.  Позже.  Всё  до  копейки  вернул.  Ключ  от  кабинета  и  весь  инвентарь  оставил  старшей  сестре  отделения.  Получил  на  руки  в  отделе  кадров  трудовую  книжку.  Вышел  из  больницы,  прихватив  с  собой  любимую  красную  шерстяную  шапку.  Ни  с  кем  не  разговаривал  и  не  прощался. 

Днями  позже  на  двери  кабинета  заведующего  приёмным  покоем  появилась  табличка  с  надписью:  «Амбросиев  Алексей  Васильевич.  Заведующий  приёмным  отделением». 

Очень  скоро  в  отделении  закончился  ремонт,  и  все  маляры  с  их  красками-побелками  бесследно  сгинули.  С  ними  исчезли  сквозняк,  сырость  и  плесень.  В  коридоре,  как  и  во  всех  кабинетах,  теперь  светло  и  тепло.  Здесь 
по-прежнему  всегда  много  и  врачей,  и  пациентов,  за  которыми  все  двери  теперь  закрываются  плотно. 
Светло-жёлтой  краской  выкрашены  стены  приёмного  покоя.  К  одной  из  них  послушно  примкнули  новые  каталки,  колёсики  которых  исправно  вращаются.  Появилась  в  отделении  и  мягкая  мебель.  И  коляски  на  колёсах  для  пожилых  людей.  На  невиданных  доселе  журнальных  столиках  теперь  возлежат  медицинские  журналы.  Памятки  по  профилактике  сезонных  вирусных  заболеваний,  взятые  в  оргстекло  навесных  стендов,  доносят  до  читателей  информацию  о  пользе  своевременной  вакцинации.  Стулья  и  кресла  скрипят  новой  обшивкой,  а  с  потолка  на  всё  это  великолепие  щедро  льётся  ласкающий  свет.

Что  ещё  сделал  новый  хозяин  приёмного  покоя,  так  это  сдёрнул  красные  гардины  с  карниза  под  потолком  теперь  уже́  своего  кабинета.