Михалыч

В приёмном отделении больницы сыро и гуляет сквозняк. Всюду по
углам ползёт плесень, освещение от потолочных ламп в матовых пла-
фонах скудное из-за давней неисправности многих из них. Поэтому все
двери держат нараспашку: сквозь проёмы дневной свет из кабинетов про-
никает в коридор, падая к ногам присутствующих. Стены приёмного по-
коя обшарпанные; вдоль одной из них стоят сбившиеся в ряд каталки.
Колёсики некоторых искривлены или же иная держится только на трёх. Из
мебели есть стулья на металлических ножках, сваренные между собой по
пять сидений; есть многоместные секции кресел с ободранной обивкой.

В отделении затеяли ремонт: здесь пытаются изжить плесень и сырость
в кабинетах. Вот уже три месяца ощущается резкий запах краски —
целыми днями шпаклюют выбоины и трещины стен, кое-где отрывочно
их окрашивая; маляры принялись за побелку потолков, но на время за-
были об этом. Запакощенный дощатый малярный стол остаётся стоять
придвинутым ближе к дверному проёму, ведущему к больничным лифтам.
Над и под ним скучиваются вёдра с побелкой и краской, оставленные
мастерами; тут же валики с длинными ручками, шпатели и малярные
кисти в комьях затвердевшей субстанции. Запах растворителя и побелки
невозможно выветрить из отделения никаким сквозняком. Тут и там суе-
тятся люди: врачи, санитары, охранники, больные старики, женщины и
мужчины; некоторые маляры в заляпанных мешковатых комбинезонах
прохаживаются без дела. Здесь царит пёстрая неразбериха.

При выходе из приёмного покоя на улицу оказываешься под бетонным
козырьком подъезда. Сюда, к левому торцу семиэтажного мрачного здания,
больных доставляют на машинах скорой помощи. Здесь возле стеклянных
дверей холла собрались курящие сотрудники — все они в распахнутых
белых халатах; у некоторых головы покрыты белыми чепчиками, на плечах
змейкой чернеют фонендоскопы. На каждом виден бейджик с именем и
должностью: например, один из курильщиков возле урны — «Белов Ми-
хаил Михайлович. Заведующий приёмным отделением».

Белов — врач-терапевт по специальности, занимающий пост заведующе-
го приёмным покоем на протяжении последних трёх лет. В кругу коллег
его без обиняков называют Михалычем. Он закончил курить и теперь на-
правляется по коридору к своему кабинету.
— Когда закончится ваш ремонт? – поинтересовался он у поздоровавше-
гося маляра.
— А к какому числу нужно? – весело ответил ремесленник, сверкнув
золотой коронкой переднего зуба и осклабившись. Вопрос заставил Бе-
лова задуматься: «Бардак!» – вспыхнула мысль в его затуманенном со-
знании.

По бесконечному коридору своего отделения идёт грузный Михалыч. У
него трясутся руки, и болит голова. Дрожь в руках ещё и от волнения;
главный врач срочно вызывает к себе Белова. Теперь голова заведующего
«приёмником» занята панической мыслью: знает ли глава учреждения о
ночном инциденте? И если да, то от кого, в самом деле, Местергази мог
узнать?

...Миша Белов, родившись в Новгороде, воспитывался в неполной семье. С
детства не отличался крепким здоровьем и часто болел. В классе был тихо-
ней, но во дворе — озорным мальчишкой. Отец его страдал алкоголиз-
мом и неоднократно лечился; однако после развода перевёлся по догово-
рённости на Дальний Восток, где числился фотокорреспондентом местной
газеты «Аргументы и факты. Магадан». Михаил Петрович, решив, что су-
ровый магаданский климат остудит горячность «городского прожигателя
жизни», погрузился с головой в быт на Колыме. Но сложилось для него
всё хуже: прожив долгое время в суровых условиях среди золотодобытчи-
ков (геологов и работяг) — к которым его часто командировали, а чьей
ходовой валютой являлся чистый спирт — покончить с пьянством он так
и не сумел. К семье, к тому времени обосновавшейся в Москве, он не вер-
нулся. Его сын, воспитанный бабушками-дедушками, с детских лет при-
вык полагаться на рассудительность людей, которым он доверял. А те
объяснили ему исчезновение отца так: «Зелёный змий проглотил!» Спустя
годы, повзрослев и уловив смысл фразы, Михаил Белов зарёкся: никогда
не будет пить!

Врач шёл и тяжело отдувался; его лицо, опухшее за последнее время,
предательски выдавало пристрастие Белова к водке, что не вызывало
стеснения ни у него самого, ни у коллег. Слабость свою он давно при-
знал. Смирились с ней и его домашние.

«Конечно, чего хорошего могут продать в этом ларьке?» – сетует Белов,
объясняя себе быстрое развитие похмельного синдрома только лишь не-
качественным алкоголем.

Заплывшие глаза Белова словно застыли на месте, утратив живой блеск.
Казалось, едва ли врач различает что-либо впереди себя хотя бы и в
двух шагах. Опухшие веки выдавали факт того, что в минувшую ночь
доктор привычно не берёг своего здоровья. Его широкий лоб в испарине.
Заведующий приёмным отделением, сдавший ночное дежурство, теперь
рассуждал в себе: «Пропустить ли стакан сейчас или выпить после визита
к шефу?» А так здесь именовали человека с наружностью повара — глав-
ного врача больницы Местергази Леонида Луисовича.

Приняв решение вернуться в свой кабинет, чтобы опохмелиться, Михалыч
подошёл к двери и трясущейся рукой нащупал ключ в кармане того, что
прежде служило медицинским халатом. Эта потрёпанная ткань наброшена
поверх выцветшего хирургического костюма и заляпана посветлевшими
со временем невыводимыми пятнами крови. Хлопковое рубище всегда
распахнуто и не застёгнуто на пуговицы, некоторых из которых недостаёт.
И вот теперь Белов у себя. Он сидит за рабочим столом, сцепив пальцы
рук; только так утихает их дрожь. Доктор машинально и быстро вращает
большими пальцами, смотря на табель-календарь 1996 года; он с трудом
фокусирует внимание на августе. Замедленно считает количество
закрашенных ма́ркером чисел, сличая их с днями недели. «Так, сегодня
девятое. Отдежурил ночь с четверга на пятницу, – бормочет он, — сегодня
в полдень иду домой. Очередные сутки — с понедельника на вторник.
Снова дежурю вместе с Амбросиевым — с двенадцатого на тринадцатое,
вот».

Кто-то постучал в дверь и, не дождавшись отклика, приоткрыл её. В
щель дверного проёма просунулась голова врача-терапевта Амбросиева
Алексея Васильевича. Доктор лёгок на помине. Он, отдежуривший с
Беловым ночную смену, интересуется, не забыл ли тот о необходимости
подняться на административный этаж. Там — на восьмом этаже — ка-
бинет главного врача, где их ждут. Для разбора полётов, как сообщает
Белову коллега. Амбросиев с напускной почтительностью торопит своего
начальника, с которым совместно распивал водку всю ночь. Или всё это
только пригрезилось Михалычу? Ведь его напарник выглядит абсолютно
трезвым: он активен и бодр. Сто́ит отметить и то, что этот удивительный
Алексей Васильевич уже семь лет служит в приёмном покое. Из них
последние три года под началом невзыскательного Михалыча.

Белов же много лет назад, окончив институт и ординатуру, начал свою
карьеру на скорой помощи как молодой врач линейной бригады одной
из московских подстанций. Затем стал главврачом той же подстанции; не
теряя навыков терапевта, часто выезжал на вызовы. Бо́льшую часть своей
профессиональной жизни он проработал на скорой помощи «с молодых
лет». Благодаря высокому авторитету у руководства Горздрава в 1992
году он был назначен главным врачом больницы в Некрасовке. Со скорой
он ушёл навсегда. Люди говорили, что пророчили Белову дальнейшее
восхождение по карьерной лестнице, и будто осесть он должен был в
одном из высоких кресел, чуть ли не Министерства Здравоохранения,
но вскоре всё пошло экспрессом под откос в силу его пьянства, раз-
вившегося исподволь. Пристрастие к водке осталось со скорой, как и
привычка круглые сутки спать урывками. С должности главврача стаци-
онара его сместили через год после назначения, вверив ему должность
заведующего «приёмником» здесь же, и Белов руководил приёмным по-
коем последние годы. Теперь Михалычу под пятьдесят; повышения по
службе он больше не ждёт и расслабился во всех смыслах этого слова:
раздулся животом, набрал вес и обрюзг, а кожа лица приобрела оттенок
копчёной ветчины...

Амбросиев Алексей Васильевич прошёл тот же трудный путь в карьере,
но работал на подстанции при Институте имени Склифосовского врачом
специализированной реанимационной бригады. Уйдя со скорой, устроил-
ся в некрасовскую больницу, влившись в дружный коллектив Белова. По
характеру Амбросиев был честолюбивым, а по своему темпераменту урав-
новешенным человеком. Склад его ума выдавал в нём творческую натуру.
У врача всегда костюм, как говорят, «с иголочки». Его халат сияет белиз-
ной, красуется галстук. На лице Алексея Васильевича пылает пятнистый
румянец, а над верхней губой чернеют щегольские усики. Густой рыжий
пушок оттопыренных ушей, — золотящийся в лучах солнца, — един-
ственный недостаток во внешности этого врача. В спокойные минуты
отдохновения он чаще мечтает о руководящей должности, которую, одна-
ко ему никто не предлагает. Отчего Алексей Васильевич считает себя не
реализовавшимся в профессии к своим сорока пяти годам; всё чаще он
задумывается над тем, каким образом мог бы завоевать почётную руко-
водящую должность.

...Лёша Амбросиев вырос в Москве, в семье педагогов. Решив не идти
по стопам родителей, он выбрал стезю дяди: медицину. После школы по-
ступил в медицинское училище на фельдшерское отделение. Дисципли-
нированно посещал спортивную секцию карате, но в училище был осво-
бождён от уроков физкультуры по состоянию здоровья. Он очень нравил-
ся преподавателям и девушкам группы, хотя ничем не выделялся среди
сверстников. Окончив училище, сразу же и с помощью дяди, устроился
на должность старшего фельдшера подстанции скорой помощи. В его
подчинении находились опытные специалисты: немолодые женщины и
мужчины славянской внешности с красными обветренными лицами, мно-
гие годы «протрубившие» фельдшерами на «двенашке» — подстанции
№12, находившейся в шаге от училища и в десяти шагах от дома Ам-
бросиева. На работе часто попустительствовал своим подчинённым и про-
щал им «левые» подработки: частный извоз на маршруте и сбыт дефи-
цитных лекарств «на сторону».
— Главное что́, Вася? – спросит Амбросиев кого-то из провинившихся
фельдшеров.
— Не знаю... – подчинённый поищет взглядом подсказку на полу и, не
найдя её, ответит юному начальнику: — Не косячить, наверное.
— Главное — не предавать своих, Вася! – ошарашит недотёпу Алексей
Васильевич.
— А-а, понял!
— Понял он... А читал ли ты Евангелие? «Не карай ближнего своего, как
самого себя», – в очередной раз подшутит над коллегой Амбросиев.
— Не карай... Вот же как здо́рово написано, – ответит человек с жидким
серебром в волосах. — Спасибо вам, Алексей Васильевич! Такого больше
не повториться, – и Вася что-то обязательно сунет начальнику в карман,
как и в прошлый раз.

В своей группе, будучи студентом вечернего отделения медицинского
института, — куда поступил, избежав срочной службы в армии, — Ам-
бросиев был старостой. Учёбу совмещал с работой на подстанции. Его
любили девушки: он был тихим, приветливым и пробивным. Студенты
его группы, отслужившие «срочку», Лёшу недолюбливали за те же ка-
чества: скромность, показное радушие и изворотливость. У людей, пусть и
с малым, но всё же жизненным опытом, Амбросиев не вызывал доверия.
Отчего он старательно хотел нравиться однокурсникам и прилагал к это-
му немалые усилия. Например, будучи старостой, не ставил в журнале
посещения лекций «н/б» напротив фамилии отсутствующего. В столовой
приманивал одногруппников на своё место в очереди или занимал им
места́ за столиком. Часто одалживал рубли на обеды и никогда не требо-
вал возврата денег. Да, он умел нравиться!
— Главное что́, ребята?! – спросит он Шамсутдинова и Егорова, при-
держав в очередной раз для них стулья у своего столика.
— Ну?!
— Главное — своим помогать, братцы!

После института Амбросиев был устроен в ординатуру по реаниматологии
и анестезиологии, хотя в дипломе у него были почти одни «удочки».
Позже, вернувшись на скорую в качестве реаниматолога, он полюбил
выездную работу, но мечтал о ставке главврача подстанции и, не полу-
чив повышения, уволился, хлопнув дверью. Пройдя курсы профессио-
нальной переподготовки по терапии, он устроился врачом-терапевтом в
некрасовскую больницу, которая и стала для Амбросиева вторым домом.

Последние месяцы Белов и Амбросиев дежурили вместе всё чаще: два
маститых специалиста — один начальник, а другой его подчинённый.
В больнице их считали не только хорошими друзьями, но и признавали
профессиональное взаимопонимание, а также любовь к посиделкам за
рюмочкой; Амбросиев отличался от Михалыча лишь тем, что в этом знал
меру.

В головах читателей, чьи представления о добре и зле, правильном и пре-
вратном основаны на фильмах времён СССР, идеализирующих советских
врачей, возникнет уместный вопрос: «Как такое возможно, чтобы медики
позволяли себе пьянствовать на рабочем месте во время ответственного
дежурства?» Ответ простой: многое в жизни решают деньги, но почти
всё — связи. Михалыч сохранил дружеские отношения с главврачами и
старшими фельдшерами тех трёх районных подстанций — чьи линейные
бригады обычно привозили пациентов в его больницу. Обзвонив своих
бывших коллег и добрых знакомых с просьбой не беспокоить его в ночное
время, он каждый раз добивался для себя поблажек: больных к нему в
отделение ночью не доставляли. Его уважали, ему шли на уступки; пер-
сонал бригад будто забывал о существовании заветной больницы за чер-
той города — пока он пьёт с девяти вечера до утра. И так каждое его де-
журство. За это Белова ценили в данном учреждении; многие врачи под-
гадывали свои ночные смены ради возможности отоспаться или спокойно
выпивать. Но уважали Белова и как врача; он был сведущ во многих сме-
жных дисциплинах и имел солидный багаж нерастраченных научных зна-
ний.

В течение прошедшей ночи (с девяти вечера) товарищи традиционно за-
крылись вдвоём в кабинете Белова. Их графики дежурств совпадали в
последнее время чаще обычного; Амбросиев всегда приписывал в журна-
ле дежурств свою фамилию под строкой с именем Михалыча. У Белова
это никаких подозрений не вызывало; он был человеком открытым, добро-
сердечным, простодушным и будто совсем не знавшим о том, что от тех,
кому доверяешь, всегда стоит ожидать подвоха. Оба вновь удобно рас-
положились в креслах близ журнального столика. Вся ночь была впе-
реди — пьяная посиделка в сумерках. Хозяин кабинета включил настоль-
ную лампу, набросив на неё вязаную шапку (которую часто носил из-за
мёрзнущей головы), привычно превратив лампу в ночник. Задёрнул крас-
ные занавески на единственном окне; он любил бодрящий цвет этих
мягких шёлковых за́навесей, дарящих ощущение тепла и уюта. В такие
минуты всё в Белове незримо преображалось: в его сердце (опоённом
спиртом) на краткий миг закипала жизненная энергия, душа возносилась
ввысь, а ум занимали любовные грёзы. Пространство же его кабинета ста-
новилось территорией личного комфорта.

И вот в объятиях с бутылочкой-другой потекла хмельная дружеская бесе-
да врачей, и на то всё было похоже, что пил исключительно Михалыч:
на водку налегал лишь он и быстро соловел. Ему и дела не было до того,
почему Амбросиев только пару раз за ночь подлил в свою рюмку горькой.
Должно быть, просто не замечал этой странности. Рюмка, наполненная не
до краёв, то и дело подрагивала в руке Амбросиева. Он пальцами будто
поигрывал ею и редко отпивал осторожными и маленькими глотками.
Прищуром и ласковым взглядом одаривал своего начальника. Приятная
музыка играла в полумгле; Белов любил джаз.

— Слушай, Лёха, ты постоянно носишь галстук, – сказал Белов напар-
нику.
— Привык, наверное.
— А я не помню, когда в последний раз надевал галстук. Ношу это… – он
пальцами оттянул горловину хирургического костюма. — Раньше, помню,
влезу в хрустящую крахмальную рубаху — белую-белую, побреюсь и
напялю галстук, от которого я отвык за время работы на скорой, отвык
не сразу, знаешь. И узкие ботинки, помню, натяну, которые немного жмут,
и почему-то возгоржусь собой. И пойду на работу. И войду в кабинет
главного врача. В мой кабинет, Лёшка!
— Ну, вспомнил снова, – протянул Амбросиев и улыбнулся угодливо и
в то же время нахально, но в глубине его вытаращенных глаз трепетало
что-то безгранично обузданное, услужливое и кроткое.
— В двух кабинетах восседал, брат! Было время.

Белову теперь хотелось лить слёзы и говорить про жизнь и вечную её
скоротечность и переменчивость, и снова пить, и чтобы была рядом с ним
она — улыбчивая прекрасная блондинка, которая всё знает о проклятой
жизни и никогда его, Михалыча, не осуждает... И он вспомнил Новгород
в январской морозной дымке, солнце, рдяным шаром вынырнувшее из
небесной мути, серебрящиеся купола́ Софийского собора и язык красного
пламени центрального позолоченного ку́пола в рассветных лучах… И как
его однокурсник, Виталик, на следующий день после распределения на
скорую был выпивши, радостен и без умолку рассказывал, как, наплевав
на свою гипертонию, он будет работать сутками. Он тогда весёлый был,
жизнерадостный, всё ждал чего-то замечательного от жизни и работы.
Всё мечтал, мечтал. В молодости все мечтают. И Белов мечтал, как и
Виталик, быстро спившийся на скорой к своим тридцати пяти годам
и винивший в этом проклятую работу, неустроенный быт, безденежье и
свою дурную жену… Но чаще на память Белову приходил Санкт-Петербург,
откуда родом была его жена и где они встретились. В минуты опьянения
он чаще вспоминал их прогулки по Невскому проспекту, улицы, рестора-
ны, толкотню у Московского вокзала, безлюдность ночных площадей и
лёгкую дымку над водой каналов, снег на холке Медного всадника с на-
чищенной до блеска конской мошонкой. Припоминал Михалыч и тихие
Белые ночи, когда голова его звенела от ощущения счастья и восторга. И
юный Белов, проснувшись, часто вопрошал себя, подражая сам не помня
кому: «Какие великие дела, сударь, вам предстоят сегодня?» Врач часто
с грустью вспоминал то время, когда он только начинал жить, окончив
институт, и он почти не пил. Приходил же он на работу в галстуке и,
получив очередной наряд, всегда отправлялся на выезд при параде, не взи-
рая на время суток: в галстуке на белой рубахе под пиджаком. А галстуков
у него было множество, и Белов любил их яркие расцветки.

— Галстук… Было время, – буркнул Михалыч и поднял к своему красно-
му лицу стопку. — Костюмчики... Лёха, о чём ты мечтаешь, брат? И
мечтаешь ли, вообще, а?! – спросил Белов компаньона, прищурившись.
— Так, обо всём понемногу.
— А я прежде, Лёшка, в юности — много мечтал. Я хотел стать безупреч-
ным человеком. Нет, не суперменом! Я хотел быть — глубоким, умудрён-
ным человеком. С молодых лет думал об этом и работал над собой:
над умом, духом и телом. Но безупречности, Лёха, в жизни нет! Это я позже,
с годами, понял. А если бы человеческая безупречность и существовала,
то состояла бы из многих элементов: физического, умственного и элемента
под названием «везение». Важно же быть везучим, чтобы оказаться в нужном
месте, в нужное время и ни разу не оплошать…
— Ты и был в нужном месте. Дважды!
— …И вот, Лёха, мало кому удаётся найти в себе в одном промежутке
времени все составные части совершенства. Жизнь идёт, и человек
проходит определённый этап — детство, юность, зрелость и старость —
не безупречно. Думал ли ты когда-нибудь об этом?
— Я думал вот как: нет в жизни гармонии. Не бывает так, чтобы кто-нибудь
был абсолютно блаженным…
— В смысле?
— «Блажен, кто смолоду был молод... кто вовремя созрел, сумел, добился».
Я имею в виду, чтобы добился славы, денег, чинов — литературно выражаясь.
— Ах, вот ты о чём! Мы с тобой об одном и том же говорим, брат Лёха.
Жизнь проходит, а слияния составных частей совершенства не происходит.
Один смолоду — дурень, но не обделён физической силой. Знаешь, говорят:
«Сила есть — ума не надо». Другой молодой и красивый, но нищий, как
церковная крыса. И девушки спят не с ним, а с его телом. Жить они хотят
с тем, у кого есть деньги. Красивый — думать не способен, и бабы это знают.
У молодого красавца и талантов-то никаких нет — одни амбиции и самомнение.
— Тут не поспоришь.
— С годами проклюнется в человеке дар к чему-нибудь, к наукам, скажем,
да физическая привлекательность отойдёт в небытие. Разбогатеет человек к
пятидесяти, шестидесяти годам, но, глядишь, как личность перестанет быть
интересным для людей; только за кошелёк его держаться будут!..
— Деньги — людской магнит. Всякую людскую стружку притягивает.
— …К старости человек становится мудрее. Он многое видел за все свои
семьдесят лет: «Плавали, знаем!» Но вокруг него мало людей. Ему внуков
привозят и то по необходимости. А так он не видит ни бывших коллег, ни друзей,
ни детей. Никого. Все разлетелись, и даже бабка с клюкой рядом с ним не осталась.
— Одинокий волк! — бездумно выпалил Амбросиев, наигранно запинаясь.
— И наваливаются на человека чувство обречённости и меланхолия. Ощущает он,
будто стоит на краю взлётной полосы. Стоп! Он долго бежал, разгонялся, взлетал,
взлетал и бах! — стоит на кромке поля, у самой шелковистой травушки. Впереди —
берёзовая рощица, а обернётся — за спиной взлётная полоса. И видит человек,
знаешь что?
— Ну?!
— Как другие взлетают и уходят далеко за горизонт, проносясь над ним.
— Давай-ка, Михалыч, мы с тобой примем ещё по паре капель, – Амбросиев
наклонил горлышко склянки к рюмке заведующего. С прищуром бегло взглянул
на хмурое лицо своего начальника.
— А я, Лёшка, давно стою на краю… Не старик, но знаю — мне хана́!
Больше мне не взлететь. Только пешком по полю к березняку. Топ-топ по травке.

Уловив ход мыслей Белова, Амбросиев повёл разговор в другом ключе:
— Ты мне, Михалыч, вот что скажи, – произнёс он. — Тебя женщины
любили по-настоящему?
— Топ-топ… Нет, – будто проснувшись, ответил Белов. — Я им был
загадочный, но ужасно скучный. Всё в этом роде... Но у меня жена —
красавица. У меня всегда были исключительно красивые женщины.
Привлекательные, как говорится. Не потому, Лёшка, что я был каким-то
особенным. Нет! Был я домоседом и скромным парнягой, но красотки,
утомлённые ухаживаниями мачо, во мне видели чистого мальчика, полагаю.
Я был для них terra incognita. Со мной каждая из них отдыхала душой и
прекрасным пресыщенным телом.
— А у меня исключительно страшные были, – искренне выговорил Амбро-
сиев. — Только и налетал на таких. Я на них глядеть без содрогания не могу,
сочувствую им. А они, чертовки, это понимают. Красивых баб у меня как-то,
знаешь, совсем не было. Только сутулые, оплывшие салом, кукомоистые…
Странно это всё.
— Лукомористые?
— Слово есть такое. Древнерусское слово: кукомоя. Неряха, значит.
Такая штука — жизнь. С сутулыми неряхами я её и провёл, – Амбросиев
нервно хихикнул.
— Ну её, эту жизнь! – выпалил Белов. — Да и вот что, Лёшка. Знаешь,
красивая баба из тебя всю душу вытряхнет. А так, видишь, друг, душа
твоя на месте. Светлая душа!
— Светлее некуда! – щёлкнул языком Амбросиев.
— Вот и оставайся человеком с твоей чистой совестью и светлой душой,
Лёша.
— А может быть, я хотел бы, чтобы вытряхнула? Может быть, я всё
отдал бы за ночь с красавицей, понимаешь?! За одну лишь ночь. А кто-то
всю жизнь с сочной бабой живёт! Понимаешь? Всю жизнь с красоткой
кувыркается!.. Ты у меня дома был? Был. Видел стены комнат? Видел.
Настенные календари с красотками в бикини и топлес. А я живую красоту
хочу, а не нарисованную. Натуральную, понимаешь? Чтоб за этим делом
меня черти съели!
— Да ладно, ладно, – ответил Белов. — Остановись, старик! У тебя хоть
некрасивая есть, а у меня, считай, ничего. Моя жена от меня отстранилась.
Совсем чужая стала, но и не разводится. «Живи, – говорит мне Галя, — с
бутылкой в обнимку. Живи, но без меня!» Вот я, видишь, сижу и беленькую
кушаю, музыку слушаю. С тобой разговорец веду — и нормально.
— А какие тётки есть несчастливые на свете! – жалобно пропел Амбросиев
и нарочито скис, манерно подперев голову рукой. — Мне всех красавиц
очень жалко. Пользуются ими, понимаешь. А они безотказные с писаными
красавцами. Тают, как снежные бабы от их липовых нежных словечек
и соблазнительных взглядов, дуры смазливые.
— Брось! – огрызнулся Белов. — Дай-ка лучше ещё бутылочку, посидим,
покурим, музыку послушаем. Нам с тобой в жизни теперь только это
дано...

Ночь таинственным образом наполнялась звуками раннего утра, за окном
проступал бледный рассвет. К половине пятого спиртное закончилось.
Михалыч по привычке взялся обзванивать отделения на предмет, не
осталось ли у кого-нибудь немного коньяка или водки. Будил всех подряд;
сказывалась административная привычка его прежней должности — глав-
ного врача. Да и во хмелю, о чём знал каждый, он частенько именовал
себя начальником:
— Я, мать их, главный в этой помойке! – бравурно произносил он и этой
ночью.

Обзвонив всех, Михалыч пустился в обход по больнице с одной целью:
раздобыть медицинского спирта. Вернулся к Амбросиеву ни с чем. Денег
у обоих больше не было. Отодвинув красное полотно складчатых занаве-
сок, Белов за стеклом окна увидел сияние витрины круглосуточно рабо-
тающего ларька через дорогу — единственного места, где можно было раз-
житься водкой. Страсть к алкоголю усилилась и крепко захватила разум
Белова.

— Слушай, Михалыч, – начал издалека Алексей Васильевич, подметив-
ший особые перемены в поведении своего начальника. — Вчера во время
дежурства Рожковой к нам доставили человек без сознания… Взяли с ули-
цы… Дядя с багажом.

«Дядей с багажом» называют здесь состоятельного человека, поступившего
в больницу с материальными ценностями при себе.

Белов заёрзал в кресле.

— Михалыч, что если тебе взять денежек из кладовой? Его портмоне там…
Небольшую сумму, чтобы купить одну флягу... С утра ты сможешь занять
у Зоечки с тем чтобы вернуть на место всю наличку; так можно выйти из
трудного положения, – ласково улыбнувшись, рассудил Амбросиев,
заглянув Михалычу в неживые глаза. — Ну, Михал Михалыч, позолота
не облупится! Я говорю: никто не узнает. Главное что́, Михалыч?
— Что?
— Главное — своим помогать… Добрым советом, голова!
— А шума никакого не будет? – у Белова начинали трястись пальцы рук.
— С чего? Пациент в реанимации без сознания. Он же не станет теперь
искать своих денег?! – Амбросиев захихикал и продолжил: — Родственни-
ки его не разыскивали. Милиция к нам не приезжала. Судя по записи в
журнале дежурной смены, клиент доставлен без сопровождения родных.
Будь спокоен! Тут всех делов — взять мелочь копеечную: пару тысяч
рублей. Через пять минут пол-литра на столе и всем хорошо.

Белову рассуждения напарника показались толковыми. Долго колебался,
но согласился. Подобные мысли ему раньше не приходили в голову. Но
теперь Михалыча подталкивал к противоправному поступку коллега и
говорил убедительно, с дружеской непринуждённостью, словно много-
кратно сам поступал таким образом. Михалыч уговорил-таки сам себя.
Всё сделал именно как советовал Амбросиев: когда Белов срывал пломбу
с двери вещевого склада, коллега стоял рядом, всё время снисходительно
ухмыляясь.

Водка была куплена. Тихая попойка продолжалась до половины восьмого
утра; звучала музыка, но собутыльники реже разговаривали. Райский ка-
бинетный мирок по-прежнему был огорожен от жестокой уличной реаль-
ности красными занавесками. Но что-то мрачное поселилось в сердце
Белова: какая-то неизбывная тоска терзала его хмельное сознание; он ста-
новился угрюмым. На нетвёрдых ногах единожды подошёл к окну ка-
бинета, провёл рукой по шёлковой красной ткани; занавесок не отдёрнул.
За ними от Михалыча скрывалось, проступавшее сквозь завесу, погожее
утро августа. Белову хотелось вздремнуть — не с тем, чтобы отдохнуть,
но забыться. «Дождаться бы Зоечку», – вяло повернулось в голове Белова,
прежде чем его сморило.

Когда Белов вышел из сонного забытья под трамвайное дребезжание
видавшего виды будильника, то тревожащие яркие солнечные лучи не-
привычно хлестали по стенам и полу его кабинета. Красные занавески
были раздвинуты. Амбросиева не было, как и следов его присутствия на
ночной пирушке; всё выглядело так, будто пил и коротал ночь Михалыч в
одиночестве. Даже окурков Winston — любимых сигарет Амбросиева —
не было в пепельнице; только смятые желтушные фильтры «Золотой Явы»
торчали из табачной золы.

Белов вышел из кабинета и отправился в уборную. По пути он встретился
с Зоечкой. Врач-травматолог Зоя Моисеевна Рожкова была одной из со-
трудниц его отделения и работала с Беловым много лет. С испугом Рож-
кова взглянула в лицо Михалычу, торопливо сказав:
— Берегись! На восьмом — гроза! Шеф вызывает тебя.
И Зоечка будто испарилась, скороговоркой выпалив эти пугающие слова,
а он ведь что-то забыл сказать ей, о чём-то попросить... Белов дрожит как
осиновый лист. Кажется, что нервы распухли и болят, вибрируя от бегу-
щего по ним неведомого электрического тока.

Михалыч сходил пообщаться с коллегами у стеклянных дверей входа в
отделение. Поздоровался с заступившей на дежурство сменой персонала:
врачами и медсёстрами. Пожелал всем спокойных суток. Опять покурил и
скоро вернулся в свой кабинет. Как я уже говорил, он опохмелился, выпив
не из стакана, а из горлышка бутылки остатки водки. Он вскидывал свою
голову, как горнист. Позже к нему заглянул Амбросиев, о чём я прежде
также упоминал. Сунулся, перегнувшись через порог, будто вполз в каби-
нет из-за двери подобно змее — того только ради, чтобы с виноватой
улыбкой на лице и с излишней почтительностью в голосе пригласить Ми-
халыча на ковёр к шефу.
— Михалыч, шеф вызывает, – почти простонал Амбросиев.

Белов уловил и тон Амбросиева, и необычные его манеры. Он обратил
внимание и на выражение лица Алексея Васильевича, искажённого де-
ланной озабоченностью. Таким раньше он его не знал, что и подметил
Белов: «Никогда прежде жалкая гримаса вроде этой не расплывалась по
его лицу».

Вскоре напарники очутились на административном этаже. Вплыли в ка-
бинет главного врача как-то затейливо: Амбросиев будто вальсировал и
кистью вёл широкую талию Михалыча, продвигая того вперёд. Свобод-
ной же рукой он откинул дверное полотно в обивке из дерматина. Едва
только втолкнулись, и тут же беззвучный вальс отгремел. Рука Амброси-
ева отстегнулась от торса Михалыча и буквально на ковре перед столом
начальника предстал один лишь Белов. Тогда-то и спохватился он: Ам-
бросиева ни по правую руку от Михалыча, ни слева, ни за его широкой
спиной больше не было. Таинственный спутник целиком сошёл с орбиты
Белова, и Михалычу теперь предстояло вращаться самому, крутиться, а
точнее — выкручиваться. А нахождение Амбросиева за двустворчатой
дверью угадывалось по его разговору с секретаршей. Алексей Васильевич
наскоро расшаркивался перед сорокапятилетней Лерочкой, услужливо
прыскал.

— Ты что делаешь, паскуда?! – с остервенением произнёс Местергази.

Главврач отличался грубостью; сказались привычки врача следственного
изолятора: Местергази начинал свою карьеру в одном из пенитенциарных
учреждений, много лет проработав с подследственными гражданами.

Для Михалыча гром грянул без упреждающей вспышки молнии — так всё
ему виделось, лишь только он оказался один на один с главврачом, груст-
но взглянув на кресло за спиной шефа.
— В чём, собственно, дело? – недоумевает Белов. Его руки предательски
трясутся; в голове переливается шум из одного уха в другое.
— Ты дурака не включай! Взять деньги из кладовой, сорвав пломбу и
выдрав лист из журнала описи личного имущества пациентов! Ты, Белов,
идиот?! – Местергази, или как его прозвали подчинённые — Вместомрази,
не скупится на мат. — К тому же, ты снова нажрался на дежурстве!
— Да, я...
— Значит так... – и главврач трясёт перед лицом Михалыча листом бу-
маги, на котором убористым почерком о чём-то написано и, вероятно,
одним из любимых осведомителей, кем-то из «настоящих комсомольцев».
Михалыч смутно понимал, кем и о чём было старательно изложено. На-
чал догадываться. — ...Вот это, – шипит Вместомрази, — основание для
возбуждения уголовного дела. Если я дам этому ход, то тебя посадят.
Понимаешь? Хорошо. Значит так, сейчас ты пишешь заявление «по соб-
ственному». Прямо при мне. Здесь и сейчас. Я подписываю, увольняя
тебя вчерашним числом. Лети вон отсюда, куда хочешь! Но прежде ты от-
дашь деньги. Доставай, где хочешь. До двенадцати часов дня вернуть всю
сумму, а после полудня чтобы духу твоего здесь... сам понимаешь! – ре-
чевой оборот «сам понимаешь» знак скверного настроения Местергази и
всегда ввинчивается им в окончание фразы.

И в этот раз Михалыч всё понял сам. Сообразил отяжелевшей головой,
что его как собаку пнули под зад ногой. И произошло всё очень быстро.
Ему не дали ничего сказать в своё оправдание. Да и мог ли он найти его?
Он думал сейчас только об одном плюсе во всей этой жуткой истории:
о личном везении. Ведь шеф не вызвал милицию и не собирается этого
делать, значит, уголовное дело в отношении него возбуждено не будет. Ему
нужно просто-напросто написать заявление об увольнении.

Деньги Михалыч занял у Рожковой тем же утром и вернул украденную
сумму. Ключ от кабинета и весь инвентарь оставил старшей сестре «при-
ёмника». В отделе кадров получил на руки трудовую книжку. Он вышел
из больницы, прихватив свою шерстяную шапку. Ни с кем из сотрудников
больше не разговаривал, решив не прощаться церемонно. Амбросиев же
словно бесследно растаял, сдав дежурство.

Днями позже на двери кабинета заведующего приёмным покоем появи-
лась табличка с надписью: «Заведующий приёмным отделением. Амбро-
сиев Алексей Васильевич».

Очень скоро здесь закончился ремонт, и все маляры с их красками-
побелками навсегда бесследно сгинули. С ними исчезли сквозняк, сырость
и плесень. В коридоре, как и во всех кабинетах, светло, сухо и тепло.
Здесь по-прежнему всегда много и врачей, и пациентов, за которыми все
двери теперь закрываются плотно. Светло-жёлтой краской покрыты сте-
ны приёмного покоя. К одной из них послушно примкнули новые каталки.
Появилась в отделении новая мягкая мебель; стулья и кресла скрипят ко-
жаной обивкой. Теперь есть и кресла-коляски для пожилых людей. На
невиданных доселе журнальных столиках отныне возлежат агитацион-
ные брошюры с памятками о профилактике сезонных вирусных заболева-
ний. Медицинские статьи, взятые в оргстекло навесных стендов, доносят
до читателей информацию о пользе своевременной вакцинации. Цветы
на подоконниках и декоративные растения в кадках на полу возле окон
радуют глаз каждого, кто бы ни оказался в обновлённом отделении, где
с потолка на всё его великолепие щедро льётся ласкающий свет.

Что ещё сделал новый хозяин приёмного покоя, так это сдёрнул красные
гардины с карниза под потолком теперь уже своего кабинета.