На закате

Иван Кузьмич сидел на крыльце, смотрел в голубое небо - на плывущий по нему белой летней льдинкой молодой месяц - и слушал, как пели в камышах свою нехитрую песню деревенские лягушки.

 Он уже десять лет был на пенсии, ушел не столько по годам, сколько по причине закрытия деревенской школы, где он сорок лет учил детей физике. Когда-то школа была большая - в старших классах насчитывалось почти восемьдесят учеников. В работе своей он особенно любил те минуты, когда звенел звонок на урок, он собирал со стола тетради, брал классный журнал и не спеша шел в класс. И ему всегда странным образом казалось, что это будет его самый первый урок.
Дети платили ему такой любовью, что он иногда думал, будто они и впрямь любили физику.

С годами деревня как будто истаяла, оплыла как давно зажженная свеча. Покосилась деревянная школа, зарос репьем школьный огород, а на лесопилке валялись никому ненужные, заржавевшие от времени пилы, когда-то трудолюбиво свистевшие в ловких мальчишеских руках при заготовке дров на долгую зиму.

На крыльце Кузьмич пристрастился сидеть после смерти жены Клаши, веселой поварихи сельской столовой. Клавдию Александровну не просто все в деревне знали, к ней шли со всякой радостью и бедой. Жизнь казалась Кузьмичу белой дорогой, бесконечной, как Млечный путь. И если бы не вехи, расставляемые кем-то без нашего ведома, так бы оно и было.

Кузьмич вздыхал, переводил взгляд на луг за околицей, ветлы над рекой, слушал лягушачью песню и думал свою неспешную одинокую мужицкую думу.

Ему исполнилось 75 годков. Как будто и не старость еще, но и в молодость вглядываться приходилось все дольше и дольше. А то и вовсе забывались те годы, когда все давалось легко, дети были маленькие и звучал в доме веселый голос хозяйки.

В деревне старожилов почти не осталось: кто умер, кого увезли в город дети. Новая жизнь пришла к ним неожиданно. Сначала приехал первый фермер, молодой кудрявый парень с такой же молодой и бойкой женой. Дело у них заспорилось, родились один за другим дети, поднялась пашня, замычали в стойле коровы.
А к ним подоспело еще несколько таких же ухватистых, жадных до работы городских ребят. Начали поговаривать о постройке новой школы, и кто-то как будто сказал, что хорошо бы Кузьмичу быть там директором. Кузьмич разговорам не верил и продолжал жить своей устоявшейся тихой жизнью. Содержал в порядке дом, сажал исправно картошку и всякую огородную мелочь, белил каждую весну печку и даже заготавливал дрова, как и прежде, хотя сын давно провел ему газ и с зимним обогревом проблем не было.

С осени появился у него новый молодой сосед, всю зиму прожил в деревне один, а летом привез семью. В конце августа, когда детям пришла пора идти в школу, они уехали, и жизнь Кузьмича, привязавшегося к детворе, опять вернулась в свою унылую колею.

На исходе бабьего лета сосед вернулся с пожилой неторопливой женщиной, представил как свою мать и вскоре уехал. Кузьмич сначала соседку не замечал, потом столкнулись как-то на огороде по разные стороны забора. Первого разговора как будто не получилось, но, уходя, Кузьмич почему-то оглянулся. Он увидел, как соседка, сделав из ладошки козырек, смотрит на него с картофельной межи. Кузьмич только крякнул и пошел в дом.

Вечером, когда по деревне поплыли прохладные сумерки, Кузьмич подошел к старому сундуку и достал оттуда сверток, давным-давно приготовленный им на похороны. Он достал оттуда новую холщовую рубаху, опять крякнул и потушил свет. Одевался он впотьмах, словно боялся, что кто-нибудь из деревенских разгадает его намерения.
Уже стоя на пороге, он все раздумывал, как будто сомневался в чем. Потом шагнул в огород, нарвал быстрой рукой букет последних, отцветающих ромашек и порывисто пошел к соседнему дому.