Пицца романа

Много лет назад мы всей семьей несколько месяцев жили в Риме. Квартал был фешенебельный, прямо у знаменитой Испанской лестницы. Лестница распахивала площадь, такая она была широкая, просторная, сложенная из боковых рукавов, которые, как гибкие руки, обтекали ее округлое тело с выпуклыми бедрами.

Среди атрибутов простой, не пышной жизни в этом квартале было два рынка: маленький выездной базарчик, привозивший свежую зелень «тутти джорни», и за углом от него узкий лабиринт продуктового.

Лабиринт уже у самого входа начинал заполняться коробками с душистым ванильным печеньем, кексами, трубочками с непортящимся, почти вечным, как сам город, кремом, пастой с названиями, неизменно заканчивающимися на «и», увеличивающими и без того длинные имена. Они все казались мне зямляками Чиполлино: тортеллини, фарфелли, лингвини, капеллини, роттини, макарони, ригатони. Упаковки этих трубочек и завитушек переговаривались на тесных полках шелестящим, одним им знакомым языком. Они высыхали от страха при мысли о свидания с бурлящим безжалостным кипятком, называемым крутым, который заставлял их разбухать и лениво падать на тарелки под вязкий, густой соус.

За пастой шли водные ряды. Самые высокие и тяжелые бутылки стояли прямо на полу. Одни из них были похожи на кегли, в которых скрывалась пенная игривая жизнь. Ее могучие силы собирались у горлышка, толпились пузырями, прижимались изо всех сил друг к другу, готовые вытолкнуть на волю тех, что слабее, и залить узорчатый пол из карского мрамора. 

На первом повороте лабиринта находился крошечный мясной ряд. Потолок в этой части казался ниже из–за нависших над прилавком тяжёлых, плотных и душистых окороков  прошутто из небольшой деревни Сан–Даниеле на севере Италии,  где на элегантной крошечной площади, обрамленной столиками для дегустации тонких и сочных ломтиков этой душистой ветчины, подавалось красное вино с холмов Фриули и большие ломти воздушного хлеба,  огромные караваи которого были привезены туда ранним росистым утром. В лабиринте прошутто из Сан–Даниеле соседствовало с пармской ветчиной, отличающейся более выраженным вкусом.

В конце прилавка всегда стоял небольшой продолговатый стол, едва умещающий на себе толстый, тяжелый даже на вид валик мортаделлы. Из её среза смотрели мутные глаза фисташек, пересыпанные прозрачными изюминками жира. Мне представлялись почему–то мужики с толстыми мордами, любители этой колбасы. Они сидели в уютных тратториях под тенистыми римскими платанами и ели ее, запивая бархатным кьянти.

Над всем этим гастрономическим пиром господствовала старая итальянка с божественной копной рыжих волос и яркими губами–бабочками. Если бы не узость лабиринта, они бы давно порхали над вечным городом.

Кассиршу надо было воспринимать без низа, тогда ее лицо можно было назвать миловидным. Под громоздкой «кафедрой» кассы стояли две распухшие больные ноги. Я только раз видела, как они медленно и трудно завоевывали маленькие квадраты напольного мрамора, неся красоту верха, который стыдился их за предательство. У кассирши были всегда безупречно ухоженные руки, яркие брызги ногтей заставляли забыть о трагедии ее ног. Дама была необыкновенно приветливой. Она вскидывала бровь на каждого вошедшего покупателя и заводила яркий итальянский диалог, украшая его взлетом изящных рук.

В самой глубине лабиринта находился мой любимый отсек. Здесь продавали хлеб. Мне всегда казалось, что в этом крошечном уголке где-то в стене скрыта чудесная печь, такой там стоял аромат свежеиспеченного хлеба. Выросшую среди буханок и батонов, меня в первый же раз сразило многообразие душистой итальянской выпечки. В тяжелых лотках лежали ракушки столового хлеба. Пышная чиабатта проседала под ловким ножом и пружинила своим ноздреватым телом. Королева сэндвичей, она водила дружбу и с соусами, поглощая их до румяной корочки и превращая свое мягкое тело в настоящее лакомство. Крошечные тонкие сесамини, толстые и густо обсыпанные кунжутом длинные гриссини, кроканта с сырной корочкой, пицца с тонко нарезанной картошкой.

Но главным и самым ходким хлебом была и остается пицца романа. Большое полотно хрустящего тонкого теста печется мгновенно в сильном жаре печи. Капельки оливкового масла горят зелеными кабошонами редкого природного граната в ее золотистых бороздках. Крупные зерна морской соли придают неповторимый вкус. Ее режут огромным старым ножом, похожим на пилу, она хрустит, поет и падает в бумажные пакеты с легким звуком, обещающим наслаждение. Редко кто выходит из магазинчика, не отломив от покупки бочок.

Погружаясь каждый день в свой кулинарный праздник, который век катится веселая и вкусная жизнь Италии. Проходит ли инквизиция или наступает ренессанс, появляется ли на горизонте всесильный дуче, сменяемый коммунистами, или примеривает на себя итальянский сапожок дерзкая мафия, все так же дышат любовью паста и пицца, напитываются медом сладости, заливаются воском сырные головы, зреет в погребах терпкое вино, отдыхают в прохладе деревенских амбаров сочные окорока. Вечно молодая Италия идет сквозь время изящной походкой Софи Лорен.