Шаритэ

Больничный комплекс «Шаритэ» (в переводе с французского “любовь к ближнему, милосердие»), расположенный в четырёх районах Берлина, является крупнейшей и старейшей в Европе университетской клиникой. Основанное в 1710 году королём Фридрихом Вильгельмом,  это также старейшее  медицинское учреждение Германии.

Размеры комплекса и его деятельности поражают воображение. Он состоит более, чем из ста клиник и институтов, объединённых в семнадцать Шаритэ-центров. Тут трудится более десяти тысяч человек, принимая более ста двадцати тысяч стационарных пациентов в год и почти миллион амбулаторно. Более половины немецких нобелевских стипендиатов по медицине и психологии ведут свою работу в «Шаритэ». Это крепко налаженный бизнес с годовым оборотом в миллиард евро.

В любимых всеми «Семнадцати мгновениях весны» именно здесь, в «Шаритэ»,  рожала радистка Кэт. Съёмки велись в клинике в 1971 году.

В начале 2018 года тут оказалась и я.
Мой корпус совсем последний по времени, в нем 21 этаж. Я на 20 этаже. В лифте под номером этажа написано VIP.  У меня просторная одноместная палата, напоминающая номер в хорошей гостинице. Ванная комната  в люксовом исполнении. Если бы не больничная кровать, можно было бы подумать, что ты в санатории.

Кроме больничных палат на этаже находятся комнаты отдыха, с фруктами, печеньем, чаем и кофе. Везде тишина и уют, но по-немецки строгий и организованный.

Одна стена в палате стеклянная. За нею, внизу, плывет в тумане Берлин, искрится ночью огнями. Днем мне нравится его разглядывать. Он эклектичный. Среди современного бетона и стекла кое-где видны шпили старых соборов. Как жаль, что нет с собой бинокля.

Мое здание в центре Берлина. На первом этаже, как и водится, кафетерий со шницелями, салатами и десертами. Есть еще кафе с более изысканным меню, хорошим кофе и свежей выпечкой.

Днем в клинике муравейник. Я иду на встречу с анестезиологом. Сижу долго в приемном покое. Рассматриваю пациентов. Немцы - старомодные педанты. Вот немолодой мужчина в плаще достает очки из велюрового мешочка. Не спеша, осторожно расправляет дужки, аккуратно закладывает их за уши. Читает брошюру, потом осторожно снимает очки, так же тщательно складывает дужки, развязывает тесемки мешочка, укладывает очки в мягкое чрево, не спеша затягивает тесемки и, разговаривая с женой,  несколько раз проверяет, надежно ли они затянуты.

Рядом русская пожилая пара. Жена рассказывает мужу, как в ее отсутствие сделать дома ряженку. Муж сквозь слезы кивает. Завтра у нее полостная операция. Женщина грузная. Мне сегодня сказали, что у полных людей больше вероятность кровопотери.

Мой хирург с мадьярской фамилией Вайкоци заведует здесь клиникой нейрохирургии. Делает операции на головном мозге и позвоночнике. Анестезиолог назвал его гением. Вайкоци 49  лет. Он трудоголик, требователен и скрупулезен. Даже когда несется на яхте по Карибам, успевает просматривать снимки пациентов. Мои, присланные из Сакраменто, тоже смотрел в электронном виде.

Персонал удивительно мягкий, не по-немецки улыбчивый. Кажется, что они только и делали всю свою жизнь, что ждали встречи со мной, и вот сейчас готовы исполнить все мои желания. В только что построенном корпусе интернет для пациентов пока не установили, есть только кабель для сотрудников.  Для меня связь с внешним миром критически важна, ведь у меня нет мобильного телефона. Среди легкого отчаяния вдруг появляется старшая медсестра и вводит в мой компьютер свой пароль. Она совсем молоденькая, эта немецкая Изабелла.

Еду в лифте на снимок. Рядом стоит усталая женщина-врач со стетоскопом на шее. Входит бородатый пожилой араб с ходунком. Врач начинает кашлять. Вдруг араб достает из кармана мятный леденец, кашель прекращается. Мы выходим из лифта и все трое улыбаемся друг другу.

Меня на операцию забирают первой, я и лежу в палате No.1. Молодой босниец ловко вводит в вену иглу. Не досчитав до десяти, я  отравляюсь в призрачное плавание под названием наркоз.

Просыпаюсь. Мысли почему-то «печатаются на машинке». Постепенно из небытия начинают «вытаивать» лица людей. Вот снова босниец, я в его заботе, как в коконе. Улыбнитесь, говорит он, всё уже позади.

На другой день, выйдя из своей палаты,  я уже ползу вдоль стенки коридора. Меня страхует пухленькая нянечка, добрейшее создание. Она совсем не говорит по-английски, только гладит меня по руке, когда я, обессиленная, снова лежу на постели. Приносит крепкий чай с молоком и двойную порцию мёда.

Первые посиделки в комнате отдыха под развесистой пальмой. Кивки других пациентов, моих братьев по боли. И вот уже безликий больничный этаж становится твоим уютным домом, где из остатков кефира можно сделать утреннюю маску для лица; почитать в медицинском журнале про микроскоп, который, найдя повреждение в нерве, подарит тебе новые ноги; и просто постоять у окна, глядя на распластанный у твоих ног город.

Берлин лежит за окном влажным от туманов задумчивым исполином. Он кажется городом сказочников. Старые голландские дома представляются ёлочными игрушками, вырезанными из разноцветного рождественского картона.

В моей просторной комнате висит репродукция картины одного из импрессионистов. Река с ленивыми парусниками, зелёный берег с разбросанными по нему берёзами, солнечные пятна на траве, нянька с коляской. Я там каждое утро «гуляю», чувствую на лице лёгкий бриз, вдыхаю росистый воздух и киваю улыбчивой девушке с раскрытой на коленях книгой.

А двумя этажами ниже, в операционной, кому-то уверенно входят в вену и голос пожилого анестезиолога уверяет, что пациент находится в окружении друзей.

Совсем скоро эти дни будут уложены в шкатулку памяти, смешаются с другими днями. Иногда, открывая её и перебирая ворох воспоминаний, можно будет достать ледяной страх перед операцией,  добродушное лицо боснийца, вынимающего канюлю из вены, и лукавую улыбку сказочного хирурга с диковинной фамилией Вайкоци. Наверное, он не наш, не здешний, не земной, а выписанный специально в то утро из фантастической страны, где все люди живут без боли.

Приняв душ, отправляюсь к медбрату. Посмотрите, говорю, какая я куколка. Хочется праздника. Не найдется ли у Вас, братец, бутылочки шампанского? Молодой мальчонка, кажется, к вопросу готов. Шампанского нет, говорит он с улыбкой, но есть хорошие таблеточки, с ними и взлетите.

Из окна палаты видны все здания комплекса «Шаритэ». Среди них есть совсем старые, старше 200 лет. В одном из них, рассказал медбрат, была когда-то психиатрия. А души-то её бывших обитателей никуда не делись, вот и кружат они там по ночам. И сотрудников туда очень сложно нанимать…

Сегодня мне разрешили выехать в город. И вот уже такси мчит меня, лежащую на заднем сидении, в шикарный торговый центр «Ка-Дэ-Вэ». Там на шестом этаже ждёт моя любимая французская кондитерская «Le Notre». Свежая выпечка летит сюда каждое раннее утро прямо из пекарен Парижа.

Представляю, как там, в Париже, молоденький глянцевый эклер, ну, просто парижский франт,  готовится к отправке в Берлин. Он заносчиво оглядывает братьев своих меньших, которых в туманную Германию не берут. В своих «лодочках» из тонкой гофрированной бумаги они останутся лежать на французском прилавке, в то время как ему предстоит захватывающее дух приключение, пусть и единственное в его короткой сладкой жизни. И в предвкушении чудесного путешествия избранник кондитерской судьбы томно закрывает глаза под легким покрывалом лучшего в мире горького шоколада.

За соседним столиком пожилая американская пара. Дама угощается кишем с пореем, а ее спутник, не скрывая удовольствия, лакомится розеткой с малиновым суфле.

Пока жду свой заказ, размышляю о главной цели своей поездки в универмаг -  купить моему хирургу в подарок книгу. Я только что закончила читать «Волшебную гору» Томаса Манна. А роскошный книжный этаж в «Ка-Дэ-Вэ» - именно то место, где можно купить классическое издание этого, на мой взгляд, лучшего немецкого романа 20 века.

Но вернемся в кондитерскую. Мне принесли латте и кофейный эклер. Перед этим мы уже раскланялись с американцами за соседним столиком. Как-то сразу заговорили о Томасе Манне. Вспомнили, что его жена была еврейка и они покинули Германию еще в 30-ые годы, видя наступление коричневой чумы и начало разнузданного антисемитизма. Американец мимоходом замечает, что немцы очень щепетильный  народ, с тонкой, чувствительной кожей. Они, мол, никогда не прощают, если человек уезжает из страны, считая это предательством. Вот и с Марлен Дитрих так  было - умерла добровольной затворницей в Париже и в Берлин «прилетела» только после смерти. Похоронена здесь рядом с матерью…

Возвращаемся снова к Манну. Никто сейчас такие толстые книги не читает, громогласно заявляет американец. И вдруг с соседнего столика, где мирно ели бутерброды три старенькие сухощавые немки, раздается нервный голос, извещающий, что муж его обладательницы, являясь самым известным биографом Томаса Манна, только что закончил очередной труд о писателе - на две тысячи страниц! Старушка поджала тонкие губы и вернулась к своему скандинавскому открытому бутерброду с креветками…

Мне удалось найти очень хорошее издание  «Волшебной горы». Продавший мне книгу пожилой гладковыбритый немец, казалось, хотел дотронуться до моей руки в благодарность за столь интеллигентную покупку.

Тут же нашелся и подарок личному ассистенту хирурга, молодому доктору Ларсену, - перьевая ручка, совсем такая, какие он любит. Еще одна маленькая удача.

Вернувшись «домой», слушала Бунина «Окаянные дни». Москва и Одесса, 1917-1918 годы. Россия в крови двух войн и иностранной военной интервенции.

…Ранним утром вдруг заходит ко мне большой немецкий дядька в сером буклированном пиджаке, волосы ежиком, сам из себя улыбчивый, не по-больничному шумный, даже как будто и радостный. Прямо запоздавший Дед Мороз. А с ним и Снегурка пришла, маленькая, крепко сложенная немочка с быстрыми, острыми глазками.

Я сразу поняла, что дела сейчас примут ожидаемый для этих мест оборот. Так и случилось. Это оказалась бригада по проверке качества уборки. Помощница пальчиком даже за батареей проверила, салфеткой в дальнем углу по полу за шторой провела, сверху по картине пробежалась и понюхала воду в цветах, уж не затухла ли! В ванной комнате проверяли, видимо, особенно тщательно, громко что-то обсуждали, но вышли с улыбкой и, сказав “аллес гут”, так же шумно удалились. А у меня сразу появился ответ на мучивший меня вопрос о чистоте в старых корпусах…

Уже выписавшись из больницы, я коротала несколько дней в университетской гостинице. Холодным снежным утром мы с моей ташкентской многолетней подругой Варварой, приехавшей из Праги, где она, будучи чешкой, сейчас живет, поехали «брать Рейхстаг». Но главной задумкой в этот день было съездить по местам Штирлица в Берлине. Накануне я «подняла литературу», т.е. зашла в паутину и нашла ресторан в бывшей восточной части города, где в чудом уцелевшем после войны старом квартале с брусчаткой сохранился домик 1562 года. Здесь и помещается один из старейших ресторанов Берлина, в котором когда-то трапезничал сам Бонапарт.

Нынешнее название «К последней инстанции» он получил в 1924 году, после того как поблизости построили здание суда. По интерьеру это деревенский трактир, довольно уютный и немного тесный. Названия блюд в меню также отражают соседство с судом: свидетельское показание, речь обвинителя, вердикт. Именно здесь снимался ужин с пастором  Шлагом, а также отдых Штирлица с кружкой пива после того, как ему удалось оторваться от «хвоста» агентов Мюллера…

Перед отъездом домой я поехала в «Шаритэ» забрать выписку и снять швы. Больница жила своей обычной  напряженной жизнью. В лифты закатывали больных, в кафетерии варили сосиски, хирурги мыли руки перед операцией, нянечки разносили завтрак, в комнате отдыха бесшумный пылесос чистил ковер…

Я вышла из вертушки на улицу и подумала о том, какой это замечательный город – Берлин!