Дождь 4 Плоть ангела

Бабушку в деревне считали жадной. Зачем ей, одинокой после смерти сына – отца  любимого внучка, столько добра и продуктов? Яблоки и сливы, что сами родятся,   шли на корм свиньям,  молоко сдавала в колхоз, получая скудные копейки, а  птица коптилась и отсылалась в Москву. Денежки у нее водились и копились на черный день.
         Тринадцать лет назад её сын, перевозивший колхозное зерно через реку, уронил в воду мешок, стал за ним нырять, опасаясь, что объявят его вредителем и могут посадить за недостачу, и в ноябрьской воде схватил воспаление легких. Через несколько дней он умер. Невестка, в общем-то, невзрачная серая курочка,  через год вдовства, вдруг выскочила замуж за городского Москвича, увезла далеко внучонка – пуховую головку. 
И вот он приехал  - красавец, под два метра ростом. Бабка размечталась  - пойдут у Глебушки детки,  будет она их пестовать-растить, молочком парным отпаивать. Она ведь крепкая еще –  шестьдесят пять годков не минуло, все зубы целы. Ее родной батюшка, Царство ему небесное, до восьмидесяти считал свои года, но потом бросил это бесполезное занятие, и по всем расчетам выходило, что дожил аж до девяноста четырех  лет.
Вышла в залу заплаканная Людмила. Жаль девчонку! По местным меркам уже перестарок – 21 стукнуло. Замуж давно пора! У подружек вон, у всех  ляльки на руках.
Так они прожили то лето и ту осень – ни единого письма. Все печальнее становилась Людмила, все сильнее гневалась на внука бабка. А уж когда девушка отвергла предложение заезжего шофера, что трудился на уборке урожая и показался старухе стоящим парнем, не выдержала она и написала внуку письмо, в котором отчехвостила его и пригрозила приехать лично в Москву и выдрать ему кудрявый рыжий чуб собственноручно. 
Девушка молча стала собирать чемодан. Отъезд был назначен на конец октября. Не было сил смотреть на злобное торжество и лицемерное сочувствие подружек и их мамаш.
- И куда же ты собралась? – Поинтересовалась старуха. Мысленно ругая дурака-внука, которого полюбила такая девушка, и любовь которой  он не оценил! Гоняется там, в Москве, за городскими модницами.
- Не знаю еще, - отозвалась Людмила, - страна большая… В Сибирь поеду!

Матрена, искренне привязавшаяся к девушке, зарубила гуся, потушила его с яблочной начинкой в печи, плотно набила кусками  трехлитровую банку, собрала в дорогу ей солений-варений и, вытирая слезы, смотрела в окно, как та пошла прощаться со своим единственным в деревне искренним другом – дворовым псом  Тюльпаном.  Вдруг он, до этого лизавший руки Людмилы, поднял голову и прислушался. В недоступном для человеческого слуха далеке рычал автобус. Пес знал, что едет в нем тот, о ком скучает и плачет добрая девушка, часто угощающая Тюльпашу  колбаской и сладкой карамелькой, и другими вкусными, неведомыми ему ранее продуктами. И радостно залаял.

Свадьбу играли и в деревне и в городе – ели, пили, пели и плясали три дня, невзирая на ударившие ранние морозы. Свекровь, мать Глеба, невесть почему получившая при рождении претенциозное имя – Лилия,  сидела за столом поджав губки бантиком, не одобряла женитьбы знаменитого сына на деревенской. Забыла, ныне московская гордячка, как еще недавно коровам на ферме хвосты крутила.
Гуляния продолжили и в Москве – для друзей из спортивного мира, важных для карьеры Глеба персон и околоспортивной тусовки. Ресторан «Метрополь» гудел как улей, носились разгоряченные официанты, шампанское низвергалось Ниагарой. И все восхищались красотой и трогательной застенчивостью невесты
В первую брачную ночь молодой муж с гордостью обнаружил, что девушка чиста и непорочна, и чувства его наполнились новым смыслом и восторгом.

В следующем сезоне, на чемпионате страны, он забил «золотой» гол. За его команду болел самый главный в Москве чиновник, и Глеб получил  приглашение посетить его казенную дачу. А там, поедая искусно зажаренные шашлыки и придя в благодушное настроение, Градоначальник поинтересовался у любимого футболиста, в чем тот нуждается. Глеб ответил, что недавно женился и хотел бы иметь отдельную, пусть крохотную, квартирку.
- Почему это – крохотную? – Возмутился  Градоначальник. - Для наших лучших кадров нам ничего не жалко! –  Позвал помощника и через двадцать минут протягивал Глебу ордер на квартиру в самом центре Москвы.
Метро Кировская. Чистые пруды. Переулочек Стопани. Дом стоял в глубине старинного парка, окруженный столетними липами, елями да каштанами.

Квартира оказалась  не просто хорошей, это был  царский подарок! Двухкомнатная по плану, она легко трансформировалась в трехкомнатную – гостиная в 26 метров, да еще и с большими окнами и длинным балконом, давала для этого все возможности. Еще подумалось – пойдут дети, поставим перегородку, вот вам и детская. Кухня хороша – светлая, рассветная, просторная. Но больше всего удивила Людмилу ванная, не гадкая современная, совмещенная с туалетом мышеловка, а полноценная комнатка, даже и с окошком, выходящим  на внутренний зеленый дворик дворца, где помещался популярный у москвичей Грибоедовский ЗАГС.
Молодожены о такой квартире и мечтать-то не смели, но Советская Родина показала, как она любит и ценит своих славных сыновей.
Квартира сия принадлежала недавно почившей пожилой женщине, потомку или обломку Российской империи, и досталась им  с полной обстановкой. Сгоряча хотели выбросить ее  потускневшую немодную мебель. Однако, осваиваясь на новом месте, прогуливаясь по  Большому  Козловскому  переулку, обнаружил Глеб мебельную мастерскую. Мастер по реставрации старинной мебели оказался страстным болельщиком его команды  и за смешные деньги привел деревянные развалины в превосходный вид. Обшарпанная спальня из красного дерева превратилась в королевский гарнитур, огромная двуспальная кровать манила в свои мягкие объятия молодоженов. Горка и комод,  в виде японских пагод из черного дерева,  хранили в себе кучу фарфоровых безделушек – начиная с изящных балеринок и кончая разнообразной фауной – кошечками, собачками, птичками…
Собственно говоря, неожиданно для себя, они оказались наследниками одинокой дамы. Её сервизов, хрустальных люстр, текинских и китайских ковров. Только старые дырявые кастрюльки, обломки веников да замусоленные тряпки улетели на помойку. Хотела Людмила выкинуть следом и пыльные альбомы с пожелтевшими от времени фотографиями, увесистую пачку писем, перевязанную  шелковой ленточкой, коей в дорогих ресторанах обматывают свадебный торт, и прочий сентиментальный хлам, да пожалела и сложила все в кладовку. Может, наступит время, и поинтересуется она жизнью человека, так щедро одарившего её, независимо от своей воли.

Однажды, разбираясь в кладовке, Людмила наткнулась на  непонятного назначения предмет – удлиненную почерневшую емкость, но в силу своего неаристократического происхождения не поняла, что эта серебряная кастрюля, служила когда-то для запекания в печи целиком осетра, семги, или какой нибудь другой исчезнувшей с прилавков барской рыбы, и приспособила её  под цветочницу на балконе. Потом много лет в серебряном корытце цвели жемчужные россыпи маргариток и сине-лиловые, бархатные, как южная ночь, анютины глазки.
- Какая я счастливая! – часто думала Людмила,  - и несчастная!

Одна мысль, одна позорная тайна терзала её душу. Она должна была признаться в своем грехе жениху еще перед свадьбой и… будь что будет. Но не посмела, смалодушничала.
Любящий муж, в силу профессии, увы, часто покидал ее.  Сборы, игры в разных городах и странах… Она оставалась скучать одна в своих чертогах. Подруг в Москве не завела; она вообще тяжело сходилась с людьми; и наводя лоск  в и так отмытой до блеска своей квартире, однажды решилась рассмотреть старые, заброшенные в кладовку фотографии и  почитать пожелтевшие письма.
С выцветших фотографий альбома смотрела на нее  интеллигентная семья начала двадцатого века. Отец, похожий на  преуспевающего  врача или модного адвоката, в дорогом костюме и с холеной шпицбруткой на подбородке, дама в кружевной великосветской шляпе,  двое прелестных детей – мальчик  лет семи в матроске, и девочка, специально для фотопортрета одетая и причесанная, как кукла. На ручках у девочки сидела ещё более игрушечная собачка-папильон. Лохматенькая, черно-белая, с огромными ушами. Девочка смотрела в объектив серьезными, светлыми глазами и у Людмилы екнуло сердце. Столько недетской силы было в этом взгляде! Словно она наперед угадывала свою несчастливую судьбу. «Почему ты так подумала?» - Спросила себя Людмила и  не нашла ответа. «Подумала, потому что подумалось»!
На следующих фотографиях девочка росла, росла, одежда становилась все беднее, но смутивший Людмилу взгляд становился все непреклоннее. На последней фотографии было написано –  «Оленьке девятнадцать лет» и дата  - 1 мая. И только сейчас Людмила сообразила, кого ей напоминает эта девушка. Как это ни странно, но ее саму. Те же светлые глаза, вздернутый носик и пухлые губки. И коса, и  даже небольшая родинка на левой щеке.
- Бывают же такие совпадения, - подумалось, - как странно!
Потом в фотографиях  девушки был провал в двадцать лет, на последнем фото женщина смотрела в объектив таким уже погасшим и смирившимся с судьбой взглядом, что Людмиле сделалось не по себе. А письма она отложила, не читая, почему-то суеверно подумав, что незачем ей знать историю этой девушки. Что ее трагическая, одинокая судьба может перейти по наследству, как перешли Людмиле её жилье и вещи.
Но ощущение надвигающейся  беды сдавило сердце.
Глеб, вернувшись со сборов, сообщил новость, повергшую обоих в шок.