Четверг из серии Париж

Начинался обычный четверг поздней парижской осени. Казалось, что город уже с утра был накрыт старым прозрачным серым одеялом; в некоторых местах оно поизносилось, и через прорехи пробивалось тусклое холодное солнце.

Рассыпанные по всему Парижу выездные базары не баловали четверг, оставляя ему только своих самых меньших братьев.

Моим первым решением было сесть на прямую ветку от дома, т.е. от Оперы, и выйти на площади, где, начиная свою революцию, коммунары выпустили из крепости 8 узников. Сегодня от Бастилии бегут пестрые фруктовые ряды, разбавленные пятнами сырных лавочек, прилавков мясников и булочников, продавцов специй и морских деликатесов.

А, может, поехать в тихий квартал, где обязательно будет изюминка, теряющаяся в суете больших парижских рынков?

По экрану макинтоша побежали, цепляясь друг за друга, парижские кварталы. Вот престижный второй, здесь самые дорогие гастрономы и кондитерские. Крохотные базарчики разворачиваются на несколько часов только по воскресеньям.
А вот и тринадцатый округ. Площадь пламенной девочки Жанны Д`Арк в самом конце  улицы, которая тоже носит ее имя. И станция метро в согласии с этим именем – «Национальная».

Метро жило обычной жизнью. Прямо передо мной на эскалаторе всколыхнулась юбка. По черному полю бежал зеленый рисунок, называемый почему–то огурцами. «Огурцы» смешно подпрыгивали и падали вниз, весело рассыпаясь по бегущим ступенькам. На их месте возникали другие, как будто кто–то невидимый рисовал их, чтобы тут же бросить  в высокие юбочные волны. Женщина сошла с эскалатора и скрылась в толпе, а «огурцы» все плясали за ней следом, забавно кружась между сотен спешащих ног.

Вместе со мной в вагон вошла маленькая хрупкая женщина. На ее черном ворсяном пиджачке не спеша прогуливались оранжевые антилопы. Когда она подняла руку, чтобы поправить непослушную прядь, антилопы встретились и обменялись незначительными фразами. Рука опустилась, антилопы вновь бросились бежать по саванне. Женщина села, антилопы исчезли, наверное отправились кормить детей. Вдруг одна появилась на плече и вытянула шею в открывшуюся на коленях женщины книгу.
Девушка с усталым лицом, выглядывающим из перигидрольного облака пышных волос, пела неожиданно высоким и чистым голосом. Песня была известна большей части сидящих в вагоне, в ней была испанская грусть по утраченной любви. Голос был слабый, почти не слышный из–за лязга металла и стука колес, но что–то в этом мягком сопрано, таком неуместном в этой равнодушной толпе, заставляло людей повернуть голову...

Напротив сидит интеллигентный лысый негр. Лысые негры встречаются редко, поэтому с ним я подружу подольше. Тонкая фланелевая рубашка в клетку застегнута на все пуговицы, отражая внутреннюю собранность. Не отрываясь от книги, он гладит седой ежик по бокам головы, кольцам которого не дает вырваться наружу короткая стрижка.
В книге написано все о кофе. На полуоткрытых страницах видны цветные фотографии, текст удачно организован в отдельные квадраты для удобства чтения. Седая голова вот уже 15 минут не поднимается от книги. Я вижу его утром на маленькой кухне. Он мягко ступает в комнатных тапочках и пижаме, насыпает кофе в кофемолку, что подарил двоюродный брат на прошлое Рождество, и нажимает кнопку.
Первые ощущения свежести заморских зерен переносят его в небольшие рощицы на склонах гор Танзании. Садится ленивое солнце. Усталые женщины тонкими быстрыми пальцами ловко сгребают в горсть красные кофейные «ягоды»… Кофе смолот. Можно, одеваясь, вдыхать его аромат, предчувствуя первый обжигающий глоток.

Вот в дверь вагона влетела маленькая порывистая женщина, цепко схватила взглядом его содержимое и ухватилась острыми пальчиками за железо ручки. Она на минуту закрыла глаза, и лицо показалось усталым и доверчивым. Ее маленькие ножки, обутые в туфли под названием балерина, мягко пружинили, поддаваясь движению поезда. Женщина открыла глаза и снова выпустила оттуда острый птичий взгляд. Он упал на рано стaреющую даму в коричневом. Пухлые руки держали тонкую книжицу, учившую правильному питанию. За питанием шли упражнения. Их делали вообрaжаемые изящные некто без груди, бедер и талии. Дама в коричневом запахнула старый свалявшийся шарф и закрыла книгу. Расшитая блестками коричневая кофта, бывшая новой в другой жизни, когдa можно было обходиться без этих книг, туго схватывала грудь, не давая ей выплеснуться из тела. По коричневой юбке бежали воланы. Добежав до колен, они останавливались и безжизненно падали на толстые икры. Из плетеной коричневой сумки торчал лук порей, готовый в любую минуту соединиться со сливками и залиться в любимый дамой луковый пирог с застенчивым названием «киш». Невидимые постороннему глазу, на дне сумки полусидели две крохотные мертвые куропатки. Они почти держались за руки, как будто в той, другой, веселой жизни были подружками.  Куропаток любил муж дамы в коричневом, много лет проработавший на почте.

Негр с лысиной оторвался от чтения, снял очки, провел тяжелой рукой по глазам и улыбнулся. На прошлой неделе у него родился первый внук. Он подумал о том, что кто-то подарил ему новую жизнь, ведь мальчонка будет расти на его глазах.
Сидевшая рядом с ним студентка заканчивала делать задание по химии. Она закрыла толстую тетрадь, достала маленький плейер и выключила для себя мир. ee прямые, вороного крыла волосы, падали на раскосые азиатские глаза, маленькие девичьи губы шевелились в такт музыке.

Человек в серой кепке сжимал маленькую руку своей спутницы. Ее по–птичьи острое лицо сияло редким светом, который безошибочно угадывают люди, хоть однажды любимые и любившие. Свободной рукой она боролась с пуговицами пальто, ныряющими в петли только для того, чтобы тут же вернуться в быстрые нервные пальцы.

Выйдя из метро я сразу увидела шпиль старой церкви с сидящим на нем петухом. Петух был занят тем, что вот уже не одно столетие пел, высоко закинув гребень и распустив  хвост.

Церковь стояла на площади Жанны Д'Арк. Вокруг нее вели хоровод осенние платаны. Краски им природа  дала самые веселые, под стать богатой палитре маленького живописного базара.

В церкви заканчивалась служба. В одном из альковов, где Мария обнимала только что снятого с креста сына, молодой негр дотрагивался до складок ее платья, шепча молитву.

Жизнь большого и жесткого города оставалась за стенами церкви, которые обнимали людей, обретающих в ней краткий покой.