в декабре

                я отдал
                душу девушке.




впервые я увидел ее на литературном вечере в каком-то тусклом пабе, в котором пахло сырым табаком и пылью, которую никто не убирал с поверхностей вот уже несколько лет, учитывая, как пальцы тонули в ней и как тяжело становилось дышать, когда кто-то теребил портьеры цвета дешевой горчицы. она вышла тогда на сцену и блеклые блики не успевших перегореть сапфиров, раскиданных на потолке, играли на ее острых скулах, делая ее лицо практически несуществующе-мистическим, словно она была призраком, снизошедшим взглянуть на людей. тогда я, как дурак, завороженно замер, так и не успев поднести стакан с ягодным сидром к губам — рука так и повисла в воздухе, когда слуха коснулся приглушённый грудной голос, выдающий пристрастие обладательницы к сигаретам, но тем не менее даже это не смогло испортить его мелодичность и звучание, которое за шиворот затягивало в абсолютно неизведанные потусторонние миры, в которых открываешь в себе новые грани. она читала «балладу о прокуренном вагоне», и ее ловкости распределять роли и менять интонации, словно стихотворение читали двое, можно было только позавидовать.

ее звали ева — прекрасное имя, чтобы сойти с ума, и слишком мягкое в своём звучании, чтобы вмиг исцелиться. ворох шоколадных волос, зелёные глаза, переносящие меня в мои родные края, где я провёл детство, поедая лепешки с домашним сыром на выгоне, высокие травы, отражающиеся в радужках, в которые я зарывался в невыносимую июльскую духоту, ища успокоения, — все это вмиг отразилось в ее проникновенном взгляде, густо подчёркнутым чёрным карандашом, которые не искали точек концентрации, а блуждали по лицу каждого присутствующего, словно она была рождена на сцене и провела на ней всю свою жизнь. именно поэтому ощущала себя столь раскрепощено и уверено.

на ней было чёрное платье с белыми кляксами, хаотично разбросанными по невесомой ткани, ее худые колени, которые могли бы показаться несуразными, ровные красивые ноги и невесомые взмахи длинных ресниц, вынуждали сердце отчаяннее метаться в груди. и дело было не в моей падкой влюбленности к каждой женщине, не в том, что мне было необходимо овладеть всем ее миром, просто до неё подобных женщин я не встречал. правильных и неправильных одновременно, подобно бурбону, потому что с ними нет надобности насыщать свои вены алкоголем, они сами являются градусами, вынуждающими кровь пылать.

в тот вечер попытка познакомиться с ней обернулась крахом, когда она вышла во дворик и закурила сигарету, освещая все вокруг — не пламенем спички, вмиг погасшим, а собой. «меня зовут…» — не позволила закончить, прервала, не особо беспокоясь о манерах, улыбнулась, выпуская облако дыма и ответила: «прости, не знакомлюсь в этом месте. я сюда душу прихожу изливать, а аудитория никчёмная. никто не слушает, чаще всего». но она была не права: в тот вечер я слушал ее так, как никого до тех пор.

*  *  *

я увидел ее вновь в своём цветочном, стоя за прилавком и одергивая лишние, увядшие, листья на белоснежных розах. прошло почти два года с того самого момента, как она читала эту тоскливую балладу, стоя на возвышенности сцены. «прокуренный вагон» стал моим любимым произведением, я любил перечитывать его перед сном, отправлял ей цветы, о которых она не знала. нашёл ее адрес через старого знакомого, работающего в паспортном столе. пришлось остаться перед ним в долгу и нарушить правило о неразглашении. но кого это волнует, ведь так? маяковский тоже дарил яковлевой цветы в париже. она отказала ему, но букеты приходили даже после его смерти, помогая выжить во время войны.

я тоже дарил цветы женщине, которая даже не догадывалась о моем существовании. отбирал лучшие бутоны, самостоятельно создавал композиции, отправлял их каждый месяц, переплетая лентами и вкладывая в упругие стебли по букве каждый раз, чтобы в конечном счёте карты перед ней раскрылись. и вот спустя, казалось бы, целую вечность, эта женщина стоит в эпицентре моего мира, не замечая ничего вокруг. даже меня. чёрное пальто, которое словно было на несколько размеров больше, замёрзшие руки, которые она пыталась согреть, сцепляя пальцы в прочный капкан перед собой, тёмные волосы, ставшие ещё длиннее, были затянуты в тугой хвост, из которого не выбивалось ни одной пряди. я знал, что она подрабатывала ведущей в театре и с деньгами сейчас было туго.

я видел мужчин, которые хватали первый попавшийся букет, желая вручить его для видимости исполнения миссии в периоде, когда женщину необходимо баловать, чтобы получить что-то взамен. потом они расслаблялись и забывали обо всей этой мишуре, которая для женщин практически целая вселенная. видел мужчин, которые выворачивали карманы, доставая жалкие горсти мелочи, чтобы купить всего одну розу, на которую хватало с натяжкой. я помогал каждому из них и ничего не просил взамен. всевышний сжалился над моими муками, оценил мое добродушие и вот теперь она стоит здесь.

поворачивает голову и смотрит прямо на меня, стряхивая дождевые капли с кончиков волос, образовывая мелкие лужицы на мраморе моего убежища.

— «баллада о прокопанном вагоне». почему именно она?
— моя мать ждала отца на станции, когда в снежную бурю его поезд сошёл с путей и никто из пассажиров не выжил. она ждала его, чтобы сказать, что спустя долгое время попыток, у них, наконец, будет ребёнок. говорят, что когда кто-то в семье рождается, кто-то обязательно должен умереть. я верю в приметы. а вы «меня зовут…»?
— садовник.
— шутите?
— да.

она замолчала на мгновение, и ее лоб исказили глубокие морщины. непонимание в ее глазах отразилось в моих радужках, а затем ее губы, покрытые помадой естественного оттенка, дрогнули в улыбке.

— кто-то из вашего магазина отправлял мне баснословно дорогие цветы на протяжении года. это акт невиданной щедрости или в городе завёлся маньяк и я первой попала под прицел?
— это я.
— вы?
— вы отвергли меня.
— поэтому Вы решили утопить меня в розах? я их не люблю. вы снова проштрафились, мистер без имени.

если бы она не закусила губу, потянув мягкую плоть вглубь рта белоснежными зубами, я бы различил тень улыбки, но она ее скрыла, словно боясь оказаться застигнутой врасплох. я знал, что в кофе она добавляет шафран, по утрам пьёт зелёный чай с имбирем, боится змей и практически немеет, когда кто-то видит на ее шее шрам — неудачное падение в детстве, она справилась. я знал об этой женщине все, когда она не знала даже моего имени.

— выбросили?
— сначала изрезала после тяжелого дня. хорошая попытка снять напряжение.
— знаете, что я могу сказать о вас, ева? что цветы вам понравились. что вы давно догадались, кто отправляет их вам. более того, я вам тоже нравлюсь. вы выходите из своего дома, расположенного на самом остром углу города, шагаете вдоль тротуара, предпочитая считать балкончики, нежели ехать в трамвае. вы останавливаетесь возле моего окна каждое утро, спеша на работу. мне нравится видеть ваше лицо, которое каждый день разное, но постоянно лишь одно: насколько оно прекрасно в солнечных лучах или в серости осеннего утра. ваша красная помада очень контрастирует с этими снежными навалами, вы отказываетесь от любимого кофе утром, чтобы макияж не испортился, потому что постоянно забываете косметичку дома. зонт тоже. ненавидите мурманск, но часть вашей души все же испытывает к нему нежность. вы, ева, самый редкий цветок, которым мне хотелось бы обладать.
— обладать?
— ты знаешь, о чем я говорил.

ева как-то странно улыбнулась. и улыбка эта выражал больше скуку, нежели заинтересованность. казалось, словно ее ничуть не удивило все то, что я ей здесь наговорил. она была прекрасной актрисой, потому что я ощущал, как в венах ее плещется тепло. даже красивые пальцы согрелись. ева поднесла к губам сигарету, за окном стали опускаться первые хлопья пушистого снега. от неё пахло пачулевыми и бергамотом — одним словом, рождеством. я хотел сказать, что курить здесь строго воспрещено, но слова застряли в горле.

— ты мог бы пригласить меня на кофе. мог бы в тот вечер настоять на знакомстве. почему ты такой робкий?

невыносимая. стервозная. надменная. откуда такие берутся? они явно не появляются из пены, подобно нежной и округлой венеры. ева угловатая, иногда злая и порой грубая. ева пленяет прямолинейностью, любовью к разным безалкогольным напиткам и бутылочкам с этим забавным «спортивным» горлышком, «чтобы помада не смазалась». свой макияж она позволяет портить только непогоде, оставаясь при этом довольной.

— выпьешь со мной кофе?
— вечером. в восемь. и ещё, дон жуан, я люблю маки.

разнося туман сигаретного дыма и оставляя шлейф своих духов, напоминающих глинтвейн, который я никогда не пробовал, она вышла из магазина, с трудом удерживая тяжелую дверь, чтобы та с грохотом не влетела в косяк. я был счастлив, впервые за долгое время ощущая удовлетворение и покой, оживляющиеся в груди. я думал о больших глазах евы и о том, что в ассортимент необходимо добавить маки, как бы невозможно это не звучало. я вышел на порог, вновь закурив за долгие годы, прошедшие с того вечера. снег невесомо падал на остывшие тротуары, а я думал о том, какой непредсказуемой может быть эта жизнь. непредсказуемой и прекрасной.

у евы глаза были цвета жизни.