На Канатчиковой даче

Дорогая передача, во субботу чуть не плача
Вся Канатчикова дача к телевизору рвалась.
Вместо чтоб  поесть, помыться, уколоться и забыться,
Вся безумная больница у экранов собралась.
Владимир Высоцкий

     Много в нашей стране мест, где скрываются от общества душевнобольные, в народе просто называемые сумасшедшими. И не только скрываются, но даже пишут романы, записки и  письма. И записки эти часто оставляют весомый след в нашей литературе. Но самое знаменитое местечко, конечно, в советские времена была Канатчикова Дача. Местность вокруг нее действительно когда-то была дачной – крутые живописные склоны, речушки и пруды. А сколько в ней побывало знаменитостей – не перечесть. Побывали там и ботаники.

   И вовсе не странно, что в одном из уютных корпусов этой больницы есть палата номер шесть. Нет, не подумайте ничего плохого. Не было там тупых санитаров и побоев, напротив, палата была светлой и чистой, как в рассказе Хемингуэя,  и все стремились переселиться в нее. Еще бы, отдыхали от житейских бурь там и барды и поэты, писатели и художники и даже принцы. Художник в палате был один, черноволосый, кудрявый с тенями под глазами, рисовал он в альбомах такие яркие акварели, что глядя на них действительно можно было тронуться умом. Сюжета в них не было, скорее,  был орнамент из обезьяньих и человеческих ликов. Картинки он  дарил всем соседям по палате и всем санитаркам, медсестрам, врачам  и техничкам. Долгое время знаменитым был самый настоящий  принц из Индонезии. Да-да, это не шутка, обычная для умалишённых. Когда Сухарто произвел переворот, всем родственникам принца отрубили головы. Ничего себе нормальная страна! На Канатчиковой Даче могут обсуждать ужасы Бермудского треугольника, не более того. Принц сбежал в Россию, заболел от  жизни на чужбине,  и женой его,  конечно, стала обычная русская женщина. На зависть всем больным,  она кормила своего мужа каким-то особенным длиннозерным рисом и приносила книги на причудливом языке. Некоторые душевнобольные пытались этот язык изучить, но быстро охладевали, ведь даже простое местоимение «я» имело в том языке множество значений, но все-таки некоторые иностранные словечки еще долго ходили в быту. 

 Но самым знаменитым  был когда-то писатель Андрей Львович. Вечерами он собирал возле своей кровати всех интеллектуалов шестой палаты,  и приходили слушатели из других палат. Где еще так скрупулезно можно рассказывать о своей жизни, как не в доме душевнобольных? Самое большое впечатление юности писателя оставил никто иной, а сам Паустовский. Вместе с другим писателем Фраерманом, Паустовский задумал провести отряд  ребят по реке Десне, наверное,  в воспитательных целях. Ребята шли на лодках, работая тяжелыми веслами и для взрослых неподъемными, перетаскивали в трудных местах лодки по суше, и жили как дикари в палатках, готовил еду на костре.  После этого Андрей  Львович решил стать писателем, как Паустовский и долгие годы откровенно подражал ему, пока не обрел свой стиль. Во время учения в знаменитом литературном   институте,  познакомился он со многими знаменитостями, и даже с Анной Ахматовой. Подумать только, оказывается,  она частенько приезжала из Ленинграда к подруге на Ордынку. А все думали, что Ахматова это нечто дореволюционное.  Об Ахматовой и других известных писателях Андрей Львович мог рассказывать часами, но временами болезнь брала свое,  и он с другими больными уходил в соседнюю палату под укол аденозина.  Часами лежал он без сознания на железной кровати,  за ноги и за руки привязанный к ней ослепительно белыми вафельными полотенцами, а рядом тихо  ходили медсестры и поднимали больным веки, заглядывая в зрачки, а иногда зачем-то дергая за нос. После таких процедур писатель долго ничего не говорил.  Во время войны Андрей  Львович  работал переводчиком на фронте, допрашивал пленных немцев, так как языком их владел с детства,  как говорится,  в совершенстве. Особенно его интересовали пленные военные переводчики, были и такие. Школа перевода у них была особенной, а не просто с русского на немецкий.  А что может быть интереснее для писателя, чем русский язык! Вся палата номер шесть изнывала от желания узнать, правильно ли они говорят на родном языке и все спрашивали затаив дыхание, а как лучше сказать – который час, или сколько времени.

   Были в шестой палате и  два ботаника.  Один ботаник был  агроном солидной внешности, полный, лысеющий, закончивший Петровскую академию и даже работавший там одно время профессором. Он ни с кем не разговаривал, угрюмо молчал.  Другой ботаник, щуплый и высокий Стас, скорее любитель и откровенный дилетант,  был недоучившимся студентом. С агрономом он не разговаривал из идейных соображений. На тумбочке у агронома лежала любимая книга Лысенко, а гонителей генетики и кибернетики, как, кстати, и Андрей Львович, Стас не уважал. Попав в больницу,  Стас  сначала погрузился  в депрессию, но спустя несколько месяцев стал вспоминать судьбы заключенных революционеров. Кто-то из них выращивал случайное зернышко земляники на подоконнике, а потом весь скромный урожай отдавал соседке. А кто-то даже собирал огромный гербарий,  десятилетиями прогуливаясь по тюремному двору и находя все новые виды в трещинах камней. «А почему нет, -  стал думать Стас - ведь у нас тоже есть место для прогулок».  Правда гуляли заключенные  не в тюремном дворе, а на большой площадке, примыкающей к высокой бетонной стене и огороженной решетками под замком.  Душевнобольных приводили под конвоем санитаров, а потом оставляли дышать  свежим воздухом под присмотром санитарок. Стас поставил для себя высокую цель: составить  флору всех растений на площадке. Завел толстую общую тетрадь, получил от родителей определитель,  и приступил к изучению заветных  трав. Правда, будучи генетиком, определители он терпеть не мог и с легким сердцем совершал ошибки.   Глядя на него,   санитарки снисходительно улыбались, а мужики самозабвенно играли в волейбол, ботаникой они не интересовались.

   Зато неожиданно заинтересовался ботаникой Андрей Львович. Как всегда с удовольствием вспоминал он поход по Десне.
- Паустовский уверял нас, что на великой реке в некоторых местах приставать к берегу будет  невозможно, такая густая трава растет на лугах у самой воды и уж, конечно,  научил нас различать кубышки и кувшинки в заводях и виды ив, мимо которых мы проплывали.
Стас был готов выложить эрудиту писателю все свои знания о растениях, ведь в университете к экзаменам он никогда не готовился, читал литературу совсем не по курсам, а ботаника была для него сложной арабеской переплетения судеб авторов и растений, народов и художников.   Вот под скамейкой растет тимофеевка. Что в ней интересного? Да именно такая была найдена Гейченко в Михайловском. Гейченко в ботанике был дилетант, но привлек к изучению родины Пушкина специалистов из столичных институтов. Или куст свиды возле ворот. Точно такой куст рос в усадьбе Блока, Шахматове. Андрей Львович вежливо и внимательно слушал Стаса, но  через несколько дней студент увидел писателя на скамейке рядом с агрономом. Стас подошел послушать. Говорил агроном медленно, словно вспоминая нечто важное, но забытое, говорил о той же тимофеевке!  Он знал ее досконально, перебирал пальцами корни (Стас растения никогда не срывал), стебли, узлы и междоузлия, влагалищные листья и даже какие-то пленочки у их основания. Он обстоятельно объяснил отличия тимофеевки от лисохвоста и даже сравнил их урожайность на поливных лугах. Вечером Стас робко спросил писателя – зачем он общается с дремучим лысенковцем?
- Я привык все изучать обстоятельно, а кто может лучше рассказать о растениях, как не профессионал агроном? А взгляды его на эволюцию меня не интересуют.
Стас был пристыжен, а вскоре писатель из больницы выписался, но быстро вернулся одетым в белую рубашку, в пурпуровом жилете, при галстуке и в берете,  с огромным букетом. Андрей Львович всем раздавал цветы и благодарил, как всегда вежливо и душевно. 

Долго смотрел ему вослед Стас. Все равно буду дилетантом, - решил он и направился на очередной прогулке в самый темный угол зарешеченной  площадки, где он был уверен,  скрывались необыкновенные растения.