И иже с ним

…с тросточкой в руке он не был похож на себя, если иметь в виду известную мне личность, но был ли он этой самой личностью сказать трудно, хотя и хочется. Я приостановился, чтобы поприветствовать его, но шляпа у меня отсутствовала и потому я попросту улыбнулся. Я всегда улыбаюсь, когда хочу передать людям какую-то благую весть. И с особым удовольствием улыбаюсь незнакомцам и незнакомкам, дабы озадачить их и повергнуть в недоумение: кто, дескать, этот улыбчивый субъект и что ему надо.
     Итак, я стоял и улыбался. Он шёл навстречу. Приблизился и весьма учтиво поинтересовался:
     - Мы знакомы?
     - Если вы тот, за кого себя выдаёте, тогда "да".
     - Я – тот, - сказал он.
     - А я вот в этом сомневаюсь, потому что тот, вы уж извините меня за возможную бестактность, давно умер.
     - Я не умер, - заявил прохожий, - я жив и умирать не собираюсь, по крайней мере, в ближайшее время, а что дальше будет – Бог весть, хотя не обязательно и очень даже не понятно.
     Социальную и даже национальную принадлежность человека характеризует то, что он держит в руке: трость, клюку или посох. Я встречал человека, который держал в руке жезл. И королём он не был. Даже в маршалах не состоял.
     Мой новый знакомый вертел в руках трость. Заметив моё любопытство, он улыбнулся и пояснил, что без трости в люди не выходит.
     - Безопасность и ещё раз безопасность, - сказал он. - Огрел я тут недавно одного великовозрастного мальчугана, когда он непочтительно с пёсиком разговаривал. Пёсик маленький – с кулачок, а он взял и шавкой его обозвал, да ещё и шелудивой. Вот и получил по заслугам. Жалко трость треснула, ну да у меня их много, ещё с есенинских времён коллекцию берегу и пополняю.
     Я ещё раз вгляделся в него и подвёл итог своим наблюдениям:
     - И всё-таки вы не он. Похожи, но…
     - Как же не он, если похож?
     - Да мало ли кто на кого похож. Я, например, похож на Карла Маркса, но ведь не Карл и даже не Фридрих Энгельс.
     Он рассмеялся, а потом сказал:
     - Скажите, наконец, на кого я должен быть похож! Я сгораю от любопытства!
     - На Мариенгофа. Знаете такого?
     - А то нет! Я был Мариенгофом ещё тогда, когда вы под стол ходили, но виду не показывал – зачем людей дразнить раньше времени? И надеюсь остаться им до 22 века.
     - До 22 века я, конечно, не доживу.
     - А я надеюсь, - сказал он.
     - У вас есть основания надеяться?
     - И не только основания. У меня есть ещё кое-что – в загашнике. Ныне без таких запасов никак нельзя. Время аховое, и это мягко сказано.
     - Вам ли говорить об этом? Вы приспособитесь к любому строю, и будете жить припеваючи. И таких, как вы, пруд пруди. Куда не плюнешь – Мариенгоф.
     - Ну не скажите, - не согласился со мной лже-Мариенгоф. – Я, во всяком случае, не знаю ни одного, исключая, разумеется, меня.
     Я с ним не согласился, но спорить не стал – спор не тот метод, который нравится людям. И потому я сказал ему, что сплошь и рядом сомневаюсь в существовании конкретных личностей и, даже встречая в повседневной жизни, не верю глазам своим и разуму своему не верю – мало ли кто таким способом пытается меня одурачить?
     - Как я вас понимаю! – с чувством произнёс лже-Мариенгоф. – Я и сам порой не верю в окружающую меня действительность - какая-то не такая она на самом деле и даже не такая как кажется.
     Я тут с одним деятелем познакомился, высочайшего о себе мнения. "Я, сказал этот деятель, специалист по иллюзиям, проще говоря, иллюзионист. Я с иллюзиями Вась-Вась, как кот Василий с мышами".
     У него на каждый бытовой случай свой номер. Смотришь и недоумеваешь, где проза жизни? где поэзия правды? истина где? Можно, конечно, ответить в рифму или найти иное объяснение, но разве такие примитивные умозаключения что-нибудь доказывают? Нет, конечно. Как говорит одна моя знакомая: сношение сношению – рознь. И я ей верю!
     "У меня, кичится этот деятель, патетические воззрения на любые иллюзорные перспективы". Засунет кого-нибудь в гигантский бумажный кулёк, зажжёт - и сгорит бедолага дотла… -
     а потом на галёрке, вдруг, обнаружится копия сгоревшего бедолаги, да такая точная, что диву даёшься – неужели он?
     А то голову женщине отпилит пилой или какой иной ножовкой. Нет бы на гильотине отсечь, как в цивилизованных странах. Смотрит на его проделки простой российский обыватель и снедают его предательские мысли: а если и мне взять и оттяпать голову жене, а потом и горячо любимой тёще, вроде как понарошку, фокуса для. И такое охватывает его воодушевление, что с трудом сдерживается он от осуществления неблаговидных поступков.
     Некоторое время мы шли молча. Я думал прекратить беседу или продолжить? Наконец решился и сказал, что перечёл роман истинного Мариенгофа.
     - "Циники" называется. Бродский считал его лучшим романом советской литературы. Выписал я оттуда понравившиеся строчки, ну, например:
     "По небу раскинуты подушечки в белоснежных наволочках. Из некоторых высыпается пух".
     Или такие:
     "Ветер насвистывает знакомую мелодию из венской оперетки. О какой-то чепухе болтают воробьи".
     "Вороны висят на сучьях, словно живые чёрные листья".
     "Земля высохла, отвердела и напоминает паркет".
     "Кудрявый еврейский младенец, которого (впоследствии) неуживчивый и беспокойный характер довел до Голгофы".
     - Это я написал? – удивился лже-Мариенгоф. – Ну надо же - забыл начисто!..
     Кисейная барышня двигалась навстречу. В том, что кисейная не было сомнений.
     - Мариенгоф! – закричала она. – Вы куда пропали?
     - Никуда я не пропадал, - недовольно молвил забывчивый писатель. – Вот погулять вышел. Прошвырнуться, как говорится, по бульвару. Второй век шастаю.
     - Ну-ну, - сказала она. – Ну-ну. Вы уж не пропадайте – без вас скучно.
     - Это не Миклашевская? – спросил я.
     - Она, кто же ещё?
     - Та самая?
     - Ну не совсем та, но если не обращать внимания на несущественные детали, то можно считать, что да, она самая.
     - Я давно уже не обращаю внимания на нюансы – меня к этому приучили физиономисты и комики, так что будем считать, что она Миклашевская, хотя какое это имеет значение к нашим с вами отношениям?
     - Никакого, - ответил он, - никакого значения к нашим отношениям это не имеет и иметь не будет. Тема закрыта.
     Это была не единственная тема, которую мы закрыли. Некоторые вообще не открывали, считая недостойными нашего внимания термоядерный синтез, обнуление государственного долга и знаки препинания в испанском языке.
     - Итак, - сказал я… Это было второе "итак" в моём рассказе (или уже третье?).
     - Третье! третье! – закричал читатель, но я, сделал вид, что ничего не слышу, ибо не хочу превращать своё повествование в шоу Евгения Петросяна с шутками и прибаутками нескоромного содержания.
     - Кстати, о женщинах – о Миклашевской и вообще, - сказал лже-Мариенгоф. - Я тут списочек составил - "Женщины Есенина", а то у Пушкина есть "Донжуанский список", а у Сергея Александровича такого списка нет. Непорядок.
     Но сначала о моём восприятии женщин и о личном опыте общения с ними.
     Есть женщины, мгновенно приводящие в чувство, как нашатырный спирт.
     Есть женщины, умиротворяющие, как корвалол или какая иная валериана.
     Есть специальные женщины – для кипиша, как трубы для выхлопных газов. Без таких женщин – никуда. Как правило, это визгливые одесситки.
     Все остальные бабы не заслуживают внимания.
     - Угарных мужиков тоже хватает, - сказал я, дабы соблюсти гендерное равновесие.
     - Разумеется, - не стал возражать Мариенгоф. – Что касается женщин Сергея Александровича, то они были не ахти. Страшненькие, убогие.
     И, вдруг, он начал читать стихи, завывая и размахивая правой рукой:
     "Не от мира сего эта женщина в синем берете, не смотрите в её напоённые зноем глаза - это вход в преисподнюю, где серою пахнет, и черти вам наглядно докажут, что этого делать нельзя. Отойдите, прошу вас, а иначе сгусток эмоций напряженностью поля вас пронижет насквозь, вы поймёте, несчастный, сколь гибелен стронций проникающей вязью изысканных звёзд. Эта женщина тратит себя так бездумно и жутко, щедро сыплет вокруг восхищенье и злость, что, прошу вас ещё раз, побойтесь лишиться рассудка, здесь совсем неуместна надежда на русский "авось". Не от мира сего эта женщина в синем берете, словно омут обманет её бирюза. Нет, не стоит со смертью играть вам - поверьте, не глядите в её напоенные зноем  глаза".
     - М-да, - сказал я только для того, чтобы что-то сказать. - У кого-то красная шапочка, у кого-то – синий платочек. У вас – берет.
     - Я хочу всех женщин Есенина охарактеризовать подобными поэтическими выхлопами, и ту, которая на Льва Толстого похожа, и ту, которую Владимир Ильич по заднице шлёпнул, спутав с Надеждой Константиновной…
     - С Арманд, - поправил я его.
     - С Арманд, - согласился он. – И ту, которая в чека работала, расстрельные списки составляла, с Блюмкиным на "ты" была и в случае чего матом покрыть могла. Ту, которая под "Интернационал" танцевала в то время, когда остальные навытяжку стояли. Полуголая по сцене носилась…
     - Знаете, какие женщины самые лучшие на белом свете? – спросил я у него и сам же ответил на этот незамысловатый вопрос: - Вышколенные.
     - Я много чего видел на белом свете, вот только вышколенных женщин и статуи Свободы не видел, даже издали, - с непонятным мне пафосом промолвил лже-Мариенгоф. – Говорят, её в чёрный цвет покрасили. Нет? Дайте срок – покрасят! Свобода должна быть чёрной, а иначе какая же это свобода?
     - Интересный вы собеседник. Встречу ли вас когда-нибудь ещё?
     - Вот чего не знаю, того не знаю. Я ведь, как лунное затмение. Или даже солнечное. У меня всё наперёд расписано.
     - И всё же вы не он.
     - Тогда кто?
     - Да кто угодно, только не Мариенгоф.
     Смятение чувств отразилось на его лице. А, может быть, это было прощальное уведомление.
     Снял я его на фоне памятника Есенину, но он почему-то не получился. Всё вокруг получилось, даже памятник, а он нет, словно его и не было. Куда делся – не понятно.