Спас Вседержитель

         Во дни, когда душа переполняется неотвратимыми ожиданиями чего-то всё более постыдного и ужасного, какая-то неявная сила принудила меня покинуть своё прибежище, и - минуя пространства, наполненные кудахтаньем толпы, брутально возбуждённой новостями дня - и за сто рублей своих денег взойти на второй этаж картинной галереи. Надо сознаться, что художник я никакой (если по-школьному, то – сильно натянутый троешник). Однако же некоторые полотна всё-таки останавливают меня в мысленном беге и тогда уж я смотрю и вопрошаю: -Зачем? Зачем тысячи и тысячи людей берут в руки кисти и начинают красками творить, конечно же зная, что только единицам из них суждено запечатлеть нечто такое, что останавливает такого, как вот я, страждущего существа, и повелевает ему задуматься о непривычном.

           Вот и сегодня несколько десятков полотен русского авангарда выставленных в галерее сибирского искусства озадачили к ним пришельца, неспособного умилиться так и не открывшимися ему секретами художественного мастерства и эмоционального  на его воздействия. Ну, пара-то картин всё-таки остановила меня на малое время. Явление их запечатлелось в тёмных глубинах тренированной памяти, откуда, может быть, и будет востребовано сознанием  в минуту когда-нибудь созревающих откровений.

             Кочуя из зала в зал, я, в маленьком закутке галереи, обнаружил старых своих знакомых. То были полотна, изображающие иркутских жителей от первых этой земли людей творческих профессий до губернаторов, а также меж ими наравне  купцов, купчих и других знатных людей той поры. Поры, когда метрополия, занятая актуальными европейскими разборками, допускала ещё возможность развиваться сибирякам на собственный риск.

                История этого края показала, что это были последние судороги почти что абсолютной предпринимательской свободы. В столице же края тогда шла обыкновенная жизнь богатеющего сословия и тяготеющей к нему популяции приживал и прихлебателей из которых и составлялась местная культурная элита, презентующая себя кое в чём на вполне европейский манер, но уж с налётом провинциальности и восточной экзотики - только что открывающейся первым креативным выходцам из славянского мира.

          А, между тем, по таёжным углам, на берегах щедрых рек, обустраивался простой пришлый люд, всю жизнь которых составлял труд, конечно же тяжёлый на новом-то месте, но и обордяющий перспективами доступности добротной жизни на века.  Здесь словно из-под земли вырастали дома бревечатые в обхват,  да целые бревенчатые же подворья, что твоя крепость - с триумфально монументальными воротами, заплотами из плах; из плах же выстилались для чистоты жизни и дворы; а ещё амбары, завозни, стайки для скота; для него же огораживались пряслами из жердей загоны; да и сами огороды новой земли для взращивания плодов растительности. И пашни под хлеба поднимались в самых многообещающих урочищах округи.

           Казалось бы, такие дела не оставляли времени для раздумий о чём-то непрактичном. Но строились церкви, но выписывались местными богомазами образа, к которым простодушно - да даже если и хитро - обращал труженик своё упование к милости и спасению души от грехов, которых не избежать в этом мире.

          А, между тем, время шло, принося в тот первородный мир надежд собой всё возвышающую разруху. Человек же и разрушал церкви, а деревни его малой родины пали как бы сами собой. Плодородные пашни канули на дно рукотворных морей, вокруг которых многие десятилетия какими-то бесчеловечными усилиями сооружались новостройки, которые в конце своей вредоносной деятельности как-то резко обветшали и обратились в обузу новым поколениям насельцев этого края. Уже не думающих о последствиях своего прожигания такого своего цветастого существования изо дня в день среди новостроек иного рода, завораживающих п р е л е с т ь ю немыслимых ранее красот интерьеров и экстерьеров, да функциональностью оборудования иноземного происхождения.

             Будущее всегда неожиданно. То есть мы ожидаем от него одно, а приходит – вроде бы как и совершенное - но уж иное, о чём были твои ожидания. Казалось бы – ну какие могут быть к нему претензии – лихолетья наступивших перемен как приходят, так и уходят, их место занимают годы  не бывалого прежде комфорта,  леность сил производящего; и вспухают ожидания ещё больших преференций от жизни. Да только вот что-то происходит с нами такое, от чего мы не только озлобляемся, но уже и вовсю презираем друг друга, даже и не замечая за собой этаких метаморфоз. Даже за мысли, не высказанные, так и хочется упрятать того и этого в острог до конца дней его. И тогда мы обустраиваем для самих себя крепости другого рода: решётки на окнах, бронированные двери, охраняемые территории. Вездесущими уже становятся охранники. Оружие –всё более эффектное - против соплеменников становится обыкновением. Хитро устраиваются системы сигнализаций, а пункты досмотра являют нам чудеса новых технологий. И уж как же хорошо тогда все эти свои страхи взять да сублимировать в представления о кознях иноземного врага, да на него и выпустить убийственный пар возмущённого уж не разума, но духа, который-то и руководит твоим пальцем на курке оружия! А  отчего-же  тогда тяжко тебе, товарищ, на душе? Стыдно тебе, и бессилен ты не только исправить происходящее, но и справиться с собственным состоянием безнадёги.

          Трудно такому осознавать себя и дальше безбрежным материалистом; и разум твой находит-таки логичный переход от рациональному к трансцендентному. К тому,  к т о  есть Творец всего сущего. И этот творец не какая-то из возвышенных персон (немало их именами в тысячелетиях утвердил сакральным ареопагом коллективный разум) а ведь это в реальности есть всего-то одна только  Случайность  в хаосе непрерывных взаимодействий, мгновенный переход из одного состояния Мира в другое, открывающий дорогу к рождению, созреванию и увяданию в прах всего – от мельчайшего до  безграничного. Эта случайность непостижима разумом, которому доступна только частица познаваемого, заявляющая о себе  твоей уже  Верой, как воплощением претензий на управляемость происходящего под её покровительством.

            Таким вот замудрённым грешником и оказался я нынче перед образом.
Зал, в котором он с давних пор был выставлен экспонатом, был довольно просторен, и в тот момент почти свободен от посетителей. Посреди него редким пунктиром стояли скамьи. Одну из них сразу же и оседлал я, уже изнемогающий от самого себя, со  своим актуальным  физическим состоянием, отягощённом томлениями возбуждённого духа.

           Пришелец присел, вдохнул и… почувствовал взгляд, обращённый во глубину его.

               Взгляд этот исходил от образа человека, выписанного в конце семнадцатого века неизвестно кем красками на доске.
Трудно передать словами детали живописи, да и само воздействие образа на меня, который  Я как бы перестал существовать телом и только  мысль  сама собой свободно струилась, легка как дым сгорающего во мне  остервенения. Иногда только кольца фимиамовые закручивались в спираль  смысла вроде того что

- насколько же  неизбывна и повелительна сила милосердия и вины за своё греховное, что все наши, порой чудовищные, перед ними прегрешения  - всё умножающиеся во времени – бессильны вытравить до конца нашу тоску о том лучшем, на что только способен человек. Способен, да только вот растрачивает это дар на дела постыдные.

          С иконы смотрел на меня тот, кого назвали бы греки, первооткрыватели имени его для нас  - «иисус пантократор», а человек сибирский выразился вот так – Спас Вседержитель. А мне и имени его не надобно. Лишь был бы один только этот взгляд…

           Долго пребывал я в его власти, и многое произошло во мне в минуты этого часа.
 
             Смотрительница зала тихо приблизилась ко мне и доверительно выдала тайну этого экспоната.
              Оказывается, много и сейчас есть людей, которые в одиночку приходят к этому Спасу и тихонько говорят с ним – всяк по-своему – до тех пор пока не успокоятся в них борения духа и уж тогда просветлёнными возвращаются они в мир. Где и не думал даже кануть в небытие самый наилегчайший из грехов, всего-то лишь словоблудием легко обращающийся в подвиг святого дела - это грех убить человека. Если не делом, так хотя бы словом.

              Иногда те скрытные посетители делятся и со смотрителем зала тем, что хождение в современную церковь не умиротворяет их. Думаю я, что им тоже не лепо в храме торгашей, подстилающих свои ритуалы под пяту правителей.
 
              А здесь, среди мирских картин куда как тихо. Нет между ними спора за первенство в мире. Нет и толпы перед образом Спаса, и никто не мешает спасению хотя бы сердца человека, страдающего от разрыва, между прелестями дней наших.

Примечания:
- Прелесть  - п р е  умноженная «лесть» в древнеславянском языке означавшая «коварный обман».
- Иллюстрацией здесь является фото экспоната ИОХМ. Спас Вседержитель. Вторая половина семнадцатого века. Дерево, паволока, левкас, темпера.
Иисус в переводе с греческого означает Спаситель (Спас). Изображение Вседержителя ( греч. «Пантократор») – одно из самых распространённых в византийском и древнерусском искусстве.
17.10.2022 11:56