Дорогие мои старики

Время было страшное: в Фергане в арыках валялись отрубленные головы, в Карабахе рекой лилась кровь, ненависть стала инструментом политики и этот инструмент открыто не стесняясь точили на каждом углу: ворошились старые обиды, обида переходила в ненависть, ненависть в кровавое злодейство.

Появились вожди. У вождей был план: или пан, или пропал. От этого плана у «холопов» чубы трещали вовсю. Появились враги и герои. Врагов искали, герои находились сами. Когда врагов не хватало, врагами делали своих соседей. Немца сделать врагом было проще всего, и это меня ужасало. Впереди была пропасть, но никто не собирался хотя бы чуть-чуть притормозить.

Не выдержал я и выступил против. Пошли звонки, телеграммы, письма. Одни соглашались, другие сожалели, третьи грозили оторвать мне голову вместе с «предательскими мыслями». В нормальной жизни синоптику за штормовое предупреждение сказали бы спасибо.

В политике не скажут. Как это все объяснить дедам? После изгнания и трудармейских лагерей у них еще оставались силы на веру в справедливость, на мечту, на надежду...

С этими мыслями я поехал к отцу. Мне не хватало его мудрого совета. Отца дома не было. Попал в больницу с приступом. Кинулся туда. Дали халат, пустили в палату. Про политику не говорили. Мне не хотелось волновать его, все казалось, что он неудобно лежит на кровати, что ему холодно… хотелось обнять его, сказать теплые слова, которых никогда не говорил.

Я всегда завидовал сестрам, они запросто могли кинуться ему на шею. Мы с братом не могли. Нам такие нежности не дозволялись, с отцом сыновья общались только на «вы». Отец никогда не жаловался на свои болячки и в больницу принципиально не ходил и вот на тебе, слег. Я поправил больничное одеяло, положил сверху его пиджак, спросил, что ему назавтра привезти в больницу. Он хотел побольше свежих газет.

В коридоре поговорил с врачами. Успокоили, все страшное, мол, уже позади. На следующее утро пришла ужасная телеграмма. Тот вечер был в жизни отца последним...

На немецких съездах во время перерывов я не мог пройти мимо наших стариков. В каждом из них узнавал своего отца. Было в них что-то неуловимо общее, родное. Зигфрид Ройш из Бийска входил в зал как седой мудрец из сказки: высокий, стройный, галантный.

Своим раскатистым басом он рубил фразы как поленья. Эти поленья он складывал в стройный штабель. Бери, кто хочет, и топи на здоровье. Когда я удивился его эрудиции, он воскликнул: «Куда мне до моего отца!» Отец Зигфрида был знаменитым на Кавказе пастором.

Знал двенадцать языков, пользовался уважением не только своих прихожан, но и всех жителей окрестных мест. В 1937-м году его арестовали. Пастор Ройш шел с десятилетним сыном Зигфридом на базар. Остановили: «Фамилия? Имя? Отчество? Вы арестованы, пройдемте».

Милиционер насильно оторвал мальчишку от отца и увел обратно в осиротевший дом. Потом война, ссылка, трудармия, побег, потом...

Тяжело быть немцем. В московской гостинице уборщица нас от души пожалела. Нормальные вроде бы люди, а утверждают, что будто бы они немцы: «Неужели у вас в паспорте так прямо и написано, что вы немцы? Так и написано?! Ну вы не переживайте так сильно-то. Что уж теперь не жить, что ли?»

Многие не доживали. На третьем съезде Эвальд Каценштайн поведал, что не поедет в фатерланд, сил на переезд не хватит. Поэт на память процитировал строчку из письма от своего брата: «...желудок мой тут, ему привольно, а душа моя там, с вами, и она плачет...»

На четвертом съезде Эвальда с нами уже не было, осталась лишь память о нем.
Академика Раушенбаха оппоненты прозвали свадебным генералом, возможно, от досады. Он был не только одним из отцов мировой космонавтики, но и джентльменом, с которого могла бы брать пример наша молодежь.

Мне он напоминал Д‘Артаньяна без шпаги, который не видит повода для драки. Да и не только он, все старики были далеки от всей политической грызни. Политические дебаты доводили их до стрессов, они волновались, мучились сомнениями, страдали. На перерывах между заседаниями, когда в каждом фойе гремела музыка, они больше других отводили душу: радовались, как дети, каждой неожиданной встрече, пели песни своей молодости, залихватски танцевали польку... Как тогда, до войны.

Наших стариков в толпе легко узнать. По одежде, по походке, по усталому мудрому взгляду. Они устроили своих детей, получают пенсию, все казалось бы, встало на свои места, но откуда такая тоска в глазах?

Недавно встретил свою бывшую соседку Ольгу Диркс. Она родом из Казахстана, живет одна в двухкомнатной квартире, несмотря на свой приличный возраст (правнуки уже школу кончают), очень шустра и в опеке не нуждается. Ее муж долго и мучительно болел. Когда меня Ольга ночью разбудила, единственно, чем я смог ей помочь, это вызвать могильщика. Его служба день и ночь на подхвате... Прошло три года и еще одна проблема открылась, она делится своим горем:

- Ну, нет бы мне тогда ладом узнать, как это делается. Или подсказал бы кто!
- Что подсказал бы?
- Федя, да милый ты мой, один же он лежит. У всех могилки-то двойные, а мой один лежит, и я не знаю свое место, а так бы знала. На этом свете всю жизнь вместе были, а на том врозь!

Ольга плачет, я ее успокаиваю и корю самого себя за то, что целую вечность не был у своей родной матери. Бросаю все и спешу к ней. Боже мой, на этом-то свете не забыть бы друг друга! Дорогие вы наши старики, простите нас за нашу невнимательность и суету. Живите долго и счастливо! Крепких, здоровых и любящих вам внуков и правнуков! Вы все это вдвойне заслужили.
 газета "Форум", Кёльн 
02.11.2006

На снимке калмыцкий поэт Давид Кугультинов и академик Борис Раушенбах на всесоюзном съезде советских немцев в Москве.