Чарльз Симик - Поэзия и история

   ПОЭЗИЯ И ИСТОРИЯ

   Имею в виду историю убийств. Бойня невинных – почти что повсеместный исторический опыт, и, похоже, это особенно верно для последнего столетия. Безумные лидеры, идеализируемые и восхваляемые своими последователями, располагающие огромными армиями и безжалостной секретной полицией, которая всеми силами стремится убить, отравить или посадить каждого из нас ради одной из версий чудесного будущего, - вот с чем нам приходиться иметь дело. По словам историка Мартина Малиа, «чтобы совершить великое преступление, необходим великий идеал». Для тех, кто строит небо на земле, проблема заключается в том, что всегда находится некая личность, класс, национальная, этническая или религиозная группа, встающая поперек дороги. Один только коммунизм убил от 80 до 100 миллионов людей. Также надо вспомнить миллионы перемещенных лиц и всех, кто остался без средств к существованию в результате идеологических расправ. Является ли поэзия праздником жизни, позволяющим отстраниться от этой реальности? Определенно, это возможно. Можно вспомнить многих поэтов, которые, судя по их творчеству, ни разу в своей жизни не раскрыли ни одной газеты. Однако, поэт, сознательно игнорирующий зло и несправедливость, которые являются частью его жизни, пребывает в раю придурков.

   Мы знаем, что история, которую пишут историки, строит предположения о причинах и значении событий, соизмеримых по своим масштабам с катаклизмом, а также о мотивах участвующих в них государственных чиновников. Как заметил Фуко, «мы хотим от историков подтверждения нашей веры в то, что в основе настоящего лежат глубокие намерения и непреложная необходимость. Однако подлинный исторический смысл утверждает наше существование среди бесчисленных утраченных событий, для оценки которых ориентиры или сравнительная база отсутствуют. Вот тут-то на сцену и выходят поэты. Вместо размашистого замаха историка поэт выдает нечто вроде истории наизнанку, показывая то, что при широком взгляде на вещи часто относят к «незначительному» – скажем, вместо объяснения причин воздушного налета рисует образ мертвой кошки, лежащей среди вывороченного булыжника разбомбленного города. В поэзии двадцатого века, быть может, самые ужасающие строки принадлежат перу итальянского поэта Сальваторе Квазимодо, который запечатлел «страшный стон матери, идущей с сыном повстречаться, на столбе телефонном распятом». Человек, которому приходится расплачиваться за интеллектуальное тщеславие, упоение властью и насилием некоего монстра на мировой арене, – вот тип личности, который меня волнует. Не исключено, что только в лирической поэзии вот этот материнский стон может раздаться во всю силу, которой он достоин.
 
Почти каждый из тех, кто вошел в историю последнего века, полагал допустимым массовые убийства невинных. Это верно не только в отношении нацистов и коммунистов, свирепствовавших во имя идеи, но также и в отношении демократических стран, которые своими многочисленными бомбардировками ненамеренно, а зачастую и намеренно, расправились с сотнями тысяч людей. Мы, американцы, часто применяли зло против зла, и при этом пострадало множество невинных, оказавшихся посередке. Что бы ни говорили нам политики и военные, бомбежка всегда представляет собой форму массового наказания. Теоретики ВВС, от Джулио Дуэ до Кертиса ЛеМея, никогда и не скрывали этой цели. Их аргументация заключалась в том, что во время войны не должно быть различий между военнослужащими и гражданскими. За последние сто лет тотальные войны и массовый террор с опорой на новые технологии стали реальностью для многих. Падающие с неба бомбы, поражающие друг друга армии, спасающиеся бегством мирные жители, не останавливающиеся ни на секунду «фабрики сирот» – вот о чем приходится задуматься поэту или же отстраниться от всего этого.

   Во времена моторизованных войск, пехоты и артиллерии на конской тяге гражданскому населению приходилось бояться долгой осады и возможного захвата города, обычно сопровождающегося мародерством и изнасилованиями, а то и гибелью от пожаров, хотя всё это само по себе не является первичными целями военных действий. В середине девятнадцатого века первые бомбы сбрасывали с воздушных шаров, дирижаблей и других воздухоплавательных аппаратов. Как-то раз в войне 1849 года австрийцы попытались скинуть на Венецию тридцатифунтовые бомбы, используя бумажные шары. Поскольку фотографий еще не было, можно представить себе открыточный вид города с птичьего полета с его каналами, лодками, церквами, палаццо и пьяцца. В голубом небе вьются чайки, улицы переполнены народом как во время карнавала. Красно-белый шар мечтательно проплывает над высокими шпилями. Вот-вот он сбросит вниз свою взрывную начинку, но тут неожиданный порыв ветра уносит его из виду далеко-далеко в лазурь Адриатики. В наши дни, идет ли речь об обычных или ядерных бомбах, каждый человек ощущает себя мишенью. Массовое поражение в немыслимых в прежние века масштабах является реальной возможностью, которая подвергается тщательному анализу каждой военной державой.

Если бы не изобретение фотографии, а потом и телевидения, наши представления о войне по-прежнему формировались бы картинами исторических баталий или иллюстрациями ежедневных газет . Если вам доводилось их видеть, согласитесь, что даже горящая деревня или команда поджигателей изображены в них идиллически. Кончается тем, что нас больше интересует мастерство художника в передаче события, чем ужас происходящего. Однако, к несчастью для поджигателей войны, судьбы военнослужащих и гражданских лиц в военное время были широко задокументированы. Перелистывать книгу, содержащую старинные фотографии кровавого месива на поле боя, или смотреть документальный фильм об авиаударах по Берлину – занятие крайне отрезвляющее. Вот ряд сгоревших, но все еще дымящихся зданий, от которых остались одни лишь внешние стены. Улицы завалены булыжником. Небо черно, если не считать языков пламени и курящегося дыма. Под этим булыжником, вероятнее всего, люди. Мы не можем слышать их голоса, но знаем наверняка, что они там есть. Помню фотографию маленькой девочки в каком-то китайском городе под бомбежкой, которая бежит в сторону объектива камеры. Кроме нее, в кадре никого нет. От множества прошедших в прошлом столетии войн остались тысячи подобных западающих в душу образов. После почти столетия применения бомб надо обладать ошеломляющей нечувствительностью и безразличием, чтобы не признавать, к чему приводит бомбовая атака в городском районе и кто ее реальные жертвы.

   С учетом шокирующего числа жертв от бомбардировки городов есть, видимо, веские основания, почему никому особенно не хочется глубоко рассматривать этот вопрос, если это не человек вроде меня, которому выпало сомнительное везение попасть под бомбы как нацистов, так и союзников. Вот несколько ужасающих цифр: 40 тысяч погибших во время Лондонского блица (бомбардировка Великобритании гитлеровской Германией – С.Б.), еще 40 тысяч в Гамбурге в 1943, 100 тысяч в Дрездене в 1945, 100 тысяч в Токио в 1945, плюс Хиросима и Нагасаки, где погибли еще 150 тысяч. Этот список не закончен. Есть еще Берлин и многие другие германские и японские города. Не так давно Ханой, в котором число жертв по примерным оценкам составило 65 тысяч, и, наконец, Багдад. Как отметил в статье Нью Йорк Таймс Джон Кеннет Гэлбрейт, рядовые жители Германии, Японии, Кореи, Вьетнама и Ирака больше боялись наших бомбёжек, чем своих деспотических режимов. И не удивительно! Только в одной Германии было убито 593 тысячи гражданских лиц и разрушено 3,3 миллиона домов. В Японии, не считая жертв атомных бомб, только в течение 1945 года погибли более 300 тысяч человек. Действительно ли гибель не участвующих в боевых действиях мирных жителей вражеской страны имеет столь мало значения? Судя по долгой и жестокой истории бомбёжек двадцатого столетия, ответом будет оглушительное «да». Стоит также напомнить, что бомбёжка гражданских лиц редко наказывается как преступление. Воздушные налеты исходят из курьезной предпосылки о том, что диктатор позаботится о благополучии населения и не допустит продолжения разрушения своей страны. Разумеется, если бы он хоть чуточку озаботился этим, он не был бы диктатором. Вместо этого получается, что две враждующие стороны объединяются против людей, живущих между линиями фронта. Подобное утверждение может показаться скандальным человеку, который не бывал под падающими на него с высоты нескольких тысяч метров бомбами, но я исхожу из личного опыта. На земле это ощущается именно так. В современных воинских действиях гораздо безопаснее быть участником сражения, чем мирным жителем.

   Безусловно, на приведенные округленные цифры погибших полагаться нельзя. История бомбометания играет с цифрами, чтобы скрыть судьбу отдельных лиц. Гибель женщин и детей это помеха. Все религиозные и мирские теории «справедливых войн», начиная от Св. Августина и кончая Уставом ООН, предостерегают против их поголовного истребления. Соответственно, в зависимости от источников, которыми располагает историк, и того, о чем он пишет, числа весьма «скачут», если вообще не пропадают из книг . И даже, когда они появляются, то так же трудно поддаются восприятию, как расстояния в космосе или скорость света. Число жертв в 100 тысяч звучит ужасно на абстрактном уровне. Это приближенная оценка, поскольку никто не знает наверняка. Такую цифру легко забыть, как и изменить. Скажем, 100 тысяч и один человек звучало бы гораздо тревожнее. Это одинокий дополнительный индивид придал бы достоверности остальным тысячам потерь. Если же к этим цифрам прибавить число тех, кто пережил бомбёжки и остался в живых, то общее число было бы воистину невозможно представить.

   Моя личная история укладывается в ту, что разделили эти неизвестные массы людей. Вот небольшое стихотворение, отталкивающееся от нескольких кадров бомбёжки Белграда в 1941 году из документального кинофильма о Второй мировой войне:

                УЧАСТИЕ В ЭПИЗОДАХ
   У меня была маленькая роль без реплик
   В саге кровавой: бежать,
   От бомбежки спасаясь.
   А вдалеке вождь великий
   С балкона вещал петухом.
   Или великий актер
   Его роль воплощал.
   Вот он я, - ребятишкам сказал, -
   Стиснут тем мужиком,
   Что руки поднял в бинтах,
   И рот раскрывшей старухой,
   Желающей будто зуб показать
   С острой болью. Десятки раз
   Перематывал пленку – никак
   Не могли меня снять
   В этой серой массе безликой,
   Без отличий от толп иных.
   «Скок в кровать», - наконец приказал.
   Знаю, был там. Один лишь кадр
   Уделили они этой сцене.
   Мы бежали, а самолеты
   Как-будто снимали скальпы
   И пропали внезапно. А перед нами,
   Застывшими ошеломленно, город горел.
   Это, конечно, не стали снимать.

   Красоты природы, тайны Высшего существа, муки любви по-прежнему с нами, но окутаны тенью. «Бог страшится человека.., человек это монстр, история доказала это», говорит Чоран. Некоторые из нас таковы, какие мы есть, в силу вот такого образа мысли. В качестве примера вспомню одну ночь во время войны во Вьетнаме. Поздно вернувшись домой после превосходно проведенного вечера в городе, мне пришло в голову включить телевизор, на канале показывали итоги дня на поле боя. Я уже разделся и посасывал пиво, когда на экране возник вертолет, атакующий на бреющем полете какие-то маленькие бегущие фигурки, судя по всему, вьетконговцев, больше похожих на несчастных крестьян, попавших под перекрестный огонь. Я видел, как их тела судорожно дергались и кувыркались от попаданий роя пуль. Мне пришло в голову, что эти кадры были отсняты лишь несколько часов назад, и вот я в своей спальне, уставший, но уже не сонный, почувствовал всю уродливость ситуации наблюдения за чужими мучениями из комфорта собственной комнаты подобно просмотру спортивного зрелища.

   Может ли человек быть безразличным к судьбе ни в чем неповинных людей и как ни в чем не бывало заниматься своими делами? Да, в истории поэзии были несколько поэтов высокой пробы, которых не интересовали вопросы этики или страдания других людей. Само собой, для объяснения ужасной действительности и успокоения собственной совести всегда можно обратиться к религии или некой теории о реальной политике. Но что, если вы, как и я, не покупаетесь ни на одну из этих теорий? Что ж, тогда остается только писать стихи, как всякому человеку, который многое видит и глубоко чувствует, но, несмотря на прожитую жизнь, так и не понимает мира.

   (из книги "Метафизик во тьме", Издательство Мичиганского университета, 2003)

перевод с английского