Эпизод благолепного бытия

                ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНЫЙ  И  МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ  ЭПИЗОД
                БЛАГОЛЕПНОГО  БЫТИЯ  ВЕНЕДИКТА  ЭМПИРИАДНОВА,
                МЕЛКОЙ  КАНЦЕЛЯРСКОЙ  СОШКИ  ПРИ  КРУПНОЙ
                БЮРОКРАТИЧЕСКОЙ  КОНТОРЕ

                С богом, благословясь!

                Трактат первый: непотребное смятение духа и помутнение разума
                Венедикта Эмпириаднова, мелкой сошки и т. д.

       Последний перед праздниками служебный день заканчивался для него в суете, раздражении и нарастающей озлобленности. Чувствовал он себя паршиво: от постоянного, размеренного, неотвязного гула монотонно диктующих голосов, треска и стрекота многочисленных пишущих машинок, резких и настойчивых звонков кабинетных телефонов, – от всего этого нудного звукового хаоса  ныла голова, и была она так тяжела, как если бы на нее натянули тесный и массивный парадный убор. Глаза его, вынужденные ежедневно пробегать целые сотни страниц самого мелкошрифтного текста, чересчур утомлялись за день; они слезились и часто моргали, а тут еще слишком яркий белый свет вечернего освещения (трубчатые потолочные лампы, кое-как укрытые длинными и узкими матовыми колпаками-плафонами, зависали прямо над головой); эта беспощадная иллюминация яростно резала глаза, да так, что больно было смотреть, но некуда деться ни от этой лавины света, ни от шустро мельтешащих вокруг бесчисленных канцелярских служащих – таких же, как и он сам, непрестанно снующих по кабинетам и коридорам, не поймешь: с казенными делами или попросту праздно шатаясь и слоняясь; однако же у всех без исключения были при этом сурово-озабоченные, отрешенные физиономии, а в руках покоились стандартные кожаные папки, каждая с неизменно блестящей металлической застежкой и оттиснутым тусклой латунью витиеватым названием здешнего солидного учреждения.

       Такую же в точности упругую папку, до упора наполненную всевозможной бумажной отчетностью на типовых бланках, сжимала сейчас потная ладонь Эмпириаднова; всё это предстояло наскоро разнести по разным кабинетам и отделам, получить там новую кипу однотипных бумаг и методично разложить ее уже по другим столам и ячейкам пыльных шкафов по углам тесных канцелярских помещений. Грандиозным круговоротом бумаг закономерно оканчивался механически заведенный процесс их ежедневного штампованного сотворения; здесь всё было доведено до универсального совершенства; сотрудники действовали четко, согласованно и все заодно, каждый знал на зубок свои не изменявшиеся десятилетиями должностные обязанности, и как ни поглядишь, всегда и все были каждоминутно заняты какими-то важными и неотложными служебными заботами.

       Эмпириаднов вполне вписывался в общий напряженный ритм бюрократической деятельности данного учреждения, у него никогда не возникало ни малейших затруднений, сбоев или хотя бы вопросов по устоявшемуся распорядку течения официальных дел; ни административная атмосфера в целом, ни конкретные, хоть и почти безликие, окружающие сослуживцы обычно не казались ему в тягость, да и вышестоящее начальство вовсе не обращало на него сколь бы то ни было неблагосклонного внимания; наконец, постоянный оклад с периодическими надбавками его более чем устраивал, так что стандартные восемь часов, по обязанности проводимые на службе, до сих пор не казались ему какой-то пыточной вечностью.

       Но сегодня... Да, вот именно сегодня: то ли сказалось накопившееся исподволь длительное переутомление к концу загруженной рабочей недели (чего с ним прежде еще ни разу не случалось за все годы пребывания в этих стенах), то ли дали себя знать нервное перевозбуждение в чаянии предстоящих праздничных выходных и непреодолимое желание поскорее завершить надоедливые витки однообразной выматывающей круговерти, то ли вовсе по причине каких-то неведомых подспудных флюидов и пертурбаций, однако, как бы то ни было, но как раз сегодня Венедикт Эмпириаднов отчего-то не вполне владел собой и лишь с трудом кое-как сдерживал немотивированное раздражение на себя самого, а заодно и на весь белый свет, мерцающий тусклыми пятнами в его усталых глазах.


                Трактат второй: непомерная гордыня и предерзостный замысел,
                внушенные нечистой силой Венедикту Эмпириаднову, мелкой сошке и т. д.

       Он шел по длинному и пустому коридору административного этажа по направлению к персональному кабинету большого должностного лица, точнее сказать – высокопоставленного начальника этого государственного учреждения. Сколько уже раз он прежде бывал здесь, и всегда помпезный интерьер этого весьма обширного коридора вызывал у него какую-то странную неприязнь, вовсе не имевшую, казалось бы, никаких оснований для своего внезапного возникновения. Коридор был самый обычный, ничем особым не примечательный, какие бывают и во всех других подобных учреждениях: довольно широкий, с достаточно высоким сводчатым потолком; с одной стороны – просторные арочные окна со свободным видом на отдаленные многоэтажные коробки панельных новостроек; по другую сторону – расставленные через основательные интервалы плотные двери непрерывной вереницы служебных кабинетов всяческого среднерангового начальства отделов, подразделений, служб, департаментов и прочих бюрократических штучек; интервалы заполнялись пестрыми навесными стендами – графиками и плакатами с наглядной цифирью в тесных колонках и столбиках под тускловатым остеклением; и повсюду тянулись стеновые панели из лакированных фанерных листов, а выше простирались древесно-стружечные плиты, выкрашенные обыкновенной белой краской с зияющими диагоналями черных густых отверстий для наилучшего поглощения лишних звуков; ну и, конечно же, неизменные трубчатые потолочные лампы, упакованные в продолговатые матовые футляры, обдавали коридор пронзительно слепящим верхним освещением, загоняя тщедушные тени в узкие щели под коричневые полоски плинтусов.

       Тяжеловатые ботинки Эмириаднова тупо ступали по блекло-геометрическому линолеуму, покрывающему пол, за долгие годы изрядно вытоптанный почти что до видимых невооруженным глазом продольных дыр бессчетными когортами деловито шествовавших здесь торопливых и, может быть, даже расторопных канцеляристов. В самом конце коридора, направо от накрепко запертых дверей из толстого армированного стекла – запасного выхода на так называемую черную, или пожарную, лестницу, – уединенно располагался тот самый заветный ключевой кабинет, куда сейчас направлялся Эмпириаднов; но еще прежде, чем он дошел до намеченной цели, оттуда быстро вышел прямо ему навстречу один из его сослуживцев, неприятный и нахальный тип, с которым Эмпириаднов вообще-то и не был особо близок, да и знал его только по дурацкой фамилии – Гугницкий.

       – А, привет, – насквозь фальшиво и кривовато улыбнулся (почти что ухмыльнулся) ему Гугницкий, на ходу протягивая пухлопалую влажную ладонь. – Готовый отчет несешь? Давай, поторапливайся: тебя уже давно ждут.

       – Ничего, пускай ждут... перетопчутся! – с необъяснимой яростью выпалил вдруг Эмпириаднов. Похоже, что для него это непрошеное понукание стало последней каплей мутной дряни, переполнившей через край помойный чан его омерзительного настроения. И больше уже не глядя на остолбеневшего и раскрасневшегося от возмущения Гуницкого, мелкая канцелярская сошка Венедикт Эмпириаднов неожиданно и неодолимо ощутил себя героем-правдоискателем, тираноборцем-бунтарем, одним словом – истинным неофитом всеобъемлющей перестройки, торжественно провозгласившей благодетельные основы нового мышления для нашей страны и для всего мира, не исключая и той затхлой конторы, в которой столько застойных лет впустую перекантовывался он, Венедикт Эмпириаднов, свободолюбивый гражданин и потенциальный борец с закоснелой административно-командной системой. И вот теперь его звездный час настал! Сейчас он им всем покажет. «Бездари, тупицы, ретрограды», – хмуро цедил он сквозь зубы, нервно и порывисто шагая к вратам тоталитарного ада, провожаемый ошалелым взглядом ничего не понимающего во всей этой чертовщине Гугницкого.


                Трактат третий, предельно краткий: неразумные деяния
                неотвратимо влекут за собой самые неблагоприятные последствия
                для всякой мелкой сошки и т. д.

       Приказ об отстранении от работы Венедикта Эмпириаднова в связи с экстренной госпитализацией в психиатрическую клинику на фоне спровоцированного неблагоприятными метеорологическими условиями острого приступа буйного умопомешательства, мгновенно дошедшего до степени горячечного умоисступления, был объявлен сразу же в начале послепраздничной рабочей недели и циркулярно доведен до сведения всех сотрудников основных подразделений вышепоименованного важного государственного учреждения. Материальный ущерб, причиненный жалким безумцем инвентаризированной казенной мебели в начальническом кабинете, решено устранить за счет средств организации, а оплату больничного листа начальнику, получившему физические увечья от неправомерных действий Эмпириаднова, определено произвести законным порядком из соответствующего страхового фонда. В отношении канцелярского служащего Иерохима Гугницкого, не растерявшегося в экстремальной ситуации и незамедлительно вызвавшего вневедомственную охрану для решительного пресечения скандального инцидента и минимизации возможных пагубных последствий, поступило свыше распоряжении о карьерном поощрении путем повышении в должности с параллельным временным исполнением обязанностей пребывающего на данный момент в условиях специализированной изоляции чересчур уж рьяного адепта системных реформ Венедикта Эмпириаднова, не пожелавшего, видите ли, оставаться мелкой канцелярской сошкой и мизерной шестеренкой бездушного чиновничьего механизма в составе буксующей на холостом ходу громоздкой государственной машины.

       Так-то вот: спешка до добра не доводит. Но ведь вы, друзья мои, по-прежнему продолжаете свято верить в светлые идеалы перестройки? Это весьма похвально! Только не надо ни в коем случае проявлять импульсивного нетерпения, ибо яркий пример суровой расплаты за такое неподобающее поведение отныне у всех вас прямо перед глазами.   

       Август 1989