АнтарктидА - дойти и вернуться

На фото состав зимовщиков станции Новолазаревская

По следам 21-й Антарктической экспедиции

оглавление в конце текста
                ВСТУПЛЕНИЕ

           Есть выражение – дошёл до ручки. Смотря до чьей. Ежели до ручки Снежной Королевы с именем Антарктида, это одно. А если до той, что подразумевается в выражении, это другое. Поцеловать ручку неприступной Снежной Королевы считалось особой привилегией. Не каждый её удостаивался. Но для начала в эту даль дальнюю к престолу упомянутой Королевы должны послать. Посылать дальше уже и некуда. И меня послали. С моего добровольного согласия, конечно. Захотелось. Пришёл в ОК и сказал:
– Хочу!...
– Мало ли чего ты хочешь. Я, может, сейчас напиться хочу, – ответил мне Сидорчук-Кофтанюк – начОК, – а нельзя!...
– А как же другим? Другим можно? А мне нельзя?
  – Я не говорю, что никогда нельзя. И напиться иногда можно, и в экспедицию сходить. Не простое это дело – экспедиция. Медкомиссию надо пройти серьёзную, собеседование особенное. Пробуй. Пройдёшь все примочки-заморочки, приходи. Будем оформлять. Но прежде подумай – год на диком холодном материке, месячные морские переходы туда-обратно. Причём учти, ни одна экспедиция не возвращалась ещё в том составе, в каком отправлялась
– Это как понимать?
– А понимать очень просто. Кто-то из зимовочного состава остаётся там навсегда. В лучшем случае один человек. А бывало и до шести к ряду.
– Сами что ли?
– Сами. Кто в трещину провалится, кто под припайный лёд уйдёт вместе с трактором. Как Хмара. Кто с ледяного барьера в воду сорвётся, а кто в метель заблудится и забредёт в бескрайние снежные просторы, где и замёрзнет до полной окоченелости. Да мало ли случаев за двадцать лет зимовок. Всякое бывало. И будет ещё. Антарктида – женщина непредсказуемая, шуток и небрежения не допускает. На острове Буромского близ станции Мирный уже более двадцати могил. Не всех и похоронить-то удаётся. Некоторые так и покоятся под ледяными и водными толщами. 
Начальник, как командир испытывающий на прочность «новобранца», проверял на вшивость, запугивал, внимательно глядя на меня с полуулыбкой.
– Ну, как? Не раздумал?
– Ни в коей мере.
– Вот и молодец! Много там не заработаешь, но на машину денег хватит. Машина нужна? Жигуль. Одиннадцатой модели.
– Вроде как и не нужна.
– Тогда кооперативную квартиру купишь. Новую жизнь начнёшь. Хочется ведь новой жизни?
– Мне и старая нравится.

                стр.1

– Ну, тогда – с Богом! Вот тебе цидулка, иди в отдел экспедиции, там решат твою судьбу. Будут задавать вопросы, говори как на духу.
В отделе сидели три человека. Все полярники со стажем. В строгих тёмных костюмах Борисовской швейной фабрики. Цидулку приняли – прочитали. Усадили на стул и стали долго изучать. Изучали молча минут десять. Как блоху под микроскопом. Я уж и сидеть устал. Ни слова не проронил. Они тоже помалкивали. Первым нарушил тишину худощавый:
– Курите?
– Бросил.
– Давно?
– Пять лет.
– Пьёте?
Скажи, что не пью, не поверят.
– Пью.
– Это хорошо. Много?
Скажи мало, не поверят.
– В меру.
– А какая ваша мера?
– Полведра за присест.
Шутку оценили. Чувствовалось, что понравилась. Подписали бумагу, направили в другой кабинет:
– Распределили Вас на станцию «Новолазаревская». Пройдёте медкомиссию, сразу к нам за инструкциями. «Вот как раз и ваш начальник», – сообщили в кабинете.
На подоконнике сидел грузный мужчина с красным плотоядным лицом со следами оспы и пожирал меня выпуклыми глазами. Да-а, начальников, как и родителей, не выбирают.
– Это Лев Иванович Ескин. Старый полярный лев. Будем надеяться, что вы найдёте общий язык, – продолжил хозяин кабинета
Мы поздоровались за руку. Я представился. Рука у него была обширная, сухая: признак стабильной нервной системы. Полярный лев тут же дал вводную:
– Зимовочный состав у нас двадцать человек. Будут ещё шестеро немцев из ГДР. Но они особняком: в километре от нас хотят построить свою станцию. Питаться и мыться в бане будут у нас. Мы с вами отправляемся в начале октября на судне Дальневосточного пароходства «Василий Федосеев». В море Уэдделла пересаживаемся на «Капитан Марков». Ну, и далее по графику. По ходу пьесы расскажу все подробности.
Придя домой, обрадовал жену:
– Ухожу зимовать. Пора.
– И куда, если не секрет? – засмеялась жена, приняв сказанное за шутку.
– На крайний Юг. К пингвинам…
– И к белым медведям.
– Нет, только к пингвинам. Медведи там пока не водятся.
Когда до неё дошёл смысл моих пассажей, она возопила:
– А как же я?!! Это ж надолго!
– Надолго. Но не дольше, чем жизнь… На которую ещё и заработать надо. Оставлю тебе аттестат. Трать экономно. Рассчитываю заработать на кооперативную квартиру. Так что пару тысчонок на первый взнос придержи.
В итоге: ни квартиры, ни тысчонок.
– Где деньги? – решился спросить я, придя с зимовки.
– Ты не представляешь, – не задумываясь ответила жена, – нынче всё так дорого, никаких денег не хватает…

                стр.2

                СБОРЫ 

Амуниции на зимовку набралось на целый сидор – чуть не в рост человека-зимующего. Каковым я себя уже ощущал, если не случится в пути некоего форс-мажора типа всемирного потопа или другой неприятной вещи, о коей даже думать не хотелось.
Забирая со склада сидор, спросил:
– Мне ж за жисть не сносить всего этого. На тыщу рублей одеяний! Неужто всё пригодится?
– Ещё как пригодится, милай! – ответила мне кладовщица, – памяни моё слово.
Поминал её слово не раз – всё пригодилось: двое солнцезащитных очков, валенки 47-го размера, каэшка, кожаный треух, который на обратном пути обменял у французов с острова Кергелен на две литровые пластмассовые бутылки с бургундским, яловые сапоги с шерстяными портянками, ветровка, штанцы на верблюжьем меху, тонкое шерстяное термобельё с шёлковым в придачу, две пары синих вязаных перчаток, лётная кожаная куртка с кожаными же широченными штанами, шапчонка из натуральной шерсти с опускающимся намордником. Даже меховые унтята. Две пары… Всего не перечислишь.
Когда влезал в такси со своим багажом, то еле втиснул его на заднее сиденье, в багажник не помещался. Таксист пошутил:
– Куда собрались? На Северный полюс?
– На Южный, батя, на Южный…
– Ценю юмор, – ответствовал водитель. Райкина слушаете? Вот юморист, так юморист. Всю страну смешит. А нам всё мало. До Южного не доедем. Бензину не хватит – ха-ха-ха…

                ЮЖНЫЙ МАТЕРИК 

Бензина нам хватило, но в тот год мы всё-таки до самого Южного полюса не доехали. Мешал сам материк.
Единственная дорога в Антарктиду из наших северных краёв – это Атлантический океан. Дорога широкая, просторная, местами неровная. Пройдя вдоль всей Атлантики по дуге большого круга, посетив по пути благословенный Санта-Крус, что на Канарах, пересекли экватор. Миновали остров Святой Елены, одиноко торчащий средь неспокойных вод, где Наполеон доживал свои последние годы уже без притязаний на мировое господство. Остров прошёл по левому борту – угрюмый, неприветливый, с крутыми скалами, почти отвесно обрывающимися в неспокойные воды Южной Атлантики; в разрыве скал видна небольшая бухта, в которой расположился посёлок, медленно поднимающийся в гору.
Спускаясь ещё южнее, прошли сквозь нескончаемые рыболовецкие сети, преградившие нам путь и огибать которые не хватило ни времени, ни терпения. Миновав архипелаг Тристан-да-Кунья, почувствовали, наконец, холодное дыхание Шестого континента. С острова Гоф, проходящего по левому борту, шёл сигнал SOS с извещением о пропавшем рыболовном сейнере: всем судам, находящимся в этом районе, вменялось вести тщательное наблюдение по всему горизонту в надежде обнаружить пропавших рыбаков. При населении архипелага в 200 душ потерять экипаж из четырёх человек равносильно демографической катастрофе – численность островитян сразу уменьшалось на 2%. Для России эти 2% составили бы 300 тысяч.
Наши суда содержали в себе людей больше, чем всё население архипелага Тристан-да-Кунья. Иногда думается, хорошо, наверное, жить на таких малообитаемых островах в условиях самодостаточной микроцивилизации, где люди находятся в одной большой семье, которой не требуются такие навязанные структуры, как полиция, суд, тюрьма, таможня, вооружённое войско. Как писал Николай Гумилёв «Туда б уйти, покинув мир лукавый, смотреть на ширь воды и неба ширь…». Там можно созерцать мир, не оглядываясь на пустяки, делать своё дело, никого не обирая и не обогащая, и, возможно, быть ближе к Богу, о котором тогда почти никто и не задумывался.

                стр.3

Примерно в таких условиях мы должны были пребывать и на антарктических станциях в коллективах гораздо меньших. Но это всего лишь на год, а не на всю жизнь.
Мимо Тристан-да-Кунья мы прошли ночью, при свете луны наблюдая по всему горизонту лишь беспокойные воды южной Атлантики, в глубине которых сгинула не одна человеческая жизнь. Впереди нас ждало море Уэдделла, куда через два дня на полных ходах вошли два наших дальневосточных красавца, с хрустом проламывая своими форштевнями довольно плотные морские льды. Настойчиво пробиваясь сквозь ледяные поля, мы достигли крайней южной отметки, до которой только и возможно дойти судам ледового класса. Надо отметить, что море Уэдделла, считается самым-самым: самым южным, самым холодным, самым прозрачным, самым труднопроходимым и самым опасным. Ну, и мы были тогда самыми-самыми.
Выбрали место для сезонной базы. Название ей было придумано заранее –  «Дружная». Сходили на экскурсию на соседнюю, покинутую аргентинцами, станцию «Еllsworth», где оставался большой запас продуктов. Взяли на пробу пакетик овсянки с изюмом. Стоило пакетик положить в горячую воду, как каша тут же разбухала и превращалась в готовое блюдо.   
Аргентинская овсянка… Почему именно она вспомнилась мне? Зачем и почему я обо всём этом пишу? Мало ли что происходит или происходило на другом конце планеты-планетищи нашей. Где всё заморожено. Где нет политических баталий. Не стреляют гаубицы, не долбят бетонные стены «Буратины», не распускаются воронки «Пионов», «Гиацинтов», «Тюльпанов», не жарит «Солнцепёк», не размахивают булавой сарматы, не плюются смертельными «Абзацами» или «Абрикосами» системы залпового огня «Град», «Смерч» или «Ураган». Тогда у нас в Союзе были только «Сатана» и «Калашников». И все нас боялись. И особо не возникали. Была база «Дружная». Ныне и слова-то эти забыли: Дружная, Мирный, Молодёжная, Комсомольская.. А «буратины» сейчас стали привычны, клюют себе своими длинными носами. Выклёвывают народы. Одни беспощадно идут в жертву Молоху, другие в это время беззаботно загорают на пляжах Антальи, Халкидики или на курортах Северного Кавказа.
Впитывая виденное и преобразуя его в слова, из которых строится не менее реальная, картина мира, пытаешься понять смысл своего существования – смысл всего того, что тебя окружает и что происходит рядом с тобой и вдали от тебя. Для этого необходимо много времени, много бумаги, чернил и перьев. И часто главного мы не видим из-за внутреннего размытого окуляра. А всего-то и нужно – соотнести фокус своего зрения с проплывающей мимо действительностью. Только тогда начинаешь видеть и понимать, что окружающий мир вместе с тобой есть творение Божие, и оно дано тебе не в услаждение, а в уразумение найти в этом мире дорогу к Нему. И память является в этом процессе помощником и невольным пособником. «/Память, ты рукою великанши/ Жизнь ведёшь, как под уздцы коня/» – писал Николай Гумилёв в 1921 году.

Но всё же вернёмся к леднику Фильхнера, по которому мы шли в тот достопамятный 1975-й по 34-му меридиану в сторону Южного полюса вместе с художником и штатным матросом-водолазом Эдуардом Куксой. Это я предложил Эдику прогуляться, хотя бы на километр сократив дистанцию до полюса. Тогда можно было бы всем рассказывать, что были от заветной точки всего лишь в 1350 километрах. Кто был ближе? Поднимите руки. То-то и оно! Таких мало. Хотя в 1991 году Витя Боярский был не только ближе, но и пересёк Южный полюс с запада на восток. А через четыре года Федя Конюхов без всякой поддержки извне, один, на лыжах отмахал за здорово живёшь до самого что ни на есть Южного полюса, потратив на это всего 64 дня. Но нам за ними не угнаться.

                стр.4


  В час нашего декабрьского променада по леднику Фильхнера тишина стояла беспрецедентная, абсолютная, выдавливающая барабанные перепонки наружу. Крепкий морозец скрипел на зубах. Климатическая одежда хорошо защищала нас от ледяного дыхания безбрежной пустыни. Снежный наст под ногами был твёрд и без признаков трещин. Казалось, так бы идти и идти до самого Пупа Земли, где сходятся в одну точку все меридианы.
Когда вернулись назад, пред нами предстала картина большого антарктического бивуака: на снегу на довольно большой территории были разбросаны всевозможные части и модули будущей базы. В неописуемом разнообразии было раскидано чьей-то щедрой рукой всякого рода оборудование, ящики, стройматериалы и всяческий скарб. На фоне идеальной антарктической чистоты все эти вещи были явно чужеродными. К этому натюрморту прибавились газовые плиты, к которым подключили баллоны с пропаном и дружники тут же, с места в карьер, начали кашеварить, чтоб накормить сезонную братию, высадившуюся на ледник. На корабле в отличии от нас с довольствия их уже сняли, а кушать первопроходцам ведь хотца, как выразился Эдик. Желудки просят не только проса, но и мяса. Наварили гречи, в неё тушёнок банок десять опрокинули. Вот и обед вам друзья-товарищи, господа хорошие. С новосельем вас, братцы! Им здесь сезон куковать с декабря по март, а нам идти дальше по заданной программе. Спиртец, по широте разведённый, тоже не лишним оказался. А широта там 77 градусов. До Южного полюса, где к этому времени побывал не один только Амудсен, рукой подать. Но это я для красного словца – преодолеть 1351 км ледяной пустыни – это вам не фунт изюму съесть. Роберт Скотт со своими спутниками на это жизни свои положили.
– Эдик, вытаскивай свой рабочий этюдник, запечатлей акварелью или маслом, как обедают полярники среди этой нарушенной девственности. Здесь так всё графически выразительно, – предложил я, сам обуреваемый художественным зудом.
Дружники по-дружески пригласили нас к «столу»:
– Давайте ребята! Никто ведь не поверит, что на 77-м градусе южной широты спирт пили и грешневой кашей закусывали. Будем!
Мы выпили, закусили и сразу забыли про этюдник. И эта сцена, так тогда и не запечатленная, рисуется мне сейчас даже более явно, чем в 1975 году на леднике Фильхнера.

                АНТАРКТИДА - АВСТРАЛИЯ

После всех перипетий в море Уэдделла, которые пока оставим за скобками нашего повествования, мы направились в сторону Австралии принять на борт пассажиров-зимовщиков с прилетающего из Ленинграда Ту-114. А также – пополнить бункер воды и топлива, затариться скоропортом: овощами, фруктами; закупить баночного пива и соков. Забота о здоровом питании зимовщиков была не на последнем месте.
Западная Австралия, Западная Австралия! Место тёплое, хлебное, благоприятное для комфортной жизни, располагающее к отдыху. А ведь до Антарктиды там рукой подать: на современном судне – 7 суток перехода. Продукты в Австралии дёшевы, особенно кроличьи потроха. Тогда казалось, что единственной проблемой этой страны были несметно расплодившиеся кролики, от которых никто не знал, как избавиться. Ещё в прошлом веке один премудрый фермер по фамилии Томас Остин выпустил из садка в свой парк пару кроликов. В итоге, при наличии обильного пропитания, отсутствия хищников и холодных зим, кролики расплодились так, что стали бичом не только для фермеров, но и для остального населения Австралии: куда не ступишь, всюду под каблук попадается кролик. К середине ХХ столетия в дикой природе насчитывалось уже 50 миллионов кроликов. На каждого жителя Австралии приходилось в среднем по 80 кроликов.
Старпом в качестве «помощи» населению Западного штата по бросовым ценам закупил через шипчандлера немеряное количество кроличьих потрохов. И команда на протяжении многих месяцев была вынуждена есть этот надоевший ливер до хронической аллергии ко всему кроличьему. Конечно, одно дело есть мясо, которое считается целебным, другое – внутренности. В этом и кроется разница в свойствах.

                стр.5
               
                ПАВЕЛ АВСТРАЛИЙСКИЙ

Хорошо бегать по пляжам Западной Австралии, когда волны Индийского океана мерно накатывают на берег и создают спрессованную, но упругую подложку для лёгкого и стремительного толчка. Чувствуется, что песок здесь перемалывался миллионы лет. А ещё через миллионы он превратится в кварцевую пудру и растворится в водах океана. Но мы с вами, даже при самом страстном желании, не доживём до этих времён.
В первый день нашего захода во Фримантл на пляже я встретил Павла – эмигранта массовой послевоенной волны. Фамилии его не ведал, поэтому назовём его просто Павлом  Австралийским. Знавал его ещё по прежним заходам: небольшого роста деревенский мужичок из глухого белорусского села, пообтесавшийся в новой австралийской среде, ставший средним жителем пятого континента со средним достатком и среднеусреднённым эталоном австралийской буржуазности. Павел сохранил белорусский акцент и приобрёл ностальгию по родине, зная наперёд, что в Белоруссии австралийского достатка уже не будет. И кроличьего мяса по сходной цене ему тоже там не продадут. Но тянет, несмотря ни на что.
– Пойдёмте ко мне пивка попьём, – предложил он, – жарко нынче. Здесь всего-то десять минут ходьбы. Жигулёвского, правда, нет, но Swan Lager предложу.  Местное.
– Представляешь, мы им как раз на зимовку затарились. Ещё даже и не пробовали. А не помешало бы. Как Вы, Лев Иванович? Не против? – обратился я уже к начальнику нашей станции, под руководством которого мы ушли в увольнение.
Тем временем индоокеанские волны с белым пенным кудрявым подбором мерно накатывали на австралийский брег. Не дождавшись ответа, мы с зимовщиком Колей бросились в шипящий прибой и, не заплывая за его линию, где могут подстерегать плотоядные акулы, вдоволь наплавались и накувыркались. Павел с нашим начальником молча поджидали нас.
– Ну, что, Лев Иванович, теперь и по пивку можно. Раз Павел приглашает. Нужно уважить. В прошлые заходы у него в гостях чуть ли все экипажи побывали. Большой доброты и отзывчивости человек. Оказался здесь после войны. Был пленён немцами, освобождён американцами. Правильно я запомнил?
– Да, всё правильно. Амеры и предложили мне альтернативу: или ехать в Союз, где пленных особливо не жаловали, или в Австралию с гарантиями предоставления работы и через пять лет гражданства. На пароходе, на котором таких как я было что селёдок в бочке, познакомился с будущей женой, тоже из Белоруссии и даже из соседнего села. Через год поженились. Решили дождаться лучших времён и махануть потом на родину. Да подзастряли. Пять лет «отрабатывал» гражданство на строительстве дорог. Платили хорошо. Умудрились дом построить. Двух дочек родили. Воспитали. Обе умницы. Заканчивают Сиднейский университет.  Пока то да сё, якорь в грунт ушёл глубоко. Теперь и не вытянуть. Сам я краснодеревщик. Работа по столярному делу есть. Свой минимум – 90 долларов за неделю получаю. Жена в клинике подрабатывает уборщицей. На жизнь хватает с лихвой. Ну, так что – пошли?
Лев Иванович поморщился, посмотрел на меня, как на завербованного агента Бней-Брит, и, помычав, выдавил:
– Э-э-э, мы так к обеду опоздаем…
– Так я вас и накормлю отменно. Всё будет вкусно, обещаю, – с улыбкой произнёс словоохотливый Павел, – жена как раз свежих щей наварила и паровое мясо с овощами приготовила. У меня диета – не взыщите. Печень больная. Вынужден себя ограничивать.
– Всё лучше, чем кроличьи потроха есть, – добавил третий из нашей группы – механик-дизелист Коля.
– Кроличьи потроха? – переспросил Павел, – здесь их почти никто не ест. Больше идут на корм для собак и кошек. Зато и стоят почти ничего. Пойдёмте лучше ко мне.
Белорусское хлебосольство мне знакомо. От потомков английских каторжников, составляющих костяк местного населения, такого вряд ли дождёшься. Всё-таки люди здесь обособлены – каждый в своём коконе, в своей личной каторге.

               
                стр.6

Но Лев Иванович был непоколебим. Инструкции, данные нам при увольнении запрещали контактировать с представителями зарубежных стран. Чтобы не соблазниться их образом жизни. Соблазн, если он и был, сводился в основном к внешним факторам. Внешнее не всегда соответствует внутреннему. Об этом мы тогда ещё не догадывались. Но со временем стало ясно, что весь Запад со всеми его австралиями и зеландиями не больше, чем кокетка, вырядившаяся на показ во всё яркое и блестящее, но пустая и лживая изнутри. 
Понимая ситуацию с Павлом, покинувшим своё отечество, я наивно решил её сгладить:
– Это ж наш человек! Белорус. Волею обстоятельств оказался здесь. Хочет на родину. Да жена не пускает…
– Наши все на судне, – заключил Лев Иванович, – а кто такой этот Павел из Перта, я не знаю…
И он ещё раз с подозрением посмотрел на Павла, а потом на меня.
– Да не из Перта. Из Фримантла, – поправил я.
– Тем более, – поставил точку начстанции.
Павел Австралийский был очень огорчён. Предвкушал поговорить с земляками. С женой-то всё уже переговорено. А здесь – стена. Пошёл он от нас, вминая босыми ступнями мелкий кварцевый песок фримантлского пляжа.  Руки его были заложены назад, голова слегка опущена – всё говорило о некой задумчивости уходящего. Я смотрел ему вслед и представлял его сытую жизнь в чужом для него мире. А тот мир, который представляли мы, и к которому он так стремился, даже не откликнулся на его душевный порыв хоть чем-то угодить своим землякам. Лев Иванович посчитал, что у нас земли разные. Формально так и было. Но за этим формализмом стояло отвратительное бездушие.


                ПЁРТ

На следующий день мы поехали на поезде в столичный город с неблагозвучным для русского уха названием Пёрт. В английском варианте он пишется Perth. Можно читать, как Пёс. Тоже не ах, как хорошо. Но что есть, то есть. Пассажиры в вагоне, узнав через проводника, продающего билеты, что мы русские, долго приветствовали нас, кивая головами и приятно улыбаясь. На подъезде к Пёрту, увидели выложенную цветами надпись Welcome to the capital of Western Australia.
Столица Западной Австралии – типичный современный западный город: в центре City небоскрёбы, по окраинам – скромные коттеджные дома. Всюду чистота и порядок, ухоженность и налаженность, стандартная упорядоченность.
О прошедшей Второй мировой войне говорят встречающиеся на пути монументы и мемориалы. Один из них в виде лежащей на сваях торпеде посвящён австралийским подводникам внёсших свой вклад в деле победы над фашистской Германией. Идём по длинной платановой аллее, под каждым деревом – латунная табличка с именем погибшего:

Рядовой Дональд Гарольд Диллоу погиб при артиллерийском обстреле.

Пайлот-офицер Питер Ботли Чалмерс (Королевские ВВС Австралии) погиб, когда его истребитель-бомбардировщик "Метеор" был сбит зенитным огнём.

Сублейтенант Ричард Рослин Синклер погиб при попытке выпрыгнуть с парашютом из своего истребителя-бомбардировщика "Си Фьюри", подбитого зенитным огнем.

………………………………

Всех здесь не перечислишь.

                стр.7

Питер Чалмес наверняка поминается в молитвах его близких, а значит и душа его жива.
Есть что перенять у австралийцев.               
Кто бы узнал в России о сублейтенанте Ричарде Синклере и рядовом Дональде Диллоу, если бы не было памятных надписей и я не поведал о них?
За всю войну Австралия потеряла 27073 ратника. У нас же до сих пор не могут сосчитать потери с погрешностью плюс-минус несколько миллионов. Не говоря уже о восстановлении имён «неизвестных» солдат, похороненных в одной могиле, над которой горит вечный адов огонь брошенных на закланье воинов, у которых нет ни имени, ни прописки. По этому поводу Сергеем Михалковым сказано: «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен». Для Бога подвига без имени не бывает. Именно подвиг делает бессмертным имя, которое записано в небесных реестрах.
Сталин озвучил число наших потерь в 7 миллионов, Хрущёв увеличил эту цифру до более чем 20 миллионов, а в 90-м году она дошла до почти 27 миллионов. Если посадить в одну линию деревья от Москвы до Владивостока на расстоянии одного метра друг от друга, то их количество по сталинской версии уложится как раз в эти семь миллионов. Семь миллионов латунных табличек, прибитых к этим деревьям, будут наполовину пусты, поскольку никто не вёл доскональный учёт имён погибших. Но хотя бы так: каждое дерево являло бы память о погибшем воине. Однако и это невозможно: слишком грандиозны масштабы страны, и её человеческие ресурсы. Не укладываются они в обычные рамки тех же австралийских аллей скорби и славы.
Недалеко от аллеи наткнулись на сувенирный магазинчик. Узнав, что мы из России, хозяева, – довольно пожилые люди, – подарили каждому из нас по брелку для ключей с подвешенным к нему маленьким тряпичным медвежонком коала – наряду с кенгуру он является символом Австралии. Эти эндемичные животные водятся только здесь. Владельцы магазина улыбались и были так довольны, что складывалось впечатление, что это не они, а мы им подарили брелки с коалой. Недоволен был только старший нашей группы Лев Иванович Ескин. Поскольку был вынужден принять этот неожиданный буржуйский подарок.

                ЦЕЛЬ - НОВОЛАЗАРЕВСКАЯ 

На седьмой день стоянки в австралийском порту Фримантл, который является океанским форпостом Пёрта, прилетел Ту-114 с будущими зимовщиками станции Мирный. Будущие зимовщики сразу же побежали на пляж, чтоб напоследок набраться солнца, окунуться в тёплые январские воды Индийского океана попить местного пива Swan Lager. То есть «оттянуться по полной программе», как сказал один из мирян, выставив своё бледное тело под палящие лучи южного светила.
Из разговоров с вновь прибывшими я понял, что некоторые из них всё-таки побывали у Павла в гостях, не обращая внимания на «Правила поведения советского моряка за границей», поскольку правил поведения советского полярника за границей не было и в помине. Идеологический сектор ЦК КПСС почему-то не предусмотрел этого. Гостевали у Павла долго. Делились впечатлениями, хвалили опрятный дом, а особенно двух красавиц дочерей, приехавших на каникулы из Мельбурна. Пиво и соки выставлялись в неограниченном количестве. Павел был доволен. 
– Ведь главное в жизни это что? – Поговорить, – делился впечатлениями один из будущих мирян. Не поговоришь, что не поешь. А у Павла и того, и другого вдосталь. А если ещё и выпьешь, конца разговорам не видать. Наговорились под вечер обо всём. Ностальгирует мужик, это сразу чувствуется. Не нужно мол солнце чужое, чужая земля не нужна. И чужд ему брег Австралийский, и Африка тож не нужна. А жена хоть бы что: гнездо есть, снеди навалом, птенцы растут, радуют, климат отменный. Чего не жить? А вот в мужике сидит это гвоздём внутри: где родился, там и пригодился. А у баб, наверное и наоборот: здесь родИлась, а там пригодилась.

                стр.8
 
Павел дал в дорогу бутылку местного виски и пару банок пива. С чего начнём?
– Давай с пива…
В нашу двухместную каюту, которую мы делили с гравиметристом Борисом Симховичем Хаитом, подселили Валеру Власова, который шёл зимовать в Мирный, и которого я знал ещё по научному флоту. Он сразу распечатал бутылку виски Katty Sark, разлил содержимое по стаканам и произнёс:
– Ну, с новосельем! Будем здравы! Как кони!..
«Почему кони? – подумал я. – Причём тут кони?»
Ящик Katty Sark, заказанный им у шипчандлера, и  стоящий под его койкой, мы оприходовали за десять дней перехода в Мирный. Новоселье заканчивалось.
– Хороший вискарь, – заключил Валера, собирая свои шмотки на выход, – всю жизнь бы пил его, лёгкий, вкусный, пьёшь и трезвеешь. На зимовке такого не подадут.
И он, как конь, вместе с другими зимовщиками, сорвался со старта в длинный «забег» на нашу старейшую станцию в Антарктиде Мирный. А мы, завершив все погрузо-разгрузочные работы, продолжили свой путь по антарктическим водам под созвездием Южного креста, вписываясь в регламент рейсового задания.
Наше дальнейшее продвижение в летних припайных льдах вдоль извилистой береговой кромки антарктического ледяного барьера шло без особых осложнений. Старые дизеля пыхтели и дымили, крутили многомощные генераторы, которые в свою очередь передавали ток на гребной электродвигатель, напрямую соединённый с винтом самого парохода, двигающим нас то к одной, то к другой цели. Стрелки судовых часов переводились назад почти каждый день, увеличивая сутки, а значит и время нашей жизни согласно поясным меридианам, которые мы пересекали, как «зебру на пешеходном переходе. Настолько часты эти меридианы в приполярных областях. А на полюсе, сходясь в одной точке, они вообще обнуляют время. Получается, что на полюсе можно жить вечно? На этот вопрос могли бы ответить американцы, построившие в 1956 году на южном полюсе станцию Амудсен-Скотт. Но они пока отмалчиваются на этот счёт. Жить вечно – это не привилегия, а наказание для плотского человека. Особенно, если жить на полюсе.
Наконец мы вошли в море Рисер-Ларсена. Залив Ленинградский. Нас уже ждали: на ледовом барьере стояли два новеньких немецких трактора «Беларусь» с красно-жёлтым раскрасом, два тяжёлых тягача АТТ и один лёгкий ГТТ – все на гусеничном ходу. Они должны были доставить привезённые нами грузы на Новолазаревскую, находящуюся в глубине континентального шельфа в ста километрах от кромки ледяного барьера в каменном оазисе Ширмахера. Дорога по ледяному шельфу в это время года занимала 5-6 часов. А то и более. Приходилось форсировать образующиеся в леднике реки, меняющие свои русла. Для этого нередко наводились временные мосты из взятых с собой брёвен и брусьев. После преодоления препятствий мосты разбирались и брёвна ехали дальше до следующего перекидного моста, если таковой был необходим.
После выгрузки из фур австралийских продуктов мои полномочия на «Капитане Маркове» заканчивались и я, воспользовавшись вертолётом, который курсировал между судном и станцией, через 20 минут был на месте своего временного пристанища. Вертолётчики, высадили меня со всеми моими манатками и сразу же полетели на Underzee за мумиём.
В итоге я прибыл на зимовку через четыре месяца шатания по водным хлябям – тогда, как нормальные зимовщики уже как три месяца жили полноценной полярной жизнью и занимались своими полярными делами.
Я стоял со своим сидором посередь незнакомой мне станции, один, словно брошенный на произвол судьбы, неприкаянный, не знающий куда идти и что делать. Навалилась какая-то глубинная тоска по оставленному миру. И только тогда, когда из своего дома, выкрашенного в синий цвет, вышел наш кок Петручио в белой поварской униформе, душа малость успокоилась. Значит есть здесь живые люди. И Петручио на данный момент был живее всех живых.
– Палыч! – прокричал он на всю деревню, – ходи до мене, дело есть.

                стр.9


– Ну, выкладывай, любезнейший Петручио, что за дело?
Он подвёл меня к камбузной плите и стал объяснять:
– Вот смотри. Вечером я ставлю бак с замоченной овсянкой на электроплиту. По идее мне нужно встать в шесть утра и включить её. А можно сделать так, чтобы включать плиту дистанционно? Дежурный механик всё равно не спит в это время – подошёл к распредщиту и включил. Там всего-то два шага до щита. А я посплю ещё минуток сорок, сорок пять, пока вода в котле не закипит. После уж моя забота: помешать, посолить, узюму фунта четыре забросить. И в восемь – пожалте кушать.
– Идея хорошая. Электричество – моя епархия. Разберусь в хозяйстве, дам знать.
– А куда это летуны полетели? Вроде не в ту степь: им же на север рулить надо, к пароходу. А они – на юг.
– Командир сказал, что на Вольтат – за мумиём. Даже подарил мне кусочек от своих запасов.
Петручио повертел в руках подарок, похожий на обмылок хозяйственного мыла, попробовал его на зуб и сделал заключение:
– Фуйня какая-то.                                                

                МУМИЁ 

Полёты за мумиём были незапланированными. Все знают, что мумиё образуется в расщелинах скал, на стенах пещер и гротов, расположенных на высоте более 2000 м над уровнем моря. Как лекарственное средство оно было известно свыше 100 тысяч лет назад. Предполагают, что это спрессованное временем вещество есть реликтовый продукт жизнедеятельности летучих мышей и птиц, гнездившихся в скалах и пещерах многие тысячелетия назад. Ещё Авиценна утверждал, мумиё – одно из самых совершенных лекарств. Цена на него часто равнялась цене золота.
Вот за этим «золотом» и полетели в очередной раз наши вертолётчики на высокогорные озёра  Unterzee и Oberzeе, находящиеся в скальных котловинах горного массива Вольтат. В почти отвесных высоченных скалах, обрамляющих эти озёра, находится множество пещер, в которых и хранилось это сокровище. Откуда наши вертолётчики прознали о нём, одному Богу известно: они всё-таки ближе к Нему.
Если в горах Тибета или Непала мумиё добывают буквально крупицами, соскребая со стенок пещер и расселин, то наши вертолётчики собирают его в пещерах Груберовых гор мешками. Правда, и качество антарктического мумиё ниже, чем того же непальского. Возможно оно перезрело от времени. Или не дозрело. Но всё равно находятся оптовые покупатели, берущие его за хорошие деньги.
Наш лимнолог Энн Кауп считает это вещество многотысячелетним отложением органических веществ – побочным продуктом жизнедеятельности птиц, в основном снежных буревестников. Продукт этот достигает иногда четверти метра толщиной перед гнездовьем. Вот что пишет об этом сам Энн Брунович в своей книге «Прекрасная Антарктика»:
«…эти отложения по своему составу очень близки к встречающемуся в высокогорных засушливых областях Азии горному воску, известному как мумиё и используемому в альтернативной медицине в качестве лечебного средства от заразных заболеваний. Ему же приписывают также антиаллергенные и укрепляющие иммунитет свойства. К примеру, в продающейся в наши дни в США пищевой добавке для повышения тестостерона одним из компонентов является мумиё. Уверовав в чудодейственность этих отложений, отдельные энтузиасты собрали неимоверное количество «научных проб» этого вещества. Мумиё это или нет? Полезные свойства этого антарктического материала пока научно не доказаны».
Я долго хранил тот кусок мумиё подаренный мне командиром Ми-8 на перелёте залив Ленинградский – Новолазаревская.

                стр.10

Он валялся у меня в рабочем секретере, как память об Антарктиде. Однажды зимой я решил прокатиться на лыжах. Лыжной смазки не нашёл и подумал: «Не натереть ли мне лыжи этим самым мумиём». Результат оказался выше ожидаемого: скольжение было идеальным. Очень похоже, что это был кусок старого хозяйственного мыла. Но никак не мумиё.

                GEORG FORSTER

Немцы, через три месяца после прибытия в оазис Ширмахера построили в километре от нас свою полярную базу «Георг Форстер», просуществовавшую ровно 20 лет. На её торжественное открытие пригласили весь зимовочный состав Новолазаревской.
На нашей станции остался один дежурный механик Саша Кулакевич, который кусал локти от того, что на его долю выпало именно это дежурство. Чтобы как-то компенсировать эту неудачу, он принялся из обычного плоского напильника изготавливать обоюдоострый нож с ручкой из красного дерева. Из красного дерева делают в Австралии шпалы. Одну такую старую шпалу Саша прихватил с собой при стоянке во Фримантле. Собирался вырезать из неё африканскую маску, или идола. Но фантазии и сил хватило только на ручку для ножа. Эта старая австралийская шпала наверняка до сих пор лежит на Новолазаревской, вызывая недоумение у зимующих на станции смен.
На пороге немецкой станции нас встречал немецкий начальник Гернардт Хартвиг. В полном составе, в количестве шести человек, немцы, одетые в цивильные костюмы, пошитые специально для экспедиции (синий пиджак с эмблемой 21 SАE на лацкане, светлые кремовые брюки) ждали нас в кают-компании за длинным столом. Мы же были одеты кто во что горазд: Витя-радист, как всегда, в валенках, Боря Козлов в цветастом свитере, я в морской форменной куртке с погонами, начальник тоже в чём-то довольно приличном.  Торжество проходило по заранее составленному сценарию. Начали церемонию открытия.
Сначала выступил сам начальник немецкой группы, напомнив, что Георг Форстер был попутчиком и сподвижником Джеймса Кука, пытавшегося ещё в 1775 году открыть Антарктиду, но не дойдя каких-то восьмидесяти миль упёрся в матёрые льды, сделав тем самым заключение, что дальше никакой земли нет и быть не может.
Следом выступил наш начальник, доброжелательно напомнив, что русская экспедиция под руководством Беллинсгаузена и Лазарева в 1820 году тоже упёрлась в матёрые льды, но в итоге всё-таки увидела материк, закартографировала отдельные его участки. Параллельно был открыт ряд ближайших к Антарктиде островов. Упорство всегда вознаграждается.
После того, как каждый из нас сказал своё поздравительное слово, запивая его немецким пивом, а немцы под реквием Моцарта помянули полярников, отдавших свои жизни холодной Антарктиде, Ханс-механик выставил на стол шнапс – главный козырь мероприятия.
Шнапс для русского – разбавленная водой водка. Немцев мы чаще угощали спиртом, разведённым по широте нашего пребывания, т.е. 70 градусов. Наш градус им нравился больше. А нам в свою очередь понравилась их станция.
Станция представляла единый комплекс, собранный из утеплённых и заранее подготовленных 40-футовых морских контейнеров, состыкованных в крест: три жилых и один научный с отделённым складом, где, в частности, хранилось резервное пропитание в виде копчёных окороков, колбас, пива и шнапса. Отдельно в таком же контейнере стояла дизель-электростанция. А также был выгорожен тёплый ватерклозет с вентиляцией и с годовым запасом туалетной бумаги. В этом помещении висел «Журнал посещений», где, сидя на унитазе посетитель мог записать свои мысли или даже стихи, пришедшие ему в голову:
               
                стр.11

Guten Morgen guten Tag
Я у Форстера в гостях.
И сижу на унитазе,
Мир, друзья мои, прекрасен…
Тьфу-тьфу-тьфу – чтобы не сглазить.

А где ещё писать стихи, как не на унитазе? Здесь идёт освобождение стихий. Это было, пожалуй, единственное место в оазисе Ширмахера, где можно проявлять свои литературные способности. И немцы их активно проявляли, судя по заполнению журнала. Но поскольку немецким не владею, ничего не могу сказать об уровне литературного мастерства наших друзей из ГДР. Больше всех, судя по подписям, писал в журнал их партайгеноссе Вернер. В любом случае это были исторические записи. Сейчас на аукционе в Сотбис их можно было бы выставить за большие деньги и на них, к примеру, построить себе особняк. Или океанскую яхту.
Где сейчас этот ватерклозетный журнал, никто не знает. Но в любом случае, где бы и у кого бы он ни находился, цена его с каждым годом растёт.
               
                ВЕРНЕР 

Вернер Пассел был старейший из немецкой группы, числился в ней экономистом, что весьма экзотично для людей, занимающихся наукой. Экономист – это была его легенда, партийное прикрытие. Все, конечно, об этом знали, но относились к нему тем не менее с пиететом и уважением.  За неимением насущных дел, Вернеру не оставалось ничего другого, как спать, есть и записывать в клозетный журнал свои мысли, идеи и впечатления, которые все вместе потянули бы на полновесный двухтомник. Название книги напрашивалось само собой: «Мысли из ватерклозета на краю земли» с каким-нибудь не замусоленным эпиграфом типа: «Я хожу, следовательно существую».
Внешне Вернер производил приятное впечатление: крупное лицо философа-сангвиника, чем-то напоминающее лицо Вальтера Ульбрихта (может, родственник?), постоянная ироничная улыбка на губах, но больше – в глазах, которые светились живым огнём. Выражение его лица было таковым, что он всё про вас знает. Но не скажет. Вернер был посланцем Партии социалистического единства Германии и контролировал идеологическую часть программы немецких учёных. Однако руководителем и начальником немецкой группы был всё-таки Гернардт Хартвиг, который не давал расслабиться своим подчинённым. Единственное снисхождение он делал Вернеру, как старшему по возрасту и как партийцу-марксисту. Вернер никогда никого не ругал. Но от него можно было услышать и такое:
– Не понимаю. Почему мы должны делать всё тоже, что делают у вас в Союзе. У вас щёкинский или, не, приведи Боже, злобинский метод внедряют. Завтра он уже у нас. Как это не могут понять, что немец не может работать по щёкинскому методу. Немец может работать быстро, производительно, качественно. Но не по-щёкински. Или по-злобински. Разницы нет. Немец работает, как работает. И ничего не выдумывает. Метод у него один: сделать заданную работу хорошо и в срок. Больше ничего не надо. Все методы привнесённые извне сбивают немца с толку. Поэтому-то мы и не можем подняться до уровня ФРГ. А там такие же немцы…
Вернер говорил не оглядываясь назад. Восточная Германия была далеко отсюда. Здесь можно выговориться. Что он и делал устно, но чаще на страницах клозетного журнала, где не было ни редактора, ни цензуры. Может быть, таким образом он проверял на лояльность доверенный ему партией коллектив. Другими словами – провоцировал на откровенность. Мы ж не знаем по каким инструкциям жил этот идеологически подкованный немец – адепт социалистической системы.

                стр.13               
               
                ПРОБСТ 

 Волфганг Пробст везде и всегда выглядел добрым, радушным, и цветущим человеком. Недаром сами же немцы прозвали его «Ландышем». Мастер в любой сфере деятельности. Универсум. Делал вещи, казалось, невыполнимые. Решал любые поставленные задачи. И постоянно – с неизменной благожелательной улыбкой. При этом губы не растягивал, как это делают многие, а собирал под носом в симпатичный узелок.
Приверженец всего русского: от чёрного хлеба до народных песен и музыки Чайковского, Рахманинова, Глинки, Римского-Корсакова. Его можно было застать в полном одиночестве за проигрывателем, воспроизводящим песни хора им. Пятницкого, которому он тихо с душевным трепетом подпевал:

Полюшко, поле,
Полюшко широко поле,
Едут по тебе герои,
Красной армии геро-о-ои…

Наши песни он воспринимал душой и сердцем. В русских песнях чувствовал широту и размах. В общих застольях часто задавал тон не всегда стройному хору наших полярников. Если надо, выравнивал песню, вёл за собой. Мы с ним подружились. Я был у него своего рода толмачом – поясняя смысл отдельных слов и выражений, которые он, для закрепления своих знаний в русском языке, записывал в блокнот. С блокнотом он не расставался.
– Скажи мне, Сергей, – допытывал он меня, – вчера Петручио сказал такую фразу: «Получай фашист гранату». Что это значит? Кто здесь фашист? И причём тут граната?
Пока я думал над ответом, Ландыш продолжал:
– Ещё одна военная тема: «Держи хвост пистолетом» …
Или:
– Не всё коту масленица – трудно понять. Что есть масленица? А без царя в голове?
– тоже смешно. Объясни, пожалуйста. А что значит выражение «Сплошной геморрой?» Есть такой медицинский термин?
В таких случаях я отсылал его или к нашему доку Матвеичу, или к самому Петручио, от которого чаще всего исходили подобные выражения.
Петручио не любил, когда его отвлекали на разного рода объяснения того, что и дураку понятно:
– Возишься с тобой, как с писаной торбой, а ты всё одно и тоже: «Что это, да как это, откуда и почему. Я не лингвист и не филолог – что да как… КАком кверху! Не приставай, Ландыш. Мне и без тебя дел хватает!
Тут же следовал вопрос, что есть писаная торба и что такое «каком кверху».
– Необъяснимо всё это, необъяснимо, ду либер Августин, – отбивал Петручио бесконечные вопросы новоиспечённого исследователя русского языка, – в принципе мне всё до лампочки или – по барабану что да откуда. Главное, чтобы слово дошло до мозгов по самому короткому пути. У меня уже чайник не варит от твоих вопросов.
– До лампочки и по барабану – это как понимать? – тут же вопрошал Вольфганг-Ландыш и готовился записывать объяснения сему языковому феномену.
– До лампочки и по барабану – это одно и то же, – объяснял Петручио, замешивая тесто под ржаной хлеб, – но тебе этого не понять; это не инструкция по эксплуатации унитаза, это живой русский язык. С ним надо обращаться очень осторожно. Давай лучше споём. Ведь песня нам строить и жить помогает. Правильно? Давай – русскую народную. Про ландыши.
И Петручио густым басом заводил:

                стр.14

Ты сегодня мне принёс
Не букет из алых роз,
Поллитровую „Столичную“.
Заберёмся в камыши,
Надерёмся от души.
И возьмём с собою Ландыша…

– Между прочим, про тебя песня, – напоминал Петручио.
В итоге Ландыш уходил в полном недоумении, отметив у себя в блокноте, что у русских лампочка и барабан есть один предмет. А чайник – это ещё и голова. При этом в чайнике не чай, а сплошная каша. И варить её в чайнике бессмысленно. Поскольку сам чайник не варит…
Были вопросы и по ненормативной лексике. Его многое удивляло. Особенно такое, как «забить болт», «положить с прибором». Или чем отличается «всё до фени» от «к едрени фени» и пр. и пр. и пр. В результате в конце зимовки он уже владел русским на обиходном уровне довольно неплохо. В очереди за водкой в каком-нибудь провинциальном городке России его бы сочли за своего. И – гудбай Фрося, наши не пляшут, наше вам с кисточкой, и мне всё по барабану были бы всегда к месту, если употреблять их по очереди.
Русским владел ещё Хартвиг – нач. немецкой станции. Вернер чуть похуже. Остальные его подчинённые выучили только несколько дежурных фраз: Очен гут, спасиба, очен очен вкусно, добрый морген, я вас не понимай…
После зимовки Ландыш приезжал ко мне раза два в Ригу. А я не раз наезжал к нему в Кюлюнгсборн – курортное местечко на берегу Балтийского моря в 30 километрах от Ростока.
Однажды я приехал к нему из Любека на велосипеде. 102 километра на восток по довольно узкому шоссе. Он долго не мог поверить в это. Ехал я пять часов туда и пять обратно. Он посчитал меня героем и рисковым человеком – экстремалом. На следующий день он дал мне в дорогу 100 марок и напутствовал, чтобы я купил себе самое необходимое. Самым необходимым на тот момент оказались очки, кои я и заказал в известной на весь мир фирме Carl Zeiss и кои прослужили мне более десятка лет. Они оставались целыми даже тогда, когда я случайно садился на них и дужки выворачивались на обратную сторону.
В Кюлюнгсборне мы пошли как-то в филармонию на Брукнера. Хорошо, что в буфете, в антракте продавалась водка. После принятия нескольких рюмок Брукнер заиграл совсем по-другому, не давил так на психику, как в первом отделении и воспринимался вполне благожелательно за исключением тех мест, когда в оркестр вступали барабаны. Хорошо, что они по большей части молчали.
– Мне больше нравится Чайковский. Или Рахманинов, – признался после концерта Ландыш.
И я с ним согласился. И добавил:
– По мне так лучше слушать «Турецкий марш», который по праздникам играл нам Матвеич на своей мандолине.

                ШТОФФ

Самым молодым членом немецкой группы, да, пожалуй, и всего коллектива Новолазаревской, был Моло. Так прозвали немцы радиотехника Гюнтера Штоффа. Псевдоним происходил от слов «молодой» и «молодец». Что в полной мере соответствовало действительности.
«Он был хорошим и безотказным работником». Уверен, что эта фраза, или что-то подобное, легла в его характеристику, написанную Вернером в своём партийном отчёте о зимовке на станции «Георг Форстер». Не владея русским, с нами он «разговаривал» языком жестов и улыбок. Чтобы отличиться от других не только своей молодостью и копной чёрных густых вьющихся волос, походивших на страусиное гнездо, он сшил себе толстой сапожной иглой из грубого белого брезента роскошные штаны, в которых и проходил всю зимовку.

                стр.15

 
Петручио подтрунивал над Моло, говаривал ему частенько:
– Штанцы у тебя, как у старателя на Клондайке. Название им «Закаляйся, как сталь». Только не перезакаляйся. А то нужные органы своё качество потеряют. И выйдет тебе эта закалка-тренировка боком.
Моло посмеивался, почти ничего не понимая по-русски кроме «Клондайка».
– Sehr gut, sehr gut, – только повторял он, поднимая большой палец кверху.
Петручио был горазд сам походить в лёгком необременяющем наряде: белых х/б штанцах и белом же камбузном спинжаке (так он называл штатное камбузное одеяние), оставляя всю выданную, как и всем, амуницию нетронутой. В таком виде он был и на своём рабочем месте на камбузе, и при выходе в стужу к складам с продовольствием, и просто прогуляться по дощатым тротуарам станции, размять натруженные за день ноги.
Моло в основном протирал свои непротираемые парусиновые штаны на «Георге Форстере», занимаясь любимой радиотехникой. Он был одним из первых строителей станции, и через двадцать лет стал её ликвидатором. Все постройки были демонтированы и вывезены. Не было даже намёка на пребывание здесь людей. «Георг Фостер» перестал существовать. А на том месте, где когда-то располагалось обиталище немецких зимовщиков, на камне осталась только латунная табличка с напоминанием о том, что с 1976 по 1996 годы здесь находилась немецкая станция «Георг Форстер». 
Именно на ней Моло, как я предполагаю, провёл свои самые незабываемые молодые годы.   

                ФИШЕР

Полное имя мастера-механика станции «Георг Форстер» было – Ханс-Юрген Фишер. Отвечал он за работу дизель-электростанции, которая благодаря ему чётко, без перебоев давала свет и тепло немецкому зимовью.
Среди нас русских он не казался человеком другого племени: у него было простое славянское лицо и большая кудлатая борода с пепельно-стальным оттенком. Чувствовал себя в нашем обществе стеснительно. Скромняга. Во время трапезы и на помывке в бане, – а других поводов появляться на нашей станции у него не было, – старался быть незаметным. Но это ему не слишком удавалось.
– А-а, к нам на трапезу Ганс пожаловал! – восклицал Петручио, когда мастер-механик вдоль стенки проскальзывал в столовую чтобы съесть свой обед или ужин и незаметно удалиться. – Заходи, Ганс! Херцлих вилкоммен! Ферштейн? Отведай борщеца хохляцкого, густого, наваристого. Такого и в ресторане не подадут.
Ганс при упоминании своего имени пунцовел, пыхтел, как старый паровоз, качал головой, надувал щёки, хотел что-то сказать, но, не умея говорить по-русски, красноречиво отмалчивался.
– Ганс, – опять обращался к нему Петручио.
При имени Ганс – Ганс вздрагивал.
– Ганс, кто ж ест борщ с чёрным хлебом?! Не учили? Вот тебе кусок белого, свежайшего, пробуй. Что? Другой коленкор? То-то! Век живи, век лечись.
Ганс дружески улыбался сквозь бороду. Улыбка была у него мягкая, добрая. Но когда к нему обращались по имени, он напрягался и недовольно морщился. Мы долго не могли понять, отчего это происходит.
– Может к нему надо по имени-отчеству? – высказывал предположение начальник ДЭС Олег Сергеевич. – Типа Ганс Юргенович. Или как там его батьку кличут?
– Думаю, будет хуже, – возражал начальник радиостанции Витя Крылов, – у них это не принято. Здесь что-то не то.
– То-то и оно, что не то.

стр.16

Наши сомнения разрешил Хартвиг – начальник немецкой станции. Как-то он подошёл и сказал:
– Ребята, ко мне обратился мой подчинённый Ханс Фишер. Он очень обижается на вас. 
Мы переглянулись: чем же смогли его так обидеть?
– Зачем вы всё время называете его гусем?
– Мы? Гусем? Никогда! Чтобы Ганса так назвать, надо быть по меньшей мере гоголевским Иваном Никифоровичем, который назвал своего соседа Ивана Ивановича гусаком. Мы Ганса уважаем.
– Так ганс по-немецки и есть гусь. Вы же всё время к нему: гусь да гусь, гусь да гусь. Ему это крайне неприятно.
– А и правда, – вставил своё слово Сан Саныч. – Мы произносим Ганс через гэ. А надо через хэ.
– Через хэ, – подтвердил Хартвиг.
– Учтём. Хрен с ним. Пускай будет через хэ.
– Вот! Всем и передайте: Ганса нужно звать Хансом. Обязательно через хэ.
По началу была сплошная путаница: кто звал как надо, а кто через «как не надо» – по-старому. В итоге наш Ханс оказался в раздрае, всякий раз напряжённо ожидая, как его назовут: так или эдак. Но постепенно всё пришло к общему знаменателю. И Ганс для всех наших, наконец-то, стал Хансом.
– Ханс! – наставлял его за ужином Петручио, – чего это ты макароны с белым хлебом ешь?
Это же не борщ украинский.
– Нушно чорны? – с испугом спрашивал Ханс.
– Да не чёрный и не белый. Макароны уже сами по себе хлеб. А то получается хлеб с хлебом. Гутен аппетит, Ханс!
– Спасипо, спасипо, Петя! – Ханс счастливо по-детски улыбался, толком не понимая о чём говорит с ним русский повар Петручио.
Главное, что все называли его теперь Хансом. А не гансом, то есть – гусем. 

                ТЕШНЕР 

Мой коллега по специальности инженер-электрик Вольфганг Тешнер до экспедиции проживал на острове Рюген. И чтобы отделить одного Вольфганга Пробста от другого Вольфганга Тешнера, сделали к имени приставку Рюген. И на немецкой станции утвердились четверо её членов с двойным именем: Вольфганг-Рюген, Вольфганг-Ландыш, Гюнтер-Моло и Ханс-Юрген. Обычно вторые имена дают при крещении. Будем считать, что троих из них крестили водой из тающих ледников Земли Королевы Мод, на которой нам пришлось зимовать.
Вольфганг-Рюген росту был высокого. Широк в плечах. Грудь колесом. Замкнут. Необщителен. Даже суров. Настоящий викинг. Или выживший в боях прусс. Жизнь дала ему редкое качество – меньше говорить, больше делать. И насколько я понял он был единственны специалистом на немецкой станции, к которому начальник Гернандт Хартвиг не имел особых претензий. Остальных он нередко песочил по работе. Без этого и начальник не начальник. Обиженные частенько заходили к нам на ДЭС излить свои мелкие обиды на начальство. Но в целом признавали объективность претензий. Идеальных людей не бывает. За исключением, может быть, Вольфганга-Рюгена Тешнера с красивейшего острова Рюген, бывшим когда-то Рюеном, а ещё раньше – Буяном – царством славного Салтана.

               
                стр.17               

                ГЕРНАРДТ

Гернардт Хартвиг возглавлял немецкую станцию. Несмотря на молодость руководитель он был грамотный, имел за плечами годовой опыт зимовки. Поэтому держал своих подчинённых в нужном полярном тонусе. И сам всегда и везде пребывал в бодром состоянии духа. Поругивал иногда своих. Реже похваливал. Соблюдал некий баланс сил в природе. Но принцип единоначалия выдерживался неукоснительно.
Был он похож на тевтонского рыцаря ордена госпитальеров. Не хватало только шлема, панциря и лат. И само собой – обоюдоострого меча. Но все эти доспехи незримо присутствовали на нём. И только тогда, когда он мылся и парился в бане, доспехи как бы сами собой спадали с его поджарого и хорошо сложенного тела. И он становился обычным человеком. И его можно было назвать не Хартвигом, а по-свойски – Харди.
Ел он мало. Держал себя в хорошей форме. По-видимому, этому способствовала и хорошая генетика. Русский Харди выучил ещё в школе, усовершенствовал его на станции «Молодёжная», где зимовал по программе сотрудничества СССР – ГДР. Поэтому все вопросы между нашими станциями решались оперативно и без особых проблем.
Если кому немцы и жаловались на своего начальника, то только дежурному по ДЭС, зная заранее, что дальше ДЭС жалоба не пойдёт. Но выговориться было надо. Особенно смешно это звучало из уст Ханса или Рюгена, которые почти не владели русским. Объяснялись больше жестами. Но внешне при этом, проявляли к своему начальнику терпимость и уважение. А все их обиды были мелочью, не стоящей особого внимания.
На нашей станции Хартвиг также пользовался уважением. Был всегда корректен, спокоен, как настоящий рыцарь перед турниром. С ним всегда приятно было иметь дело.
После нашей зимовки Хартвиг издал книгу «Антарктика в фотографиях». В основном они отражали моменты нашей совместной зимовки. Нахожу здесь и себя на торжественной встрече по случаю открытия немецкой станции. Стою с бокалом в руке в форме моряка гражданского флота, с выбритым черепом, со сбритой бородой, с повисшими вниз густыми хохляцкими усами, оставленными для куража, и с маленькой эспаньолкой под нижней губой – дополнением к моей прежней бороде. Книгу эту, подаренную мне Хартвигом, украли какие-то хорошие люди. Нехороший человек не стал бы интересоваться фотографиями далёкой и непонятной Антарктиды.
Виделись с Хартвигом после зимовки всего один раз. В 79-ом он встречал меня с поезда Рига – Берлин. Потом мы сели в его трёхциндровый Wartburg 353 и поехали по Восточному Берлину. Западный был тогда недоступен. Его можно было наблюдать со знаменитой телевизионной башни, сидя в прозрачном шаровидном ресторане на высоте в 200 метров. Ресторан медленно крутился вокруг своей оси и, сидя у прозрачной сферы, перед взором проплывали известные достопримечательности, как восточного, так и западного Берлина, разделённого бетонным зигзагообразным стеной-шрамом.
Но это обстоятельство, как ни странно, не портило аппетита. Хартвиг полистал меню и сначала порекомендовал, а потом и заказал черепаший суп с коньяком. Причём коньяк не отдельно, а добавлялся в суп в конце приготовления. Принесли суп в маленьких узких чашечках наподобие кофейных. К чашечке прилагалась маленькая ложечка. Всё это, конечно, для эстетов и гурманов, коими мы до сих пор не были. В очень насыщенном бульоне плавали маленькие кусочки черепашьего мяса. Коньяк придавал бульону особый очень специфический вкус. Такое блюдо, действительно надо есть не торопясь, смакуя и, конечно же, не на голодный желудок. Приятное особое послевкусие у меня до сих пор осталось с того памятного дня.
Мы вспоминали зимовку, наши застолья, кухню нашего гениального повара Петручио и не забывали пригубить при этом из маленькой ложечки редкое ресторанное блюдо – супчик из черепахового мяса. Настолько он был хорош и необычен, что забылось, что мы ели на второе и чем запивали наш дружеский обед в крутящемся ресторане берлинской телевизионной башни.

стр.18

Из шести немецких зимовщиков со станции «Георг Форстер», представленных выше, на сегодняшний день осталось только трое: Хартвиг, Вольфганг-Ландыш и Гюнтер Моло. Ушли Вернер Пассел, Вольфганг-Рюген и Ханс-Юрген Фишер.
Все вы останетесь в нашей памяти, друзья, соратники и созимовщики, вкусившие радость пребывания на другой планете с названием Антарктида.


                МОП

МОП – это аббревиатура. Расшифровывается, как Места Общественного Пользования. На нашей станции они кардинально отличались от немецких и представляли из себя наружную пристройку к каждому дому. Внутри возвышался деревянный подиум с широкой квадратной дырой, под которой стояла большая обрезанная наполовину двухсотлитровая бочка. Если потеряешь равновесие, то провалиться в эту дыру не составляло особых трудностей. Задерживаться там не было ни малейшего желания, поскольку температуры в этом общественном туалете всегда были такими же, как и на улице: от –7 до – 40, в зависимости от времени года. При том из дыры почти всегда дуло. Бочка наполнялась довольно быстро. Как говаривал наш бессменный повар Петручио: «Каков стол, таков и стул…» В финале наполненная до краёв бочка сбрасывалась со скалы в пропасть. Зрелище было редкое.
В таких случаях Саша Кулакевич, наш механик-водитель, подъезжал на стареньком тракторе к отхожему месту, цеплял стальным тросом бочку, выволакивал её наружу, ставил на волокушу и примерно с полкилометра тащил на буксире к месту сброса. Место это было высокое, метров десять крутого каменного обрыва. Под обрывом находилась заледеневшая поверхность Сбросового озера. Название озера говорило само за себя: в него сбрасывали всё лишнее и ненужное. В лишнее и ненужное входил весь мусор и отходы камбуза, бочки с отработанным машинным маслом, старые резервные части машин и механизмов, изношенные и лопнувшие траки, отработанные аккумуляторы и, конечно же, дерьмо в бочках. Такова конкретика полярной жизни.
Постепенно Сбросовое озеро стало представлять из себя картину конца цивилизации. Говорят, что сейчас там по международным требованиям всё убрано и вычищено. Вывезено более 1000 тонн мусора и металлолома. Легче построить новую станцию, чем утилизовать отходы её деятельности за 20 – 30 лет. Дорого, очень дорого обходится содержание мест в Антарктиде, где обустроился человек. И если в советские времена на это денег не жалели, то сейчас от нехватки финансирования закрыли такие станции, как Русская, Ленинградская, частично Молодёжная – столица всех наших станций, сезонная база Дружная. Законсервирован летний лагерь «Оазис Бангера близ «Молодёжной. Свёрнуты отдельные научные программы, некоторые из которых уникальны. Взять хотя бы работы по исследованию реликтового озера Восток, находящегося под ледяным куполом Антарктиды толщиной почти 4 километра в аккурат под станцией «Восток». Ведь добурились до озера.   

               
                МОП-2

На станции был ещё один редкий по своей конструкции и внешнему виду туалет, который легче назвать испытательным стендом. Испытателями поневоле являлись обитатели белого дома, где проживал сам начальник станции, требовавший от своих соседей – радиста Вити и метеоролога Сан Саныча – до апреля повременить с эксплуатацией туалета при доме, а ходить в общий, куда никто не рисковал ходить ни за какие коврижки. Дело в том, что туалет этот, внешне похожий на деревенский сортир, практически висел над пропастью, которая заканчивалась льдом Сбросового озера.

                стр.19

Сортир держался на деревянных балочных консолях, упёртых в каменную стену берегового обрыва, а вход в него осуществлялся по широкой доске, метра 3-4 длиной, проложенной от края обрыва прямо к двери вышеупомянутого заведения. При сильных ветрах всё это сооружение сильно раскачивалось и приходилось крепко рисковать, посещая его по большой нужде.
Начальник станции был очень доволен, что «домашний» гальюн чист и никем не посещается. От дома механиков уже вторую бочку вывезли, а у него бочка порожняя, с гигиеной тут не придерёшься. Начальник любил чистоту и порядок. И в выносной гальюн над пропастью сам ходил всегда бодрым шагом без малейших смущений или чувства вины перед соседями. А соседи уже в феврале стали всенародно выражать своё недовольство. Наконец радист (он же начальник радиостанции) громко, чтобы все слышали объявил:
– Всё! У меня задница не деревянная! Имею свои принципы и сегодня же ввожу наш туалет в эксплуатацию. Хочу почувствовать себя человеком, а не подопытной обезьяною.
Немцы же первоначально придумали систему утилизации таким образом, чтобы не засорять окружающую среду, не расставаясь при этом с привычным комфортом. Не скрою, мы иногда забегали к ним в гости не только с целью пообщаться, но заодно и воспользоваться их тёплым ватерклозетом. После чего – выпить на двоих бутылочку гэдээровского пива, которое было не хуже какого-нибудь датского или английского. Нам пиво было положено только три раза в месяц в банные дни. Для поддержки солевого баланса в организме. Всё это по настоятельной рекомендации врачей.
               
                ОГОРОД

Кто мог заняться огородом на нашей станции? Только один из докторов. Поскольку за отсутствием больных приём не вёлся. Если не считать ежемесячных медосмотров. Время у докторов в загашнике было много. А потому от вынужденного безделья один доктор кашеварил на буровой в 40 км от станции, другой выращивал овощи в теплице. Огурцы и помидоры, высаженные в октябре, в декабре уже давали первый урожай. И немудрено: к лету солнце не заходит, в южнополярных областях его активность в 4 раза выше, чем в наших широтах.
Во время посадок я предложил было Матвеичу посеять редис. Пакетик семян редиса я приобрёл в Австралии, куда мы заходили за продуктами.
– Редис культура невыгодная. Занимает много площади, а выход не ахти какой. Она будет высасывать из земли соки, помидорам меньше достанется. А земли здесь немного. Каждая экспедиция привозила с собой понемногу, видишь сам – набралось всего несколько ящиков. Но и то хорошо. Поэтому с редисом отложим. Посеешь у себя там в Прибалтике. Что я и сделал по приезду домой, и в результате мне удалось прорастить семена австралийской редиски. Признаюсь, что она ничем не отличается от местной. Только что может быть чуть крупнее. Особого австралийского вкуса я не почувствовал. Редиска она и есть редиска.
Первыми созревали огурцы. Потом шли и помидоры в укор нашему повару Петручио, который поругался с нашим «фермером» – доктором Матвеичем – перестал для подкормки давать ему «мясную воду» – слив от промывки мяса. Матвеич, владея станционной аптекой, придумал что-то своё, о чём никому не говорил. А мне пообещал рассказать потом, после зимовки. Но так и не рассказал. Однако овощи удались. Петручио же даже не смотрел в их сторону, игнорировал. Обида была сильнее. На какой почве образовался у них разрыв, никто не догадывался. Бывает иногда какое-то внутреннее человеческое неприятие. Возможно, именно оно и возникло между ними в один из «прекрасных» дней. Но сам Матвеич эту тему не акцентировал и виду не подавал. Огурцы и помидоры были веским аргументом его победы в необъявленном противостоянии.
На первый огурец Матвеич пригласил меня, поскольку был как бы обязан: я помогал восстанавливать на парнике порванную зимними ветрами полиэтиленовую плёнку, натягивать на рамы новую, обязательно в два ряда, иначе тепло не сохранишь.

                стр.20

А тепло шло от двух масляных радиаторов, которые я выделил на обновлённый парник, отрывая киловатты, а значит и топливо, от наших дизель-генераторов, работающих и так на пределе своих мощностей. Матвеич это оценил и в день снятия первого урожая мы встретились с ним в парнике. Там было тепло и влажно, разросшиеся ветви огурцов и помидоров издавали пряные запахи, хотелось вдыхать их и не выдыхать. Маленький бытовой вентилятор гонял эти растительные флюиды вдоль парника, давая всем растениям обмениваться теплом и информацией.
Первый огурец Матвеич разрезал на две половины, натёр их солью, разложил в большой суповой тарелке с синим ободком вместе с кусочками чёрного хлеба. Закуска отменная. Поэтому спирт был уместен… Так мы обмыли первый огурец. За ним пошли и другие. А следом и помидоры. Всё это подавалось к столу по мере созревания.
В конце декабря к нам прилетел первый ИЛ-14 с начальником Экспедиции Бардиным. Под конец зимовки он инспектировал вверенные ему станции и по традиции привозил подарки в виде закупленных нашими судами в зарубежных портах овощей или фруктов.
– Это вам презент с теплохода «Башкирия». Вчера подошла к Мирному. От вас планирует забрать четверых. А пока отведайте помидорчиков з Мадакаскару.
И он выставил на стол низкий ящик с мятыми и явно залежалыми помидорами бледно-оранжевого цвета в надежде получить если не овации, то хотя бы скупое мужское спасибо. Увидев на камбузе чахлые мадагаскарские помидоры, Петручио сделал заключение:
– На пассировку пойдут. Пусть Матвеич свои покажет.
Матвеич действительно для сравнения принёс свои. Когда Бардин их увидел, он только и сказал:
– Ну, ребята, вы даёте! Таких помидоров я в жизни не видал.
Матвеич отрезал кусок чёрного хлеба, положил на него кружок помидора, посыпал сольцой:
– Кушайте, пожалуйста Владимир Иванович. С нашего огорода. Москвич.
– Что москвич?
– Помидоры «Москвич». Сорт такой. Тепличный. Растут буквально на глазах. Я, кстати, тоже москвич. То бишь в Москве живу. Там и семена под рассаду покупал. А вырастить рассаду, оказывается, дело не шуточное. Первый раз в жизни этим занимаюсь. Слава Богу, всё получилось.
– Вам надо благодарность объявить с занесением в личное дело и записью в трудовой книжке.
– Не пройдёт, – прокомментировал предложение Бардина начальник ДЭС, – наш начальник станции бумагу экономит. И время. Считает, что все наши благодарности включены в зарплату и в полевые – двенадцать рублей в день.
– Для меня благодарность уже то, – добавил Матвеич, – что вы едите да нахваливаете, а другой мне и не надо. Значит не зря старался.
                               

МЫ С ПЕТРУЧИО   

Мы с Петручио в один из ясных солнечных дней, взяв с собой кисть и банку со свинцовым суриком пошли к северному краю оазиса, чтобы на отвесных выступах скал оставить свои росписи. Запечатлеть, так сказать, себя в вечности. Пометить территорию обитания. Нашли подходящую монолитную глыбу. На ней Петручио аршинными буквами вывел ПЕТРУЧИО, а я поставил свою неповторимую роспись с загогулиной. Останется ли это в вечности? Вряд ли. Увидит ли Бог наши старания? Возможно. Но посмеётся над ними.
Потом для выпуска накопившейся энергии стали сбрасывать с обрыва на ледяной шельф, тянущийся до самого моря Рисер-Ларсена, большие и малые камни, застрявшие на горизонтальных поверхностях оазиса. Большие приходилось сначала раскачивать, малые кидали, как спортивные ядра.

                стр.21

Петручио выбрасывал камни из-за головы, как футбольный мяч из аута, и пока они летели и грохотали, кричал в морозный воздух: «Ого-го! Го-го!» И эхо вторило ему дважды таинственно, словно некий двойник передразнивал его. И от этого возникал бодрящий ужас и лёгкий холодок, пробегающий вдоль позвоночника.
После скидывания всех камней, которые пролежали здесь тысячелетия со времени сползания последнего ледника, окружающий ландшафт существенно изменился. Что не принесло ни удовлетворения, ни радости, а возбудило внутри какую-то непонятную тревогу. Может мы нарушили дело Божье. Расстановку условных шахматных фигур на поле мироздания. Вот так мы меняем природу. Вряд ли это на что-то в итоге повлияет. Хотя мы не знаем всех причинно-следственных связей, тем более растянутых на тысячелетия. Учёные точно определили, что оазис Ширмахера образовался в результате сползания ледника 10 тысяч лет назад. Следы этого сползания видны на отдельных камнях. А вот почему он сполз, никто не знает. Нарушился какой-то давний внутренний баланс. Сам по себе нарушился? Или кто-то его нарушил? Может наши камнесбрасывания каким-то образом повлияют на ход дальнейших историко-геологических процессов. Что тоже не исключено. По крайней мере свои подписи мы оставили. Будет с кого спрашивать.

                БУДНИ И ПРАЗДНИКИ   

Новолазаревская в тот год – а шёл 1976-ой – жила своей обычной жизнью. Утром всеобщая побудка, водный моцион, у кого-то активная физзарядка на свежем воздухе. Потом завтрак, на который минуту в минуту приходили наши немецкие товарищи со своей полярной базы «Георг Форстер». Завтрак всегда состоял из овсяной каши с изюмом, которую наш повар делал мастерски, и она никогда не надоедала. Хлеб и масло были в неограниченном количестве. 
Заморить червячка можно было в любое время суток: в кают-компании на столе в фарфоровой тарелке с широкой синей каймой всегда лежала нарезанная тонкими ломтиками солёная горбуша и к ней – белый хлеб. 
До обеда – научные наблюдения и хозработы. К обеду все заранее стягивались в кают-компанию, которую прозвали Клубом холостяков, поиграть в биллиард, в новус, сыграть партию в домино или в любимую игру «Mondo-Woshka», придуманную полярниками для убиения свободного времени и ставшей в итоге международной – так полюбили её наши немецкие товарищи. Расположенность к этой игре была настолько сильной, что мы устраивали чемпионаты на самом высоком уровне: с судейством и вручением призов победителям.
Все праздники отмечали сообща в том же клубе. Первое мая, День Победы, Середина зимовки, Седьмое Ноября, Новый год, дни рождения – всё сопровождалось большим и обильным застольем. Столы сдвигались в одну линию и Петручио расстилал на них скатерть самобранку. Невесть откуда появлялись гороподобные салаты, селёдка под шубой, разномастные холодные закуски, домашние напитки, яблоки и пр. На троих полагалась бутылка «Столичной», Рислинг и Советское шампанское. К концу банкета добавлялся разведённый спирт из закромов начстанции. Спирт он приносил в старом двухлитровом эмалированном чайнике. Для конспирации. Чтобы не было видно сколько в нём живительной влаги.
В этих застольях первым держал речь начальник. Он зачитывал поздравительные телеграммы от Института Арктики и Антарктики, от руководства Экспедиции. Поздравлял «новорождённых». А в середине зимовки 22 июня приходила телеграмма от самого президента Соединённых Штатов. США считали себя главными освоителями Шестого Континента.

                стр.22

В дни рождения того или иного зимовщика начальник вручал подарок – новую книгу, заготовленную ещё в Ленинграде. На форзаце обязательно стояло стихотворное посвящение, написанное нашим «придворным» поэтом Виктором Боярским с подписями всех членов зимовочного коллектива, включая немцев. 
В будни отдельные представители от науки брали с библиотечных полок книги или Большую советскую энциклопедию, и углублялись в чтение.
В энциклопедии на буквы И-К Энн нашёл скудную информацию об эскимосском иглу, построить которое он мечтал на снежном склоне Верхнего озера, чтобы там заниматься своими лимнологическими опытами. Он обратился ко мне и к бессменному добровольному его помощнику Жене Овсянникову, любителю измождать себя активными физическими упражнениями:
– Ребята, а не построить ли нам иглу?
– А что тебе плохо живётся в твоём свинарнике? – удивился Женя.
– Дело в том, – стал объяснять Энн, – что мне надо какое-то время поработать на берегу озера, где я мог бы делать предварительные анализы взятых проб озёрной воды. Для этого мне нужно помещение. И ничего лучшего чем иглу я не мог придумать. А тебе, Женя, твою энергию просто махать руками по утрам надо переключить на созидание. Иглу для начала будет лучшим для этого применением.
– Для начала, – повторил Женя. – А потом?.. Потом, наверное, примемся за Ледяной дворец?
– Для Снежной Королевы, – добавил я.
– Тогда я согласен.

                ИГЛУ

Со второй попытки при помощи ножовки и лопаты, прибегая к опыту эскимосов, кратко изложенным в Большой Советской энциклопедии, мы всё-таки построили иглу, представляющее из себя снежный купол, сложенный из напиленных из наста снежных блоков. Чтобы сохранить относительное тепло внутри иглу, сделали туннельный вход снизу, использовав для свода выгнутый по радиусу лист фанеры.
Строительство первого иглу обернулось неудачей: буквально на следующий день оно заполнилось мокрой снежной кашей. Возможно, воды озера каким-то образом проникли в полость нашей постройки. Дренажировали. Иглу II мы поставили выше по береговому склону. И сценарий с затоплением больше не повторялся. Хорошо, что он прошёл в нашем отсутствии, иначе мы могли бы остаться в том иглу навсегда. Оно бы в итоге углубилось в снежный наст и «переварилось» бы вместе с нами в глубоком ледяном шельфе Верхнего озера.   
Иногда Энн приглашал в свою новую ледяную избушку на кофе. На импровизированном столе, представляющем из себя широкую доску, вделанную в закруглённые стены иглу, стоял туристический примус и фотография в рамке его молодой жены Райли, которая ждала его в далёком от этих мест Таллинне. От нашего дыхания и от работы примуса, на котором закипал кофе, температура в малом объёме этой ледяной пещеры могла подняться до +8 градусов, когда как снаружи в это время фиксировалось –28. Вот так мы втроём пили из кружек любимый всеми возбуждающий напиток, а его жена Райли терпеливо наблюдала за нами с фотографии.
Стены жилища покрывались ледяным глянцем и приходилось проделывать вентиляционные отверстия в самом куполе для притока свежего воздуха. Конечно, жить в этом иглу было бы для белого человека проблематично, но кофе, сваренный на воде из Верхнего озера, был наивкуснейший и в своём роде уникальный. Ну, и мы были уникальны под стать всему, что нас окружало и что мы творили.

                КАУП

Новоиспечённый учёный, гидролог, специалист по антарктическим озёрам Энн Брунович Кауп на станции был в привилегированном положении – имел собственный дом. Это был бывший свинарник, в котором первые экспедиции держали свиней. Была такая практика. Потом дом на скорую руку переоборудовали под жилой, не оставив ни малейшего напоминания о свиньях, которых давно уже съели предыдущие экспедиции. А старый запах свинофермы Энн заглушал ароматом приготовляемого им кофе.

                стр.23

С Большой земли он привёз два огромных пакета с кофейными зёрнами. В одном арабика из Эфиопии, в другом бразильский сорт робуста. Смешивал их в определённой пропорции, молол до состояния пудры в кофемолке «Straume» и засыпал в литровый лабораторный керамический сосуд.
– Главное, – говорил он, – не дать кофе закипеть. Всё остальное – ерунда.
При первом появлении пенной шапки Энн вынимал из сосуда электрический нагреватель и гасил пену холодной талой водой.
– Ещё три минуты и кофе готов.
Потом разливал готовый кофе по кружкам, и мы приступали к последнему акту священнодейства – питию африкано-бразильского напитка в стенах бывшей антарктической свинофермы. Мы – это Женя Овсянников, я и сам радушный хозяин этого сейчас уже исторического дома.
– Никогда не кладите в кофе сахар, – наставлял нас Энн, – это убивает все его полезные свойства. 
Как научный работник он имел право на это высказывание. Кофейничали мы чаще всего перед обедом. А после сытного обеда – а он всегда был сытным и вкусным – по флотской традиции для свободных от вахт и работ наступал адмиральский час, т.е.  оздоровительный послеобеденный сон.

Энн Кауп, пожалуй, единственный человек, с которым мы встречались после зимовки чаще и дольше, чем с другими нашими новолазаревцами. Это было обусловлено и относительной близостью нашего проживания, и дружескими связями, и деловыми отношениями. Он проживал в Таллинне, я – в Риге. Всего-то 300 км. После зимовки в Новолазаревской он участвовал ещё в пяти южнополярных экспедициях, в том числе и в качестве гида в туристическом турне из чилийского порта Ушуайя к островам Антарктического полуострова. Хорошо зная семь языков и будучи закоренелым зимовщиком, Энн, как гид, был вне конкуренции.
В 2010 году мы с Энном организовали в Риге фотовыставку – виды Антарктиды в разных её географических и временных координатах. В журнале посещений были самые лестные отзывы. Особенно были удивлены и поражены школьники.

                стр.24

Потом выставка побывала в Таллинне, а затем уехала в Петербург, где экспонировалась не единожды. Ко дню 200-летия открытия Антарктиды выставка переместилась в Калининградский музей Мирового океана, куда мы прибыли на эстонской морской яхте «Адмирал Беллинсгаузен».
Накануне открытия выставки в Калининграде Энн перво-наперво, выставил две высоких бутылки водки под названием «Admiral VON BELLINGSHAUSEN» выпущенной эстонской фирмой Liviko AS к юбилею беспримерного плавания русской экспедиции под руководством отмеченного на бутылке адмирала. На этикетке была сделана пометка на английском языке: «Произведено на родине Адмирала фон Беллинсгаузена».
Надо было бы заранее отметить, что полным адмиралом Фаддей  Фаддеевич стал ровно через 23 года после своего исторического открытия. Плавание же к берегам Антарктиды и командование шлюпом «Восток» взял на себя сорокалетний, тогда ещё капитан второго ранга, Фабиан Готтлиб Тадеус фон Беллинсгаузен – потомок аристократического рода остзейских немцев, родившегося на острове Эзель (ныне Сааремаа). Поэтому эстонцы имеют полное право называть его своим соотечественником, под непосредственным руководством которого и осуществлялось героическое плавание к берегам  Terra Australis – Земли Неизвестной. И водку «Admiral Von BELLINGSHAUSEN» они не на пустом месте разливают, и юбилейную монету достоинством в один эстонский евро уже подготовили к выпуску, и яхту с названием уже выпускаемой водки пустили в большое плавание по следам той давней экспедиции. И нас не просто так пригласили на эту яхту в качестве гостей, когда-то зимовавших на этой открытой уроженцем Сааремаа Самой Южной Земле.
Чем ещё хороша эта водка? Ещё не откупоривая её, и не пробуя на вкус, можно почувствовать себя первооткрывателем Новых Земель почти наравне с Ф.Ф.Беллинсгаузеном и М.П.Лазаревым, о чём и свидетельствует пояснительная надпись на витой, наклеенной по спирали, этикетке. И спираль сия сделана не зря, поскольку на её обратной стороне, то есть внутри бутылки, сквозь её прозрачное, как вода Южного океана, содержимое можно увидеть изображения легендарных шлюпов «Восток» и «Мирный», на которых и была осуществлена историческая миссия самого последнего крупного географического открытия. Надпись же на внешней стороне сделана, к сожалению, не на эстонском и даже не на русском языке, а на английском. Даю её в русской интерпретации:

                ОТКРОЙТЕ В СЕБЕ НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ
                В НАСТОЯЩЕМ ПУТЕШЕСТВИИ,
                РАСШИРЬТЕ СВОЙ УМ
                И ПРИОБРЕТИТЕ ОПЫТ ЧЕГО-ТО СОВЕРШЕННО
                НОВОГО, КАК ЭТО СДЕЛАЛ АДМИРАЛ
                ФОН БЕЛЛИНСГАУЗЕН – ЧЕЛОВЕК, КТО ОДНАЖДЫ
                НАПОЛНИЛ ПАРУСА СВОИХ ШЛЮПОВ
                В НЕИЗВЕДАННЫХ МОРЯХ
                И ОТКРЫЛ АНТАРКТИДУ

                ЭТО МОЖЕТ ВДОХНОВИТЬ И ВАС НА
                ВАШИ СОБСТВЕННЫЕ ОТКРЫТИЯ

И далее:
 
                Первооткрывателю,
                обнаружившему
                Ледяную Землю
                Антарктиды
                1820


                стр.25

Прямо-таки не водка, а Большая Советская энциклопедия.
Мы, русские, тоже не лыком шиты. Водку, правда, не додумались выпустить с названием «На двоих», поместив на этикетке портреты двух блистательных командиров известных всему миру шлюпов, но к юбилею послали в южнополярные широты к берегам самой Антарктиды самые большие в мире парусники – барки «Седов» и «Крузенштерн» из родной Балтики и «Палладу» из далёкого Дальнего Востока.
Мы открыли бутылку «Адмирала фон Беллинсгаузена», который в своё время открыл Антарктиду. Адмирал был запечатан настоящей пробкой. Разлили содержимое по стаканам, чокнулись, пожелали себе «вдохновения на наши собственные открытия» и отправились на свою же фотовыставку «Дорога в 10 тысяч морских миль». Музей Мирового океана предоставил для неё довольно обширный Конгресс-холл, где разместились более 60-ти фоторабот, отображающих виды Шестого Континента за последние 50 лет.
На открытие же выставки нас доставил эстонский двухмачтовый парусник «Admiral BELLINGSHAUSEN», следующий маршрутом Кронштадт – Антарктида (ст. «Беллинсгаузен») со многими сопутствующими заходами в разные порты мира по ходу следования яхты. Для нас завершающим портом захода был Калининград. Дальше яхта пошла без нас. Для нас переход из Вентспилса до Калининграда с промежуточным заходом в Клайпеду был настоящим праздником, который трудно забыть.
Вот так вот иногда милостью Божьей мы возвращаемся на круги своя.

КЛУБ-100 

Но вернёмся опять в Антарктиду, к уже упомянутому выше Адмиральскому часу. Послеобеденный сон и трёхразовое хорошее полноценное питание способствовал накоплению жира, и вес отдельных представителей нашей зимовочной партии перевалил за 100 кг. Для них традиционно существовал международный «Клуб-100», вступление в который определялся весом зимовщика. Вес 100 кг и более подтверждался начальником станции, посылалась соответствующая телеграмма-уведомление в научный центр станции «Молодёжная», где зимовал сменный председатель этого клуба. Заполнялся лист-диплом члена «Клуба-100» и при первой же возможности выдавался соискателю. Диплом давался навечно. Даже при снижении веса ниже ста, он оставался у обладателя. В нашем зимовочном коллективе дипломантами оказались восемь человек: шестеро новолазаревцев и двое георгфорстерцев. В эту интернациональную компанию, увы, входил и я.
Если сложить все грамоты и дипломы, которые мне выдали за всю мою жизнь, то ими можно было бы обклеить вместо обоев все стены моей квартиры – бумажная витрина нашей суетной жизни.

КАМБУЗ 

Камбуз – мастерская по приготовлению пищи – размещался рядом с кают-компанией – самом большом помещении на станции. В этом же доме жил и сам Петручио – непревзойдённый повар всех времён и народов. В помощь ему давался дежурный помощник.  Дежурили по камбузу по очереди раз в месяц. Немцы тоже были включены в график этих дежурств, не исключая начальника немецкой станции. Наш начальник не опускался до уровня камбузного рабочего, считал себя лицом неприкосновенным.
Дежурному доставалась вся «грязная» часть работы: мытьё кастрюль, посуды. Нужно было накрыть и убрать столы, нарезать хлеб, сделать мокрую приборку в столовой кают-компании, вычистить чан для приготовления теста под хлеб, вынести пищевые отходы в контейнер, выпилить ножовкой из снежного наста снежные блоки, затащить их на камбуз и забросить в громадных размеров бочку для оттаивания.

                стр.26

Помимо этого, дежурный не забывал и свою основную работу: научники занимались своими научными изысканиями и наблюдениями, механики поддерживали круглосуточную работу дизель-генераторов, обслуживали вездеходную технику, доктора делали ревизию лекарств и проводили ежемесячные медицинские осмотры зимовщиков, начальник составлял отчёты и писал характеристики на членов зимовочного коллектива.
У меня есть небезосновательные подозрения, что в моей характеристике было отмечено и моё непонятное знакомство с Павлом Австралийским, и нештатные посещения немецкой полярной базы «Георг Форстер», и дружба с эстонским учёным-гидрологом, и некоторые мои высказывания по поводу ненужности телевизоров, и реакция на то, что я однажды «незаметно» перекрестился, и моё увлечение трудами явно не советского философа Клода Гельвеция, и пр. и пр. и пр. Недаром после зимовки меня не захотели вернуть на научные суда, на которых я работал прежде, И мне пришлось уволиться из славного ААНИИ (Институт Арктики и Антарктики), и переехать к жене в Ригу, где 4 года проработал на берегу.
Это был предельный срок. В итоге душа не выдержала плена, и я опять ринулся в морские «ристалища» добывать стране рыбу на промысловых судах, а семье – средства к существованию. По-видимому, требования к степени лояльности в рыбодобывающем флоте была намного ниже, чем в научном. Во всяком случае Гельвеций не явился препятствием для открытия визы. А виза в те времена всё-таки давала возможность выхода в закордонный мир, где можно было купить то, чего у нас в помине не было: переносные магнитолы, японские кофейные сервизы из тончайшего порцелана, синтетические ковры 3х4 с ярким рисунком, резиновую жвачку с мятным или фруктовым вкусом, мохеровую пряжу, японские складные зонтики, газовые платочки, женские трусы и колготки, синтетические пальто, плащи болонья, кожаные пиджаки. Всего и не перечислить. В те времена всё это было большим дефицитом.
Но мы ушли от темы. Вернёмся же опять на станцию Новолазаревская – наше временное пристанище в этой временной жизни.

СИНЕМАТОГРАФ

Не лишены мы были и важнейшего из искусств – кино, которое крутили ежевечерне. За 15 лет зимовок накопилось такое множество бобин 16мм плёнки, что нам мог позавидовать государственный Фильмофонд. Фильмы на любой вкус. Прерогатива выбора фильма отдавалась дежурному по камбузу, как компенсация за тяжёлую, но необходимую работу. Правда, дежурному приходилось совершать ещё одну работу: тащиться в неблизкий аэрологический павильон, где находилось хранилище кинофильмов, выбрать среди четырёхста железных коробок с фильмами нужную и принести её в кают-компанию, где стоял кинопроектор «Украина». Перед сеансом всегда закручивали киножурналы «Новости дня», «Иностранная кинохроника», «Советский спорт». Все они были уже далеко не свежими. Но без «тухлятинки». Со временем они стали даже интереснее. Всплывала наша история, замусоленная в социалистических буднях.

ЗАБЛУДИЛИСЬ 

Особых событий на самой станции не происходило. Но отдельные острые моменты, о которых мало кто знает, были.
Первый произошёл на буровой, что находилась от нас в сорока километрах на морском ледяном шельфе толщиной в точке бурения 400 метров. Эту толщу надо было пробурить термобуром. Что и делали наши славные буровики с большим энтузиазмом. Было их пятеро. Двое чуть не ушли в метель – в белую бесконечность. Выпили-закусили по поводу дня рождения Вити Боярского и пошли в свой домик-балок. А на улице замело не на шутку – вытянутой руки не видать. Ерунда! До балка всего-то двадцать метров.

                стр.27

– Ну, и пошли, – рассказывал мне потом Витя Никитин. – Шли-шли, а впереди пустота – одна метель и только. В душе захолонуло. Промахнулись значит. Так можно плутать без конца. Весь хмель из головы вышел разом и остался один ужас происходящего. Ни буровой, ни балков, как будто их вовсе не было. Это ж смеяться не захочешь. А плакать сил нет. Пурга всю дыхалку забила – не вдохнуть не выдохнуть. Что делать? Помирать что ли? А неохота. Легли в снег, пусть заносит. По снежному бугру определят, где мы. Чтоб не кануть вовсе. Но выжить вряд ли удастся. Полежали малость, отдохнули и – поползли на карачках незнамо куда. Карачки-то как раз и помогли: нарыл я в снегу случайно конец кабеля. Что это, Господи??!! Это ж кабель от нашего балка брошенный, а потом забытый по разгильдяйству. Ничего зря не делается, Господи!!! По этому-то кабелю мы и притянулись к дому нашему. Дверь толкнули, печь-капельницу затопили. Ура! Спасены! Не думали, не гадали. 
То были два радиофизика, два Вити, коллеги и тёзки – Витька Никитин и Витька Боярский – будущий многопроходец ледяных просторов Арктики и Антарктики. Об этом случае никто не знает, кроме самих героев и меня.
Никто не знает, что бредут они по жизни, овеянной метелью бесконечной суеты и жизненных обстоятельств. Бредут почти задыхаясь, вытянув руки вперёд, чтобы в лучшем случае наткнуться на таких же слепоблуждающих, как они. И только единицам дано, или суждено наткнуться на спасительную нить, по которой они могут выбраться к свету.
Случайно ли это даётся или не случайно, трудно сказать. Но ищите, шарьте вокруг себя, прислушивайтесь к звукам вселенской метели особенно тогда, когда она на время гасит свои порывы и снижает свой неумолчный вой. Тогда вы можете услышать другой голос, проникающий прямо в душу и дающий надежду на спасение.

БОЯРСКИЙ 

… надежда на спасение. Витя Боярский, скажи, как на духу, какие голоса тебе слышались тогда, когда ты с Витей Никитиным блуждал в сорока километрах от оазиса Ширмахера по шельфовому леднику в поисках своего спасительного пристанища? Ведь мы с тобой ещё можем общаться, находясь на этой земле. В 1976 году ты вышел из небытия к свету и теплу. Заставило ли это тебя задуматься о провиденциальности того случая? Повлиял ли он на дальнейшую твою судьбу? В любом случае повлиял. Важно – в какую сторону.
Ты опять стал, уже специально, испытывать судьбу-злодейку, судьбу-удачу: прошёл по меридиану всю Гренландию, потом в 90-м совершил за семь месяцев трансантарктический переход длинной 6500 км, пройдя от берега до берега через Южный полюс, споткнувшись там об американскую полюсную станцию «Амудсен-Скотт». Потом ты стал куролесить по Арктике: прошёл на лыжах через весь Северный Ледовитый океан от берега до берега, посетив Северный полюс, который ты облюбовал, как финал последующих своих похождений, побывав на этом самом полюсе не менее ста раз и на лыжах, и на ледоколе «Арктика», обеспечивая длинные и короткие маршруты туристических групп. Это была твоя работа и твоё хобби одновременно. Вряд ли в ближайшее время кто догонит тебя по твоим результатам. Разве только Фёдор Конюхов. Но у него другой ареал и другой масштаб. Вы даже внешне чем-то похожи. Иногда вас путают: такая же борода, такой же взгляд неисправимого путешественника, преодолевателя жизненных высот.
Я вот тут описываю наше пребывание в 1976 году на станции «Новолазаревская». Для меня это жизненная веха, для тебя скорее всего вешка – эпизод. Ты всегда был пассионарием, оптимистом. Всегда был на волне. Каждому имениннику на станции ты посвящал стихи. На мой день рождения в мои 29 на подаренной книге «На глубину морей в батискафе» Огюста Пикара ты написал:

                стр.28

Жизнь – это узнать войну,
Это пытки на аутодафе,
Но если, Серж, пойдёшь ко дну,
То непременно в батискафе…

Я запомнил это наставление. Но батискафом ни разу не пользовался. Принял это, как аллегорию, в которой зарыт большой жизненный смысл. В этом ты весь. Неугомонная личность, пытающаяся обнять весь свет от полюса до полюса. И тебе это удаётся. Полюса – это вершины земли. Совпадают ли они с вершинами духа? Думаю – совпадают. Если этот дух в самом человеке.
 
ЕСКИН 

О начальниках обычно, как о покойниках: или хорошо, или ничего. Если ничего, то и главу эту можно было бы опустить. А если хорошо, то надо ещё подумать, что же в нём хорошего. Сдержанность. Это главное, что выделяло его в лучшую сторону. Он был старше меня на 20 лет. То есть – в отцы годился. И бывало по-отечески вразумлял меня.
Больше всего он пёкся о сохранности продуктов, которые мы везли на борту «Капитана Маркова» в автомобильных рефрижераторных фурах. Я ведал эксплуатацией этих фур и имел прямой доступ к ним. За полную сохранность в них продуктов я не мог ручаться, так как замков на фурах не было. А приобрести их начальник не догадался. Поскольку продукт мы везли отечественный, в основном полуфабрикатный, никто на него особенно не покушался.
Но когда в Австралии мы затарились свежими овощами, соками и пивом, вопрос стал острее. Лихие матросы, чьи широкие души постоянно требовали не только моря, но и пива, ещё при погрузке «случайно» роняли картонные ящики с австралийским пивом об железную палубу, банки выпадали, катились в разные стороны, мялись и тут же, как некондиционные, залпом выпивались ненасытным флотским контингентом рядового состава. Мы на глазах теряли ценный продукт, который на зимовке на вес золота. Лев Иваныч краснел, выражал своё негодование красноречивым молчанием с надутыми щеками. Этим он давал всем понять, что сии действия он не приветствует и переживает. Было очевидным, что ночью мы не досчитаемся ещё, как минимум, дюжины пива. Стоять вахту у рефрижераторов тоже не выход. Сам начальник стоять её не будет. А мне 24 часа на ногах тоже не ахти как сподручно.
Напрашивался единственный выход, пойти в город и в большом универмаге Woolworth купить навесной замок. Так мы и сделали. Лев Иванович посчитал, что замок должен купить я, как отвечающий за сохранность продовольствия. Замок стоил 99 австралийских центов – половину моего дневного инвалютного довольствия. Это очень дёшево, если ещё учесть, что замок имел сложный сейфовый лимб и открыть его не представлялось возможным, не зная кода. Код я помню до сих пор. 12-31-43. Но даже и зная его, замок не открывался, имелись ещё две маленькие хитрости. В результате доступ к пиву, свежим овощам и фруктам был перекрыт самым надёжным образом.
В Вулворте я приобрёл кой-какой инструмент, которого в Союзе, пожалуй, и не купишь, и главное – толстенный блокнот с серыми грубыми листами для ведения дневника, где я хотел отразить летопись нашего пребывания на планете Антарктида. Ескин с сожалением смотрел на меня, как я трачу валюту на всякую чушь.
Однако, буквально в этот же день эта чушь и понадобилась. Он принёс мне на починку старый заклиненный арифмометр.
– Сергей Павлович, посмотрите, пожалуйста. Здесь сплошная механика. Жизненно необходимо. Без него я не успею составить закупочные акты. Там долгий подсчёт. Не успею.

                стр.29

Я взглянул на арифмометр, ручка не крутилась, регистры не выставлялись.
– На выброс, – говорю, – но попробую. Здесь как раз часовые отвёртки нужны, которые я в Вулворте купил. Так что шанс есть.
Когда я принёс в каюту начальника починенный арифмометр, он воспринял, это как должное.
– Сейчас я быстренько всё посчитаю, а завтра сверю с накладными шипчандлера. Он должен нам оставшуюся партию соков привезти, – пояснил начальник свои намерения, и стал с остервенением крутить ручку арифмометра – механического калькулятора, место которому уже тогда было или в музее, или на свалке.
В итоге арифмометр ему не помог. Хохол-шипчандлер всё равно обдурил нашего начальника. Но он не сразу это понял. Уже на рейде, поздно вечером Лев Иваныч принял с подошедшего катера причитающиеся нам соки и банки с ананасами. По количеству и ценам всё сходилось, но чувствовался какой-то подвох. Тем более, что шипчандлер как-то очень нервозно и необоснованно торопился.
– Всё в ажуре, – приговаривал австралийский хохол, мелко подпрыгивая на качающейся палубе разъездного катера – усё буде добре, шеф, эврисинг вил би файн, у мене комар носа не пидточить, усё точно як в аптеци. Ми своих не обдурюэмо.
Постучав ногтем указательного пальца по своим швейцарским часам, добавил:
– Тайм из мани, мани из эвил…

                ПОДЛОГ

Когда катер отъехал и все бумаги были подписаны, Лев Иванович стал досконально изучать акты. По количеству всё сходилось, по ценам тоже. А вот по унциям… Заказывали 28-унцевые банки. А он привёз… Что он привёз, собачий сын?! Все банки по 14 унций! Как в аптеке!!! Теперь попробуй – восстанови статус-кво. Рабочий день закончен, наше судно через час с якоря снимается. Отломился куш хохлу. И главное кого надул? Меня старого полярника, лишил витаминов зимовщиков, эврисинг вил би файн! Лев Иванович поднялся в нашу каюту и поделился с нами всеми подробностями. Лицо его горело от гнева. Гостивший у нас рефмеханик Владимир Иванович ещё раз спросил:
– Хохол? Ну так где хохол прошёл, еврею делать нечего…
Лев Иваныч покраснел, лицо его надулось, как футбольный мяч, развернулся и быстро вышел.
– На себя принял, – пояснил мой сосед по каюте Борис Симхович Хаит. Я бы не обиделся. Поговорка-то правильная. Еврею в укор. Хохол, он и хату свою продаст и в выигрыше будет…
– Хохлы, они да-а-а, – неопределённо затянул Владимир Иваныч, – но зато, как спивают!
Борис Симхович задумался и с горечью и сарказмом произнёс:
– Шипчандлер тоже, наверное, сейчас спивает после тяжёлого трудового дня. Это ж такое дельце провернуть! Другому еврею и не снилось бы подобное. Это даже не гешефт, а чистый обман. Обычно «честные» агенты по снабжению раскрывают свои карты о подмене товара, а выручку делят с покупателем. Все довольны, и никто не в накладе, а даже в выгоде. Этот хохол когда-нибудь погорит со своим бизнесом. Жадный в итоге всегда проигрывает, – сделал своё заключение Борис Симхович. – Сдаётся мне, что и старпом наш поимел свою долю на кроличьих потрохах, которые мы едим каждый день. Он же из Одессы. Одесситы народ проворный. Их вокруг пальца не обведёшь. Своё не упустят. Правда – могу ошибаться. Сам в деле не участвовал.

                РАБОТА ПО ЕСКИНУ

Обжегшись на шипчандлере, на недобросовестных матросах, напоминающих почему-то лихих неразборчивых пиратов и даже на своём подчинённом, то бишь на мне, Лев Иванович решил самостоятельно после рабочего дня, когда народу на палубах не найдёшь днём с огнём, перегрузить некоторые продукты из фур в подготовленный для выгрузки малый контейнер. Между фурами и контейнером расстояние было не более полусотни метров.

                стр.30

– Сергей Павлович, – обратился он ко мне, – помогите мне перегрузить продукты в контейнер. Там в основном будут соки. Ну, и ещё кое-что ещё. Контейнер целиком пойдёт на станцию. Надо всё заранее подготовить.
Выйдя на палубу, оценив обстановку и объём работ, предложил Льву Иванычу воспользоваться помощью экипажа, чтобы самим не корячиться:
– Сейчас я расшевелю старпома, он организует бригаду и через пять минут всё будет сделано. А так мы угробимся на этой перегрузке. После двух с половиной месяцев безделья на судне, мы на такие подвиги уже вряд ли способны.
Услышав про старпома и бригаду из матросов, начальник надул лицо, потом сдул, как-то косо поморщился и выдавил:
– Ну, знаю я этих матросов. Опять не досчитаемся чего-нибудь. Хватит с нас того, что австралийский хохол нас крепко надул. Мы как-нибудь сами. Спешить некуда.
Не зная последствий этой перегрузки, я зря, конечно, согласился. И предчувствие у меня было нехорошее.
Мы уже загрузили контейнер наполовину. Вдруг Лев Иваныч как-то внезапно присел, облокотился на фальшборт и выдохнул, держась рукой за грудь:
– С сердцем что-то не так. Посижу. А Вы продолжайте, Сергей Павлович. На меня не смотрите.
Что мне оставалось? Я продолжил. Но уже минут через десять, неся в руках очередной ящик с соками, почувствовал, как сердце проваливается в желудок, как обожгло меня изнутри, и я весь покрылся холодным потом. Сразу появилась предательская слабость.
– Сидя на кнехте, Лев Иваныч заметил:
– Что это Вы, Сергей Павлович побледнели как-то? Ничего-ничего! Полярники не сдаются.
Я, конечно, не сдался. Догрузил контейнер. Закрыл фуру на секретный австралийский замок из «Вулворда», поднялся в каюту и, почти не раздеваясь, лёг в койку. Мой сосед оторвался от «Листьев травы» Уолта Уитмена и взглянув на меня поверх очков, произнёс:
– Что-то Вы с лица сильно сбледнули. Краше только в гроб кладут.
– Заплохело чегой-то, – отвечаю, – тяжесть в груди, слабость, да и – ваще…
– Видел, как вы с Ескиным таскали ящики. Это после почти двухмесячного ничегонеделания, я вам доложу, ого-го! Сердце сорвать – в два счёта. Сходите к фельшеру нашему. Она женщина душевная, может чем и поможет. Правда, там всегда на страже лётчик-вертолётчик ас Громов. Но Вы не обращайте на него внимания. С таким видом, как у вас, Вы конкуренцию ему не составите.
 
                КОКАРБОКСИЛАЗА

В медблоке на столе в кожаном лётном костюме сидел сам Громов, болтал ногами как
ребёнок и говорил напускным баритоном:
– … Папанина возил на Диксон. С виду мужичок с ноготок, а умище – Дом Советов заменит…
Напротив сидела на стуле миловидная стройная женщина-фельдшер в белоснежно-белом халате и чему-то улыбалась. При моём появлении Громов замолк и уставился на меня подозрительно-вопросительным взглядом.
Он уже давно ухаживал за нашей фельдшерицей, с тех пор как мы месяц назад вошли в море Уэделла и вертолёт Громова стал использоваться для ледовых разведок. Громов, прежде чем лететь на разведку, ювелирно подлетал к надстройке «Капитана Маркова», где был сдвоенный иллюминатор каюты советского медицинского работника женского пола. На шум винтов медработник высовывалась из иллюминатора, после чего винтокрылая машина начинала помахивать хвостом и раскачиваться фюзеляжем. А Громов в это время с непроизвольной улыбкой Дон Хуана делал даме ручкой. Ледовая разведка осуществлялась довольно часто и такие ухаживания возымели своё действо: Громов стал вхож в покои медблока. А поскольку больных на судне не наблюдалось, то им никто и не мешал.
Конечно, Громов был ювелир в своём деле: нарушая все правила и инструкции, он сильно рисковал, находясь в недопустимой близости от судовой надстройки. Ближе было уже нельзя. Лопасти винта почти задевали верхние рейлинги. Там буквально не хватало миллиметра, чтобы винты превратить в крошево и самому не упасть в море Уэделла. Но не даром говорят – риск благородное дело, риск оправдывает средства. Любовь сильнее предположений. Вертолёт служил хорошим мотиватором и посредником их встреч. Такого мотиватора больше ни у кого не было. Громов в этом плане конкурентов не имел.

                стр.31

И вот вдруг являюсь я… Бледный, трясущийся – никакой. Громов сначала собрался, но рассмотрев меня внимательней, расслабился. Но не до конца.
– Что с вами? – поинтересовалась судовой фельдшер.
Я рассказал, как всё начиналось и чем закончилось.
Она покачала головой:
– По идее надо было бы снять кардиограмму. Но на судне нет кардиографа. Здесь нужен врач другой квалификации. На этот сумасшедший рейс не нашлось ни одного терапевта. Я уж не говорю про хирурга. Меня еле уговорили. Согласитесь, шататься два года по морям, удовольствие не из лучших.
И она не то с укором, не то с лаской посмотрела на вертолётчика, который перестал болтать ногами и внимательно прислушивался к нашему разговору.
Фельдшер посчитала мой пульс, измерила давление и предложила сделать мне десять внутривенных инъекций кокарбоксилазы. От слова кокарбоксилаза Громов несколько поглупел лицом. Попытался повторить это мудрёное слово, но запнулся, сказав лишь:
– Придумают же названия. Язык сломаешь. То ли дело вертолёт. Мой механик все его детали одним простым и понятным словом называет. Покажет на деталь или часть какую и назовёт. Не буду повторять.
Я, конечно, догадался, что это за слово. Фельдшер – вряд ли. А насчёт кокарбоксилазы поинтересовался: что есть оно?
– Это всё, чем мы можем помочь вам при сложившихся обстоятельствах, – заключила фельдшер. – Кокарбоксилаза – такой специальный сердечный витамин. Он укрепит мышцу сердца. Можно предположить даже, что у вас микроинфаркт. Так что на всякий случай старайтесь соблюдать постельный режим.
Выходя из медблока, я столкнулся с начальником:
– Что это Вы Сергей Павлович? Приболели? И на ужине Вас не было. А зря. Думали наверное, что опять кроличьи потроха будут? А сегодня отбивной с картошкой порадовали.
Не стал я ему ничего объяснять. И что предложи мне сейчас трюфеля под соусом бешамель, я и то откажусь. Пошёл в каюту отлёживаться. Коротко о своих проблемах поведал моему соседу по каюте гравитаметристу Борису Симховичу. Имея в запасе много свободного времени, он предложил читать мне вслух Уолта Уитмена. На что я согласился без особых уговоров. Симхович, открыв заложенную страницу из «Листьев травы», начал с места в карьер:

Мужчина тоже душа, и он на своем месте;
В нем тоже все качества – он действие, сила;
Изобилие познанной вселенной в нём;
Ему подобают презренье, влеченье и вызов,
И бурные страсти, безмерная радость, безмерное горе, и гордость ему подобают;
Ведь душу умиротворяет достойная гордость мужчины;
И знанье ему подобает, он любит всегда все исследовать сам;
Какое б ни было море и плаванье, он лотом глубь измеряет…

– Мне кажется, это про вас, – прервался чтец.
– Я лотом ничего не измеряю…
– Это образ, своего рода метафора.
– И потом он говорит «гордость». Гордость не постоянное чувство. Она должна быть к месту. Впрочем, как и другие качества.
– С Уитменом трудно спорить. Он материалист до мозга костей. Это очень упрямые и мотивированные люди. В солнце предпочитает не свет, а тепло. Оно более ощутимо. Но пишет хорошо. Боюсь сказать – гениально.
Гениально… Для меня гениально – это Пушкин, Лемонтов. Уитмен не трогает мою душу.
– Пушкина с Лермонтовым под рукой нет. Ложитесь и отдыхайте, как вам и прописано нашей дальневосточной леди. Докучать литературным импортом больше не буду, так и быть.

                стр.32

                КЕННЕТ КУПЕР

После инъекций кокарбоксилазы под неусыпным присмотром аса-вертолётчика Громова мне стало малость полегче. Но давящая боль за грудиной оставалась. Я пронёс её через всю зимовку и вынес дальше на Большую землю. Там я попробовал разобраться в своей проблеме. Ходил по врачам до тех пор, пока один из них, глядя на зубцы кардиограммы, не сказал мне:
– Да Вы, голубчик, похоже инфаркт перенесли. Рубец проглядывается плохо, но он есть. Остальное сейчас всё в норме. Посоветую Вам, пока молоды, побегать. Боль ваша отойдёт. Но бегать надо строго по системе. Я вам подарю книгу Кеннета Купера «Новая аэробика». Внимательно изучите её. Именно – изучите. И приступайте. Главное последовательность и постепенность. Иначе можете себе только навредить. И никому больше не советуйте бегать без Купера.
Проштудировав Купера, я поверил ему и начал бегать. Мой тестовый забег по критериям куперовских таблиц составил 10 секунд бега на месте. Дальше шёл заячий пульс и зажим в области сердца. В течение года, постепенно повышая планку беговых нагрузок я вышел на 10 минут уже спортивного бега. А года через три бегал, как профессиональный стайер. Боль за грудиной постепенно отошла. А к бегу я присоединил ещё и велосипед. Накручивал по 50 км в день. Транспортом практически не пользовался.
Такой тренинг в дальнейшем дал мне возможность колесить по странам Европы и Северной Африки в тех местах, куда заходило наше грузовое судно. Велосипед был всегда при мне.
Но вернёмся к делам антарктическим.

                ВЫГРУЗКА

И так, мы прибыли к месту выгрузки. До Новолазаревской оставалось ещё 100 километров по ледяному шельфу. Я был последним зимовщиком покидающим судно, поскольку мне предстояло выгрузить из фур оставшиеся продукты: картофель в ящиках, который мы везли ещё из Ленинграда, австралийское пиво в картонных коробках и мясо, состоящее из филейных вырезок – тоже в коробках. Под выгрузку «Капитан Марков», на котором я пробыл в общей сложности три месяца, встал, как у причала. Довольного низкий ледяной барьер позволял в штатном режиме выгружать грузовыми стрелами предназначенные для станции грузы. Поверхность барьера была слегка покатой – с уклоном в сторону моря – и, бывало, поторопиться лебёдчик, раньше времени ослабит строп, сетка с грузом рассупонится и – покатились под горку коробки с мясом и пивом к краю барьера, а с барьера – прямо в воду – в залив Ленинградский моря Рисер-Ларсена. Иногда коробки приостанавливались на снежных буграх. Но спасать их никто не собирался, с тех позиций можно самому ухнуть воду.
Я всё же рискнул: распластавшись спиной на ледяном скате, и пододвигаясь к сползающим коробкам с ценным для нас грузом, пытался ногами остановить это сползание, и даже зацепив носком сапога подтягивать коробки к себе и уже руками закидывать их выше в безопасное место. Лев Иванович, присутствующий при этом, молча смотрел на меня, как на обречённого. И если бы я упал с барьера, то посчитал бы, что потеря коробки с мясной вырезкой трагичнее, чем потеря станционного элетромеханика. Во всяком случае он не пресёк моих действий и с удовлетворением наблюдал, как я спасаю бесценный груз, поскольку продуктовый отчёт лежал на его плечах.
В итоге мы потеряли при выгрузке коробок пять мяса (это примерно 100 кг) и коробки три с консервированным австралийским пивом (36 банок). Если бы не мои «героические» усилия, то потери были бы гораздо существеннее. И я вспомнил эпизод с морковкой:

Шли мы на полных парах из Австралии к станции Мирный. Я, как ответственный за сохранность и содержание продуктов закупленных в Пёрте, решил навести порядок во вверенных мне рефрижераторных фурах, которые стояли на верхней палубе судна с левого и правого борта. Самый ценный и дорогой груз находился в фуре с левого борта. Сохранность его обеспечивал суперзамок с цифровым набором. С этой фуры я и начал. Нужно было компактнее переложить товар, сделать ревизию овощей на предмет порчи, подмести и навести чистоту. На помощь я позвал моего наставника рефмеханика Владимира Ивановича и судового электрика Сергея Михалдыку, с которым мы скорешились за этот рейс.
Быстро сделав всё необходимое, я наградил своих помощников за оказанную помощь большими мытыми австралийскими морковками, которые они тут же, как кролики, принялись грызть. Чувствовалась нехватка каротина в организмах. И вдруг на сцену появился Лев Иванович. Он видимо спиной почувствовал какое-то недоразумение, оделся и вышел под наши очи. Увидев картину поедания моркови, которая предназначалась зимовщикам, он сначала побледнел, потом покраснел, небольшие следы оспы на лице как-то сразу пропали, кожа разгладилась, и он срывающимся голосом произнёс:

                стр.33

– Что же это получается, Сергей Павлович? Моркови нам может до конца зимовки не хватит, а Вы расточаете дефицитный продукт! Как это понимать?
– Здесь всё очень просто, ¬– стал тут же объяснять я, – эти ребята помогли мне навести порядок в фуре, и я отблагодарил их морковью. Или Вы считаете, что я должен был дать им по банке пива?
Лев Иваныч ещё больше покраснел:
– Значит так: морковь на место и закрывайте фуру.
– Если Вы считаете это проступком, то вся вина лежит на мне.
– А я с вас вины и не снимаю, – тоном прокурора закончил начальник станции Новолазаревская.
Пришлось недоеденную морковку возвращать в сетчатые мешки, откуда она и была вынута. Я извинился перед ребятами. А сам подумал:
«Сколько мы теряем на усушке, утруске и на других факторах, которые всегда учитываются при хранении и транспортировке продуктов. А здесь – две морковки пожалел. А сколько ты банок сока потерял, когда дал объегорить себя хитрошопому (от слова шопинг) шипчандлеру из Фримантла? А пиво, выпитое матросами при загрузке? А картошка в ящиках? Когда выгружали её из трюма. Матросня два ящика по трюму рассыпала. Ты пошёл её собирать? А я собрал – ровно два ящика по 15 кг. Ровно 30 кг спасённой картошки. Ох, ты чистоплюй разэтакий. Наверное, пошёл к себе в каюту вписывать мне в характеристику расхищение народного пропитания электромехаником вверенной ему станции».
Ну, это я в сердцах так. В принципе мужик он был неплохой. Но чрезмерно ответственный и скрупулёзный. Иногда до тошноты.

                ПАВЛОВ

Олег Сергеевич Павлов – не только мой непосредственный начальник, но и начальник ДЭС. Всё механическое хозяйство станции – на нём. В подчинении у него ещё механик-водитель Саша Кулакевич. На этом можно было бы и закончить о Павлове. Но совесть говорит, что этого мало. Олег Сергеевич заслуживает большего.
Во-первых, он заядлый зимовщик. Зимовал на всех наших отечественных станциях. А их немного-немало шесть штук. К 2007 году имел на счету 14-ть зимовок. В свои 70 вознамерился прибавить ещё одну – 15-ю. «Последнюю, – как он говорил, – хочу попасть в Книгу рекордов Гинесса». Прошёл медкомиссию, оформил все документы, но на последнем этапе Лукин, прикрыв левый глаз ладонью и рассматривая дело Павлова, вдруг выпрямился и воскликнул:
– Пенсионер?!
– Ну и что? – отреагировал Олег Сергеевич, – я в пенсионном возрасте уже две зимовки отмантулил. И хоть бы что.
– Не-не-не-не! Больше мы пенсионеров не берём. Идите к своим внукам, занимайтесь чем хотите, пишите мемуары, но только не зимовать. Хватит с вас, Олег Сергеевич! Вы и так уже знатный полярник, матёрый зимовщик и патриарх всех дизель-электростанций в Антарктиде. Сколько же можно! Пора и честь знать. Молодым место уступить. У нас установка: пенсионеры – сидите дома!.. Молодые на выход! Старикам – почёт, а молодым – дорога. Помните песню?
– Мемуары, говорите… Нет способностей на крючкотворство. Мне ближе соляр, масло, шум дизелей. Моя стихия. Жаль, что нельзя. А может в виде исключения? А?..
– Нельзя. Никаких исключений, мой дорогой. Приветы жене!

Но в 1976 году у Олега было ещё всё впереди. Всего лишь четвёртая зимовка. Одна из них даже на «Востоке» – на полюсе холода. А здесь – оазис в пустыне. Новолазаревскую полярники обзывают Антарктическим Сочи. Летом тут вообще красота: тают ледники, возникают водопады, освобождаются ото льда отдельные озёра. На Станционном озере можно покататься на лодке-Казанке. Правда, без девушки. Солнце светит круглые сутки. Камни прогреваются до +28-ми градусов. Условия идеальные. А вы говорите – Антарктида. Вот вам и Антарктида. Не везде, конечно, так. На «Востоке» температуры могут доходить до ¬–80 градусов, а на «Ленинградской» и ст. Дюмон-д’Юрвиль ветра достигают 70м/сек.

                стр.34

Но мы не выбирали. Здесь, как в армии: куда пошлют, туда и едешь. Вот мы с Олегом Сергеичем и приехали. Олег человек незлобивый, отзывчивый, подчинённым себя с ним не чувствуешь. Коллега по работе – и всё.
Под конец зимовки произошёл очень неприятный случай. Отмечали 59-ю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. После третьей рюмки наш единственный механик-водитель Саша Кулакевич по-английски покинул кают-компанию, где проходило торжество. И минут через пять мы услышали рокочущий звук заведённого ГТТ. Олег Павлов первым выскочил из дома и увидел удаляющийся в сторону Верхнего озера вездеход.
– Ну, Кулакевич, – в сердцах произнёс он, – так и знал, что отчебучит что-нибудь.
Наш аэролог Козлов сообщил под руку:
– Он в последнее время по жене шибко скучал. Наверное, домой и поехал. Здесь всего-то 14 тысяч километров. Для настоящего полярника это – тьфу…
Настоящий полярник довольно скоро вернулся и сразу пошёл на ДЭС. Как раз начиналось время его дежурства. Олег последовал за ним. Минут через пять он выскочил из дверей электростанции, держась двумя руками за голову.
– Убить хотел, сволочь! – прохрипел Олег, оторвав одну руку от головы и показывая нам окровавленную ладонь. – Молотком… Хорошо, я локоть успел подставить. Всё равно досталось. А так убил бы.
Козлов быстро сбегал за Матвеичем, нашим доктором, а мы с Петручио, появившемся вдруг из кают-компании, кинулись в помещение ДЭС. Кулакевич стоял посередине мастерской с выпученными блестящими глазами, держа в правой руке окровавленный молоток. Был он чем-то похож на Раскольникова после убийства старухи-процентщицы.
– Ты чего делаешь, опричник?! – налетел на него Петручио. – Своего начальника убить хотел? Закатать тебе в табло, что ли?
Кулакевич уронил молоток и прогундосил с расстановкой:
– А что я сделал?.. На ГТТ прокатился… Чтоб скуку отогнать… А он мне про дисциплину и прочее… Наезжать стал… Тут меня как захолонуло изнутри!.. Кровь к башке прилила… Уже себя не помнил… Мне в руку будто кто молоток всучил… И голос: «Бей жидов, спасай Россию!» Ну, я и вдарил… Ничего сделать не мог с собой…
– Какой же он жид? – удивился Петручио.
– Так сказали…
Весть о случившемся быстро дошла до начальства. Буквально на следующий день Ескин собрал народ в кают-компании, чтобы обсудить ситуацию и вынести свой вердикт. Не позвали только немцев. Кулакевича поставили на видное место. Он стоял на фоне киноэкрана понурый, словно побитый. Концы чёрных густых усов, которые он всю зимовку подкручивал, опустились вниз в виде лошадиной подковы.
Ескин дал слово Олегу Сергеевичу, чтобы он рассказал, как всё произошло. Олег говорил недолго, а в конце даже проронил мужскую слезу:
– Не первый раз зимую. Но чтобы так. Ни за что. Да и вообще…
– Случай вопиющий, – заключил начальник станции начальственным голосом. – Присутствующим прошу высказаться.
Когда очередь дошла до меня, я спросил:
– Вот ты – механик-водитель. Зимуешь уже второй раз. Мы с тобой соседи по комнате. Разговаривали мало. Не о чем. Но скажи мне сейчас хотя бы, о чём ты думал, когда бил Олега молотком по голове? О чём ты думал, скотина, когда убивал человека, своего же собрата по зимовке? В твоей дурной башке было тогда что-нибудь? Ты осознавал, что творишь?
Кулакевич стоял потупившись, опустив глаза вниз. Потом вскинул их, как двухстволку, готовую для выстрела, уставился в одну точку сверлящим безумным взглядом и выдавил:
– Первый раз такое… Будто кто вселился в меня. Глаза чернотой застило. Ничего не соображал. Будто не я это был. А другой кто-то. Страшный. Неприкаянный. Оголтелый… Прилог какой-то случился.
– Вы хотя бы раскаиваетесь в содеянном? – спросил начальник станции.
Кулакевич стоял поникший, редко покачивал склонённой головой, ушёл в себя, ничего больше не говорил. Чёрт попутал, Бог не спас.
– Считай, что это последняя твоя зимовка, – послышался голос из народа.
Начальник продолжил:

                стр.35

– Карцера у нас нет. Не предусмотрено. Объявляю Александру Макаровичу Кулакевичу строгий выговор с занесением в личное дело. Пусть с ним дальше разбираются в отделе кадров. Через два месяца ожидаем первый самолёт. Вот им и полетите.
Отправить первым самолётом было своего рода наказанием: сокращалась зимовка, сокращались полярные заработки. Все старались остаться до марта, вылететь последним самолётом, уйти последним судном. Я тоже попал на первый самолёт вместе с Сан Санычем, на которого начальник имел свой зуб, и с Захаром Шакировым – аэрологом, подвернувшимся под руку скорее всего случайно, по принципу русской рулетки. Но явно не еврейской, поскольку таковой не бывает.
Хотел Лев Иванович по каким-то внутренним мотивам отправить первым бортом и нашего незаменимого гидробиолога Энна Бруновича, к которому питал чувства ревности, как состоявшемуся учёному. Но Энн Брунович сделал упреждающий ход и связался по радио с руководителем проекта по исследованию антарктических озёр, который тут же отменил досрочный вылет со станции своего подопечного к великому неудовольствию начальника нашей станции.

                КУЛАКЕВИЧ

Кулакевич в какой-то мере сам наказал себя за содеянное – отрубил себе топором указательный палец.  Не специально, конечно. Но по какому-то промыслу.
Уже в декабре, когда готовились встречать первый ИЛ-14, Саша решил сделать себе дубовый бочонок. Рукодельник он был редкий. Для чего ему бочонок? – одному Богу известно. Для воплощения своего замысла он наточил топорик до состояния опасной бритвы и стал им тесать дубовые доски, непонятно почему и как оказавшиеся на станции. На последней дощечке он не рассчитал направление и вдарил лезвием топора по пальцу. Рассёк его вдоль под острым углом.  Кусок пальца упал в дубовую стружку, а сам мастер, опрометью кинулся в медблок, где уже укладывался спать Матвеич – наш замечательный во всех отношениях док.
Истекая кровью Кулакевич ворвался к Матвеичу и завопил:
– Па-алец!!!
Матвеич спокойно наложил жгут на запястье, чтобы остановить кровотечение, и спросил:
– А где отрубленная часть?
– Там, там, – показывал заточенным как карандаш повреждённым пальцем пострадавший, – в мастерской.
– Иди ищи. Будем пришивать.
Долго копаясь в стружках, Кулакевич всё-таки нашёл кусок отрубленного пальца, принёс его Матвеичу, и тот пришил его кетгутом.
– Будем ждать, может и приживётся.
Палец не прижился. Щедро перевязанный бинтом он был похож на запеленатую тряпочную куклу. Кулакевич убаюкивал её как малое дитё, положив руку на согнутый локоть.
Стреляет, гадина! Спать не даёт, – жаловался страдалец.
– Это хорошо, что спать не даёт, – комментировал Сашины жалобы коллега Матвеича Боря Лысенко. Есть время задуматься над чем-то серьёзным и важным, а не доски стругать и в Мондо-Вошку играть.
В итоге пришитая часть отпала и, когда всё заросло, палец стал похож на копьё африканского туземца, заточенное для охоты на диких животных. Хорошее напоминание о последней в жизни зимовке.

                ЛЫСЕНКО

Вторым врачом-хирургом у нас числился Боря Лысенко. Но на станции он бывал редко, поскольку в основном находился в отряде буровиков, которые в сорока километрах от Новолазаревской бурили термобуром ледяной шельф, протаивая его метр за метром. Следить за их здоровьем было его прямой обязанностью. Вторую обязанность кока он исполнял не менее добросовестно, чем первую. Тем более, что выдумывать какие-либо блюда не приходилось. Наш штатный повар Петручио снабжал буровиков заготовками и полуфабрикатами, которые чаще всего нужно было просто разогреть: замороженный в железных тубах бульон, отбивные, курица-гриль и т.д. Варить приходилось в основном картошку, макароны и крупы. У газовой плиты Боря чувствовал себя в своей тарелке. На вновь испечённого повара никто не жаловался. Все были сыты и довольны. А у некоторых был и нос в табаке. 
Импровизированный камбуз находился в выгородке жилого балка. У плиты было всегда жарко и тесно. Боря почти всю зимовку был экипирован в широкие кожаные лётные штаны и грязного цветы выцветшую футболку с коротким рукавом. Другое одеяние, как он сам утверждал, ему было не к лицу. Если учесть, что он наголо брил голову, а чёрную бороду просто запустил и дал ей расти во всю её мощь, то вид у него был ухарский. Выйдя в таком виде на большую дорогу и кистеня не надо: всё своё добро путники отдадут сами без принуждения и до последней копейки.

                стр.36

Правда большая дорога проходила далеко от тех мест. Поэтому Боря регулярно применял метод шоковой терапии на своих же братьях-полярниках, используя свой разбойничий вид, голосовые возможности и сопутствующие тексты.
Выглядело это так: Боря жарит на сковороде котлеты. К балок вваливается Витя Никитин, жалуется:
– Голова чегой-то разболелась. Дай какую-нибудь таблетку.
– Таблетку говоришь?! – Боря разворачивается на табурете в сторону пациенты, упирает руки в колени, расставляет их циркулем и делает страшное лицо – только и сниматься в фильме ужасов в главной роли. – А дубиной по черепу не хочешь?!
– Это как?...
– А вот так! – Боря вынимает из-за плиты железный тубус из-под бульона и замахивается на Витю.
Витя рефлекторно приседает и хватается за голову в полной уверенности, что Боря осуществит свои бандитские намерения. Боря отшвыривает тубус ногой и спрашивает:
– Ну, как? Голова прошла? 
– Вроде как и прошла…
– Вроде! А надо чтоб полностью. Будет вроде, вдарю по-настоящему.
– Боря, не надо. Уже прошла. Полностью. Спасибо тебе большое. Чтобы мы делали без тебя? Поневоле поверишь в народную медицину.
– Это не народная медицина, а обычный эффект плацебо в экстремальных условиях длительного воздержания и пребывания вне социума при низких температурах. Думаю диссертацию написать. Мне нужны примеры и результаты. Пока всё идёт по намеченной схеме. Я уже двоих так вылечил. Одного от изжоги: дал ему чистого спирта с солью. Другого от бессонницы: сказал, не будешь спать, скажу начальнику, чтобы лишили тебя полярного заработка, а за еду будешь из своего кармана платить. Теперь спит, как миленький, без просыпа богатырским сном. Так что приходи, ежли что не так. Любую хворь выгоню.
– Тогда посмотри, что с коленом. Временами ноет и болит. Порой идти не могу. Только не бей.
– Бить не буду. Но совет дам: пей больше куриного бульона. В нём хондрамины и прочий стройматериал для костей. У тебя или бурсит, или мениск. От бурсита – бульон, от мениска – спирт с добавление чайной ложки сухого красного вина. Можешь принимать и то, и другое. Спирт – не больше стакана в день. Бульон в неограниченном количестве. Будешь брать у меня без рецепта.   Спирт – у начальника буровой. Скажешь, я прописал. У него этого спирта залейся. Он же собирается им скважину заполнять. А скважина немного-немало 400 метров глубиной будет и диаметром не мене пятнадцати сантиметров. Сколько ж этого спирту надо?! «Для консервации», – говорит. Сколько для здоровья оставляет, не говорит. Думаю, немало. А сейчас горячего бульончика хапни прямо с плиты для профилактики и – к Утянову, главному нашему буровику-бурильщику, сразу две меры бери. Покажу, как надо спирт пить, чтоб пищевод не обжечь. А то лечишь одно, заболит другое. Здесь, брат мой Витя, тоже свои технологии. Так что – вперёд. Болезни запускать нельзя.
Ближе к вечеру наш кок-эскулап сидел в своём балке, и учил Витю, как правильно при помощи спирта лечить мениск в колене.
Нам бы таких докторов. Да побольше.

ОВСЯННИКОВ

Женя Овсянников числился на станции магнитологом. В своё время он окончил Ленинградский государственный университет им. Жданова, геологический факультет. Это давало ему возможность заниматься наукой. А где ей ещё заниматься, как не в Антарктиде. 
В его ведении находился немагнитный павильон, сделанный полностью из дерева – без единого гвоздя. Как церковь в Кижах. Молиться, правда, туда никто не ходил. Тогда все мы были крещёными безбожниками. О грехах своих не задумывались, просто делали своё дело по возможности честно.
Женя слыл любителем поговорить. Особливо об искусстве. Даже гостюя в сделанном нами на Ближнем озере иглу, пытался поднять тему Ренессанса и его влияния на современную живопись. Но в сжатых условиях ледяной избушки всё это было как-то не к месту. Думаю, что даже сами эскимосы – гениальные строители своих иглу – никогда не затрагивали подобных тем.

                стр.37

Помимо разговоров об искусстве любил Женя по утрам помахать руками, сделать двадцать приседаний, отжаться, сымитировать несколько фехтовальных выпадов, повертеть влево-вправо головой, осуществить лёгкий, минут на пять, бег на месте. В итоге на завтрак он приходил всегда розовощёким, с хорошим аппетитом, съедал, как правило, по две порции овсянки.
– Ну как же Овсянников и без овсянки, – комментировал Женину прожорливость Петручио, – я лучше тебя сразу в глубокую тарелку наложу с верхом, и ешь на здоровье…
Время после завтрака, оставшееся до плановых наблюдений за магнитным полем земли, он использовал для чтения Большой советской энциклопедии, разделы «Искусство Древней Греции» или «Социалистический реализм в живописи 30-х годов». А также сопутствующие темы. Это было его увлечением. Темы же полюсных геомагнитных возмущений, вызывающие полярные сияния, эффекты солнечного ветра и т.п. находились в поле его штатных научных наблюдений, и были своего рода обязанностью и каждодневной рутиной.
Сказать же так про зарядку, было бы несправедливо. Она была осознанной необходимостью, внутренней потребностью, стимулом для дальнейшей трудовой и мыслительной деятельности. Каждодневная утренняя зарядка помогала ему пережить то психологическое давление, которое окружает каждого полярника особенно в первые недели пребывания на новом месте, отрезанном от всего остального мира.
Видя Женины махания по утрам, Боря Лысенко, наш второй доктор, говаривал:
– Зря он себя так мучает. Толку от этого никакого. Подошёл бы ко мне, я ему подсказал бы, как вылечиться от бесплодного руко-ного-махания. Но он, к сожалению, малопьющий. Таких лечить трудно. Если не сказать – бесполезно. Могу только сказать, что сто грамм водки всецело заменяет утреннюю физкультуру с гантелями.
Женя Овсянников после нашей совместной зимовки побывал в Антарктиде ещё четыре раза, зимуя на разных советских и постсоветских станциях. Восьмая по счёту стала его завершающей зимовкой. Пока он осваивал Антарктиду, его сыновья успели построить в посёлке Овсяное на берегу Нахимовского озера трёхэтажный дом в старом английском стиле фахверк, куда и переселился из петербургской квартиры наш неугомонный полярник. Там он по утрам варит себе овсяную кашу на молоке, валит на дрова сухостой, занимается обихаживанием приложенного к дому участка земли. Всё это не без участия его жены Лидии Ивановны.
И, конечно же, наш герой до сих пор, когда ему стукнуло 86, делает свою любимую зарядку, после которой окунается в собственный, вырытый им пруд, постоянно пополняемый ключевой водой из подземного источника. Температура воды в этом пруду и летом и зимой от +4 до +8 по Цельсию. Как в антарктическом озере Станционное, которое примыкало к нашей станции. В этом удостоверился и наш лимнолог – редкий специалист по озёрам Энн Брунович Кауп, когда приезжал к Жене в гости со своим неразлучным термометром. Любая вода, будь то пресный залив, озеро, речка, пруд… да что там пруд – просто вода из-под крана, вызывали в нём импульсивное желание измерить её температуру.
Когда они окунались в этот пруд в июле месяце, жара стояла невыносимая, а температура воды была всего лишь + 6. По крайней мере так показывал Эннов прибор. Поверьте, это очень холодно для купания. Особенно если учесть, что открывают купальный сезон в водоёмах Ленинградской области, когда вода достигает хотя бы +18-19 градусов. Но старым закалённым полярникам всё нипочём. Сверххолодная вода придаёт телу и душе тонус.
Когда речь заходит о житье-бытье, то Женя говорит примерно так:
– Вроде живу, как барин, всё есть, благодаря сыновьям. Это ведь они и дом этот отгрохали, и нам жизнь беспечную устроили. А всё равно в Антарктиде было лучше.

ПОПОВ

Сан Саныч Попов был зимовщик со стажем. На станции он занимал должность метеоролога-актинометриста. Ежесуточно выдавал данные о температуре и влажности воздуха, состоянии снежного покрова, о количестве выпавших осадков, силе и направлении ветра. На общем партийном собрании – а было среди нас партийцев всего-то четыре человека – его выбрали парторгом, который должен был следить как за партийной, так и беспартийной жизнью на нашей станции. Сан Саныч входил также в число старейшин: во время зимовки в 1976 году ему, как и начальнику станции Льву Ивановичу, а также доктору Матвеичу стукнуло 50 лет. Как мне казалось тогда – возраст солидный.
Более деликатного и умиротворённого человека я в своей жизни не встречал. Он всегда старался быть незаметным. Отвечал только тогда, когда его о чём-либо спрашивали.
               
                стр.37

Отвечал всегда тихим голосом, скромно глядя куда-то перед собой, словно видел там нечто скрытое от наших глаз, нечто сказочное, оставшееся в нём от босоногого детства. Или это были свойства характера и воспитания, трудно сказать. Жил он в одном доме с начальником станции.
Поскольку Сан Саныч был человеком ответственным, но безответным, и на нём можно было тесто катать для пирогов с начинкой, то наш начальник как раз этим и занялся. Есть такие люди, которым обязательно нужен «мальчик для битья». Лев Иванович Ескин и был таким человеком, а Сан Саныч – таким мальчиком. В этом плане они идеально соответствовали друг к другу: один чморил, другой чморился.
Сначала Ескин пытался заполучить такого мальчика в лице нашего повара Петручио, но быстро получил укорот. Меня он тоже пытался оседлать, но быстро отстал, поскольку я имел способность лягаться. Получив отбой от Петручио и от меня, Лев Иваныч решил отыграться на Сан Саныче. Первая попытка была робкой: как-никак – парторг. Но потом осознав, что Лев всё-таки царь зверей и партийная иерархия ему по барабану, стал всё более и более наседать на выбранную им жертву. Хотя и лев, и жертва были условными, но поедание происходило в реалиях нашего немудрёного быта. 
Поначалу это были беззлобные подтрунивания. Но по мере возрастания аппетита, ближе к полярной ночи, когда энергия полярников опускается до нижней планки, подтрунивания превращались в назидания и недовольство «поведением» Сан Саныча в различных ситуациях: то он ошибся в показаниях анемометра, то не вовремя занял туалет, то забыл на ночь помыть с мылом лицо и шею, а с утра неправильно чистил зубы. Бывало, придерётся и просто так: «Что это Вы, Сан Саныч, вперёд меня на завтрак пошли, да ещё вприпрыжку? Не мальчик уже… Всего-то на несколько месяцев старше меня, а всё молодитесь».
Сан Саныч не знал что и отвечать, только наивно, словно извиняясь, улыбался. А иногда просто разводил руками:
– Не учёл…
В середине зимовки как-то рано утром, когда я заканчивал ночную вахту, прибежал Саныч на ДЭС: в руках зубная щётка с тюбиком пасты, на плече полотенце.
– Сергей Павлович, можно по утрам я у вас буду умываться. Начальник в доме буквально не даёт к рукомойнику подойти. Плещется по пояс минут по десять, потом растирается, зубы чистит и так далее. Ждать нет уже сил. А здесь у вас без очереди, без укоров: мол встаю рано, умываться мешаю.
– Саныч, мойся на здоровье. И без угрызений совести.
Не успел Саныч умыться, как тут же раздался телефонный звонок. Звонил Ескин:
– Сергей Павлович, подкачайте водички в наш дом. Сан Саныч всё стоял над душой. Я на нервной почве всю воду на себя израсходовал. Спасибо.
Видя каждодневные поедания нашего парторга и по совместительству метеоролога-актинометриста, Петручио по доброте душевной давал ему советы и наставления:
– Ты, Саныч, не молчи. Срезать надо. Желательно сразу: ты здесь малость опоздал. Он ко мне тоже как-то с калькуляцией по продуктам подсунулся, мол это не так, то не так. Так я ему сразу деликатно намекнул, что этой калькуляцией он может подтереться. У меня при самом обильном питании ещё и экономия по продуктам. Скажите спасибо Сергею Палычу, нашему электромеханику, которому было поручено доставить продукты из Австралии, довёз их с минимальными потерями, которые всегда неизбежны при транспортировке, да ещё на такие расстояния. С тех пор больше не пристаёт.
– Так. А мне то что говорить? – спрашивал Сан Саныч. – Он всё вроде правильно замечает.
– Правильно?! Ну так и ты скажи ему правильно: «Пошёл ты, дядя Лёва… туда, куда Макар телят не гонял!» Спроси у Ландыша – он все выражения знает. Тебе переведёт.
На это Саныч только трогательно улыбался:
– Я может и сказал бы что-то подобное, но мне ещё одну зимовку надо отзимовать, чтоб до срока на полярную пенсию выйти и надбавку получить. А Ескин напишет в характеристике что-нибудь типа: пререкался с начальством или не сжился с коллективом, и – тю-тю тогда все мои надбавки и льготы за зимовки. Год стажу не доберу. И тю-тю.
– Тю-тю, не тю-тю, а срезать надо, осаживать – настаивал на своём Петручио. –Кувалдой по голове. Это условно, конечно. Но принцип такой же. Иначе лицо потеряешь.
– Я и так его уже потерял, а сделать ничего невозможно. У меня семья, дети. Хочется иногда и внуков конфетой побаловать, и самому чтоб на житьё оставалось. Терпеть надо. Терпеть. Ничего другого не остаётся.

                стр.38

– А хочешь я ему за тебя всё скажу. Уверен – отстанет.
– Вот этого делать, ради Бога, не надо. Как-нибудь сам справлюсь. Не может же он вечно меня долбать.
– Вечно – нет, – подтверждал Петручио, – вечного на этом свете нет ничего. Закончится зимовка и прекратятся твои муки.
Муки Сан Саныча закончились уже на теплоходе «Башкирия», который принял нас на свой борт в качестве пассажиров, месяц вёз нас по Индийскому океану с заходами на Кергелен и Маврикий, а дальше через Аденский пролив в Красное море, через Суэцкий канал в Средиземку. Потом Босфор, Стамбул и – Одесса, откуда уже поездом до Ленинграда.
Саныч и на теплоходе не изменял своим привычкам не выделятся, оставаться в тени. Проходя тропики, он не вылезал на солнце, как все, а скромно стоял в тени навеса верхней палубы.
В итоге все энтузиасты позагорать быстро спалили себе кожу под жёстким тропическим солнцем. Исключением был единственный человек – наш станционный метеоролог-актинометрист Сан Саныч. Наоборот он приобрёл хороший равномерный загар. Будучи соседом по каюте, он как-то заметил мне:
– Что это Вы, Сергей Павлович, на открытом солнце всё жаритесь? В тропиках инсоляция очень высокая. Смотрите во что превратилась ваша кожа. Особенно на спине. Будто вас металлической карчёткой драили. Надо знать, что в тени солнечная радиация тоже присутствует. Но она рассеянная, загар от неё здоровее, благотворнее и, я бы сказал, благороднее. Я вот в тени всё время стоял в отличии от других. И никаких негативных последствий. Одна польза.
Век живи, век учись.

                СТЕПАНОВ 

Володя Степанов числился гляцилогом – специалистом по ледникам. Именно поэтому он и попал в отряд буровиков, которым предстояла задача пробурить ледниковый шельф в 40 километрах от нашей станции. Не будучи приближённым к таким экзотическим наукам, как гляциология, со стороны трудно сказать каким специалистом был Володя. Но специалистом по пельменям он был непревзойдённым. Это – его конёк.
Когда буровики приезжали раз в месяц на станцию, чтобы за два-три дня успеть помыться-попариться, постирать бельё, посмотреть кинофильм, отдохнуть – то перво-наперво Степанов кидался к нашему повару Петручио:
– Так, Петенька, мне говядины да свинины выдай килограммов пять, луку и чесноку головки по три. Сегодня фарш закручу, а завтра уже пельмени начну лепить. Тебе подмога: не надо будет ужин варганить.
Пельмени он делал от и до самолично, никому не доверяя: ни в раскатке теста, ни в приготовлении мясной начинки, ни в лепке изделия. Из расчёта по двадцать штук на брата – всего-то полтыщи. Обычно на всё про всё уходила целая ночь. По завершении лепки пельмени выносились на антарктический мороз и к ужину всё забрасывалось в кипящий котёл. Кушайте, братцы! Наш гляциолог считал святой обязанностью всех накормить своим фирменным блюдом: чтобы запомнили, что такое настоящие антарктические пельмени. Это был своего рода праздник. Тем более что начальник буровой Утянов усиливая атмосферу праздника, выделял на каждого едока по 50 граммов спирта.
В одну из пельменей Володя закладывал кусочек стирательной резинки. Удачливому едоку, кому он попадалась, тому была предусмотрена добавка из десяти штук. В этом пиршестве наш гляциолог чувствовал себя героем момента – сеятелем манны небесной.
После зимовки у нас завязалась переписка. Писал, что в этом большом мире живёт, как в сказке: чем дальше, тем страшней. Поскольку ещё до отъезда в Антарктиду он занимался общественной деятельностью, то быстро пошёл вверх по профсоюзной лестнице. Пельменями, однако, больше никого не потчевал. В результате, ошарашенный профсоюзной вознёй и напором со стороны боссов, Володя решил вспомнить старое: записался в очередную антарктическую экспедицию.
– Надоело крючкотворство, лесть и таскать кому-то каштаны из огня, – говорил он.
За прошлые заслуги и опыт двух зимовок предложили ему место начальника станции Беллинсгаузен, на что он не раздумывая согласился. На зимовке он скорешился с чилийским зимовщиком со станции Эдуардо Фрей, стоящей в ста метрах от нашей станции.

                стр.40

Иногда, выпив по сто грамм, они выезжали прогуляться на вездеходе-амфибия по местным сопкам, свободным от снега, или, используя плавательные способности техники, делали заплыв по бухте Ардли. Однажды при заезде в гараж Володя, вышел из вездехода, закрыл за ним изнутри двери гаража и стал ждать, когда вылезет его чилийский напарник. Напарник хотел поставить двигатель на нейтральную передачу, перепутал, дал задний ход и придавил начальника станции Беллинсгаузен Володю Степанова к стальным воротам гаража так, что Володя сразу же испустил дух. Такая нелепая смерть.
Некоторое время спустя родственники Володи прилетев в Чили, пытались, собрав все факты трагедии, подать на виновника в суд. Этим в основном занималась его дочь Вика. Но ничего не добилась. На этой истории стоял гриф «несчастный случай».
От Володи у меня остались несколько писем и незабываемый вкус его антарктических пельменей.

                ДВА ВАЛЕРИЯ

Их фамилий называть не буду. Все догадывались, что они какие-то особые специалисты из особого Ведомства. По их поведению и манерам можно было предположить, что Валера I был в каком-то офицерском чине, а Валера II, возможно, в чине прапорщика. Но это только предположение, погон на их плечах не было. Они всегда ходили друг за другом гуськом, соблюдая субординацию: Валера I с пушкинскими бакенбардами первым и Валера II всегда гладко выбритый вторым.
Скорее всего они выполняли какое-то секретное задание. Валера Первый числился по списку инженером, а Второй астрономом. Что они там вместе наинженерели и наострономили, известно одному Богу, да ещё пославшему их сюда Ведомству, неподвластному Богу.
В основном мы их видели только за трапезами и на вечерних киносеансах. Всё остальное время они проводили на хуторе в отдельно стоящем балке. Мне только один раз довелось побывать у них и то по служебным обязанностям: начальник станции поручил мне вместе с комиссией из двух человек сделать обход жилых и служебных помещений станции на предмет пожаробезопасности. И единственное нарушение я нашёл именно в балке двух Валер: посреди комнаты с мятыми небрежно прибранными постелями висела на тонком проводе двухсотваттная лампочка – потенциальная причина возможного пожара. Подходящие к ней провода были почти накалены, как вольфрамовая нить лампы. По всей вероятности начальник станции нюхом чувствовал, что на вверенной ему станции что-то не так. Поэтому и создал вдруг комиссию.
Мне пришлось реквизировать лампу и сорвать висящие провода. Валеры были очень недовольны, не понимая, вероятно, всю опасность их самоделки. Возможно, столь яркая лампа нужна была им для каких-то специфических работ. А может просто не хватало света в связи с подступившей к порогу полярной ночи. Их недовольство я пресёк внушением, что повтор подобного творчества повлечёт за собой большой штраф.
– Сгорите с потрохами. При влажности воздуха 15% вспыхнете, как порох, не успеете «мама» сказать. Но тогда и штраф платить не надо. А сейчас высек бы вас розгами, – грозно пошутил я.
После моего внушения Валера I оставшуюся часть зимовки поглядывал на меня с неким укором. Возможно, он был даже майором. А майоры, как известно, наставлений не любят особенно от лиц младших по званию. А у нас на станции пребывали в основном рядовые и сержанты запаса. И только один был капитаном.
Инженер с астрономом отсидели на станции максимальный срок и вернулись домой только в мае. Я встречал оставшихся новолазаревцев в Ленинградской Гавани. Они пришли на теплоходе «Профессор Визе», на котором я долгое время ходил в моря и посещал не раз Антарктиду. Среди наших зимовщиков я заметил только Валеру II. С Петручио мы увиделись на причале. Его ждали жена Ирина с сыном Артёмом, в котором он души не чаял. Открыли бутылку шампанского и тут же посреди причала осушили её до дна, проливая пену на родной и долгожданный берег. «За встречу!»
Валера II с заплечным рюкзаком и двумя большими чемоданами в руках, проходя мимо нас с Петручио, проронил с одышкой:
– Прощевайте, хлопцы! Не поминайте лихом!
Вот так, без всякого лиха, я и вспоминаю наших хлопцiв. Больше о них ничего и не скажешь.

                стр.41

                УТЯНОВ

Володя Утянов – начальник буровой. Под его руководством велось бурение шельфового ледника в сорока километрах от станции Новолазаревская, ближе к границе морского ледникового среза. Нужно было протаять шарообразным термобуром, ледяную толщу в 400 метров. Взять керны с намеченных горизонтов и пробы донных отложений. Потом эта скважина консервировалась – заливалась рассолом, состоящим из шестидесятипроцентного спирта. Всё это буровой отряд успел проделать за 9 месяцев зимовки.
Наш аэролог Боря Козлов, узнав о заливке скважины спиртом, с сожалением произнёс:
– Припасть бы к этой скважине. Да утолить бы наконец непроходящую жажду. Да идти до неё далёко. А так – это ж оазис в пустыне. Спасение для сбившихся в пути.
Когда буровой отряд приезжал на станцию, чтобы помыться в бане, пополнить запас продуктов, отдохнуть, то каждый из членов отряда – а было их пять человек – распределялся по своим штатным местам. У Володи Утянова койка стояла в большой просторной комнате механиков. Засыпал он быстро, как младенец. Однако всегда в середине ночи просыпался с громким коротким выкриком – «Сволочи!» Механики тоже просыпались, зная, однако, что это навязчивый Утяновский сон: у него в очередной раз крали из гаража машину «Жигули» одиннадцатой модели, которую он успел купить перед самой зимовкой.
Поскольку и наш сон был нарушен, то с досады Саша Кулакевич садился на койку, и свесив ноги, доставал из-под кровати банку с солёной воблой и начинал грызть жёсткую рыбину, что-то при этом приговаривая и побивая время от времени этой самой воблой по спинке кровати. Сон уходил окончательно и возвращался только тогда, когда Кулакевич вновь укладывался в койку и затихал. Под утро крик «сволочи» мог возобновиться. И всё шло по кругу. Круг разомкнулся только тогда, когда у Кулакевича закончилась вобла.
– У вас здесь и не выспишься как следует, – жаловался Володя Утянов. То ли дело у нас на буровой. Там и сны другие снятся.
Был он похож на молодого старорусского купца с чёрной окладистой бородой и блестящими ироничными глазами. Очень любил произносить застольные тосты, которые были всегда одинаковы. Для этого он требовал тишины и максимального внимания, потом делал длинную томительную паузу и провозглашал:
– Поехали!
Это был самый популярный у нас тост. Сколько было выпито под «поехали»!

                КРЫЛОВ

Радиосвязь с Большой землёй и с другими полярными станциями, находящимися на территории приютившего нас материка, была доверена Вите Крылову – начальнику коротковолновой радиостанции мощностью ровно в 1 квт. Этой мощности вполне хватало, чтобы обмениваться телеграммами по всему миру, слушать новости или передачи по радио, предназначенные специально для нас, когда в эфире звучали голоса наших близких, которых мы оставили по другу сторону земного шара.
Витя жил в одном доме с начальником станции. В этом же доме находился и сам «храм радиосвязи» с его единственным служителем, который регулярно проводил свои «мессы», выходя в эфир в назначенные расписанием сроки.
Если худо-бедно без любого научного сотрудника станция спокойно выживает и даже без механика выживет, поскольку есть ещё двое, и без начальника станции коллектив не пропадёт, и повара кто-то сможет заменить, то начальника радиостанции заменить некому. Так как никто из нас не знал ни азбуки Морзе, ни специфики работы на телеграфном ключе. Это был самостоятельный автономный начальник без единого подчинённого. Он был неподотчётен, независим, уникален. Мы его почти на руках носили, ценили и берегли.
Его уникальность проявлялась и во внешнем виде. Если все мы одевались, что говорится по погоде: когда ветровка, когда кожаный костюм, когда сапоги, когда валенки, то Витя был неизменен в своём гардеробе. Всегда и везде он был облачён в широченную цвета хаки ветровку, на голове развязанный кожаный треух с болтающимися ушами, на коротких ногах большого размера валенки, доходящие ему до самых ягодиц. Витя был роста очень небольшого, но широкий в кости. На его добродушном с хитринкой лице всегда блуждала затаённая улыбка: будто он что-то знал такое, о чём нам никогда и не догадаться, но рассказывать об этом он не собирается ни за какие коврижки. Только если азбукой Морзе. Но Морзе никто не знал ни в лицо, ни заочно.

                стр.42

Валенки были предметом шуток с нашей стороны. Ходил он в них, как солдат на параде: ноги прямые, в коленях не сгибались: ать-два – левой. Валенки Витя не снимал ни при каких обстоятельствах, будь то зимний мороз под 40; или мокрый летний снег, тающий на солнце. Петручио нередко подтрунивал над ним:
– Витя, ты бы и в баню так ходил. Чего их снимать-одевать, время тратить.
Витя только шире улыбался, смещая рот на сторону, тем самым давая понять, что юмор понимает.
– Давай я тебе их урежу, – продолжал Петручио, – а то так мозоль на заднице натрёшь. Или ты собрался в них домой ехать?
Спал ли он в валенках, трудно сказать. Но когда его будили в ноль часов на плановый выход в эфир, Витя лежал в своих неизменных валенках, быстро, как по команде, вставал и шёл в радиорубку. Там он проделывал какие-то сложные манипуляции под рабочим столом, включая валенками нужные пакетники и тумблера, которые и рукой-то нащупать трудно, и, дав время на разогрев магнетрона – сердца большой, с человеческий рост, радиостанции – принимался телеграфным ключом отбивать накопившийся за день материал: сводки, телеграммы, шифрограммы. Ти-та-та -ти-ти-та-ти-та-та…

                ШАКИРОВ

Радиолокаторщик Захар Шакиров чуть ли не каждый день отправлял в антарктическое небо метеорологические зонды. Зонды эти достигали нередко высоты сорока километров, выдавая по пути кодированные данные о температуре, влажности, скорости и направлении ветра. В верхних слоях атмосферы, где давление падало, резиновый шар, поднимающий анализатор данных, раздувался до невероятных размеров, лопался и тоже падал. Никто его потом, не искал. Всю им переданную информацию считывал радиолокатор. Такая нехитрая и даже где-то тупая рутинная работа.
Но однажды в полярную ночь эта повседневная работа привнесла в нашу жизнь некое разнообразие. В ту ночь, когда за окнами дул сильный антарктический дульник, я нёс вахту на ДЭС. Большую часть времени вахтенный проводит в дежурной комнате. И за всю зимовку ночью никто и никогда не заходил на ДЭС. Все спали крепким полярным сном.
Часа в два слышу хлопает входная дверь и в дежурке появляется Захар и сразу за ним Боря Козлов. Они двое составляли наш боевой аэрологический отряд, работая всегда в слаженном тандеме: Захар готовил и запускал зонды, Боря принимал и расшифровывал сигналы с радиолокатора. Захар, войдя в дежурку, стал открывать рот, как рыба вытащенная из воды и показывать большим пальцем куда-то за спину. Чувствовалось, что он хочет что-то сказать, но от переизбытка чувств не может.
«Не встретил ли он бродящего по станции авдошку – снежного человека», – подумалось почему-то мне.
– Зо-зо-зо… – прорезалось у Захара, – зо-зо зонд застрял…
Зонд застрял… Интересно – на пути к небесам где может застрять надутый гелием шар с подвешенным к нему прибором? «Не завис ли над нашей станцией НЛО, на который наткнулся Захаровский зонд?» – стал рассуждать я. Но мои рассуждения прервал Боря Козлов:
– Говорил же я ему! Пережди порыв, не торопись! А он, удила, – раз, и отпустил шарик. Ну, он антенное поле его сразу и поймало: зацепился за мачту и теперь болтается, как неприкаянный, поводья рвёт. Глядишь с мачтой и улетит туда, – Боря показал пальцем вверх, – и останемся без связи. Витя-радист сейчас нам уши надерёт.
Лёгок на помине влетает в дежурку Витя-радист, он же начальник радиостанции:
– Убирай, нафуй свой гондон!!! Он сейчас мне нафуй все антенны порвёт!
– Как я его уберу?! – возопил Захар. – Я ж не Гулливер.
– А как цеплял, так и расцепляй! Мне какое дело. Останемся без связи, про радиограммы можешь забыть.
Боря опять за своё:
– Говорил же я ему! Пережди порыв…
– Пережди-пережди, – чуть не плача запричитал Захар, – меня самого чуть не унесло вместе с шаром. Пришлось под порыв и отпустить. А так бы я летел сейчас во имя науки в ночные небеса передавая тебе температуры и скорости ветровых потоков. Этот подвиг мне бы всё равно нигде не зачёлся.

                стр.43
 
– Чего делать-то будем? – хором обратились ко мне действующие лица незапланированного спектакля.
Я вышел на улицу. Дуло с юга крепко. В лучах станционного прожектора на фоне чёрного звёздного неба металось, как привидение, светло-жёлтое тело полунадутого шара аэрологического зонда. Зрелище фантастическое. Привязанный к нему тросик с коробкой передатчика надёжно зацепился за высокую стойку радиоантенны.  Оценив обстановку, достал из кладовки ракетницу и оставшийся запас ракет. Боря поднял руки вверх:
– Палыч, только не убивай!
Мы подошли к мачтовой стойке, на которой метрах в пятнадцати от земли мятежно рвался в небо надутый гелием шар. Вставив в ствол ракету и наведя её на колеблющуюся цель, нажал на курок. Зелёная ракета с шипеньем прошла мимо в сантиметре от шара и полетела выше, рассыпавшись на мелкие искры.
– Ну, кто у нас тут ворошиловский стрелок? Давай, Захар, пробуй, – предложил я, вставив очередную ракету в ракетницу.
Захар долго метился. Потом опустил руки.
– Если б он так не дёргался, попасть ничего бы не стоило.
– Стреляй с упреждением, – посоветовал Боря.
– Это как?
– А вот так!
Боря взял у Захара ракетницу и выстрелил «с упреждением». Мимо!
Следующим стрелял я. Шар всё также болтался, как безумный и ловко уходил от выстрелов. Траектории ракет проходили то справа, то слева. Шар «качал маятник» словно обученный для таких дел. Над станцией летали красные, белые, жёлтые и зелёные ракеты – настоящий салют.
– Вот сейчас начальник станции проснётся, – попугивал нас Витя, – даст нам всем звездулей.
Витя в стрельбищах участия не принимал. Но когда осталась последняя ракета, выставил ладонь вперёд и веским грубым голосом произнёс:
– Всё – хватит! Теперь моя очередь.
Витя лёг на спину, расставил широко свои ноги в валенках, тем самым закрепив позицию ведения огня, вытянул вверх руки с ракетницей. Долго прицеливался, водя стволом за целью. Наконец красная ракета вышла на свободу и быстро пошла на шар, пронзив его сбоку. Короткая, но яркая вспышка гелия и – спектакль закончен. Зрители рукоплещут и ещё раз рукоплещут. Из дома механиков вышел Олег Павлов – начальник ДЭС. Протёр глаза. Уставился на нас.
– Что за шум, а драки нету? Чего это вы собрались в кучу? Митинг какой, что ли?
– Митинг с салютом, – ответил Боря, – эпохальное событие.
Когда Олегу рассказали все подробности истории с зондом, он предложил всем собраться на ДЭСе.
– У меня есть, – заговорщицки сообщил он, – надо это событие отметить. От начальника всё равно внимания не дождёшься.
Мы сидели в дежурке, спирт развели, как всегда, по широте, бутерброды с кетой аппетитно разложили веером на журнале «Охота и рыболовство». Олег готовил спич.
– Давайте, ребята за наши будни и праздники. Сегодня вроде как праздник: «Уничтожение зонда из главного калибра». Кто придумал?
– Палыч.
– Поздравляю!
После принятия Олег предупредил:
– Начальнику – ни гу-гу! Не так поймёт.
– Нет худа без добра, – стал рассуждать Боря Козлов, – разве мог я подумать, что в три часа ночи меня позовут на банкет? В кои это веки? Так что хорошо, что Захар меня не послушал, выпустил зонд раньше времени. Ну и что? Дрых бы я сейчас на своей койке, дул бы в две ноздри, а кайфу никакого. А здесь и тепло, и свет, и уют, да ещё нальют. А на дворе ветрило – выходить не в жилу. Хорошо-с! Наливай! Ну, Шакиров! Ну, молодец! Не ожидал! Надо объявить ему благодарность с занесением в личное дело.
И Боря Козлов опрокинув стаканчик, положил на язык пластик просоленной кеты:
– А данные показаний с локатора мы возьмём задним числом. Кто об этом узнает?
На следующий день Захар делился своими соображениями по поводу будущего:

                стр.44

– Надоели мне все эти игры на свежем воздухе. Попробую после зимовки на флот податься. Там на «профессорах» тоже аэрологи есть. Могут взять. Была бы вакансия. Там же у вас валюта каждый день капает…
– А здесь зато полевые.
– Не болтай ерундой. По мне так лучше валюта…
Вакансия в результате нашлась на «Профессоре Зубове», но Захар очень быстро попался на какой-то мелкой контрабанде и махинацией с валютой. И его списали на берег. В итоге ни валюты, ни полевых. В середине 90-х встретил его в качестве охранника в одном из офисов на Невском проспекте. На Невском аэрологи не нужны. Профессия его оказалась невостребованной. Подарил ему свою книгу о нашей зимовке, но особого энтузиазма это у него не вызвало. Да и саму зимовку он не вспоминал.
 
                КОЗЛОВ 

Боря Козлов всем хорош, но быстро хмелел. В этом он был, конечно, не виноват. Такова у него природа. Да ещё едок он был неважный. Всегда на тарелке оставит недоеденное.
– Не идёт, – в таких случаях говорил он.
– Не идё-ёт, – передразнивал его наш повар Петручио, – пущу завтра этот продукт во вторичную обработку, ещё как пойдёт.
– Это что значит во вторичную?..
– А то и значит. Предусмотрено технологиями общепита. Закладывается недоеденное в фарш и лепят из него котлеты, к примеру. А ты эти котлеты ешь за милую душу, да ещё похваливаешь. Все довольны, ничего не пропадает.
– От котлет твоих отказываюсь. Так и знай.
– А ты чистоплюй. По лицу не скажешь. Жена небось всё с рынка несёт, свежее. Любит?
– Любовь зла, полюбишь и козла…
– И козлы этим пользуются. Недаром ты Козлов. Такие козловы еду на тарелках оставляют, а в Африке дети от голода мрут.
– Так что ж, если я всё доем, эти дети голодать перестанут?
– Может, и перестанут. Одно скажу – доел, значит уважил.
– Он и в быту такой, – делился со мной Петручио. – Зашёл я как-то к нему в гости, заглянул под кровать. Показалось, что под ней лежит кто-то. Или что-то. Ковёр, что ли? – удивился. Ковров на станции в помине не было.
– Да не ковёр это, – пояснил мне Захар. Боря, когда приборку делает, весь сор, пыль и перхоть под мою кровать загоняет. За ползимовки уже целый валик собрался, вторые валенки можно для Вити свалять.
– Вот такой наш Козлов и в еде, и в быту: всё чего-нибудь да оставит. Себя бы не оставил невзначай где-нибудь. Во вторичную обработку он не годится, мяса мало, – шутил Петручио.
– Но в работе он всё-таки мастак, – решил защитить его Захар, – расшифровывает сигналы с зонда легко. На слух. Там такая чёртова азбука идёт с небес, жить не захочешь: вой и скрежет. Больше трёх минут не выдержишь. А он сидит и спокойно как с нот всю эту какофонию переписывает на доступный язык. Потом она в Гидрометеоцентр идёт.
– У каждого своя специфика, – отозвался на это Петручио.

                ШИВИНСКИЙ    

Саша Шивинский был самым молодым зимовщиком. Числился на станции сейсмологом: изучал происходившие в мире землетрясения. Его наставником и другом по жизни, как он говорил, была бабушка. Даже в специальной радиопрограмме для полярников, где выступали жёны, дети, папы-мамы зимовщиков на передачу пришла именно бабушка Шивинского, надавала ему кучу советов, последний из которых был: «Ешь – потей, работай – мёрзни».  Это произвело на Сашу и на всех слушателей нашей станции особое впечатление. Оказывается, можно воспитывать и за 14 тысяч километров.
Работа у него, действительно была далеко не мускульная: наблюдать за кривой, которую писал сейсмограф и отмечать всплески, означающие колебания земной коры. Иногда он делился за трапезой своими впечатлениями:
– Как вы думаете, сколько больших и малых землетрясений происходит в мире за год?

                стр.45

– Десяток, не меньше, – сразу отозвался Боря Козлов.
– А Вы как думаете Олег Сергеевич? – обратился он к начальнику ДЭС.
– Думаю, где-то порядка ста.
– Кто больше?
– Тыща! – выпалил, как из ружья, Кулакевич, оторвавшись от крутого наваристого борща.
– Хорошо, я вам открою цифру. Только вы не поперхнитесь. Более миллиона. То есть каждые тридцать секунд – землетрясение.
– Невероятно! – воскликнул наш повар Петручио. – Получается, что земля постоянно в трясучке. Почему же мы не замечаем этого?
– Мы многого чего не замечаем и не знаем. Земля живёт своей жизнью. Можем только наблюдать.
– Ну, наблюдай-наблюдай, – назидательно проговорил Боря-аэролог, – только не забывай выполнять завет твоей бабушки: Ешь – потей.
– А-а, это у неё присказка такая. Она всегда так говорит на прощанье.
Шивинский ел всегда с аппетитом, но не до пота. Был он малообщительным, погрязшим в своих землетрясениях. На работе не мёрз, на банкетах пил умеренно, больше налегая на оливье и селёдку под шубой. Мы с магнитологом Женей Овсянниковым предложили ему как-то прогуляться по оазису: заглянуть в его укромные уголки, полюбоваться красотами дальних озёр и каменных сопок.
Шивинский сразу же согласился, взял с собой альпеншток, и мы тронулись в путь, заранее испросив разрешения у начальства. Лев Иванович с большим неудовольствием дал добро на двухчасовую прогулку.
– И обязательно сообщите мне по приходу, – наставительно добавил он на прощанье.
Во всём этом были свои резоны. 
Антарктиду можно сравнить с Зоной из романа братьев Стругацких «Пикник на обочине», а нас, находящихся в этой Зоне – со сталкерами. Если в этой Зоне назвать полярные станции, разбросанные не так уж и густо по материку, островками относительной безопасности, то это не будет преувеличением. Любой выход за пределы станции связан с определёнными рисками. Не поддаётся подсчёту, сколько полярников погибло, провалившись в заснеженные сверху трещины, идущие, как говорят сами полярники, до конца географии. Или, потеряв в пургу ориентацию, уходили в неизвестность. Или проваливались под припайный лёд вместе с тяжёлой гусеничной техникой, находя своё последнее пристанище на дне полярных морей. Или разбивались на самолётах и вертолётах, притянутые Зоной за беспечность или из-за неблагоприятных обстоятельств. Или погибали вместе с кораблями, попавшими в окружающие Зону моря, сдавленные матёрыми льдами. Или сгорали в пожарах на этих островках относительной безопасности. Или замерзали на пути между полюсом и базовым лагерем. 
У кого статистика ушедших от нас полярников, лётчиков и моряков, отдавших свои жизни большому ледяному монстру – страшному и в то же время и неизменно манящему? Такие данные есть, но они пока не систематизированы и не имеют необходимых подробностей. Называется пока общая цифра погибших в 257 человек. Насколько она точна, неизвестно. Где тот мартиролог невинно пострадавших в этой суровой Зоне южнополярного безмолвия?
Итак, мы вышли в западном направлении, покинув наш островок безопасности – станцию Новолазаревская. Путь наш пролегал по каменным сопкам оазиса Ширмахера. Быстро дошли до озера Верхнее, на снежном покатом берегу которого в своё время я, Женя Овсянников и Энн Кауп для научных изысканий построили иглу. Но от него и следа не осталось. Наш ледяной домик сожрал ледник, медленно двигающийся в сторону моря.
Спустившись к озеру, оказались на ровном и прозрачном льду, настолько прозрачном, что ступать на него было боязно: будто стоишь над тёмной бездной.
Пройдя над «бездной», подались вправо, где скалы оказались более пологими и спускались к берегам озера Поморника, которое «стекало» в эпишельфовое озеро Глубокое. Оставили в стороне к востоку озеро Смирнова. Кто такой Смирнов никто из нас не знал. Нашли уникальный уголок: совершенно ровная каменная горизонтальная площадка меж вздыбленных по краям скал. На этой площадке, мы увидели словно специально выставленные как в музее экспонаты обветренных ветром каменьев с рыхлой ячеистой структурой, по всей видимости песчаников. Малые и большие камни имели самые причудливые формы, изваянные в этом каменном коридоре ветровыми потоками в течение многих тысяч лет. Ветер-ваятель оказался удивительным художником. Самый большой из них был похож на унитаз, меньшие на что-то другое: на птичек, на каноэ, на каких-то неизвестных животных.

                стр.46

Всё это выглядело, как инсталляция в стиле модерн, как экспонаты в природном музее Антарктиды. Кто же расставил все эти камни чуть ли не в шахматном порядке на каменной доске оазиса?
Наш поход заканчивался на большом каровом озере, названном «Заливом Ожидания», похожим на обширный ледяной Колизей. Залив был окружён скалами с застывшими языками снежников, спускающихся с антарктического купола. А ледяная поверхность озера на северном разрыве каменной гряды «втекала» в шельфовый ледник, тянущийся до самого моря Рисер-Ларсена…
Трудно, но всё-таки можно представить, что миллионы лет назад, когда Антарктида входила в состав праматерика Гондвана, над ней летали будущие пингвины, на её земле росли древовидные папоротники, а в «Бухте Ожидания» которая ещё не имела названия, резвились киты и дельфины. Человека же не было и в помине. Миллионы лет отколовшийся от Гондваны материк дрейфовал по планете в сторону юга, пока не закрепился на южном полюсе. И пока материки куда-то едут-передвигаются, все мы являемся их пассажирами. Возможно, когда-нибудь карта мира изменится, и Антарктида займёт место в умеренных широтах или опять в тропических. Тогда пингвинам нужно будет снова адаптироваться к новым условиям, отращивать себе крылья и учиться летать над оттаявшим материком и вить себе гнёзда на ветвях деревьев.
…Поверхность карового озера была заснежена, но в некоторых местах появлялись прогалы чистого льда. Внимательно глядя в такой прогал, как сквозь толстое увеличительное стекло, иногда мерещилось не Бог весть что. Иногда казалось, что я вижу, обросший водорослями трёхмачтовый бриг с обвисшими парусами, лежащий правым бортом на дне бухты. Время и холод законсервировали его. И он ждёт, когда растают льды и быстрые воды купольных ледников вынесут его в океан. Там он станет на ровный киль, ветер набьёт паруса и полетит он навстречу новой Судьбе.
В стороне от нашего маршрута лежали озёра Зуб, Сбросовое, Западное, Искристое, Подпрудное. Всё сразу не обойдёшь. Но не пытайтесь найти эти озёра на карте. Они существуют, но отмечены только у специалистов по антарктическим озёрам, одним из которых был наш гидробиолог-лимнолог Энн Брунович Кауп. Поэтому они лежат вне области знаний подавляющего числа людей. Возможно, о них знает ещё сам Господь Бог. И, возможно, Он нам их и показал. Это запредельный мир нашей планеты. Её край. Почти недостижимый. И увидеть его – большой жизненный подарок.
По одному из снежников мы пытались подняться на окаймляющий озеро-бухту высокий скалистый берег. Это удалось лишь Шивинскому, который ловко использовал свой альпеншток, вырубая в спрессованном снегу ступени на отдельных, слишком крутых участках. Потом он лихо скатился вниз по крутому склону при помощи того же альпенштока, цепляясь им за слежавшийся снег. Женя решил не рисковать и пошёл искать более пологий берег. Мы же с Сашей Шивинским, подстраховывая друг друга, преодолели снежную крутизну и, достигнув верха, стали ждать Женю.
Жени всё не было. С высокой скалы хорошо просматривался вытянутый с востока на запад оазис Ширмахера. «Бухта Ожидания», скованная амфитеатром окруживших её скал, напоминала пустой Колизей с тремя случайными зрителями. Прошло не меньше получаса. Женя не появлялся, словно унесённый духами оазиса. И вдруг мы увидели его далеко-далеко, бредущего между каменными сопками в каком-то щемящем сердце одиночестве. Будто шёл он сотни лет среди древних скал – одинокий усталый путник без цели. Просто шёл куда-то, куда и сам не знал. Словно находился в каком-то параллельном мире, лишь изредка вне времени пересекаясь с нашим трёхмерным пространством. Его фигура в зелёном ветровом костюме то удалялась, то приближалась…
Наконец он внезапно проявился рядом, на расстоянии вытянутой руки.
– Где ты пропадал целый час? – встревоженно спросил я.
– Вы что с ума сошли? Какой час? Пять минут!
Мы с Шивинским переглянулись. Было ощущение, что мы сталкеры, попавшие в Зону, где действуют внеземные физические законы и время становится резиновым.
На обратном пути я прихватил с собой сувенир – один из камней присмотренных мной на площадке выветренных фигур. Он был похож на петлю Мебиуса. Сувенир этот, привезённый из Зоны на Большую землю, перешёл по наследству моему старшему сыну. Сейчас – это реликвия. По последнему Международному Договору об Антарктике, никто ни под каким предлогом не имеет права вывозить с материка Антарктида любой материал, находящийся там. Поэтому камень тот можно считать реликтом с другой планеты.

                стр.47

Успели мы в аккурат к ужину. Начальник почему-то даже не пожурил нас, несмотря что опоздали на сорок минут. Он лишь подозрительно посмотрел на Женю, будто не узнавая его:
– С вами всё в порядке, Евгений Николаевич?
– Всё в порядке. А что?
– Выглядите как-то странно. Помолодели что ли? Лет на десять.
– Женя взглянул на себя в зеркало, которое висело в кают-компании, провёл ладонью по щетине, проступившей на щеках, и сделал заключение:
– На десять вряд ли. Но на пять – точно.

                ВОРОБЬЁВ   

Воробьёв, это я. Автор этих воспоминаний. На станции числился механиком-электриком. Нёс двенадцатичасовые вахты на ДЭСе, которые выпадали то на день, то на ночь. Днём на ДЭС нередко заходили наши славные новолазаревцы, и кто во что горазд выкладывали мне разного рода новости, делясь впечатлениями и соображениями по поводу, и без повода, даже и не подозревая, что лет через 40-50 я буду описывать нашу зимовку с её обитателями во всех подробностях. Только на большом временном расстоянии видишь своих товарищей по зимовке ближе, отчётливее и ярче.
Более всего я радовался когда заходил Петручио – повар от Бога. Если бы Господь ел нашу пищу, то Петручио был бы для него лучшим кормильцем.
Он сожалел, что не дано ему стать издателем журнала «Питание и жисть» по примеру всем известного журнала «Наука и жизнь». 
– Эпиграфом к нему поставил бы собственное изречение «Живём, питаемся, умираем». Как тебе?
– Мне нравится. А чем будешь заполнять журнал-то?
– Как чем? – Котлетами, бифштексами, салатами, гарнирами, десертами.
– Страницы слипнутся.
– Не слипнутся. Народ готовить разучился. Забыли технологии. Нарушил – получай изжогу. Нарушил – получай язву. Нарушил – получай, фашист, гранату. Вот – хлеб! Всему голова. А печь разучились. Тесто под хлеб замешивать не умеют. А замешивать надо руками, а не тестомешалкой. Это тебе не цемент. Потому и болят наши бедные желудки от недопечённого и неоднородного хлеба. А вот когда руками, да ещё с молитвой, другой хлеб получается. Зайди в любую столовую нарпита – тошниловка: пахнет всегда кислыми щами и перегорелым маслом. К утру изжога обеспечена. А жрать то хочется.
Я ведь технологию преподавал в поварском училище. А потом ещё в ресторации шеф-поваром работал. Опыт. А опыт – он сын ошибок трудных. У тебя, кстати, сколько детей?
– Один. Ты это к чему?
– А надо минимум троих. Один сын – не сын. Два сына – пол сына. Три сына – сын. У меня тоже сын – не сын. Приду с зимовки буду доклёпывать до полного сына. Тоже своего рода технология.
В итоге он так и не доклепал до полного сына. А придуманный им эпиграф осуществил в полной мере: «Жил, питался и умер». А ещё до конца своих дней кормил народ. Был русским человеком особой породы: красивый, мощный, трудолюбивый, бескомпромиссный, открытый, честный, не жалеющий себя ни в чём. Таких уже всех почти перевели.
К вечеру приехали с буровой буровики. Зашёл Боря Лысенко, наш второй доктор, сел на топчан по-турецки. Начал рассказывать, как в одиночку покорял Крым:
– Рюкзак на плечи и – вперёд. В рюкзаке пища древних киммерийцев: буханка хлеба, сыр и мёд. И ещё – кусок полиэтилена. Ночью, если дождя нет, полиэтилен под себя и как храпану до утра, горы дрожат. Ну, а если дождь, полиэтилен на себя и тоже дую в две ноздри – хорошо!
– Боря, ты прямо, как из «времён Очаковских и покоренья Крыма».
– Да-а – люблю горы. По Восточному Крыму исходил вдоль и поперёк. Заблудиться можно в два счёта – кругом девственные леса. Обязательно брал с собой воду. В полиэтилен из ручья нальёшь, концы узлом завяжешь, вот тебе и запас дня на три. Ну, а если не выберешься за неделю, сам понимаешь… Меня ещё одна группа из местных предупредила: «Не советуем, парень. Заблудишься. Здесь это в два счёта». Похоже, они были правы. Заблудился. В последнюю ночь забрался на совсем лысую макушку, только травой и поросшую. Оглянулся окрест – красотень! Сразу понял, где нахожусь: море вдали видать – хороший ориентир. Отоспался, последнюю воду выпил и – вперёд с песнями под уклон. Вышел на посёлок Старый Крым.
               
                стр.48

Тогда его татары усиленно осваивали. Дома у них добротные, хозяйство богатое: мул на дворе, бараны, детишки снуют. Хозяин одного двора похвастался: «Слава Аллаху, плодимся, как кошки. Скоро весь Крым наш будет». Возражать не стал, но про себя подумал: «Хрен тебе, а не Крым. Он и нам пригодится».
– Я тоже Крым люблю. На вело изъездил по горным серпантинам не мало. Есть что вспомнить.
– Предпочитаю пешком, пока в ногах сила есть и сердце жаждет приключений. Тогда в Старый Крым вошёл небритый, грязный, у колонки помылся, водицей отпился, хлеб с мёдом доел и – к Грину. Там его домик-музей есть, где он жил в последние годы со своей жинкой. Хатка саманная така маленька. Известью побеленная. Говорят, каждый день уходил в леса, в гористую местность. Всегда произносил одну и ту же фразу: «Пойду в дичь. Прогуляюсь. Авось на ум что взбредёт». А ведь болен был неизлечимо. Тропы лесные знал хорошо, не плутал, как я. Иногда и к Волошину в Коктебель захаживал. Путь неблизкий. Но корешили они, хотелось повидаться, поделиться задуманным, стихи Волошинские послушать, молодого винца с устатку хлебнуть, омолодиться малость.
Любил я посидеть в домике писателя, гида послушать, расслабиться. Хорошо там у него, тенисто. Сам бы так жил. Да крАнцы мешают – сам понимаешь.
– А под кранцами что имеешь в виду?
– Ну, сам понимаешь: семья, дети. И прочее…
– Да, ты прав, Боря. Но тебе, по-моему, и здесь хорошо.
– А мне везде хорошо. Но в Крыму особливо. Здесь тоже горы есть, но холодновато. И тело бренное некуда погрузить. Всё, пошёл ужинать. Про Крым можно без конца.

                ДЭС

В моих воспоминаниях почти везде упоминается ДЭС. Пора дать расшифровку этой известной полярникам аббревиатуры. ДЭС – это Дизель-Электро-Станция. Без неё жизнь на современной зимовке для людей, привыкших к определённому комфорту, была бы невозможна. И если назову её сердцем станции, то вряд ли ошибусь.
Наша ДЭС вмещала в себя машинный зал с тремя дизель-генераторами, мастерскую с верстаком, сверлильным, точильным и токарным станками, небольшую кладовую, комнату дежурного механика и большое банное помещение с отдельно выгороженной парилкой. Баня работала раз в десять дней. В промежутке между помывками в бане можно было постирать бельё в стиральной машине «Riga 17». В дежурной комнате можно было потравить баланду с пришедшими туда полярниками, обсудить текущее положение дел в мире, услышать новый анекдот, непонятно откуда прилетевший в столь дальние края; можно было что-нибудь смастерить или починить: для этого имелись любые инструменты и материалы.
Каждый станционный дом охвачен артериальной сетью электрических кабелей и труб, идущих от ДЭС. Поэтому тот необходимый комфорт, к которому так привык цивилизованный человек, соблюдён и в условиях зимовки: в помещениях поддерживается необходимая температура, всюду электрический свет, внутренняя телефонная связь, трансляционные вещатели, водопровод. Транспортная техника тоже напрямую зависела от ДЭС: заправка тягачей топливом, их ремонт, подзарядка аккумуляторных батарей, прогрев масла для пуска двигателей.
В итоге: микроклимат в помещениях, научные наблюдения, радиосвязь с внешним миром, сохранность продуктов, функционирование камбуза, получение пресной воды, баня, кино, теплица, освещение станционных территорий в полярную ночь, выходы санно-гусеничных поездов на шельф за топливом и обеспечение базы буровиков – всё это непосредственно зависело от ДЭС. Главным же среди всего этого было – обеспечение работы камбуза, ибо без пищи насущной ничего из вышеизложенного не осуществить.
Обслуживали сердце станции три штатных механика: главный механик Павлов, он же начальник ДЭС, механик-электрик Воробьёв, и механик-водитель Кулакевич. Основной нашей задачей стояло не допустить остановки трёх вверенных нам дизель-генераторов, которые денно и нощно обеспечивали нашу станцию электричеством и теплом.
Одна такая остановка произошла ночью как раз на моей вахте. Работающий ровно и без перебоев дизель вдруг сам по себе внезапно остановился. Наступила полнейшая тишина. Автоматически включилось аккумуляторное аварийное освещение.  Сразу же запустил второй дизель-генератор, который проработав минуты две тоже остановился. Та же история произошла и с третьим. Больше дизелей у нас не было.

                стр.49

Не хотелось будить Олега Павлова, но пришлось.
По пути на ДЭС Павлов приговаривал:
– Кажись я уже знаю, в чём дело.
В машинном зале ДЭС стояла непривычная тишина. Тусклые лампы аварийного освещения накладывали глубокие тени от дизелей и выступающих повсюду механизмов. Олег сразу кинулся к расходной цистерне топлива: на шкале мерного стекла топлива не было.
– Я виноват, – признался Олег, – надо было ещё вчера топливо закачать. Это на мне висит.
Стали самотёком заполнять расходную цистерну. Просидели до утра. А мерное стекло пусто.
– Где топливо-то? – возмущался Олег. – В чём дело? Скорее всего – воздушная пробка образоалась. Не даёт топливу стекать.
Так оно и оказалось. К самому утру, к побудке, пробку пробило и топливо потекло через край. Сразу же кинулись к дизелям. Они уже малость подзамёрзли, так что запустились не сразу. Первым на ДЭС заявился начальник станции:
– Что-то холодновато ночью было. Не случилось чего?
– Да нет. Всё в порядке, – честно признался Олег. На улице ветер, тепло выдувает.
– Чего ж вчера не выдувало?
– Вчера с другого направления дул.
Лев Иванович с подозрением посмотрел на начальника ДЭС, потом на меня и наверняка понял, что мы что-то не договариваем.
Олег мне сказал потом:
– Провозись ещё часа два, заморозили бы станцию. Трубы от мороза полопались бы и – хана. Это уже ЧП космического масштаба. Волчий билет был бы обеспечен до конца жизни. А мне ещё разиков 5-6 отзимовать надо, чтоб жизненный уровень поднять на нужную планку.
В итоге Олег провёл в Антарктиде 14 зимовок, побывав на всех наших станциях и не по одному разу.
Надо сознаться честно, как на духу, что мои каждодневные пребывания на ДЭС не привносили в мою душу что-то новое, не расширяли её в своём необходимом росте. Под мерный стук дизелей на фоне окружающего нас абсолютного безмолвия, мой разум скорее спал, нежели бодрствовал. Монотонный голос работающих машин не пробуждал ответа или какой-то свежей мысли, не смотря на моё вполне лояльное отношение к этому тёплому, движущемуся в масляных парах железу.
Но несмотря ни на что, ДЭС была своего рода отдушиной. И не только для меня. Там было всегда тепло и уютно. Там можно было посидеть в комнате дежурного, отдохнуть, пообщаться с собратьями по зимовке, которые заходили на огонёк, вспомнить далёкую суетную жизнь родного города; можно было прилечь на длинный узкий топчан, обтянутый старым суконным одеялом цвета хаки и, заложив руки за голову, помечтать о чём-нибудь хорошем. Хотя и здесь было неплохо.
Ночные вахты на ДЭС с 20.00 до 8.00 были по большей части томительны, если не предвиделось каких-либо неотложных работ. Зато можно было почитать любимую книгу, поразмышлять о вечном и непреходящем, вспомнить прошлое, задуматься о настоящем и помечтать о будущем. А потом слегка прикорнуть в полуспящем режиме минуток на двадцать пять, поскольку каждый час надо было обходить машинный зал на предмет контроля за параметрами работающего дизель-генератора, от которого зависела наша жизнь в этом забытом Богом месте. Но, несмотря на кажущуюся забытость, Бог хранил нас. Хотя мы к Нему не обращались и даже не молились. Бог прощал нам наше безбожие, хранил нас. И присутствие Его было всё-таки ощутимо, как нигде. Но осознал это спустя многие годы.
Дежурства на ДЭС давали возможность заполнять дневник, любоваться полярными сияниями, размышлять о жизни и её смысле, если он вообще есть, поскольку смысл в самом человеке и в том, что окружает его. В итоге приходил к убеждению, что понятие «смысл» отсутствует у Создателя. И что не прав был Пушкин, что счастья нет. Разве это не счастье – сидеть в уюте и тепле, свободно без всякой цензуры со стороны, размышлять и переносить свои мысли на бумагу. А потом приходить к открытию, что они мелки и примитивны, рвать исписанные листы и отправлять их в контейнер для мусора. Всё в человеческой жизни превращается в мусор, откладываясь по планете культурным слоем, тем самым постепенно увеличивая её массу и размеры. Возможно, для этого и предназначена наша плотская жизнь. Лишь жизнь души прозрачна и эфемерна, и не подлежит человеческим характеристикам. Она гораздо больше, чем видимое нами тело. Но сами мы её не видим, она неподвластна человеческому разуму. Лишь чувствуем её присутствие. По зову души делаются многие человеческие дела. По зову души мы едем даже туда, куда Макар телят не гонял – в Антарктиду на ледяные пастбища.

                стр.50

                ЛЫСЕНКО + ГОРЕЕВ 

Перед самым отъездом на буровую Боря Лысенко опять зашёл ко мне на ДЭС, сел по-турецки на топчан и продолжил свои воспоминания о Крыме:
–  Под Старым Крымом надыбал я один полуразрушенный армянский монастырь. Потом уже узнал, что он аж четырнадцатого веку. И основан Стефаном-первомучеником. Место удивительное. Народ там необычный собирается. Когда подходил, услышал лихие переливы шестиструнной гитары. Подошёл, увидел двух, будто из прошлого века гусаров с бакенбардами и закрученными усами, в белых накрахмаленных рубахах, в обтягивающих тёмно-синих рейтузах и чёрных, до блеска начищенных, сапогах. Один сидел на стуле с гитарой, другой, поставив ногу на деревянный чурбак, пел густым пронзительным баритоном.
И Боря вдруг сам запел, вспоминая того давнего и удивительного гусара, Бог весть откуда взявшегося в нашей социалистической среде среди девственных лесов в этой диковинности и дикости разрушенного монастыря:

– Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!

Не повторяй мне имя той,
Которой память – мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной.

Уверен, что Боря пел не хуже того «гусара», настолько был захвачен магнетизмом мелодии и слов. Не хватало только гитарного аккомпанемента. Закончив петь, Боря добавил:
– Запомнил только первые строчки. Уже потом пошёл в Публичку и нашёл там весь текст. Стихи-то оказались действительно гусарскими: сам Денис Давыдов написал их почти 150 лет назад. Во, как слово живёт! Выучил наизусть.
– Браво, Боря, браво! Попроси Матвеича, чтобы он подыграл тебе на своей мандолине. А то со своим «Турецким маршем» утомил всех.
– Дело в том, – пояснил Боря, – что он кроме этого марша ничего не знает. Но играет его виртуозно. Где научился не говорит. Не за операционным же столом.
Наш док №1 Матвеич действительно как-то раз удивил нас чрезвычайно. В пылу большого застолья, посвящённого Дню международной солидарности трудящихся, он вдруг удалился из кают-компании, где проходило всенародное торжество. Появился он буквально через минуту с мандолиной в руках. Кают-компанию заполнили звуки известного всем «Турецкого марша». Какое отношение имел марш, да ещё турецкий, к революционному празднику, который мы так усердно отмечали, трудно сказать, но ещё за кулисами, когда Матвеича было не видать, напев там-да-та-та, там-да-та-та среди антарктического безмолвия и тишины был столь невероятным, что мы на время даже забыли о гастрономических радостях застолья.
Затем явился и сам виртуоз – Матвеич – во всей своей красе. Он так ловко перебирал пальцами по сдвоенным струнам итальянского инструмента, так вдохновенно-захватывающе исполнял шедевр Моцарта, что по окончании игры мы разразились нескончаемыми аплодисментами. Матвеич же, как ни в чём ни бывало, отложив мандолину в сторону, сел на своё место за длинным праздничным столом и стал доедать очередной шедевр Петручио. В итоге День международной солидарности трудящихся подарил нам два шедевра от гениального Моцарта и гениального Петручио.  Начальнику станции в связи с этим пришлось по просьбе всех трудящихся идти с эмалированным чайником в свои запечатанные закрома и приносить вожделенный спирт, чтобы поддержать начатое веселие.
Со временем выходы Матвеича с Турецким маршем в дни не таких уж и редких застолий стали приедаться. Это было выступление одного исполнителя с одним и тем же номером, навязчиво повторяющимся много-много раз. Особенно не нравились эти спонтанные выступления повару. Когда артист заканчивал «Турецкий марш», наш кормилец Петручио всегда произносил одну и ту же фразу:
– Матвеич, хватит тебе мандулачить, пошёл бы лучше огурцы полил…

                стр.51

Но в репертуаре Матвеича ничего более и не было. Поэтому публика стала бесцеремонно заглушать звуки итальянского инструмента русскими застольными песнями, которые никогда не иссякают.
 Но в любом случае ожившая мандолина была явлением необычайным в нашей отнюдь не музыкальной жизни. До этого она висела в медблоке над кроватью Матвеича, как элемент интерьера. Когда спрашивали: «Откуда?», наш док отвечал:
– Сие неизвестно. Пущай себе висит, есть не просит. Если на стене висит ружьё, оно обязательно когда-нибудь выстрелит. А если висит мандолина, она рано или поздно заиграет.
Так оно и случилось.

                ГОРЕЕВ

Юрий Матвеевич Гореев – это полное имя доктора Матвеича. Но имя и фамилия ушли куда-то на задний план и осталось одно отчество. Однажды Матвеич, заглянув на ДЭС, рассказал мне историю, о которой на станции никто не знал кроме двух действующих лиц:
– Ты помнишь, наверное, неделю назад начальник станции попросил меня сопровождать вездеход, идущий от нас на буровую для доставки кое-какого снабжения. В кабине вездехода уже сидел наш механик-водитель Кулакевич. Дождавшись меня, он сразу рванул в сторону буровой.
По прогнозам к нам шла пурга с сильным ветром. Надеялись проскочить – в запасе было два часа. Дорога известная, наезженная: сорок километров по шельфу туда, сорок обратно. Кулакевичу не впервой по ней ездить.  Но пурга началась значительно раньше. На обратном пути стало заносить следы траков, по которым мы ориентировали движение. В результате проскочили поворот. Заехали в полнейшую пустыню: без всяких знаков и вех. Мело уже во всю ивановскую. Всё вокруг белым бело.
Прервав рассказ, Матвеич неожиданно спросил:
– Как думаешь, Палыч, есть Бог или нет?
– Вероятно есть.
– Вот, и я стал так думать после этой поездки – есть! И без всякой вероятности есть.
Удостоверившись, что Бог есть, Матвеич удовлетворённо продолжил:
– Поворачивай, – говорю Кулакевичу, – не в ту степь едем.
Повернул. А толку? Метёт, ничего не видать. А здесь ещё и двигатель заглох. Сашка гоняет его стартёром, а он не заводится.
– Аккумулятор посадишь, – говорю – давай разбираться в чём дело.
– А чего тут разбираться, не заводится! Допрыгалась Красная шапочка, закончились пирожки в корзинке.
– Посмотри в баке. Может точно – топливо того. Закончилось.
– Вчера заливал.
– Может, не туда заливал?
– Может и не туда, – без зазрения совести согласился мой горе-водитель.
Просунул я верёвку в бак – сухая. Значит солярки нет ни грамма.
– Это называется опа – приехали!
– Всё! Пошли в кабину, помирать будем. Замёрзнем быстро. В ночь тридцать градусов обещали.
Обошёл я вездеход, заглянул в кузов: там бухта троса и бочка.
– Что в бочке? – спрашиваю.
– Пустая, наверное. Буровики отдали. А трос должны были забрать. Забыли наверное.
Открыл пробку, верёвку просунул – мокрая. Понюхал – соляр.
– Есть Бог на свете, – говорю, – давай шланг, срочно переливать надо, а то действительно замёрзнем здесь.
– Нет шланга, – слышу в ответ.
– Ну, прямо из бочки мы точно не перельём. Ведро хотя бы.
– Нет ведра.
Порылся в хламе что в кузове лежал. Приподнял брезент, смотрю – ведро мятое лежит, будто его кто ногами топтал. Точно – есть Бог на свете. С помощью этого мятого ведра, которое ещё и текло в двух местах, с горем пополам перелили половину солярки в бак. Сами ей пропитались изрядно – поднеси спичку, сгоришь. Залезли в кабину, Кулакевич на стартёр жмёт – не заводится машина.

                стр.52

– Воздух в системе, – поясняет. – Сейчас аккумулятор сядет и тогда уже точно кердык всему.
– Не спеши, – говорю, – вариантов нет. Дай аккумулятору отдохнуть. Масло подольше прокачай и заводи… Я, как старый автомобилист всё это знаю досконально.
Действительно стартёр уже на издохе, еле крутит. На каком-то десятом пуске, вдруг зацепило: двигатель зачихал и стал попыхивать, как старый дед.
– Дай на холостых поработать, – внушаю Кулакевичу, – пусть прогреется. А потом уже и вперёд.
– А куда вперёд? Сплошная метель.
– На кудыкину гору. Будем ехать пока наш след проглядывается, а там решим.
Мотор урчит. Включили фары и еле угадывая след от наших гусеничных траков тронулись по ним в обратном направлении. Ехали довольно долго. По времени должен уже поворот на станцию обозначиться. Он там высокой вехой отмечен. А её всё нет и нет. Но раз Бог есть, значит и веха должна быть. Она для нас спасительная. Других ориентиров не предусмотрено. Найдём веху, значит выберемся. И только так подумал – прямо по курсу веха и встала, почти упёрлись в неё. Теперь поворот и шесть километров до станции по прямой. 
– Держи руль прямо, – командую ошалевшему Кулакевичу.
Он рычаги управления выровнял, дал полный газ и даже запел простуженным голосом: «Из-за острова на стержень…» Когда песню допел, то в разрывах метели увидели проблеск станционного прожектора. По времени там уже ужин. И так жрать захотелось? А он спрашивает меня:
– А зачем Стёпка княжну-то за борт выбросил? Я бы не стал…
А я не знаю, что и ответить от неожиданности вопроса.
– Наверное так надо было, – предположил я, – чтоб не мешалась под рукой. Дело-то грандиозное затеял. Такого на Руси и не было. А здесь ненашенская княжна персидских кровей. И вообще, баб от таких дел надо подальше…
Пока мы так рассуждали, въехали на станцию, вывалились из вездехода, как два куля, одёжу пропитанную соляром сбросили, в баньке ополоснулись, переоделись и как набросились на цыплят табака с рисом, которые Петручио на ужин сварганил, аж за ушами запищало. Вот так мы прокатились до буровой и обратно.
Только об этом никому не рассказывай. Лишние разговоры пойдут. Расспросы. На Павлова, как на начальника ДЭС, Ескин бочку обязательно накатит: почему, мол, не проверил готовность техники к выезду. И Кулакевичу за разгильдяйство обязательно достанется.
– Но тебе благодарность точно не объявит. Не в его правилах.
– А нужна она мне? Главное – Бога увидеть. Почувствовать Его присутствие и помощь. Никакие благодарности не заменят этого.
 
                БАНЯ

Баня на станции – святое место. На Руси считалась источником здоровья. Работала она три раза в месяц. Поскольку банное помещение находилась в помещении ДЭС, то готовилась дежурным механиком загодя – с вечера. Каменка грелась ТЭНами всю ночь. Утром температура в парилке достигала 120 градусов по Цельсию. Берёзовые веники, привезённые с родной земли, запаривались перед самым открытием бани, куда по традиции первым заходил начальник станции. За ним следовали другие. В парную начальник делал минимум восемь заходов, колотя себя вениками нещадно. И при этом жалуясь, что сердце уже не то. 
– Ещё в позапрошлом году десять запарок делал. И хоть бы что. А сейчас только восемь. Надо будет доктору показаться. Может с сердцем что-нибудь? Пойду прогуляюсь по морозцу по станции, может на девятую потяну.
Начальник выходил на деревянный тротуар, соединяющий ДЭС с кают-компанией, и, завернувшись в белую простынь, как старый патриций в Римских термах, гулял так минут десять. Пока мороз не проникал во внутренние органы. Тогда он решался и на девятую и даже на десятую запарку.
– Ну вот, а вы говорите сердце, – подбадривал Петручио. Наш электромех, хотя и младше вас на 20-ть лет, и то только на четыре захода хватает. Вот он сердце действительно подорвал на ваших самостийных разгрузках. А на вас, Лев Иванович, можно ещё пахать и пахать. Не в обиду будет сказано.

                Стр.53

– Тогда рискну сделать и двенадцатый заход, а? – в порыве вдохновения решался начальник станции.
И делал. И как с гуся вода. Вот что значит полярная закалка.

Встречал я Ескина после зимовки раза два совершенно случайно в Институте Арктики и Антарктики. Выглядел он бодро, молодо, как после парилки.
– Молодеете, – говорил я, пожимая руку.
– Консервируемся, – уточнял он.
– Антарктида… – неопределённо-отвлечённо поддерживал его мысль.
На этом все наши разговоры и заканчивались. Говорить-то было не о чем. Совместная зимовка ещё ни к чему не обязывает. Тем более подобных зимовок у него было хоть отбавляй. А у меня всего одна единственная. Поэтому и самая дорогая для меня.

Баня была своего рода отдушиной. Тем более, что в банный день каждому выдавалось по банке пива. И в неограниченном количестве – клюквенный морс. На зимовку мы привезли с собой две больших деревянных бочки: одна с замоченной клюквой, другая с брусникой. Комната дежурного по ДЭС превращалась в своего рода предбанник с вешалкой для белья, точными медицинскими весами, топчаном, на котором умещалось в раз до пяти человек с австралийским пивом «Swan Lager».
Парились по-разному: и долго, и быстро. Механик Ханс не парился вообще, к жару относился скептически и смотрел на нас, как на сумасшедших. Особенно на Петручио, который для разогреву парил вениками сначала одного-двух добровольцев, а потом уже сам стегал себя двумя вениками сразу. Попасть под его «парильную машину» было своего рода привилегией. Пользовались этой привилегией все механики в благодарность за раскалённую каменку. Польёшь её слегка водичкой, а в водичку – капель десять пива из далёкой Австралии, и пошёл духмяный пар, а ты его только вениками к телу привлеки, а потом и припечатай так, чтоб душа пропотела. Чтоб восторг был от процедуры. Не каждый и поймёт.

                ФИНИШНАЯ ПРЯМАЯ

В итоге мы все без особых потерь отзимовали год и собирались в обратную дорогу. За первой партией, состоящей из четырёх человек, прилетел из Молодёжной ИЛ-14. За две недели до посадки начальник станции с Олегом Павловым ездили каждый день за 40 км. на аэродром укатывать взлётно-посадочную полосу. Укатывалась она волокушей*, прицепленной к трактору.  Волокуша для пущей тяжести было уставлена бочками с отработанным маслом. В итоге полоса получалась ровной, без застругов и давала хорошее скольжение для лыжного шасси самолёта.
В конце декабря прилетели два ИЛа. Экипажи самолётов прознав, что у нас имеются большие запасы спирта, освободили от бензина двадцатилитровые канистры и пошли на разведку. Спирт они не нашли. Но буровики, у которых этот спирт имелся, накрыли столы в буровом модуле и пригласили туда летунов. Отказаться было трудно. Тем более, что Володя Степанов приготовил большой эмалированный тазик пельменей. Сидели они долго, так как на дворе завьюжило и метеорологический центр в «Молодёжной» давал нелётную погоду.

*- большие сани со сплошным плоским днищем.

                ПОЛЁТЫ

Через двое суток, примерно в два ночи, Витя прервал банкет и зачитал срочную телеграмму: «Молодёжная» даёт добро на вылет, появилось окно». Делать было нечего. Тем более, что пельмени были все съедены. Мы распределились по вездеходам и выбрасывая снежный фонтан из-под гусениц, ринулись к самолётам. Первым вылетел начальник экспедиции с нашим радиофизиком Никитиным. А следом и мы: Попов, Кулакевич и я. Летели долго, нудно и трудно: встречный ветер, облачность. Но с нами было. Разлили по кружкам. Бортинженер к этому времени на газовой плитке сварганил курицу с рисом. И мы поехали.
– За мягкую посадку, – провозгласил Сан Саныч.

                стр.54

Лететь стало веселей. И ветер поубавил силу. Подныривая под облачность, сверяли курс, придерживаясь берега. В аквамариновом океане плавали эскадры айсбергов. В небе – стаи облаков. На крыле ИЛа большими буквами выведено СССР. Крыло парило в прозрачном холодном воздухе Шестого материка.
Уже на финише появилась японская станция «Сёва». По традиции помахали им крыльями. Из ангаров, выкрашенных в красный цвет, так никто и не вышел.
– Зря махали, – высказался Сан Саныч.
Кулакевич отмалчивался. И только шевелил усами.
До «Молодёжной» оставалось 300 км.
В «Молодёжной» нас встретил начальник экспедиции и распределил по домам. Нам надо было ждать пассажирский теплоход «Эстония», находящийся где-то в Индийском океане. Но потом планы поменялись, т.к. теплоход «Башкирия», уже пришедший на рейд станции «Мирный», стоял недоукомплектованный пассажирами. Пришлось лететь опять. Выделили только один борт. Личный груз ограничен до 20 кг. А у Сан Саныча один только каменище с сопок Ширмахера весил 25 кило. Плюс экономия в виде австралийских соков и прочее, с чем расстаться невозможно. Пришлось устраивать лётчикам банкет. Когда всё было выпито и съедено, командир Ила сказал так:
– Значит вы хотите перегрузить самолёт? Тогда готовьтесь, что мы на взлёте скапотируем и с разбегу зароемся в полосу. Или, если дотянем до её конца, свалимся с барьера в океан. Что вы предпочтёте, Сан Саныч?
– Да я… да у меня… – стал заикаться наш парторг.
– Да у меня тоже дети, – дополнил незаконченный монолог командир ИЛа. – Все ваши лишние килограммы пойдут на «Эстонии». В Питере всё получите обратно. В противном случае ваш драгоценный камень придётся ставить на вашей могиле. С эпитафией «Мера превыше всего». 
Слова командира сильно подействовали на Сан Саныча. Он даже немного побледнел.
– Ладно, – заключил командир, – при посадке в самолёт посмотрим, какой у нас перегруз будет. Там и решим.
Когда мы полностью загрузились, мерная штанга ушла в ледяной наст. Перегруз. Механик нервничал. Так ещё взлетать не приходилось. Мы расселись по бортовым сиденьям. Сан Саныч время от времени сквозь брезентовый мешок прощупывал свой камень. Завели двигатели. Прогрели. Стронулись с места, дали форсаж. Самолёт задрожал всеми фибрами своего корпуса и начал разбег. Взлётная полоса кончалась срезом ледяного шельфа, обрывающегося в море Космонавтов.
– Как бы и нам космонавтами не стать, – пошутил Кулакевич.
В это время из кабины выскочил механик и дал команду троим пассажирам быстро переместиться в хвост.
– Иначе – хана! Не взлетим!!!
Три грузных молодёжника, как сговорённые, кинулись в хвост. Винты приняли другой угол взлёта и, когда закончилась полоса, самолёт соскользнул с обрыва, слегка провалившись вниз, но крылья и работающие на пределе двигатели вытянули его в горизонтальный полёт. Один из молодёжников перекрестился. ИЛ стал медленно, но уверенно набирать высоту, делая круги над «Молодёжной». Ещё долго виделся Бардин, начальник нашей экспедиции, машущий нам рукой. Наверняка он тоже знал о перегрузе. Сан Саныч поглаживал брезентовый сидор с антарктическим камнем. Механик выскочил из кабины и предупредил, что того, кто закурит, убьёт на месте. Оказывается, от сильной вибрации при взлёте разошёлся шов правой плоскости и бензин стал стекать по фюзеляжу вдоль иллюминаторов.
– Малейшая искра и вспыхнем, как порох.
В плоскостях находилось дополнительное горючее. Но набрав высоту и выйдя на ровный полёт, течь прекратилась.
– Подморозило, видать, – сообщил механик. Течь закрылась. Наливай. Но не больше ста грамм. Нам ещё долго лететь.
Опять была курица с рисом и кетчупом. Сан Саныч восторгался профессионализмом экипажа.
– Это же надо так взлететь! Я уж думал, рухнем с барьера в воду. Прямо смертельный номер.
– Главное, камень остался цел, – подцепил я нашего парторга, – береги его. Талисманом твоим пусть будет. Жаль на шею нельзя повесить. Тяжеловат. Но если топиться, то в самый раз…
– Хе-хе, – отреагировал Сан Саныч.
Лететь до «Мирного» столько же, что мы летели до «Молодёжной»: 1260 км. Это часа четыре лёта при хорошей погоде. Не близко.

                стр.55

                ДОМОЙ НА «БАШКИРИИ»

«Мирный» был на подъёме. На рейде, на чистой воде стоял белоснежный пассажирский теплоход «Башкирия». Событие! Смена полярников. Одни прибывают на материк, другие убывают. Одни сдают дела, другие принимают. И главное – все довольны.
Берег у «Мирного» нехорош. Сплошной ледяной вал с впадинами, выступами, наслоениями. Стали искать место для приёма шлюпок с «Башкирии». Нашли только одну более или менее приемлемую нишу, опускающуюся почти до самой воды. Начальник «Мирного» Кизино стал утрамбовывать ногами снег в нише и тут же провалился в открывшуюся под ним трещину. Спасла его мгновенная реакция: расставив широко руки, он удержался на поверхности, а сопровождающие тут же подняли его на ноги.
– Вот, что значит вековой полярный опыт, – заключил Кизино. – А так я сейчас вынырнул бы где-нибудь подо льдом незнамо на какой глубине и поминай, как звали. Здесь положите доски, распорядился он. Будем грузиться в порядке очереди. По одному.
Теплоход «Башкирия» мог принять на борт 340 пассажиров. Нас набралось 120. Поэтому все заняли каюты первого и второго класса. Третий класс оказался невостребованным.
Мы с Сан Санычем поселились в каюте первого класса, при которой были свой душ и туалет. Соседями оказались Кулакевич с Шакировым. Остальные пассажиры были с других станций, в том числе с «Востока».  Встречала нас у парадного трапа белокурая женщина в форменной белой рубашке с чёрными погонами пассажирского помощника капитана, на которых горели золотым позументом два широких галуна и узкая ромбовидная петля. Она же, как потом выяснилось, выполняла ещё и функции библиотекаря и непременного (положено по должности) осведомителя КГБ.
Именно от неё ушла информация в нужные инстанции, что механик-электрик станции Новолазаревская штудирует труды Клода Гельвеция. Что подумали обо мне в Большом доме на Литейном в связи с этим обстоятельством, трудно сказать. Но то, что белокурая бестия передала эти «секретные» сведения шифрограммой, у меня не вызывает сомнений. Потом уже из радиоцентра мне намекнули об этом свои люди. Откуда узнала об этом библиотекарша, сиречь пассажирский помощник, для меня не загадка. По простоте душевной я дал ей почитать 1-й том этого французского утилитарного мыслителя. Ей не оставалось ничего другого, как сообщить об этом куда надо.
Возвращая книгу, белокурая поблагодарила меня и улыбнулась, прищурив свои голубые глаза:
– И что конкретно заинтересовало Вас в этом с позволения сказать Гельвеции?
– Этот вопрос я хотел задать Вам. Потому что я пока ничего не нашёл…
– Странно. Зачем же Вы дали его мне?
– Надеялся, что Вы откроете для меня некоторые непонятные для меня изречения.
– Какие, например?
– Вы, наверное, не заглядывали в книгу. Там у меня всё помечено карандашом.
– Ну, хорошо. Давайте откроем наугад. Да, здесь есть подчёркнутое: «Чтобы удивиться, достаточно одной минуты. Чтобы сделать удивительную вещь, нужны многие годы». Да, действительно непонятно, про какую удивительную вещь он говорит?
– Вот видите. Я могу оставить её у Вас до окончания нашего вояжа. Вдруг Вам что-то откроется в этом безбожнике.
– Нет, нет! Ради Бога! Мне и так забот хватает и без вашего Гельвеция.
Я взял у неё книгу, I том, тоже открыл наугад и попросил разрешение прочитать одну фразу, подчёркнутую когда-то мной: «Сила духа увеличивается лишь путём отказа от вещей».
– Каких ещё таких вещей? – удивилась библиотекарша. Ни от каких вещей я отказываться не собираюсь. Уберите вашего Гельвеция подальше, он только мешает нам строить светлое будущее.
– Счастье людей заключается в том, чтобы любить делать то, что они должны делать, – процитировал я ещё одну строку. Хотя мало кто знает, что он должен делать. Вот Вы знаете?
– Знаю, не знаю, но своё дело люблю, не задумываясь отреагировала хозяйка библиотеки и наставница всех ста двадцати пассажиров «Башкирии». Мне только не нравится одно: чуть ли не каждый второй ваш полярник лезет ко мне со своими накопившимися чувствами и предлагает чуть ли не завтра сыграть свадьбу. К Вам это вроде не относится. Но откуда я знаю, что последует за вашим Гельвецием?

                стр.56

Может, это только повод для чего-то ещё. Вас же всех не поймёшь. Вас же вона сколько, а я одна… Так что заберите своего Гельвеция и на этом мы закончим дебаты и наше знакомство. Буду знать, что и среди полярников находятся люди, интересующиеся не только тётками, но и философскими вопросами. По крайней мере вы здесь один такой.
Худо-бедно я всё-таки довёз двухтомник Гельвеция до дому. А через некоторое время жена почему-то выбросила его на помойку, посчитав, что Гельвеций не моего интеллектуального круга, хотя и перезимовал со мною всю зимовку. Якобы я удостоил его большой чести, взяв в Антарктиду, о которой он тогда и понятия не имел.

                КЕРГЕЛЕН 

Антарктида всё дальше и дальше уходила за горизонт. Мы шли по Индийскому океану с хорошей крейсерской скоростью – 17.5 узлов. На теплоходе заканчивались запасы питьевой воды. На пути у нас лежал островной архипелаг Кергелен, принадлежащий Франции. Там мы рассчитывали заполнить танки пресной воды из стекающих с гор источников.
Начинался прилив. Не дожидаясь его конца, когда вода доходит до максимальных отметок, капитан рискнул зайти в одну из бухт острова, где стекал полноводный ручей из большого верхнего озера. На неполной воде в середине бухты мы наскочили на каменистую мель, которая проскребла полкорпуса судна и накренила его на левый борт градусов на 10.
Случай очень неприятный. Помощи ждать не от кого. Вызывать спасатель с ближайшего австралийского берега, до которого почти 5 тысяч километров – это обанкротить всё Черноморское морское пароходство. Мы сидели, как зверь, попавшийся в капкан. Капитан решил накренить судно ещё больше. При помощи наполнения балластных цистерн с левого борта и откачки цистерн правого, он положил теплоход на угол почти в 30 градусов. К этому времени и прилив сделал своё дело: приподнял корпус над мелью, и мы на малом ходу сошли с подводного каменного бугра. Поставив судно на ровный киль, спустили аквалангистов, осмотрели корпус. В итоге приняли решение, что можно идти дальше. Но прежде – питьевая вода.
Вода текла полноводным ручьём с верхнего озера, находящегося на островном плато и пополняемого талыми снежниками дальних гор. Максимально приблизившись к каменистому берегу, сбросили якоря, а с кормы – пожарные шланги, подключенные к мощным погружным насосам. Спустили на воду спасательную шлюпку и пока закачивали воду, разрешили желающим прогуляться по острову. Компанию мне составил Серёга Кирюков, отзимовавший полный срок на станции «Восток».
Он очень удивился, узнав, что я в этих местах уже второй раз. Два года назад на пути к западным берегам Австралии наш научник «Профессор Визе» заходил на Кергелен на французскую станцию для обмена научными данными. Но это с другой стороны острова, отсюда не видать. Погуляли мы тогда там на славу, попив вдоволь французского винца, которое там в изобилии подаётся к трапезам, да и просто так стоит на столах в кувшинах из нержавеющей стали.
Нам же вино выдавали только в тропической зоне, и то по 200 грамм в день. А до тропиков ещё не близко.
То что остров Кергелен вулканического происхождения можно было видеть по вымывным каменным нишам, береговой черты. Каждая ниша обозначала рост острова во время извержения вулкана. Ниши шли амфитеатрами и представляли как бы крытые ложи для несуществующей публики, где давали одно и то же представление: закаты, восходы, приливы, отливы, ветра и штили. Но больше, конечно, ветра и непогода. Место продувное, одинокое, серое, неприветливое. Похожее на одичалый, рухнувший в одночасье, замок неземного великана. Всюду нагромождение камней, глубокая пересечённая местность, на склонах гор стоят несколько сложенных из камней гуриев, возможно, как створные знаки.
Погуляв с Серёгой по острову, мы как-то нечаянно сдружились. К нам присоединился его коллега по зимовке – доктор со станции «Восток». И ещё один несостоявшийся полярник, которого по дороге к «Мирному» забраковали по здоровью, и он возвращался назад. Причины его возврата были другими. Но никто пока ни о чём не догадывался. И мы составили карточный коллектив: каждый день после ужина садились в укромном уголке утихшего после трапез ресторана и резались в «кинга». Ни до, ни после и никогда я не играл так увлечённо в карты, как на «Башкирии», идущей на полных парах в Одессу. Этим мы заполняли свой досуг, убивали бесценное время и хоть как-то напрягали свои мозги.

                стр.57

По утрам и перед самым сном я снимал с прикроватной сетчатой полки томик Гельвеция и принимался за его атеистические изыскания в области философии. Во многом он мне не нравился, иногда хотелось его опровергнуть или поспорить с ним, что-то добавить к его изречениям и что-то спросить. В итоге я взял свой антарктический дневник и на оставшихся неисписанных листах начертал двадцать пять его высказываний, которые просто просились на комментарий. И я эти комментарии сделал.

                25 ИЗРЕЧЕНИЙ ГЕЛЬВЕЦИЯ С КОММЕНТАРИЯМИ

«Счастье людей заключается в том, чтобы любить делать то, что они должны делать».
Коммент: Но мало кто знает, что они должны делать.

 «Заблуждения порой таковы, что их построение требует больше соображения и ума, чем открытие истины».
Коммент: Но это не значит, что на пути к истине не надо ни ума, ни соображения.

«Умы тех, кто хочет знать и слушать все различные мнения, гораздо больше способны к познанию истины».
Коммент: А заблудшие слушают только себя.

«Кто сам считает себя несчастным, тот становится несчастным».
Коммент: Кем считать того, кто считает себя счастливым, а становится несчастным?

«Тот, кто постоянно сдерживает себя, всегда несчастен из страха быть несчастным иногда».
Коммент: Если постоянно сдерживать себя, то можно внезапно обос***ться. Но если такое произойдёт, то сразу становишься счастливым.

«Желание есть движущая сила души; душа, лишенная желаний, застаивается. Нужно желать, чтобы действовать, и действовать, чтобы быть счастливым».
Коммент: Единственное истинное желание души – это Спасение.

«Чтобы любить людей, надо от них мало ожидать».
Коммент: А если ожидать много, то можно и возненавидеть.

«Чтобы мысли были прекрасны, они не должны быть растворены в большом количестве слов».
Коммент: Если мысли прекрасны, но не облачены в слова, то они выражаются в делах.
 
«Только тот может считать себя свободным от зависти, кто никогда не изучал себя».
Коммент: Изучив себя, начинаешь понимать, что кому-кому, но завидовать себе не следует.

 «Знание некоторых принципов легко возмещает незнание некоторых фактов».
Коммент: Незнание некоторых фактов, может родить ложные принципы.

«Всякий религиозный догмат – это зародыш преступлений и раздоров между людьми».
Коммент: Смотря какой догмат.

«Всякий изучающий историю народных бедствий может убедиться, что большую часть несчастий на земле приносит невежество».
Коммент: И гордыня.

«Люди не рождаются, а становятся теми, кто они есть».
Коммент: Если люди не рождаются, как же они могут становиться?

«Истину можно найти только в запрещенных книгах. В остальных – лгут».
Коммент: Значит, если разрешить запрещённые книги, в которых хранится истина, то истина из них уйдёт и перейдёт в другие книги, в которых её не было вовсе?

                стр.58

«Люди обычно считают, что лучше заблуждаться в толпе, чем в одиночку следовать за истиной».
Коммент: Следовать в одиночку за истиной хорошо, если знаешь, что идёшь по верному пути.

«Знания людей всегда соразмерны их желанию учиться».
Коммент: Одного желания мало.

«Всякое сравнение предметов между собой предполагает внимание; всякое внимание предполагает усилие, а всякое усилие – побуждение, заставляющее сделать его. Человек, лишенный желаний, – если бы такой человек мог существовать – не сравнивал бы предметов между собой и не высказывал бы никаких суждений».
Коммент: Какое суждение может сделать голодный человек стоящий между куском хлеба и хрустальной вазой? Сравнив эти два предмета, он естественно уделит внимание куску хлеба и сделает усилие, из-за одного лишь побуждения съесть его – взять этот хлеб и утолить свой голод. И он сделает это!

«Карфагенский полководец Ганнибал был одноглаз. Он высмеял художника, который нарисовал его с двумя глазами, и наградил того, который изобразил его в профиль. Никто не хочет слишком пошлых славословий, но каждый испытывает приятное облегчение, когда скрывают его недостатки».
Коммент: Если у меня на носу чирей, то скрыть его может только портрет написанный со спины. И это будет приятным облегчением для меня.

«Сочинения созданы лишь для умных людей, способных извлекать из них пользу. Глупцы читают без пользы книги, в которых заключен глубочайший смысл».
Коммент: Глупцы книг вообще не читают. Даже тех, в которых смысла нет вовсе.

«Достойно осуждения не невежество, а дерзость».
Коммент: А особенно дерзость в невежестве.

«Когда глупец занимает должность, с ним обращаются как с гением».
Коммент: А как обращаются с гением на должности?

«Воспитание, главным образом, должно засеять наши сердца полезными для индивида и общества привычками».
Коммент: Если все будут с полезными привычками, то мы воспитаем лицемеров!

«Все ограниченные люди стремятся постоянно опозорить людей основательного и широкого ума».
Коммент: Люди основательного и широкого ума обычно не обращают внимания на вопли людей ограниченных. И позор падает на плечи последних.

«Море не выходит из предписанных границ. На это отваживается только человек».
Коммент: Не смотря на то, что за этой границей.

Последнее изречение напрямую касалось нас: моряков и зимовщиков.
 
                ТРОПИКИ

После пересечения тропика Козерога температуры воздуха и воды стали быстро расти. В связи с этим на палубу вытащили шезлонги для загорающих. Пробывших год без солнца, в темени полярной ночи и в собственной бледноте, надолго подставлять себя под тропическое солнце весьма опасно. Но полярники, что большие дети: дай им солнца с избытком, чтоб кожа горела. И она у многих горела до глубокой красноты. В том числе и у меня.

                стр.59

– Вы же все дураки, – наставлял меня Сан Саныч, – лезете под солнце, словно это ерунда. А это не ерунда. Лишняя инсоляция для организма вредна. Тем более для нашего северного человека, да ещё проведшего год в снегах Антарктиды. Вот смотри на меня. Я уже коричневый от загара, а под солнце не лезу. Стою под козырьком верхней палубы. А туда ультрафиолет проникает не хуже, только в других дозах, не такой жёсткий. Учись у старших.
Открыли бассейн, пустили в него забортную воду из Индийского океана. Слава, доктор с «Востока», почему-то называл его Индейским. В карты играл виртуозно. Почти всегда брал весь прикуп. А Володя, несостоявшийся полярник, возвращающийся по очень сомнительным обстоятельствам опять домой, почему-то в игре был неудачлив. «Не везёт мне в карты, повезёт в любви» – пел ему Слава слова из известной всем песни по окончании очередной партии. Володя тасовал, сдавал, играл и опять проигрывал.
– Точно в любви повезёт, – хором пророчили ему.
В результате всё оказалось наоборот. Но не будем забегать вперёд.
В любви пока везло только Серёге. Он понравился официантке, обслуживающей наш столик в судовом ресторане. А она понравилась ему. На судах часто завязываются любовные истории, когда в экипажах присутствуют женщины. А на «Башкирии» было их немало. В основном в обслуге.
Кормили нас хорошо и обильно. Практически мы были туристами в круизном рейсе Антарктида – Одесса. Туристам этим ещё и жалованье платили, и валютную надбавку. Меня приравняли к должности второго механика и соответственно каждодневно руб сорок пять в валютном исчислении были моим дополнительным заработком. Это чуть больше двух долларов по тому курсу. А на два доллара можно было купить тогда ого-го сколько всего. А умножь эту сумму на количество дней нашего перехода, получалось порядка 70 долларов – сумасшедшие деньги. Капитал.

                МАВРИКИЙ

Первые траты начались на острове Маврикий, куда мы зашли на пути в Одессу. Стоянка три дня. Делать на этом Маврикии было нечего. Столица острова Порт-Луи ничего особенного из себя не представляла: безликие улицы, обшарпанные двух-трёхэтажные здания, всюду индусы, особенно в торговле, а также китайцы. Почти все вторые этажи домов вынесены вперёд фасадным выступом, который превращал пешеходный тротуар в своего рода крытую галерею, защищающую от дождя и солнца. Нам выдали маврикийские рупии, и мы пошли в разгул.
Разгуляться было особо негде. Поболтались по китайским магазинчикам. Потоптались по островной земле. Купил бате зонтик-трость, который забыл на парковой скамейке. Через пять минут вернулся. На месте, где, где был оставлен зонт, сидел интеллигентного вида китаец в очках с круглыми линзами. Он безучастно смотрел на тусклый городской пейзаж и, когда я к нему обратился с вопросом об оставленном мной зонтике, как-то виновато улыбнулся, будто это он увёл зонт, развёл руками и на ломаном английском произнёс скрипучим голосом:
– I don’t know anything…*
Купить второй уже не хватало денег. А такой зонтик был заветной мечтой отца. Это всё, что мне запомнилось на Маврикии в Порт-Луи.

*- Я ничего не знаю…

                АДЕНСКИЙ ЗАЛИВ

Благополучно пройдя экваториальную зону, назагоравшись и накупавшись в штатном судовом бассейне, мы приближались к Аденскому заливу, который сливался с Красным морем. А Красное море в свою очередь через Суэцкий канал соединялось с морем Средиземным, куда и лежал наш путь.
В Аденском заливе мы сделали остановку: встали на якорь на внутреннем рейде. Там собирали караван для прохода Баб-Эль-Мандебским проливом. Всюду сновали арабские фелюги. В них – торговцы всякой всячиной. Продавали чучела крокодилов, кожаные «лопатники», бусы, фенички, тербуки, курительные трубки, плётки, морские раковины и прочие ненужные вещи.
Один ловкач совершенно непонятным образом забрался со своей фелюги к нам на кормовую швартовую палубу, подтянул мешок с товаром, выложил из него свои безделушки, сам сел по-турецки перед своим разложенным добром и стал предлагать желающим купить у него любую вещь вплоть до кривых арабских ножей в красивых кожаных ножнах.

                стр.60
 
Когда старпом узнал о продавце на борту теплохода, он срочно спустился на швартовую палубу, увидел нарушителя и набросился на него с угрозами:
– Ты знаешь, бездарь, что ты нарушил границу Советского Союза? По всем международным правилам здесь территория нашего государства!
Араб моргал глазами, не поняв ни единого слова, и пощупав пальцами мятые бежевые тропические шорты старпома, предложил:
– Change?*
– Убирайся отсюда по добру по-здорову со своим ченчем. Я сейчас полицию позову. Пропишут тебе по первое число.
Слово «полиция» араб понял сразу:
– «Полиция», – повторил он, криво усмехнувшись, и понёс какую-то околесицу на своём языке, размахивая при этом руками и краснея смуглым лицом.
– Что он балакает? – повернулся старпом к свидетелям, состоявшим в основном из полярников.
Один из них приценивался к большому охотничьему ножу с костяной ручкой и по ходу стал переводить:
– Говорит, что юрисдикция полиции не распространяется на его коммерческую деятельность. И он полиции не боится.
– А откуда Вы знаете арабский? – удивился старпом.
– Вы спросили, я перевёл.
– Тогда скажи ему, что здесь территория Совьет Юнион. И его, как нарушителя территориальной целостности Союза, я выкину сейчас за борт со всеми его причиндалами.
И тут как раз появилась помощник капитана по пассажирской части – миниатюрная женщина с безупречной фигурой, в офицерской форме, при погонах, в экстравагантной фуражке с кокардой шитой золотой канителью. Она элегантно и тихо, как ангел, спустилась по трапу, держась рукой в белой перчатке за поручень.
– Что здесь происходит, товарищи? Почему на борту посторонние?
Появление безукоризненной женщины в безукоризненной форме пассажирского помощника произвело на араба сильное впечатление, он быстро, как на пружине, поднялся, побросал свою продукцию в ветхий мешок и ловко, как обезьяна, спустился по канату в свою фелюгу, болтающуюся у борта. Его напарник стал ускоренно отгребать от нашего парохода. Старпом перегнулся через фальшборт, и крикнул вдогонку уходящей фелюге:
– Аллах акбар! Шорты не на твой размер, товарищ.
Упитанный зимовщик, приценивающийся к ножу, удивился:
– Кого он так испугался? Даже нож не успел забрать. Получается – подарил, что ли?
Он вынул лезвие из тиснёных кожаных ножен и сделал ножом несколько круговых движений, потом пару боевых выпадов и завершил кручением вокруг указательного пальца.
– Красиво! – почти восхитилась женщина в погонах. – Холодное оружие сдадите мне на хранение. Оно будет лежать в сейфе до прихода в Одессу. Таможня решит, что с ним делать.
– Нет уж, – возразил полярник с ножом и, замахнувшись из-за плеча, кинул его в воды Аденского залива. – Знаю я нашу таможню, накатают акт о провозе запрещённых вещей и тю-тю – визы больше не видать.
– Хорошее решение, – согласилась пассажирский помощник, – я бы не догадалась.
К вечеру зашли в Баб-Эль-Мандеб. Суда медленно потянулись в Красное море.

*- меняем

                СУЭЦКИЙ КАНАЛ

Подтянувшись к горлу Суэцкого канала, снова выстроились в очередь. На людях появился сменившийся начальник Мирного Кизино. Он поднялся на верхнюю открытую палубу ходового мостика и теплоход сразу же тронулся во главе собранного каравана в узкость канала. Будто только и ждали выхода самого Кизино.
– Красиво идём! – сообщил он.
Хотя и так было видно, что красиво: слева и справа по борту плыл низкий песчаный берег с редкими пальмами и выжженными солнцем кустами.

                стр.61

На пути попадались простаивающие японские землечерпалки и земснаряды, которые должны были углублять и расширять русло канала. Мы шли в кильватер какому-то большому контейнеровозу, соблюдая безопасную дистанцию.
– Это удивительно, – продолжил начальник Мирного, – в пятнадцатом году за год прорыть 115 километров Суэцкого перешейка! Уму непостижимо! Зато как упростился путь в Индию!
– Да и не только, – добавил один из его соратников.
– Как жизнь молодая? – спросил он почему-то меня. – Как едется, как спится, как естся?
– Георгий Иосифович, у нас всё хорошо. И естся, и спится, и прочее.
Он удовлетворённо кивнул.
– С Новолазаревской?
– С неё, родимой.
– Молодцы! Хорошо отзимовали. Без замечаний.
По бортам проплывали песчаные берега канала. Антарктида окончательно ушла за горизонт и переместилась в зону воспоминаний.
К утру подошли к Порт-Саиду. С верхней палубы наблюдаю такую картину: за невысоким песчаным холмом молодая красивая египтянка в белой тунике, открывающей только матово загорелое плечо, шею и опущенное вниз лицо, наклонила глиняный кувшин, из которого льётся тонкая струя прозрачной воды. Этой водой умывается молодой красивый египтянин. Оба ласково улыбаются друг другу так, что было видно – в данный момент они в этом мире одни и не ведают о соглядатаях вроде меня. Эта картина, это утреннее омовение так запечатлелось в моей памяти, что я часто вспоминаю об этом мелькнувшем эпизоде с нескрываемым очарованием – как примером чистоты человеческих отношений, которые так откровенны и естественны. И жалею, что я не художник, чтобы отобразить хотя бы десятую часть виденного. Эта картина будто специально была показана мне, чтобы я сверял свои ощущения и чувства по отношению к женщине и отношение женщины ко мне так, как это виделось мне на египетской земле рядом с Суэцким каналом. Молчаливое согласие говорящих сердец.

                КОНСТАНТИНОПОЛЬ 

Днём мы отдыхали, вечером резались в «кинга», ночью спали. Наш последний заход перед прибытием в Одессу Стамбул-Константинополь-Царьград – земля, когда-то отвоёванная арабами у Византии. Один из великих православных храмов Святой Софии превратился в мусульманскую мечеть Айя София, окружённую с четырёх сторон высоченными минаретами. Город по-восточному бурлит людьми. Громадный крытый стамбульский рынок Капалы-чарши. Один из крупнейших крытых рынков в мире. Заблудиться в нём легко, что нам с Сан Санычем быстро удалось.
Сан Саныч всё теребил свой древний широкоформатный фотоаппарат «Любитель» с кадром 6х6. Он висел у него на ремне, закинутым за шею.
– Не продать ли его? Как Вы смотрите на это, Сергей Палыч?
– Это Ваше дело. Но с другой стороны это нарушение Правил поведения советского моряка за границей. Вы, как парторг, должны об этом знать лучше меня.
– Да я понимаю. Но, с другой стороны, я ничего не нарушаю. Эти правила для моряков загранзаплыва. А мы с вами полярники. Чувствуете разницу? Полярнику многое позволено, что не позволено другим.
– Что позволено Юпитеру, не позволено быку?
– Точно так!
– Тогда продавайте. Только кто у Вас его купит? Для этого надо на него хотя бы повесить ценник и написать “For sale”. Как знать, что Вы его продаёте? Это уже допотопная техника. Не каждый на неё клюнет. Ваш «Любитель» действительно на любителя.
– Ценник вешать я не буду. Наши увидят – заложат в два счёта.
Он выбирал приглянувшегося ему турка, подходил почти вплотную, и многозначительно указывая глазами на свой аппарат, висящий чуть ниже пупа, часто поднимал и опускал брови, напоминающие при этом летящую птицу. Это был такой недвусмысленный намёк посмотреть аппарат. Турки, как правило, пожимали плечами и отходили подальше, подозрительно поглядывая на Сан Саныча. Возможно, что намёки Сан Саныча турки принимали за что-то другое.
– Сейчас кто-нибудь из них позовёт полицию, – решил я попугать нашего метеоролога, – и будете Вы объяснять им на турецком языке, чего добиваетесь от добропорядочных турецких граждан.
– Я турецкого не знаю, – с тревогой констатировал он.

                стр.62

– А они русского не знают. И что будете делать? Они ведь могут и за американского шпиона принять.  Как будете отбрыкиваться?
– Сюда бы запустить Матвеича с его турецким маршем, – вставил невпопад мой напарник по увольнению, – уверен, не пропал бы его «скорбный» труд. Турки должны любить свой марш.
Так ничего не продав и ничего особенного не купив, проболтались мы с Сан Санычем целый день по Стамбулу, устав до невозможности, и даже не поужинав, завалились в свои койки, уснув сном праведников.
Под утро приснился мне Матвеич, исполняющий на мандолине в одной из крытых галерей Капалы-чарши надоевший уже нам турецкий марш. Рядом стоял Сан Саныч со своим неизменным «Любителем» и собирал в большую клетчатую кепку турецкие лиры, которые с удовольствием подавали добропорядочные турки. Кепка быстро наполнялась, и наш парторг нервно рассовывал купюры по карманам под аккомпанемент известного всем марша Людвига ван Бетховена. Матвеич играл усердно и с каким-то неподдельным рвением и тщательностью. Голова его наклонилась вбок, будто он прислушивался к голосу мандолины и, находя его безупречным, широко улыбался. Сан Саныч улыбался скромнее, в силу своей природной натуры, и произносил одну и ту же фразу: «Надо же! Сразу столько денег! И фотоаппарат продавать не надо». Но тут неожиданно и не Бог весть откуда появляется начальник станции Лев Иваныч Ескин, который по идее остался на сезон и пребывал ещё на Шестом материке:
– Что же это Вы, Сан Саныч, – начал он с места в карьер, – старый заслуженный полярник, а всё туда же! На задворках капиталистического мира занимаетесь неполиткорректным делом. Фиглярствуете. Про Юрия Матвеевича я уж не говорю. Ему многое прощается: он в сорок пятом под Сент-Пельтеном из обычного станкового пулемёта немецкий «Юнкерс» сбил. А Вы что за свою жизнь сделали? Задницу свою по зимовкам возили? Да с анемометров показания путали? Не подам вам ни куруша.
Матвеич же так самозабвенно играл свой турецкий марш, что ничего не видел, и не слышал, а только потряхивал головой в такт бессмертной музыке.
Потом начальник перевёл плотоядный взгляд на меня:
– А Вам Сергей Павлович всё зачтётся: и австралийский знакомый подозрительного вида, и разбазаривание овощей из фур, и нештатные посещения немецкой станции без моего разрешения, и увлечение западной философией, и игнорирование нашего советского телевидения, и появление в дни праздничных застолий в морской форме, чтобы выпендриться, и… многое другое… Так что, готовьтесь.
К чему мне надо было готовиться, я так и не узнал: Сан Саныч шевелил меня за плечо:
– Вставайте, Сергей Павлович. Так и завтрак проспите. Там омлет и кофе Вас дожидаются. Я уже давно встал. Сон нехороший приснился.
– С участием Ескина?
– Откуда Вы знаете?..
– Так и мне он приснился.
– Не знаю, что он делал у Вас во сне, а у меня покупал на Стамбульском рынке мой «Любитель 166». Торговался, как последний сквалыга. В итоге купил, намекая при этом, что я нарушаю инструкции поведения советского человека за границей.
– Я же мотивировал тем, что курица не птица, Турция не заграница.
– И на какой сумме вы остановились?
– Он предложил мне в рублях 2.87.
– Так это ровно на бутылку «Московской».
– То-то и оно! А мне пить сейчас категорически нельзя. Но – уговорил. Деньги обещал отдать при заходе в совпорт. На этом сон почему-то оборвался. Я ещё подумал: к чему бы такой сюжет?
– Наверное – к деньгам. Не иначе.               
После завтрака, скооперировавшись с другой группой, мы взяли такси и всего за 100 турецких лир объездили центральную часть города и даже проехались по знаменитому Босфорскому мосту на азиатский берег. Сделали там петлю и вернулись назад. В Стамбуле передвигаться на такси – это безумие – весь город в пробках и заторах. Мы покинули машину и решили прогуляться по темнеющему городу.
Восточная экзотика, восточные ароматы, люди с блестящим взором масленичных глаз, фонари у лавок, всё подсвечивается каким-то странным тихим светом. Улицы приобретают другие очертания и форму. Как будто это другой город, другая жизнь, другие люди.

                стр.63

От Стамбула быстро устаёшь. Слишком он многолюдный, многомашинный, суетливый, без толку деловой. Суточный переход и мы в Одессе, где всё размеренно и тихо. Так что без сожаления покидаем причал на Босфоре, идём к родным берегам. Фотоаппарат «Любитель 166» Сан Саныч так и не продал. Не хватило коммерческого везения. Плюс незнание иностранных языков. И главное – излишняя деликатность и нерешительность.

                ОДЕССА-МАМА

Одесса встретила нас лёгким февральским морозцем, пустыми прилавками магазинов, каким-то неприсущим Одессе затишьем с тонким инеем на тротуарах и на фасадах домов. Шум и суета Стамбула остались на том берегу Чёрного моря. Контраст был ощутим кожей.
Таможенные и пограничные процедуры прошли на редкость быстро. Хлынули потоки встречающих. В белой курточке с нарисованными на ней трафаретными красными лошадками навстречу мне по длинному причалу бежал мой сын. Ему было ровно три года. Половину своей жизни он прожил без отца.
Моих компаньонов по карточной игре встречали жёны: в руках цветы, шампанское, на лицах улыбки, слёзы. Шампанское лилось на причал и перепадало встречающим и встречаемым. И лишь у одной из них не было ни цветов, ни шампанского, ни улыбки, ни радости на лице. А слёзы были обильнее, чем у остальных, и совсем по другой причине. Это была жена Володи, вернувшегося из Антарктиды, так и не побывавшего на ней. Молодая, на редкость красивая женщина, скромно, но со вкусом одетая. Они долго стояли обнявшись, молча, в предчувствии ещё не озвученной беды.
– Что произошло? – наконец спросил Володя.
– Причиной твоего возвращения явилась я…
– Каким это таким образом?
– Примерно через месяц после твоего ухода я заболела сифилисом. Врач был вынужден подать сведения в соответствующие органы. Поэтому тебя и развернули. Можешь меня убить…
– Не везло мне в карты, зато повезло в любви… – добавил к этому Володя.
Когда мы узнали подробности и причину его возвращения, Серёга Кирюков заключил:
– Да, по-разному можно дойти до Антарктиды. И по-разному вернуться.
По слухам Володя остался жить со своей женой.

ЭПИЛОГ

В 2005 году вышла в свет книга «По ту сторону земного шара», посвящённая 21-ой Советской Антарктической экспедиции и нашей зимовке на станции Новоларевская. После издания прошло 17 лет. В книге были отдельные неточности и недочёты. Да и сама подача материала мне показалась избыточной и местами вовсе ненужной.
В противовес той книге я решил фрагментировать тему и дать персонажи этой повести отдельными главами, чтобы читатель смог глубже проникнуть в характеры действующих лиц, увидеть их почти вживую, понять их мотивы. Поскольку все они были личностями в своём роде выдающимися. Личность невыдающаяся не пойдёт за три моря киселя хлебать, а будет лежать на печи и в потолок поплёвывать. Здесь читатель таких не найдёт.
«Дойти до Антарктиды и вернуться» – новая попытка передать картину и те события, полувековой давности, прошедшие передо мною. Всё это видится сейчас с высоты моего человеческого опыта. Здесь приходится полагаться на свою память, которая со временем ярче высвечивает моменты, казавшиеся ранее второстепенными и малозначимыми.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВЫ                страницы

Вступление                1               
Сборы                2
Южный материк                3               
Антарктида – Австралия                5               
Павел Австралийский                6
Пёрт                7               
Цель – Новолазаревская                8
Мумиё                10               
Georg Forster                11               
Вернер                12
Пробст                13
Штофф                14
Фишер                15
Тешнер                16
Гернандт                17
МОП                18
МОП-2                18
Огород                19
Мы с Петручио                20
Будни и праздники                21
Иглу                22               
Кауп                22               
Клуб 100                25
Камбуз                25
Синематограф                26
Заблудились                26
Боярский                27
Ескин                28
Подлог                29
Работа по Ескину                29
Кокарбоксилаза                30
Кеннет Купер                32
Выгрузка                32
Павлов                33
Кулакевич                35
Лысенко                35
Овсянников                36
Попов                37
Степанов                39
Два Валерия                40
Утянов                41
Крылов                41
Шакиров                42
Козлов                44
Шивинский                44
Воробьёв                47
ДЭС                48
Лысенко + Гореев                50
Гореев                51
Баня                52
Финишная прямая                53
Полёты                53
Домой на «Башкирии»                55
Кергелен                56
Изречения Гельвеция с комментариями     57
Тропики                58
Маврикий                59
Аденский залив                59
Суэцкий канал                60
Константинополь                61
Одесса-мама                63
Эпилог                63

Обозначение страниц с нижнего отступа