Каверна. Часть вторая. Глава 12

12

Тем временем прооперировали Пашу. Его перевели из реанимации в послеоперационный бокс, и я много времени проводил с ним. В день перевода к нему приехал брат. Паша поковылял по коридору к проходной, чтобы встретить брата, отсоединившись от аппарата, отсасывающего сукровицу, пережав дренажи хирургическим зажимом. В белой операционной рубахе он выглядел, как раненый солдат, вернувшийся с фронта. Рубаху без пуговиц Паша прищеплял маленькой прищепкой и в этом стал законодателем мод по всей хирургии. Позже все начнут носить послеоперационные рубахи, прищепляя полы ближе к вороту красивой прищепкой, особенно полюбят это девушки.

Паша привел брата в палату, и тот уселся в кресло. Брат выглядел немного напугано, тревожно, подавлено и сильно потел. Казалось, он преувеличено играет сочувствие, как показушное рыданье некоторых на похоронах. Конечно, у человека здорового, живущего с любимой женой и детьми, эта больница не вызовет никаких положительных эмоций. Брат Паши виновато рассматривал нас и палату. Я спросил, почему он так выглядит, устал с дороги или плохо себя чувствует? На что он ответил:
- Когда я суда зашел, то чуть ни заплакал, - сказав это, он действительно чуть ни расплакался от обиды, как ребенок.

Я понял, что он настолько любит старшего брата и переживает за него, что готов заплакать от бессилия уменьшить его страдания. Совсем уж не из его мира эта больница и все, что с ней связано.

Паша повозился в постели, поправил её, подсоединился к аппарату и прилег с моей помощью. Я подвязал к дужке кровати в ногах канатик из бинта, держа который рабочей рукой Паша медленно, плавно опускался на подушку. Таким же макаром он мог и самостоятельно подняться. Когда процедура укладывания на спальном месте была успешно завершена, Паша посмотрел на брата и вдруг заговорил сильным, твердым голосом. Смысл его речи был в том, что все уже позади, все прошло хорошо и нечего тут раскисать. При этом брат поглядывал на меня, стыдясь своей слабости и одновременно готовый снова расплакаться.

На третий день после операции сняли дренажи, и Паша показал шов. Обильно обработанный зеленкой так, что пропечатывалось сквозь рубашку, шов был неожиданно аккуратный для такой сложной операции. Стежков не было совсем, лишь тонкая линия разреза, походившая на большую царапину.

- Это внутрикожный шов, - тихо, подавшись чуть ко мне, серьезно и с гордостью, как бы открывая секрет, сказал Паша. – Я знал, что они делают такие, и перед операцией попросил лечащего врача. Стежки и нить прячутся под кожей, внутри, - показал он, имитируя процесс штопанья. – Потом, когда все зажило, вытягивают нить.
- Тоже попрошу Елену Вадимовну, - решил я, восхитившись аккуратным швом Паши. - Как ты узнал, что делают такие?
- Я же сам врач, - бросил Паша и посмотрел на меня как на дилетанта.

Однажды в теплый июльский день, повисев на окне, как кукушка на часах, приметив, что скамейка под раскидистой липой пуста, я зашел в бокс к Паше. Он сидел на кровати, уставившись в телевизор, и щелкал каналы пультом дистанционного управления.

- Паша, пойдем, прогуляемся. Погода хорошая, – предложил я.

Он посмотрел сомневаясь, будто я втягиваю его в авантюру.

- Сколько дней прошло после операции? – спросил я.

Паша подумал, как человек контуженый или не отошедший совсем от наркоза, и сказал:
- Десять дней, - как бы сам удивляясь, что прошло уже столько.
- Ну вот. Пойдем. Уже можно. И лавочка свободна. Я тебя подстрахую. Потихоньку спустимся, посидим на свежем воздухе. Устанешь - сразу зайдем.
- Хорошо, - согласился Паша. – И Тамерлан Владимирович сегодня на обходе сказал: «Пойди проветрись».

С этого дня Паша начал гулять и быстро поправлялся. Через две недели он выглядел, как здоровый человек.

Мы стали ходить питаться в столовую. Во-первых, раздатчица пищи по хирургии ушла в отпуск и замещала её вредная, не совсем опрятная старуха. Стало удобней питаться в столовой.

Во-вторых, поход в столовую был сам по себе прогулкой.

А в-третьих, там можно было поболтать с девчатами из терапии, которых много приходило в столовую.

Мы обходили хирургический корпус со двора и шли к столовой. По центру выдавалась полукругом «Церковь апостолов Петра и Павла», архитектурно поставленная разделять крылья корпуса. Когда возводилась Мариинская больница, она задумывалась как больница для бедных. Сюда собирали всех обездоленных, нищих, одним словом, больных бедолаг. (Даже улица называлась Божедомка, а не как сейчас им.Ф.М.Достоевского). Когда бедолаги умирали, а происходило это часто, тут же, в церкви – сердце больницы, их отпевали и провожали на кладбище. Ритуал остался в истории, церковь присутствовала как музей, хотя и действовала, иногда там проходили службы.

Так вот, со стороны парадного подъезда, где стоит памятник Достоевскому, этого не видно, а со двора, проходя к столовой, появляется такая картина: выдается из корпуса церквушка, на куполе большой деревянный крест. Рядом торчит засохшее дерево. Кора дерева вздулась и, оголяя гладкий ствол, отлетела, а местами висела непонятно на чём, подвешенная в воздухе, как мрачная инсталляция к празднику Хеллоуин. На безжизненных ветвях сидели вороны. Они начинали истошно каркать, когда кто-то проходил мимо. Жутковатый вид - среди архитектурного великолепия на фоне лазурного неба - старый деревянный крест; среди сочной зелени - мертвое кладбищенское дерево. Картина наталкивала на мысль, что из этого заведения две дороги: либо расцветешь, как сочная листва, либо засохнешь на радость воронам.

Я выбрал первый вариант - поправится и расцвести. Для этого выполнял все предписания врачей, которые хоть и перевели меня в хирургию, но с операцией не спешили.

- Пока положительная динамика идет, надо продолжать химиотерапию, - объясняла Елена Вадимовна. – Чем больше легкое очиститься, окрепнет, тем меньше придется убрать. Для жизни больше останется. И Тамерлан Владимирович так говорит. Нам важно, чтобы ты вышел отсюда здоровым и счастливым. Не торопись, лечись.

Конечно, Елена Вадимовна была права. Когда я приехал в Москву, в институт, рассчитывал, что подготовка и операция займет не более двух месяцев, ведь в Нальчике меня уговаривали лечь на операционный стол, подписавшись под торакопластикой, которую Тамерлан Владимирович сразу отверг, как неуместную. А серьезная подготовка - залог успешной операции и лучше в этом деле набраться терпения.

Я вспомнил Анзора, сельского парня моих лет. Он лежал в «Дубках», был сопалатником электрика Беслана. Так вот, этот Анзор после неудачной операции или операции не полностью достигшей цели, проделал почти такой же путь, как и я. Он выехал в Москву по квоте на два дня раньше меня, с той лишь разницей, что поехал в институт туберкулеза на Яузе. Я приезжал к нему пару раз проведать. Пока меня усилено готовили, и я поправился до нормального, спортивного веса, а даты операции еще не было видно на горизонте. То Анзора, приехавшего в середине февраля, уже в марте прооперировали, удалили полностью правое легкое и тянули ко второй операции на этой же правой половине.

Когда мы виделись последний раз, он выглядел, как здоровый парень. Простой прохожий никогда бы не заподозрил в нем туббольного. Сейчас же он вызывал чувство глубокой жалости и сочувствия.

Надо отдать должное, Анзор держался, как мужчина, как настоящий кабардинец, скучая вдали от родины по детям и жене. На одном духе, не покидавшем его, держались части лица и тела: глаза уменьшились и глубоко впали в глазницы, нос и уши пребывали в дисгармонии к истощенному лицу. Вещи, бывшие когда-то впору, висели на нем, как на вешалке, будто его одели впопыхах разные люди.

Анзор был рад меня видеть, а я был рад тому, что могу проведать земляка и поддержать морально.

Мы присели на скамейку напротив главного входа в хирургический корпус – белое двухэтажное здание, окруженное лесом, на фасаде которого написано: «Институт туберкулеза».

Закралось сомнение - на нашем институте табличку быстро не прочтешь, навскидку я помню, что там написано: «Медицинская академия имени И.М.Сеченова, институт фтизиопульмонологии, отделение торакальной хирургии». А тут «Институт туберкулеза», ни больше ни меньше, коротко и ясно. А то, что туберкулез бывает не только легочным, а практически всех слизистых оболочек. Здесь, наверное, лечат от всего.

Заведение заметно выигрывает месторасположением в парковой, почти лесной зоне, и хорошими бытовыми условиями. Я не заходил внутрь, но рассказывали, что палаты под евроремонт, как в народе называют; двухместные, с кондиционером, холодильником и кнопкой вызова молоденькой медсестры, ну и тому подобное. Золотое правило мошенника – отличные декорации. Неискушенные больные ведутся на этот институт туберкулеза.

- Тебя не готовили к операции? – спросил я у Анзора.
- Анализы взяли и на стол положили, - ответил он так, будто не знает, почему машина сломалась. – Сказали: «Что готовить? Откроем… посмотрим». Открыли, оказалось легкое полностью надо удалять.
- А почему ты не поправляешься? У нас много кому легкое удалили, они внешне почти не меняются.
- Кушать не могу. Сразу после операции диабет нашли. На одном кефире выходил. Потом оказалось - ошибка какая-то… А желудок уже не принимает.

Я смотрел на Анзора, и становилось страшно - какие разные подходы к легочной хирургии. Хорошо, что я сюда не попал.

- Деньги дают у вас там? – спросил Анзор.
- Про деньги никто не заикается, по квоте делают. Если сам захочешь отблагодарить – пожалуйста. Человеческие отношения.
- Здесь не так, - засмеялся Анзор, становясь еще страшнее. – Помимо квоты деньги нужны. Открыто говорят, квоту откладывают в сторону и называют сумму.
- Ты сколько заплатил?
- Семьдесят штук.
- Ничего себе! Семьдесят тысяч, чтоб тебя так покалечили?! Наебалов…а какая-то!
- Еще квоту требуют, - добил Анзор. – Надо вторую операцию сделать – торакопластику. Полость, где легкого нет, поджать. А-то сердце туда смещается, болеть стало.
- Свои же косяки исправлять вторая квота нужна, - заключил я. - На Достоевского не так. Там готовят. Потом на консилиуме решают - какую операцию делать, и делают за раз. Резекцию - значит резекцию, торакопластику - значит торакопластику. Сначала одно, а потом, на этом же легком другое, там не делают. Два наркоза, два раза резать… Тупняк какой-то.

Вернулся я с Яузы в полной убежденности правоты моих врачей и с чувством благодарности судьбе и дяде за то, что определил меня сюда.

Проходя по коридору, я поздоровался с молодой медсестрой Таней. Она сидела на посту и что-то писала в журнале. Таня не сдержалась, чтобы весело не спросить:
- Где гулял?!
- На Яузу ездил.
- Да?!.. И как там? – бросила она писанину. – Хумай же туда перевелся. Видел его там?
- Да, видел. Он привет передавал.
- Да?! Спасибо! – обрадовалась Таня. – И как он там?
- Ему нравиться – евроремонт, холодильник, кондиционер.
- Ну да, ну да… - погрустнела она.
- А мне здесь больше нравится.
Таня подняла глаза и улыбнулась.
- Лучше пусть мне внутри сделают евроремонт, - взял я аккорд на грудной клетке, как на гармошке. – Чем снаружи мило, внутри сгнило – фасад хороший, а людей кромсают… не дай бог.
- Да. Правда. Я слышала, - ухмыльнулась Таня. – Там медсестры на своих машинах ездят, не как мы - на электричках.

Короче говоря, основательно и методично я готовился к операции. Таблетки принимал по расписанию, добросовестно проходил процедуры, одним словом, режим не нарушал. Наоборот, все подгонял, чтобы сопутствовало лечению и выздоровлению.

Например, когда приходила Ира, если её выходной совпадал с днем посещений; и моих сопалатников, по обыкновению, не бывало, то Паша закрывал нас на замок снаружи.

В «Дубках» двери палаты закрывались изнутри на замок или щеколду. Здесь же палаты запирались снаружи на подвесные замочки, и сразу было видно, что больных в палате нет и незачем тревожить дверь.

Паша дожидался звонка и отпирал нас. Не стану долго останавливаться на том, как положительно влияют на здоровье хорошие эмоции, тем более такие, какие может дать женщина. Ира дополняла подготовку к операции так, что пропадала тревога и улучшался аппетит.

Ближе к вечеру мы выходили в Екатерининский парк, кормили уток. Иногда Паша составлял нам компанию.

Как-то раз мы сидели с Ирой на лавочке на краю парка. Летний вечер притаился в кронах деревьев и купался в мерцающем солнечном свете. Муаровым папоротником зацвел пруд, дышал таинственной прохладой, отражал лиловое небо, золотил тихую рябь.

Нарушил идиллию звонок мобильника. Это был Паша, разыскивал нас. Я огляделся, чтобы получше сориентироваться. И только тогда обратил внимание, как бы вынырнул из воды, что на соседних лавочках сидят азиаты. Коварство мимики азиатского лица, когда не знаешь - улыбаются они или злятся. Я представил нас с Ирой туристами, отдыхающими в парке где-то в Японии. Вокруг одни японцы, только почему-то говорят на тюркском наречии?

Я перевел взгляд на освещенное закатным солнцем лицо Иры. Она, слегка прищурившись, наслаждалась - ловила вечерние лучи носиком. Только сейчас я заметил под левой бровью небольшой шрам, как от глубокого рассечения.

- Что это? – спросил я и поднес руку.

Ира уклонила голову, не давая дотронуться.

- Шрам, - ответила она неохотно. – От банки сгущенки.
- Как от банки сгущенки? - не понял я, хихикнув.
- Когда я сидела в Новом Осколе, подралась там с одной дурой. Она схватила банку сгущенки и ударила меня, - Ира осторожно потрогала, будто свежую ссадину, бровь.
- А ты что?
- О-о, я ей такую трепку устроила!.. Нас обеих в изолятор посадили.
- В одну камеру?
- Конечно, в разные, - Ира посмотрела на меня, как на сумасшедшего.

Бывает, сажают непримиримых врагов в одну камеру и вешают карантин, ни зайти - ни выйти. Враги либо помирятся, либо одного из них вперед ногами вынесут. Ментам на радость: и служба идет, и борьба с преступностью.

- За что вы подрались? – спросил я.
- Она у меня сигареты без спроса взяла.
- И за это надо было драться?
- А что она… без спроса взяла и еще наглеет, - уверено сказала Ира, даже теперь не сомневаясь в своей правоте.
- А кто была эта девчонка?
- Балкарка.
- Что?! – удивился я. – Балкарка?!
- Да, - не понимая мое удивление, ответила Ира.
- То есть вы, землячки, сидящие на чужбине, подрались из-за сигарет?
- Да! - раздражено, почти выходя из себя, рявкнула Ира. - А что она без спроса берет и наглеет!

Я понял, что лучше поменять тему разговора. У женщин никаких понятий нет, одни инстинкты. Их сдерживает только та сила, какую они сами выбрали для этого, которой готовы подчинятся. Любой другой – рядом не стой.

Пришел Паша, удивлено посмотрел на нашу компанию и молча присел на край лавочки. Он был в настроении лирической задумчивости, и казалось - мыслями блуждает далеко. Мы посидели немного в обществе японцев и пошли к пруду кормить уток.

Утки, если голодные, слетаются и сплываются со всего пруда. Подходят даже те, кто щипал травку, настойчиво просят, удивляясь, машут крыльями, что ты кидаешь хлеб куда-то, когда они стоят рядом. Если сытые, то подплывает лишь малая часть уток. Остальные проплывают мимо, покрякивая навигацию, посвистывающим птенцам. Либо сидят на островке, чистят перышки или спят. Тогда практически весь хлеб подбирают воробьи, голуби и вороны, которые тучей слетаются на этот пир. Правда, утки редко отказываются от хлеба, хлеб они любят, причем любой - белый, черный.

Кряквы и селезни не подплывают близко – боятся, им надо подальше кидать. Они резвятся, бегают по воде друг от друга с крохой хлеба в клюве. Другое дело огарь или красная утка, те подплывают под самые ноги человека, занимают первые ряды. Кто посмелее, выходят на берег и просят почти из рук, гоняя воробьев и голубей, да и пощипывая иной раз собрата, чтоб не мешал.

Вороны, как банда заговорщиков, держатся дальше всех. О чем-то договариваются, подбадривают одного, который выбегает, вероломно отгоняя голубей, и хватает кусок хлеба. Смотришь на них и думаешь: «Глупые, подходи поближе, я вас всех кормлю. Что крадетесь, как воры? Подходи смелее!» Но ворона не доверяет человеку, видимо не раз обжигалась, или судит в меру своей хищнической натуры.

После прогулки я провожаю Иру до метро. Она уезжает до следующего выходного. Я целую её, она спускается в подземку, постоянно оборачиваясь, и машет рукой, чтобы я не стоял, а уходил.

Наши отношения вписывались даже в условия торакальной хирургии. Выходные дни Ира сочетала с приемными днями в больнице, и мы проводили время, не давая повода к замечаниям. В рабочие дни мы созванивались и перебрасывались смс-ками, которые носили больше будничный характер. Когда же Ира бывала у меня, после наших встреч, писала лирические, как целые любовные письма, смс-ки.

Спокойной ночи тебе моя сифошка! Я тебя очень сильно люблю! И я очень рада, что ты у меня есть. Я сейчас даже представить не могу, чтобы со мной было, если бы не ты? Я не могу и не хочу жить без тебя. Я все сделаю ради того, чтоб ты был со мной всегда и везде. Я тебе никогда не дам повода, чтоб ты на меня рассердился, или разочаровался во мне. У нас все будет хорошо, нам все будут завидовать и говорить – какая мы красивая пара и очень крепкая и преданная любовь друг к другу. Даст Аллах, завтра я опять услышу свой любимый – твой голос. И после этого я буду радоваться, что я живу и дышу! Спи сладко и ни о чем не думай, все будет так, как угодно Аллаху. Я тебя люблю и очень нуждаюсь в тебе. Я просто скучаю очень сильно по тебе. Ладно, целую тебя в твои сладкие, сладкие губки, крепко, крепко.               
                Твоя сифошка.               

Где-то в таком режиме я готовился к операции.

Через три недели реабилитации в больнице Паша снова поехал в санаторий на Волгу. За это время мы с ним успели посетить музей Вооруженных Сил, Третьяковскую галерею и зоопарк.

В Третьяковке, кроме всего прочего, меня поразили работы Верещагина и мраморный Иван Грозный. А Пашу картины «Медведи» Шишкина и «Три богатыря» Васнецова, на фоне которых, несмотря на запрет, он пожелал сфотографироваться.