Бабочка

Это моё послание ко всем юным натуралистам, любителям запечатлеть дивную красоту, хвастунишкам, которые шумно выставляют свои коллекции перед новыми друзьями ради минутной похвалы и порой даже лицемерного удивления. Прошу прощения за нескромность в речи, но это последний крик: я хочу, чтобы меня услышали! Это предостережение, в которое вы вряд ли поверите, пока оно не коснется вас лично. И, не дай Бог, если это случится... вам ничто не поможет. Я точно знаю. Поверьте. Ведь я была одной из вас.
У меня было прекрасное детство, любящие родители, добрая бабушка, типичный дедушка и далекая деревня, где я проводила летние каникулы. Мои сверстники, в основном, предпочитали оставаться в городе, а я каждый год с нетерпением ждала конца учебного года, последнего звонка, потому что знала: на следующий день я уже буду сидеть в машине, направляясь в деревню, где меня ждут новые приключения, истории и, конечно, красота.
У меня были друзья — деревенские мальчишки и девчонки. Мы, как и все дети, всё лето развлекались, как могли. Воровать яблоки из соседского сада? Конечно, всегда! Разве может антоновка из собственного сада быть такой же вкусной, как у соседа? Ни за что! У соседа всегда вкуснее. И не только яблоки — всё, что росло в соседском саду, было интереснее. Даже если в своём саду такого есть не будешь, у соседа это непременно возьмешь.
Во время одной из таких вылазок по чужому участку я увидела божественно красивую розу на краю палисадника. В вечернем сумраке, плавно переходящем в тёплую летнюю ночь, лепестки розы казались мне окрашенными в насыщенный бордовый цвет, как будто бутон окунули в резервуар с венозной кровью и тут же обрызгали азотом, чтобы уникальный цвет сохранился на бархатных лепестках. Бутон, раскрывшийся, но ещё не до конца, был больше моего детского кулака, но всё же не кулака Дюймовочки. Я не могла не прикоснуться к нему. Пока мои соучастники с наслаждением уничтожали клубнику прямо с грядки, не брезгуя земельными крошками и незаметными тлями, я никак не могла оторваться от розы.
Неизвестно, сколько бы ещё времени я провела возле этого магического цветка, без усталости разглаживая чуть закрученные края лепестков, если бы вдруг из-за дома не раздался устрашающий суровый крик Фёдора Степановича и последующая угроза «начистить наши задницы солью». Мои друзья, едва услышав эти страшные крики, поспешили ретироваться, задорно, в один прыжок перемахивая через полуразвалившийся забор. Я очнулась лишь, когда уже в голове прозвучала россыпь детских голосов, шикающих и отчаянно зовущих меня поскорее убраться с чужого участка. Помню, как быстро бежала к забору, а позади меня буквально настигали разъярённые крики старика. Я думала, что ещё секунда-другая — и мне «хана»: Фёдор Степанович точно схватит меня за шиворот и оттащит к дедушке и бабушке, а потом мне несдобровать. Дедушка был воинской закалки, не терпел непослушаний и плохого поведения. После такой выходки мне, наверное, пришлось бы неделю сидеть за забором. К счастью, Фёдор Степанович был в преклонном возрасте, хоть и живее всех живых, но тучный и крайне неповоротливый. Я успела перепрыгнуть через разваливающийся частокол, именуемый забором.
По приходу домой я не избежала нравоучений и последнего китайского предупреждения, потому что вернулась уже после наступления темноты. Бабушка с дедом встретили меня на пороге, одетые и готовые идти меня искать. Домой я должна была вернуться с первым прикосновением сумерек к земле, максимум — со вторым. Дедушка отчитал меня, погрозил пальцем, окинул очень суровым взглядом и ушел в комнату спать. Мы с бабушкой остались в комнате, которую привычно называли кухней, допивать чай и подъедать конфеты, которыми бабушка угощала меня, пока не видел дед.
Я рассказала бабушке о той розе, что видела в саду у Фёдора Степановича, но, конечно же, не уточнила, где именно. Хотя было понятно, что не в лесу. Рассказала, как мне хотелось забрать цветок с собой, чтобы он рос у меня дома, и я могла наслаждаться его красотой каждый раз, когда подходила к нему. Бабушка молча слушала, иногда улыбаясь. Единственное, что она сказала, — это не лазить больше по чужим садам. «Поймают — узнают, дед уши оторвет». Я пообещала, что больше так не буду. Так обещают все дети, а почти на следующий день творят то же самое. Я не была исключением. Единственное, что изменилось: я больше не лазила по чужим садам, но в сад Фёдора Степановича заходила регулярно, чтобы снова и снова смотреть на кроваво-бордовую розу.
В один вечер я поняла, что перелезаю через забор Фёдора Степановича, держа в руках ту самую розу. Перелезала крайне нелепо, боясь повредить бутон, и в какой-то момент сорвалась с забора, больно упала на бок, разодрав ногу в кровь о ржавые гвозди, торчащие из досок. Но я всё равно держала розу, не осмеливаясь даже слегка сжать её прекрасные лепестки или как-то повредить.
Я бежала домой со всех ног и боялась, как никогда раньше. На мою детскую психику навалилось столько страхов. Во-первых, мне казалось, что меня преследует Фёдор Степанович, заметивший, что из его палисадника исчезла роза. Её отсутствие было сложно не заметить среди гладиолусов, маков, пионов и других неизвестных мне цветов. Эта роза была единственной.
Во-первых, я была уверена, что он непременно догонит меня и просто убьёт за столь кощунственное и вероломное посягательство, да и за хищение его имущества.
Во-вторых, я боялась, что вот-вот споткнусь, упаду прямо на розу, и она больше не будет такой прекрасной. И, скорее всего, именно «второе» пугало меня больше всего. Меня буквально прошибал ледяной пот от одной только мысли, что эта красотка исчезнет с лица земли под тяжестью моего неловкого тела.
К счастью, всё обошлось, и до дома я благополучно добралась, принеся «мою прелесть». За обедом бабушка не сводила глаз с моего восторженного лица, внимательно следя за моими сверкающими глазами. Я быстро хлебала только что приготовленные щи, ничуть не морщась от того, что в ротовую полость вливался ещё горячий бульон, который несколько минут назад перестал кипеть. Рядом лежал бутон розы.

— Где ты взяла её? — спросила бабушка, поправив очки на носу. Казалось бы, жидкая пища, но я едва смогла проглотить, как в горле встала острая кость.
— Нашла на дороге. Там! За переездом! — указала я рукой в сторону первого дома в деревне, стоявшего неподалёку от маленькой, но живописной речушки, где все машины проезжали через мель, направляясь в деревню.
Бабушка хмыкнула и опустила взгляд в свою тарелку, как будто поняла, что я вру, и знала, что в нашей деревне не может быть такой розы. Единственный розовый куст был в палисаднике Фёдора Степановича. Но она промолчала. Наверное, из-за деда. Узнай дедушка, что я бесцеремонно лазила по палисаднику соседа, и он бы точно устроил показательную порку с последующим лишением меня прогулок.
— Завянет скоро, — сказала бабушка, откусив кусочек хлеба и вновь посмотрев на меня.
— Как завянет?! — встрепенулась я, выронив ложку в тарелку.
— Как завянет всё, что сорвано.
— Я не хочу!
— Не хочешь — не надо срывать, — бабушка пожала плечами. 
Я закусила язык. Я была такой глупой и так сильно, магнетически поддалась своему «я хочу», что не смогла связать элементарные знания ботаники с правилом жизни и смерти. Мне так хотелось постоянно смотреть на розу, что я не подумала о том, что, сорвав её, я убила в ней жизнь, и скоро, совсем скоро, она иссохнет, потеряет цвет, лепестки скукожатся и превратятся в мёртвую сухую листву, не имеющую больше ничего общего с красивым. На глаза наворачивались слёзы. Я бережно взяла цветок со стола и нежно уложила его в ладони. 
— Знаешь, — продолжила бабушка, мечтательно взглянув в окно, — её можно засушить. 
— Засушить? — с недоверием переспросила я, подняв на бабушку уже совсем мокрые от слёз глаза. 
— Ну да. 
— Она и так засохнет, — буркнула я, обиженно отворачиваясь от бабушки. 
— Это понятно. Я имею в виду, что можно засушить её, попытаться сохранить былую красоту. 
— Как? — я тут же оживилась. 
— Иди возьми в сарае, в сенях, книгу — ту самую, большую. Это ещё моего отца. Положи бутон в середину книги и закрой. Сверху положи что-нибудь тяжёлое, что найдёшь в сарае. Книгу мне не попорти. Это память. 
Я сделала всё, как сказала бабушка, не особо веря в результат. А зря! Спустя какое-то время я открыла книгу: бутон сохранил цвет и запах, немного поменял форму. Он стал плоским, но всё ещё был красивым и выглядел так, как будто был живым. Лишь один недостаток, на который можно было не обращать внимания — нестандартная форма. 
Я была в восторге от того, что увидела, и эта ситуация повлияла на меня совершенно безумным образом. К концу лета бабушкина книга была заполнена всевозможными засушенными цветами и травами. Теперь я могла сохранять их красоту на многие годы, любоваться ими и вспоминать тёплое лето, деревню, воздух — просто глядя на цветы в пушистую зиму.
Следующим летом я нашла в пыли проселочной дороги мёртвую бабочку. Очень красивую и большую. Она лежала на раскрытой ладони, и её огромные чёрные крылья с оранжевой окантовкой безжизненно трепетались на лёгком ветерке. У нас водилось много разных бабочек, но я никогда раньше не видела такой. Она как будто прилетела откуда-то с африканского континента.
Я принесла домой мёртвую бабочку и, не сказав никому ни слова, заботливо уложила насекомое между страницами книги. Закрыла том. Послышался глухой звук — хруст тела под тяжестью страниц. Потом настала тишина. Я ещё некоторое время сидела неподвижно, почти не дыша, прислушиваясь к окружающей тишине. Не знаю, зачем я это делала. Я прекрасно знала, что бабушка была в огороде, выпалывала грядки. Я видела её, когда шла домой с мёртвым насекомым в руках. Дед ещё с утра ушёл с мужиками в лес за грибами и попить водочки. В доме я была одна. Да и мёртвая тишина вокруг только подтверждала это. Не знаю, что нашло на меня и заставило оцепенеть. Наверное, это был неприятный хруст мохнатого брюшка и хитинового тела бабочки, зажатой внутри толстой книги.
Именно с этого момента началась моя страсть к сбору красивых насекомых, цветов, травинок, листьев и их последующему засушиванию. Сначала я искала мёртвых насекомых, но как-то увидела павлиний глаз, медленно раскрывающий крылья, изучающий сердцевину полевой ромашки тонким хоботком, выуживая сладкий нектар. Я смотрела на бабочку и чувствовала, как замирает сердце: сейчас она улетит. Вспорхнёт крыльями и улетит, и больше я не увижу такой красивой. Увижу других, но не такую.
Не понимая, что делаю, и не отдавая себе отчёт, я молниеносно накрыла бабочку ладонью-ковшиком и тут же почувствовала, как затрепыхались бархатные крылья, щекоча кожу. Где-то глубоко внутри я слышала тихий голос, который, словно зацикленный, спрашивал меня: «Что ты делаешь?» Я ничего не отвечала ему. Его это не касалось. Голос настойчиво продолжал требовать ответа, а я держала трепещущую бабочку ладонью.
Знаете, о чём я думала в тот момент? О том, чтобы не испортить красоту крыльев, не сбить то потрясающее, удивительное напыление — бархат. Я не думала о том, что собираюсь лишить жизни живое существо. Не знаю, почему. Может, в силу возраста или из-за слабости интеллекта я не считала жизнь насекомого жизнью. Я понимала, что жить и наслаждаться жизнью могут только люди, а остальные, те, кто дышит, просто живут. Бесцельно. Бездумно. Инстинктивно. Поэтому нет никакого дела до их жизни и её продолжительности. У них нет сознания. Почему-то я считала, что это даёт мне право распоряжаться чужой жизнью, решать, кому — страшненькому — жить дольше, а кому — красивенькому — погибнуть в толще бабушкиных книг.
Я убила ту бабочку. Засушила. Убила не только её. У меня есть коллекция, несколько фотоальбомов, где хранятся все, кого я убила и подвергла своёобразной мумификации. Эти альбомы окружают меня. Я окружена иссохшими трупами. И я иссыхаю вместе с ними.
Месяц назад со мной начали происходить странные вещи. Лопались вены. Вечером кожа чистая, а утром появлялась очередная гематома. Несколько дней я наблюдала за появляющимися синяками, пытаясь понять причину. Когда я поняла, что на самом деле у меня нет ни одной догадки, а паника и отчаяние бьют в колокола без усталости, я отправилась к врачу. Неделю доблестные доктора таскали меня по обследованиям, и, собрав анамнез, беспардонно развели руками. У них не было ни диагноза, ни объяснения, ни даже предположения, что могло быть со мной. Я нервничала, ругалась с врачами, говорила, что они безалаберные неучи, что гробят живых людей, палачи. Нутром я понимала, что бедные доктора здесь совершенно ни при чём: все мои показатели были в норме. Да и как сказал кардиолог, с такой картой и медицинскими данными мне место среди космонавтов. Вообще, он сказал, что уже давно не видел столь здоровых людей, и у него дисбаланс: моё тело, покрытое множественными гематомами, и мои результаты обследований — это как будто другой человек, или обследовали не меня.
И никто! Никто! Не мог хотя бы приблизительно сказать, что со мной. Я превратилась в один сплошной синяк, и казалось, что у меня перелопались все вены и капилляры. Я заметила, что начала терять мышечную массу. С каждым днём я смотрела в зеркало и не узнавала отражения. У меня впали некогда пухлые щеки, выпятились острые серые скулы, руки и ноги превратились в сухие тростинки. Я едва могла держать стакан с водой, всё меньше и меньше наполняя его. При этом я ела. Я хотела есть. Меня мучил страшный голод, но у меня было всё меньше и меньше сил доходить до холодильника. Я всё чаще ложилась. Писала. Описывала всё, что со мной происходит. С работы меня поперли, но пока ещё не уволили. Больничный мне не дали: показатели-то в норме, диагноза нет. С чем же давать больничный?
Я плюнула на врачей. У меня не было ни времени, ни сил таскаться по бессмысленным обследованиям. Я угасала с каждым днём — и решила обратиться за помощью к бабкам, гадалкам, экстрасенсам и прочим светилам нетрадиционной медицины. А там — совсем другой мир. Мир шарлатанов и психологов. Прекрасных, надо сказать, психологов.
Я не злилась на них. Ну что ж, поделаешь, если люди не хотят идти к специалисту с табличкой «психолог» на двери, не хотят платить за это. Зато стоит заявить, что ты экстрасенс, маг в десятом колене, член ведьмовского клуба с десятком загадочных регалий — и ты уже кумир публики. Люди выложат всё, что у них есть. А чего нет — займут, украдут, возьмут кредит. Лишь бы заплатить. Лишь бы получить помощь от «мага» с дипломом... печально известного психолога.
Я ничем не отличалась от толпы отчаявшихся и запуганных. Спустила все сбережения, влезла в кредит, сдала драгоценности в ломбард. И только одна женщина — молодая и на первый взгляд невыразительная — оказалась действительно чем-то наделена. Единственная, кто не потребовал в оплату квартиру в центре Москвы и машину у подъезда. По меркам мира магии — почти нищенка.
И вот она-то и сказала, что я встретила свою карму. Лицом к лицу. Один на один. В серой, промозглой, гулкой пустоте. Я не сразу поняла, о чём она говорит. Это вообще фирменный приём у всех этих «посвящённых» — бросать первые слова как наживку: непонятные, обрывочные, но с претензией на смысл. Мол, слушай меня, я знаю, я — магия. А когда ловят твой испуганный взгляд, закрывают глаза, цокают языком и снисходят до уровня уличных прорицателей. Я всё это прошла. Лично. На собственной шкуре ощутила, как от их речи холодеет сердце, а в голове возникает жгучая потребность услышать хоть какое-то объяснение. Но следом идёт резюме — короткое, обескураживающее: 
Вам конец. Вас прокляли. 
И дальше по списку: нужны деньги, чтобы снять, исправить, спасти… бла-бла-бла…
Но эта женщина была другой. Она рассказала мне о карме. О бумеранге, про который все слышали, но не все ощущали. Она не могла точно сказать, что именно я сделала и где так сильно ошиблась, что теперь он вернулся. Но она уверенно заявила: моя карма — под личным контролем Вселенной. Она жаждет научить меня чувствовать то, что я заставляла чувствовать других. Многократно. И не случайно. 
Случайности прощаются легче. Карма может ударить, но не убить. 
Меня же она велa к смертному одру — семимильными шагами, в припрыжку, без радости, без желания. Значит, мои поступки были целенаправленными, бессовестными, повторяющимися. Значит, они точно не несли никому ни добра, ни счастья.
Теперь я плачу за них.
Я слушала женщину и не могла понять себя. Всё внутри отрицало её версию. Ну, за какие поступки? Я была очень правильным человеком, я не любила врать, никого не предавала, не изменяла, не убивала и не воровала. Я не делала ничего плохого. Просто жила. Для себя! Но это и понятно — у меня была только я. Если бы был кто-то ещё, я бы непременно окружила этого «кого-то» заботой, лаской и любовью. Неужели это всё за то, что я кого-то толкнула в транспорте или наступила на ногу и не извинилась? Может, где-то нахамила, но не со зла же! Я не злой человек. Больше злостных нарушений со своей стороны я припомнить не могла. Не таких, за которые можно было бы отнять у меня здоровье. Честно, я слушала эту молодую ведьму и начинала чувствовать, как мне всё больше нравятся версии других псевдо-магов, где всё заканчивается проклятьем и возможностью снять его за отдельную плату. Эта же ведьма настойчиво заявляла, что карма и её плоды — это не проклятие, их нельзя снять, убрать, ослабить или сделать с ними что-то ещё. Карму придётся проживать, хочешь ты этого или нет. Наказание, преподнесённое Вселенной, Богом, природой — называйте, как хотите — смысл от этого не меняется, придётся принять. Этот кто-то не знает пощады, раздавая плоды деяний их создателям.
Я взмолилась, потому что не могла дальше слушать её. Это всё бред! Всё, что она говорит — бред! Мы живём в материальном мире, нас отучили верить в нечто сверхъестественное, всевышнее. Мы так долго шли к позиции мирового лидерства, и вот пришли: человек занимает пьедестал во всех сферах жизни и природы. Даже если на самом деле это не так, нас убедили в обратном. Мы с молоком матери впитывали свою власть над всем, что имеем. Какая карма? Какая Вселенная?
Ведьма продолжала утверждать, что существует Высший Разум, который для каждого из нас проявляется и воспринимается по-разному: для кого-то это Вселенная, кому-то — Дьявол, кому-то — Бог. Высший Разум считает людям их карму и возвращает по их долгам. Женщина говорила, что каждый из нас ответит за свои поступки и получит по заслугам.
«Это всё прекрасно», — думала я, но всё ещё не могла связать происходящее со мной и мой получаемый кармический долг. Мне нужен был ответ на вопрос: за что? Я не понимала. Я хорошая. Может, это значит, что раздатчик кармы ошибся? Перепутал меня с кем-то похожим? Но такого не может быть. В этой сверхсистеме не бывает ошибок. Это идеальный, эталонный разум, не сравнимый с человеческим. Он просто не способен, да и не умеет ошибаться.
Ведьма говорила свою мрачную проповедь и прожигала меня взглядом, затем внезапно замолчала. Я чувствовала, как её острый взгляд пронзал мои глаза, раздвигая страх и боль, скопившиеся в них, рвался внутрь, стремясь найти истину. Затем, низким, почти могильным шепотом, она произнесла, что на мне — жизни, отнятые у других. 
Ну всё! Это уже слишком! Слабая и истощённая, я, держась рукой за край стола, начала подниматься. Этот бред я была не готова слушать. Это перебор даже для меня, находящейся на последней стадии отчаяния, рванувшей искать истину среди мистиков и религиозных культов. Я никогда и никого не убивала. Такое обвинение уже выходит за все рамки! Но ведьма, ни капли не смутившись моей реакцией, крепко, или мне уже казалось, что любое прикосновение кажется крепким, схватила меня за запястье и нарочито медленно произнесла: 
«Забравший чужую жизнь, обязательно отдаст свою взамен: свою или ту, что дорога ему как своя». 
Я покачала головой и задумалась: а может быть, эта женщина — очередная шарлатанка? Дешёвая шарлатанка! Не обнаглевшая, как другие. Пока что! 
Женщина продолжала держать меня за руку, не давая покинуть эту цирковую арену. Она сказала, что я храню эти жизни искусственно. Внутри ничего нет, а оболочка красуется. Пустая. Пустая красота, без жизни, для услады глаз. И у меня похолодело внутри, я буквально опустилась на стул. Красота, без жизни внутри. Усладить взгляд. Неужели она говорит о бабочках? Цветах? Серьёзно?!
Я сообщила ей, что коллекционирую бабочек, цветы, листья — всё, что красивое и достаточно тонкое, чтобы оказаться между страницами книг и сохранить форму. Ведьма слушала меня и качала головой. 
Я плачу за своё скромное увлечение жизнью. Жизнь за жизнь. В приступе страха я начала умолять её помочь хоть как-то, но она лишь качала головой. Ни одна ведьма и никто другой не сможет противостоять силам природы, Вселенной. Одно дело, если бы я была проклята другой ведьмой — в таком случае ещё можно что-то сделать, но не в моём. Я играла, лишала жизней — пусть даже насекомых и цветы. Теперь я должна заплатить, раз ко мне пришли и спрашивают за это. Только мне и держать ответ.
У меня всё упало, руки онемели и буквально на глазах стали ещё тоньше, почти лишившись мышечной массы. Шатаясь, я ушла от ведуньи. Настала стадия принятия. Я ничего не смогу сделать, не смогу себе помочь. Никто не сможет.
Спотыкаясь и разрывая дряблую кожу на коленях, я спешила в ближайший парк. Кровь не текла из ран, сочилась лишь плазма. Я чувствовала каждый ушиб и ранение, любую ссадину и царапину с невероятной остротой. Никогда раньше мне не было так больно от малейшего пореза. Сейчас мне казалось, что меня буквально режут раскалёнными ножами, заточенными пару столетий назад. Я тихо подвывала, хотя хотелось кричать и плакать от боли. Плакать больше не могла. Глаза были сухими, в них будто песок, прокалённый жарким солнцем. Песчинки раздирали глазные яблоки, царапали радужку, скребли веки изнутри. Через эти песочные шипы я увидела лужайку в парке. Упала. Лежу. Смотрю в небо в последний раз. Оно красивое. Никогда раньше не было таким красивым. Над головой виднеются ветви дерева. Зелёные, в листьях буйствует жизнь, листва чуть шевелится — бесшумно. Не знала, что мне нравится зелёный цвет. Они живые… А у меня нет больше сил писать. Руки сводит, едва хватает мощи держать перо, но не хватает сил вывести даже букву…

Спустя какое-то время удивлённые прохожие, гуляющие и выгуливающие собак, заметили иссохшую мумию в колосистой траве, вызвали полицию, разглядывая серую кожу, без единой жилки, обтягивающую скелет, как кости пальцев сжимают истрёпанную тетрадь.