Дед Андрей

 ( Из романа « Сибирская Атлантида» )
 
«Для получения детальной информации о быте местных народов Сибири воспользуйтесь ссылкой»
                (Современный  юмор)

Фотографий деда Андрея не сохранилось: остался он только в памяти –теперь уже давно поседевших его внуков. Так и запечатлелся образ бойкого старичка, одетого в кирзовые сапоги и в потёртые штаны, куда тщательно заправлялась рубашка с аккуратными заплатками на локтях. Поверх рубахи дед всегда носил безрукавку из толстого сукна.

– Как дела, дед Андрей? – обычно спрашивала его моложавая соседка, погоняя веткой корову по грязной улице. На женщине – рабочая фуфайка, из-под которой выглядывало платьице, потерявшее цвет, что прикрывало крепкие белые ноги, обутые в резиновые сапоги.
– Ще не помер… – отвечал тот, приподнимая кривым пальцем козырёк картуза и улыбаясь своим мыслям: «Вот бы сейчас сбросить хотя бы лет двадцать?»
Дальше дед картинно вздыхал и тянулся в карман за куревом.

…Зимой и летом одежда на деде Андрее не менялась, если не считать овчинного тулупа, надеваемого зимой для «сугрева» простуженных костей. Да ещё, к нему, давно потерявшей цвет кроличью шапку – исключительно для зимних морозов.
Весной, летом и осенью на седой голове деда красовался неизменный картуз, что он периодически поправлял, сидя на деревянной завалинке.
А ещё дед имел тягу курить самокрутку – самолично скрученную из газетного листа, набитую вонючей махоркой. Дед Андрей держал затем полученную курительную конструкцию, прозванную в народе «торпедой», особым способом: между двух центральных пальцев ладони. И любил после глубоких затяжек пускать вверх клубы едкого дыма.
При этом правый глаз деда всегда выглядел прищуренным, а левый – с неизменной усмешкой смотрел на всё происходящее: на купающихся в пыли куриц да чахлые подсолнухи, что украинцы традиционно высаживают у окон своих лачуг.
Дед Андрей слыл неубиваемым оптимистом по жизни! А потому на всё имел свой особый взгляд и собственное мнение. Когда вечерами приходил в гости к своей старшей дочери Наде, то вокруг его ног (прямо на дощатом полу, куда набрасывали фуфайки и другую одежку – чтобы было не так холодно) всегда рассаживались её дети, его внуки.
Маленькая хибарка состояла из одной большой комнаты с печкой и общим столом для принятия пищи.
– Что там Боженька послал? – спрашивал дед тихим ласковым голосом и гладил по головкам детей большой ладонью-клешнёй. А затем вынимал из кармана свёрток, где находился белый кусочек сахара, являвшийся неописуемой ценностью в те непростые времена и вызывавший особый прилив детской радости. Где он доставал такое богатство? Известно одному господу богу!
А когда суета и споры среди детей – кто сегодня первым лизнёт заветный сладкий комок? – утихали от строгого окрика материи, все дружно рассаживались вокруг деда. И просили рассказать о том, как тот путешествовал по далёкой Туретчине, как воевал в Первую мировую с Германцами. И как они жили там, в далёкой Украине (о которой дети ссыльных – здесь, в Сибири! – знали только из рассказов старших).
Дед слыл удивительным рассказчиком: обладал образной яркой речью, где путались русские и украинские слова – создавая особый узор из образов и смыслов… 
Начинал обычно так: «Курите, хлопчики, курите… Вот, в Германии все курят: и стар и млад! Потому и живут хорошо…»
Дети смеялись и озирались на своих родителей, накрывавших в это время на стол (сколоченный тоже, как и всё в их хибарке – из досок) небогатое угощение, состоявшее из варёной картошки и квашеной капусты. В графинчике из зелёного стекла на стол ставилась самогонка и пару стопок – для деда и главы семейства, тридцати восьмилетнего Фёдора (хотя внешне тот выглядел глубоко за пятьдесят).
Дед Андрей приходился хозяину семейства, Фёдору, свекром. И уважал зятя за трудолюбие и выносливость: несмотря на пятерых детей, Фёдор всегда являлся опорой его любимой дочери Наде, да и всей семье (работая по двенадцать часов на угольной шахте – за карточки на убогие продукты и хлеб).
Дед жил отдельно, в избушке неподалёку. Его хибарка по самые оконца зарылась в землю – и потому больше походила на землянку, откуда из крыши торчала железная труба.
А посреди хибары располагалась железная печка: на ней готовилась пища, и она же обогревала небольшое пространство. Бедность была вопиющая, но так жили все высланные с Украины переселенцы – жертвы политики индустриализации, что обустраивались как могли в суровом сибирском крае.
Суровая Сибирь принимала всех, кого свозили на стройки  тридцатых годов пятилеток индустриализации  целыми крестьянскими семьями. После долгих недель тряски в товарных холодных вагонах, лишённые права покидать новые места поселения использовались как дешёвая рабочая сила – на угольных шахтах и строительстве металлургических заводов. Перенося все тяготы сибирского быта – наряду с заключёнными из других регионов, осуждённых по разным уголовным статьям – ссыльные переселенцы начинали новую жизнь в откровенно враждебном окружении местных жителей. Да и власти относились к вновь прибывшим – как к лагерным зэкам, сидевшим по тяжёлым криминальным статьям. Отсюда и еженедельное отмечание в комендатурах местного НКВД.

Сибирь-мать под крики конвоиров и лай собак принимала всех своих новых жителей – лишившихся своих домов и привычного уклада жизни в ласковых украинских сёлах. И оказывающихся вдруг в суровых сибирских землях – с нескончаемыми стройками шахт и заводов, с запахом гари и заводскими гудками по утрам. Сибирская земля ничего не способна родить (кроме мелкой гнилой картошки): лето очень короткое, а зима – длинная и морозная. Но украинцы со временем умудрялись облагородить и эту землю, выращивая на своих разбитых огородах перец, лук и другую нехитрую зелень, помогавшую восполнить нехватку витаминов.
Местные тоже постепенно привыкали к вновь прибывшим, перенимая у них любовь к земле и своим маленьким огородам – хотя и жили в постоянном страхе под стальной пятой власти не на много лучше: точно также боялись оказаться в лагерях, вместе с осуждёнными из европейских частей страны. 

…Страх и бесправие – вечные сибирские беды! Времена казацкой вольницы и свободы Ермака и ему подобных открывателей бескрайних просторов давно канули в историю, оставаясь только в песенном народном фольклоре,
да в пересказах советских писателей-романистов: столичных фантазёров-пропагандистов, создающих красивый миф о сибирском характере и особой закалке живущих здесь людей.
( Продолжение следует )