Открытка

(Детективная, загадочная повесть про открытку)

1.
 
Паланга пробуждалась после сонного, знойного, сытого, полудня. Легкий сирокко доносил со стороны моря шум волны и терпкий запах водорослей. На улицы из отелей степенно выходили праздные, нарядные туристы. Многочисленные рестораны, кафе, кабачки, траттории, пивные, оживлялись движением, голосами, суетой, ароматами кухни, алкоголя, музыкой. На открытой веранде, за столиком, талантливо сервированным бутылкой абсента Tunnel, пепельницей и двумя бокалами, сидели два неприметных, немолодых уже человека, один лысый, другой седой. В Пентагоне этих людей отлично знали: это были сотрудники генерального штаба, полковник Журавлев и генерал-лейтенант Задвонов. Они вели неспешную, словно равнинная река, скрытную, словно ядерный чемоданчик, секретную беседу.
- Может быть, она у Оганесяна? – спросил полковник Журавлев.
- Вряд ли Оганесян осмелится на такое, - с сомнением ответил генерал-лейтенант Задвонов, - Я бы на его месте бы не стал рисковать. У него пятеро детей. Мать уже пять лет парализована и жену в прошлом году инсульт прихватил. Она сейчас очень плохо разговаривает. Он даже в гости никого не зовет, потому что она стесняется своего состояния. Пашет Огянесян твой круглые сутки. После службы работает в Мосэнерго, сторожем, и еще «бомбит» по ночам. Зачем ему еще «открытка»?
- А может быть, она в воинской части 2149?
- Ты имеешь в виду батальон обеспечения полетов в тульском десантном полку?
- Да.
- А почему она должна быть там?
- А вот почему. – полковник Журавлев поерзал на своем стуле, усаживаясь удобнее, изготовившись для длинного текста, - Череда не вполне связанных между собой событий вполне могла привести ее туда. Случилось это, много лет назад. Будучи курсантом военно-политического училища, я был, без всякого преувеличения, чертовски шаловлив и охоч до учебы. Волочился в одно время, за студенткой Наташенькой, с Романо-германского факультета университета. Она три дня мужественно сопротивлялась моим чарам, и вот однажды все же подняла белый флаг над своими редутами. У нее были чудные сиськи и жесткая щетина в расположении зоны бикини. Прямо – горностай междуногий.
- Интересно, - причмокнул полковник, с восхищением покрутив головой.
- Так вот. На утро она неожиданно раскаялась и сказала, что мы видимся, по всей видимости, в последний раз. «Отчего же, графиня? Вовсе нет!» - в присущей мне шутливой форме, попытался успокоить ее я. Да у меня и в мыслях не было оставлять эту крошку. (У нее была отдельная квартира, что было лишь одним из ее многочисленных достоинств).
«Вот если бы твои тапочки стояли бы в прихожей, значит, ты действительно собрался здесь остаться надолго» – сказала она. Такая она оказалась суеверная. Верила в эту дурацкую примету. Ну, я и пошел за тапочками. Купил я тапочки подешевле, за рубль, примерно, чтобы, не жалко было оставить, если что, и в приподнятом настроении пошел обратно. Но у нас, у русских (А, я – русский, в чем вы окончательно убедитесь, узнав, что произошло дальше!) знаете, как все бывает. Как купишь какую-нибудь вещь, обязательно кого-нибудь встретишь. Так и я. Встречаю однокурсника. Он тоже местный. «Что это у тебя?» – спрашивает. «Тапочки!» отвечаю я гордо. Это были, кстати, мои первые тапочки, купленные самостоятельно. Но как не обмыть такое событие? Первые тапочки, это как первая любовь! Это как инициация! Скажу больше - Как инаугурация и обрезание! Короче, обмыли тапочки, и поздно ночью я потерял своего товарища.

Бережно прижимая тапочки к груди, как символ чистоты исходных побуждений, я приплелся на автопилоте в расположение части своей очаровательной возлюбленной. Время, заметьте, господин полковник, два часа ночи. Звоню, предвкушая счастливые глаза своей Наташеньки. Но что это? Я слышу за дверью какой-то переполох! Какой-то шум, вместо радостного нежного возгласа. Чтоб я сдох! Слышу – бздох!
- Это измена! - Мелькнула в голове. Я стал лихорадочно нажимать кнопку звонка. Приложив ухо к двери, я явственно различал перепуганный женский шепот. Так вот ты, какая Наташка! Эх! – воскликнул я в отчаянии. И стал громко в замочную скважину высказывать ей все, что думаю о ней и, о ее, сестре (имею в виду коварный женский род!).
Я забыл к перечисленным выше своим достоинствам присовокупить еще и виртуозной владение экспрессивной лексикой. Я был Паганини матершины. Куда там Баркову, или Лимонову! Местные сапожники и биндюжники почтительно приподнимали шляпы и краснели, когда я начинал материться. Высказав ей все свои соображения по поводу ее коварства, я, призвав на помощь все лекции по психологии, перешел к обработке ее полового партнера.
«Эй! Приятель! – говорил я ему в скважину, взывая к мужской солидарности, "Ну если бабы – сволочи, то мы мужики-то должны быть выше в смысле нравственности, твою мать совсем! Открой, я бить тебя не буду, а только переночую в коридоре, поскольку на улице осень и бродят свирепые голодные менты!» Но в ответ было только молчание.

- Ну, я вам дам поспать! Поспите вы у меня, суки похотливые! - думал мстительно я, сидя на холодных ступеньках. Через каждые десять минут я вставал и начинал снова и снова давить кнопку звонка, по неписанному праву рогоносца. Я снова орал в замочную скважину громовым командирским голосом! Я вызывал своего соперника на поединок. Я предлагал ему выпить мировую. Я взывал к их христианскому милосердию, иллюстрируя свои призывы многочисленными примерами милосердия из Библии, Торы и Рамаяны.
Но глухими к моим мольбам оказались каменные сердца этих бездушных, с позволения сказать, людей. Когда за окнами, наконец-то забрезжил рассвет и раздался шум первых троллейбусов, я пропел на прощание своей Наташке гимн Советского Союза, аккомпанируя себе, ритмичным стуком по двери каблуком ялового сапога, и, довольный собою весьма, вышел на улицу.

Каково же было мое изумление и отчаяние, когда я увидел, что перепутал дома. Наташенькин дом был, оказывается, ближе к остановке. Автопилот, заправленный портвейном, меня подвел. Повинуясь непреодолимому чувству вины, я возвратился назад, и прокричал в замочную скважину свои глубочайшие извинения этим, несомненно, благородным, невинно пострадавшим людям, вынужденным провести со мною эту шумную, безумную ночь.

- А почему открытка должна быть в воинской части 2149.

- Так, у Наташеньки я впервые и увидел Открытку.
- О! Это уже новость! Почему я узнаю об этом только сейчас?
- Она потом вышла замуж за лейтенанта Астафьева. Помните? Он дослужился до майора, потом был понижен до капитана, потом до старшего лейтенанта, а закончил службу младшим лейтенантом.
- Это, который «Запорожец» военкома разбил?
- Да, да. Он меня постоянно за самогонкой посылал, когда я служил под его началом.
- А что там, на открытке этой хоть нарисовано?
- Обычное дело: Санта Клаус в санях, запряженных тройкой гнедых оленей. Белочка.

- О! Гляди, Пафнутьич, какая красотка! Стал бы такую?
- Такую? – генерал-лейтенант, оживился, близоруко прищурившись, внимательно рассмотрел проходившую мимо них голенастую девушку в короткой юбке, с копной рыжих волос, - Стал бы. – сказал он после минутного раздумья.
- А вот эту?
- И эту бы тоже стал.
- А вон ту?
- Вон ту? Нет. Не стал бы. Она старая! Жопа дряблая. Грудь обвислая. На морду, без содрогания, взглянуть невозможно. Какой кайф, ответь мне? Да я лучше подорчу!
- Но ведь и ты – немолод, Пафнутьич, справедливо заметил .
- Здравствуйте! – хлопнул себя по ляжкам Пафнутьич, - Так что ж мне теперь, старух ипать? Ты мине, Изральич, старух не навязывай! Ты представляешь, каково это: проснуться со старухой? Она же наверняка еще и пердит во сне! Храпит! Ужас! Хватит с меня и моей старухи! Я еще в отпуске старух буду тебе ****ь!
- Ну, хорошо, - согласился Журавлев, - А вот этих, Пафнутьич, стал бы?
- Вот этих двух?
- Нет, вон тех – трех!
- Трех? Конечно, стал бы, если бы дали.
- А если бы, все три, одновременно бы дали?
- И одновременно бы стал.
- А ежели бы они попросили бы тебя: Пафнутьич, куннилингус нам сделай, троим: сделал бы?
- Куни… Как?
- Ну полизать там….
- А, ну это стал бы, с превеликим бы удовольствием. Это мы можем!
- А случись, скажем, химическая тревога. Прервал бы куннилингус? А? Пафнутьич?
- А это во время выполнения боевой задачи? – уточнил задумчиво генерал-лейтенант.
- Да! Во время наступления условного противника.
- Условного? Я бы тогда вот что сделал бы.  Раскрыл чехол плаща, расстегнув затяжник капюшона на скатке. Переоделся согласно нормативу бы в костюм химзащиты. Затем, отведя руки назад и, взявшись за полы, накинул бы плащ на плечи, надел капюшон на голову, запахнул бы полы плаща. Потом, прилег бы на партнершу и прикрыл плащом ее, обмундирование, обувь, головной убор и оружие для предохранения их от заражения, и продолжил бы этот твой куни… как там его…
- Куннилингус! – с видимым удовольствием подсказал, удовлетворенный результатами экзамена, полковник Журавлев, сделав мощный глоток зеленого пойла из бокала.
- Ну, а тушкана стал бы?
- Кого? – не поверил своим ушам генерал-лейтенант.
- Тушканчика! Степного тушканчика.
- Нет, - брезгливо сморщив и без того сморщенное, лицо ответил Пафнутьич. – -т-т-т-тушкана не стал бы.
- А если бы это нужно было для победы над противником?
- Да не… - уже менее уверенно пробормотал генерал
- А если бы от этого зависела судьба Родины? – не унимался….
- Ну, может быть, тогда бы и стал, после бутылки Наполеона. Только тушкан он же маленький. Там же все у него порвется!
- Ну и что! Тушкана порвешь - Отчизну спасешь!
- Порву, на фуй плять! – патриотично, словно на параде, рявкнул генерал-лейтенант…., - отчего вздрогнула, словно кобылица, всем пышным телом, проходившая мимо веранды дородная баба с зонтом, в пурпурном, словно полковое знамя, платье.

2.

Хобля проснулся оттого, что рядом с ним сквозь сон и посапывание, негромко трогательно и невинно пукнула Наташка, лохматое, юное, прыщавое, развратное существо, с обесцвеченными перекисью гидрата гафния, волосами. Она, сама проснулась от своего необдуманного, нечаянного конфуза, заворочалась, произведя шум, за который можно, было, по ее мнению, заглушить последствия невинного девичьего пучка, и стала прокашливаться, пытаясь замаскировать этот утренний катаклизм.
- О! Что может быть прекраснее мелодии утреннего пробуждения юной девы! – хрипло произнес Хобля, с удовлетворением осознав сквозь мутную пелену похмелья, у себя дома, на своей койке, с юной девой, в придачу к счастью. Хобля, прокашлявшись, громко продекламировал любимые стихи любимого поэта, себя, великого:

Любовь. Ревность. Измена. Разлука.
Что может быть прекраснее девичьего «пука»?
Под курчавой башкой - плюшевый Мишка
А на пухлых губах девичья отрыжка
Перед долгой сволочью разлукой:
Пукай, любимая, пукай!
Ожидая меня - страдай!
Рыгай, моя крошка, рыгай!
Пусть этот гимн любви
Взорвет эфемерный Эфир
Мы – за Мир, любимая! Мы – за Мир!
(But some voice inside of me
Every time repeat:
Don’t bull shit my girl, don’t bull shit!»)
But some voice inside of me every time repeate: Don’t bull shit my girl, don’t bull shit!! Repeat and repeat….

- Я еще немного посплю… - пробормотала, сморщив носик, конопатая Наташка. Наташке было всего шестнадцать (вот уже два года) и она страдала деменцией. Или наоборот – не страдала. Хобле было сорок лет, и его деменция не смущала. Она была моложе всех подружек Хобли, и он называл ее притворно ласково «Младшенькая».

Наташкина матушка, узнав об этом противоестественном увлечении неразумной дочурки, позвонила Хобле, и клятвенно обещала подать на него в суд за совращение малолетней душевно больной девочки. Она пыталась развести его на бабки, но как-то за делами забыла. Наташка не особо дружила с головой, зато со своей Йони у нее были прекрасные, родственные отношения и полное взаимопонимание. Хотя вульва в этих отношениях явно и заслуженно доминировала, конкурируя только с афедроном и оралом.

Хобля пытался восстановить в памяти картины вчерашнего прошлого. Но флеш-бэк обрывался у Сыча дома, когда они с турецким капитаном дальнего плавания Ахметом играли в карты в «очко» на Наташку, и Хобля выиграл, к вящему неудовольствию капитана. Хобля не считал себя чересчур нравственным человеком, обмыл выигрыш, хотя Наташка и без выигрыша беспрекословно и с удовольствием принадлежала ему вот уже два года. Правда, она принадлежала иногда и Петру, но это не смущало никого из этой тройки.

Хобля увидел солнечный луч, и снова задремал, и пробудился окончательно оттого, что кто-то настойчиво звонил в двери. Стянув с Наташки одеяло и, завернувшись в него, словно римский трибун Муций Сцевола, он торжественной поступью пошел открывать. В дверях стоял растерянный и опустошенный Афанасий. Он был мрачен, слегка, (в хлам, в жопу) пьян, несмотря на ранний час.

- О! Кто к нам прише-е-е-е-ел! – раскрыл объятия Хобля.
- Одевайся! Володьку убили! – коротко осадил его Афанасий.
- Ты пива не принес? – глупо спросил Хобля.
- Позавчера убили возле дома, – сказал Афанасий. – По дороге купим! Удар тупым, тяжелым предметом по голове. Похороны после обеда…. Собирайся быстро. О! Кто там у нас такая голенькая? – он заглянул в комнату и расплылся в скабрезной и сладострастной ухмылке.  И было в этой скабрезной улыбке достаточно основания, чтобы предположить, что и Афанасий впотай от Хобли, пользовался покорным, хрупким телом Наташки.

Потрясенный новостью Хобля, чистил зубы, глядя в зеркало на свою одутловатую физиономию. Как так? Еще в Воскресенье они с Володькой пили водку на кухне у него. Жена его Танюшка крутила жопой рядом, не давая посекретничать. А поговорить тогда им было о чем. Володька, по его словам, ночью завалил из хоблиного «Сечкина», в лесу какого-то нахала (или врал, бахвалился, как всегда). Он горел желанием посвятить Хоблю в тайные подробности этого казуса и поделиться трофеями. А трофеев было больше двадцати тысяч.

- Вставай! С нами поедешь! – Хобля потряс Наташку за плечо. Девушка села растерянно на диване, бесстыдно раскоряченная, обнаженная и картинно развратная.
- Я еще посплю, можно?
- Нельзя! Володька умер…
- Что?!!! – Наташка подскочила на диване, как сорока от брошенного камня. Хобля предположил, что и Володька отмечал знаменательные даты в пространстве у нее меж ног.
- Думаю, что это из-за открытки? – сказал задумчиво Афанасий, когда Хобля закрывал квартиру на ключ.
- Из-за открытки? – Хобля вздрогнул, и покрылся потом, - Нет! Да ну на…. Он ее разве, читал?
- Читал, раз убили…. – уверенно сказал Афанасий.
 

3.
 
Сракисос запоздало пожалел, что в школе не уделял внимания изучению английского языка. Впрочем, как и другим наукам. Он подошел к шкафу, с безжизненно висящей на оторванной петле дверкой, взял из него пузатую, початую бутылку вина, взглянув мельком на непонятную надпись на этикетке, наполнил до краев бокал с мутными стенками.
- Тебе не наливаю. Не заслужил, – сказал он с иронией Алексу Мутичко, сидящему перед ним, однако, не глядя на него. Поводил бокалом возле своего длинного носа, как искушенный сомелье, – Но, возможно, налью, если расскажешь, что там было написано. Я же не инквизитор христианский. А?

- Не знаю я! Не знаю! – медленно, в который раз за вечер, повторил Алекс, прикрыв утомленные глаза, - Я тебе уже сто раз говорил! Двести! Я не читал!
- А? Не знаешь? О! Классное вино! – Сракисос сделал пять с половиной глотков из бокала. На губах его остались бардовые следы от вина. – Да тебе нельзя верить. Ты погряз во лжи. Даже перед собой. Ты избил однажды свою мать. Ты, потрясая автоматом перед моим носом, предлагал мне встать на сторону нацистов!

- Но ты же тогда согласился? – негромко напомнил Алекс.
- Да. Согласился. Еще бы! Когда перед носом автоматом трясут - согласишься. А вот ты за «штуку» согласился поставить свою подпись за Альфреда Шмутько, на выборах: это как?  К тебе не с автоматом пришли. А с деньгами! Позорник ты и голытьба продажная! Еще оптинских старцев на свою сторону пытаешься притянуть. Да они бы тебя бы кастрировали за это! Говори, сучок, что там было написано, в открытке этой?
- Не знаю я! Не читал! – в отчаянии воскликнул Алекс, - Я не вру, Игорь! Ты что – не понимаешь? Мы, вроде, на русском говорим! Не читал я!
- На русском-то, на русском, – легко согласился Сракисос, - Но он у нас разный - русский! Кстати, ты знаешь, что в цивилизованной Европе существует город с русским названием «***».
- Да ладно прикалываться, - ухмыльнулся Алекс. – Где же он - этот твой ***?
- Этот городок расположен в 80 километрах к юго-востоку от Брюсселя и примерно в 30 километрах к юго-западу от Льежа.
- А жителей называют ***не и хуянки?
- Не знаю. – Сракисос снова стал мрачным и скорбен, как инквизитор Истеторис, - Я знаю одно: что есть люди с разумом дьявола, а есть с божественным разумом. Вот в тебе живет Сатана! Он ведь тоже, вроде, по-русски говорит? Но я его русский не понимаю. Как можешь ты, сатана в образе человека, поднявшее руку на свою мать, упрекать меня в чем-то? Как ты можешь защищать нацистов, которые убили наших дедов? Как ты можешь говорить о чистоте русской нации? О какой? У тебя и у меня братья двоюродные осетины, свинья ты позорная!

Вот, отчего ты уперся? Какая мотивация? Зачем тебе все это надо? Тебе заплатили? Много заплатили? Вот ты сказал как-то мне: я бы запретил бы таким людям, как ты, производить на свет людей. Естественно! Думаю, что вам, носителям Сознания Сатаны, некомфортно живется с нами. Чем ты можешь гордиться в своей жизни? Своей нацией, в которой намешано кровей и говна больше чем в… больше чем… Больше, чем.. в общем много. Ты не выиграл ни одного боя! Ни в ринге, ни на улице, ни в жизни! Я даже в схватке с тобой, ни разу не бил по полу рукой. Я предпочел бы смерть. Ты спросил: почему ты не бьешь рукой? Ведь ты задыхался. А я не бил. Сдох бы, но не ударил. А ты на первой минуте стал в панике колотить по полу ринга рукой. Мне было стыдно за тебя.

- Кто? – горько усмехнулся Алекс - Если бы мне заплатили! А то никто даже не предлагал!
- Вот! – торжествующе поднял указательный перст Сракисос, - Значит, ты читал! Значит, ты знаешь, что там было написано! Говори, пока я еще тебя просто по-людски прошу! Какой все-таки ты тупой! Один такой во всем нашем роду.
Сракисос подошел к зеркалу, и, прищурившись, стал аккуратно, сосредоточенно и бережно выдавливать прыщик на подбородке.
- Неужели ты не понимаешь, - продолжал он, - что ты потратил свою жизнь на чернуху. Жизни всего ничего осталось! Не жалко тебе ее? И сейчас занимаешься чепухой, тратишь драгоценное время, отпущенное тебе Создателем для созидания и Любви! Какое Русское единство? Какая идея? У тебя проблемы! Ты неудачник. Ярко выраженный. Вот такие идут в нацисты! Ни денег, ни работы! Ни идеи! О чем ты думаешь? Вы, которые гордитесь свой русскостью, – есть самый лживый и ленивый народ в мире. Особенно с такой фамилией – Мутичко! Вся история России – это история предательств и братоубийственных войн с самими собою, с братьями, с отцами, с дедами, с памятью своей, с историей. Вы же всю историю постоянно переписываете, как вам удобно! Репрессии, расстрелы, доносы, КГБ, НКВД, СМЕРШ, инквизиция, полиция: смотреть на вас тошно. Взять лейтмотив большинства ваших русских сказок. Общая идея – как всех нае…ать, не работая, получить блага жизни: найти золотую рыбку, выловить щуку – чтобы, как Емеля, сидеть на печи и ничего не делать. Иван Дурак притворяется дураком и нае…вает всех, выгодно женится на царской дочке и становится царем-халявщиком! Халява! Вот ваша объединяющая, национальная русская идея! Это, епть – базис русского фольклора, где народной мечтой является обмануть и не работать, получив блага без своего труда. Когда народ воспитывается на таких сказках, то прививает с детства этот «культ лживости» по жизни. Ты сам в своей жизни ни года не работал! Ты был охранником, сторожем, торговал паленой водкой, спаивая свой же народ! И ты говоришь, о каком-то русском единстве! Ходишь на какие-то сборища националистов!
- Я там всего пару раз был…. – Алекс облизнул пересохшие, разбитые губы и жадно сглотнул.

- Зачем? Говори, что там было написано! Я устал с тобой бороться. Ты стал частью обманутой толпы! Ты такая же чернь! Ты о себе бы лучше подумал, чем о судьбе народа! Ты единственный из моих родственников, кто бил свою мать. Ты с гордостью сказал мне тогда: «Она меня довела, и я набил ей харю! Ты прикинь: так говорить о матери: «Харю набил!» Потом, через пару месяцев, когда я тебе об этом напомнил: ты уже сказал, что ты ее просто толкнул. Завтра ты скажешь, что там присутствовал лишь только легкий шутливый Щелбан. И сам в это поверишь. Вот о чем ты мечтаешь? Что в твоем понимании счастье? Ты мне сам когда-то говорил: Счастье, это когда ты здоров и денег куча, так?
- Ну…. А что не так? – Мутичко исподлобья смотрел на Сракисоса. В его взгляде читалась ненависть, маскируемая под покорность и надежду на жизнь.
- Нет, дорогой мой, - Сракисос сделал еще пару мощных глотков из бокала. Крякнул шумно и надсадно, как гопник, после вонючего самогона, - Счастье, это Любовь! Да! Именно – Любовь! Причем, правильная любовь! Любовь мужчины и женщины! Здоровье, это правильно! Это нужно! Это необходимое условие для любви. Но еще есть такая штука, неведомая тебе, как Любовь! Любовь к матери, к отцу, к дедушке, в бабушке, к брату. Любовь главнее денег! А ты этого не понимаешь.
Ты жалкий потребитель жизни, глотатель, прожиратель Времени. Ты ходячая кишка Времени. Ты рассматриваешь мир и жизнь, как средство для удовлетворения своих жалких потребностей. Жратва, ебля, вино. Кто дает тебе денег: тот твой друг и брат. В твоей жизненной парадигме нет категории Любви! Есть только деньги и кайф! Ты даже к своему деду ездил только потому, что хотел, чтобы он на тебя дом записал! Не потому что ты его любил! Ты наследства хотел! Мне говорил: Поеду к деду: работу проведу, а то он матери завещает квартиру. А потом вы стали с матерью судиться за квартиру. Ты позор своего рода, Алекс Мутичко!
- Ты прямо, все знаешь! – язвительно произнес Алекс, поведя затекшими плечами.
- Ты сам мне говорил! – Сракисос снова наполнил свой бокал, притворно виновато обратился к Мутичко, - Мне, право, как-то даже неловко пить в одно личико, но ты можешь все исправить, если скажешь, что там было написано. И мы снова сядем, как прежде. Да! Мы с тобой как-то выпивали у тебя дома, а ты сказал: надо бы к деду съездить, а то, он умрет, а дом на мать запишет. Вот такая у вас была любовь! Хай с ним, что умрет: главное успеть убедить его дом на тебя записать! Вот иллюстрация к русским сказкам, друг мой - Мудичко!
Добрые и умные русские люди видят себя наиболее мотивированными по сравнению со всеми другими нациями. У них выражены потребности, они стремятся управлять, стремятся к новым свершениям, хотят любви и дружбы и при этом не забывают о физиологических потребностях. Все хорошо. Плохо лишь то, что выраженные мотивы совсем не подкреплены соответствующей им инструментальной деятельностью. Манилов хотел построить башню, чтобы на ее верху пить чай и слушать звон московских колоколов? Построил?
- Манилова придумал хохол Гоголь! – неубедительно возразил Мудичко.
- Он его списал с конкретного лодыря и халявщика. Вспомним Емелю, который лежал на печке, и так бы и помер на ней, если бы не поймал щуку, которая его враз чудом и осчастливила? А сказка про Иванушку-дурачка или история про Обломова и Штольца? Не потому ли и появлялись в нашей истории деструктивные типы вроде Ткачевых, Засуличей и Лениных, да и тебя, которые одним махом хотели осчастливить себя, встать у власти, в администрации республики, края, чтобы повелевать и кормиться из государственной кормушки, не умея при этом, навести элементарный порядок в собственном доме? Не в этом ли причина и наших нынешних бед? Посмотри, в какой помойке ты живешь! У тебя даже нет пылесоса! Нет? – Сракисос брезгливо провел пальцем по пыльной поверхности стола, оставив на нем полосу.
- Нет…. – пробормотал Мутичко, - Не заработал.
- Да ты и не работал! Что там было написано? Говори, тупарь, и расстанемся не друзьями, но хотя бы живыми.  Нация, которая характеризует себя посредством отрицания, через отсутствие качеств, а не их наличие, нездорова. Скажу больше – она смертельно больна! У нее моральный рак! Метафизическая Гангрена! Нравственный геморрой! На уровне отдельных индивидов это диагностируется и исправляется. Но этим отравлено самосознание целой нации!
- И здоровье… - добавил Мутичко, неизвестно, что, имея в виду.
- Деньги – это говно! А Любовь – главная составляющая счастья! Ты сейчас мне скажешь, что было написано на открытке! Или я тебя убью! Ты веришь мне?
- Я не знаю, что там было написано. Я не читал: ты можешь мне поверить?
- Ну, как это: ты держал ее в руках и не прочитал?
- Да! Не прочитал!
- Ты хочешь сказать: что тебе было не интересно: от кого она? Кто ее прислал? Что в ней сообщается?
- Да! Да! Да!
Сракисос вытащил из кобуры пистолет Colt M1911 и многозначительно положил перед собой с сожалением глядя на Алекса Мутичко.
- Убеждать тебя, все равно, что пытаться муллу перекрестить в иудаизм. Ты всю свою жизнь пролежал жопой на этом диване. Ты так и никуда не съездил. Ты хотел жить в США. Но так и не поехал. Потому что надо напрягаться, работать на бензоколонке, а тебе это чуждо, как и всем представителям вашего рода Мутичко. Вам хочется работать в администрации. О! Как не подходит вам эта музыкальная фамилия!
 
- Я не хочу умирать! – воскликнул срывающимся голосом Мутичко, увидев, что Сракисос взял в руки пистолет, - За что, Игорь? За открытку? За кусок картона, за дешевую открытку, которую я даже не читал!!!?
- Но ты же ее видел?
- Видел! Видел! Ну и что?
- Лучше бы ты ее не видел! Что там нарисовано?
- Лес. Тройка! Кони. Дед Мороз или Санта Клаус на санях! Но я не читал! Отпусти меня, Игорь! Мы же братья…
- Все люди – братья! Вот ведь уперся! Кого ты выгораживаешь? Кто оценит твое ненужное ложное мужество? Добро бы во имя матери или родины.
- Да я не выгора….
Глухой звук выстрела оборвал фразу на полуслове. Голова Алекса безжизненно повисла, тело обмякло и сползло вниз. Стул, к которому был примотан скотчем Мутичко, скрипя, накренился и повалился с мягким стуком на пол вместе с  телом мученика.
- Дурак, - сказал с сожалением Сракисос, пряча дымящийся пистолет в кобуру, - Как был дураком….

Он не спеша, допил вино, выкурил сигарету, поджег зажигалкой шторы, и вышел из квартиры, плотно прикрыв за собой железные двери.

4.

Афоня, худенький и неестественно бледный мальчик семи лет, редко видел свою маму. Мама была молода и весела и жила в городе. Афоня же постоянно жил у бабушки в деревне Нижние Уды. Мама являлась, словно карнавал, раз в полгода, веселая, оживленная, с гривой дивных курчавых волос, в ярких одеждах, сверкающая украшениями, пахнущая дивными запахами. Она больно обнимала Афоню, прижимаясь к нему лицом, и громко рыдая, повторяла; «Сынулечка мой, миленький мой, хорошенький мой!» Но через минуту снова заразительно смеялась, рассказывая о своей жизни, бабушке и тете Зине. Тетя Зина тоже смеялась, но не очень весело. А бабушка хмурилась.

Мама привозила из города Афоне конфеты, вкусные супы в пакетиках, какие-то баночки. А однажды привезла матросский костюм с бескозыркой, на которой было неписано «Непобедимый». Тете Зине она дарила свои вышедшие из моды платья, кофты и даже трусы. Они мерили одежды и смеялись, смеялись, смеялись без конца. Они были молоды и поэтому смеялись. В эти редкие дни мама с Афоней гуляли по деревне. Деревенские мальцы с завистью смотрели на морской костюмчик Афони и на его яркую городскую маму. Когда мама уезжала в город, Афоня грустил, но никогда не плакал. Он помнил, что мужчины не плачут, тем более матросы.

- Бабуля! А почему мама не живет с нами? – спрашивал Афоня бабушку. Бабушка гремела ухватом или кочергой в печи, что-то вытирала серой тряпицей, плотно сжимала губы.
- Она работает! – говорила она через час.

Афоня, хотя и жил в деревне, на свежем воздухе, и пил деревенское молоко, но постоянно болел. У него были проблемы с желудком. Деревенские бабы смотрели на него с жалостью. Афоня с деревенскими мальчишками не дружил. Не потому что не хотел, просто не получалось. Ему могли запросто дать пинка мальчишки и поменьше его самого, конечно, в присутствии пацанов постарше. Потому что деревенские не любили городских  и считали их людьми второго сорта. Эти белоручки не умеют даже коня оседлать!

Афоня научился развлекаться сам. У него был друг - игрушечный, резиновый Мишка, размером с ладонь. Афоня часто и долго разговаривал с игрушкой, с ним играл в войну, вместе с ним сидел в дозоре, прятал его, раненного в ногу от фашистов, которые окружали деревню. Иногда он оставлял его одного, а сам бежал за подкреплением. Потом они с партизанами возвращались, а у Мишки уже кончились патроны. В общем, жизнь была веселая.

Однажды Афоня, гуляя с Мишкой за околицей, возле старой заброшенной конюшни, захотел покакать. Он снял портки, сел у стенки и с удовольствием покакал. Каково же было его удивление, когда он увидел, что какашки из него вышли ярко-белоснежные, словно облака на небе, словно сметана в банке, или занавески на окнах бабушкиной избы. Афоня долгое время смотрел на свои какашки, пытаясь постичь сущность этого удивительного, непостижимого, как Вселенная, явления Земной жизни. Он даже потрогал их палочкой. Долго он сидел над белоснежными, словно утренний снег, какашками. Он видел какашки и черные и серые, и красные и коричневые. Но чтобы белые, это было выше его понимания. Потрясенный увиденным, Афоня побрел в деревню.
 
- Ты когда-нибудь видел белые какашки? – спросил он конопатого соседского мальчика Гришу Суворина.
- Не бывает белых какашек! – озорно и убежденно крикнул мальчик Гриша и дал Афоне звонкого тумака. Афоня снес обиду со снисходительностью и усмешкой Посвященного в тайну Рождения Вселенной, умудренного и великодушного Жреца.

На следующий день, едва только заря окрасила крыши домов, а бабушка отправилась на утреннюю дойку, в коровник, Афоня, сгорая от нетерпения, побежал к старой конюшне. Он хотел еще и еще раз убедиться в том, что белая какашки ему не приснились. Прибежав к конюшне, Афоня обомлел и чуть позорно не расплакался от досады: белые какашки исчезли! Афоня тщательно, словно эксперт-криминалист обшарил пространство вокруг конюшни. Белых какашек и след простыл. Но зато на месте снежнобелых какашек он нашел открытку. Взяв ее в руки, он обомлел и надолго лишился голоса. Он хранил ее долгие годы в «секрете» с цветными  стеклышками. И лишь в возрасте семидесяти лет решился прочитать…..

5.

Едвокия Самсоновна Секельбаум, уже двадцать пять лет работала уборщицей в ночном клубе «Экстаз». Она устроилась сюда в год его открытия, сразу после освобождения из тюрьмы. Будучи относительно юной беззаботной, безработной и безропотной, Евдокия, во время дежурства иногда позволяла себе шалости: могла подергать чреслами на шесте, оторваться на танцполе, или, уединившись с поддатым кавалером, предаться с ним сладчайшему пороку, не забыв при этом незаметно экспроприировать частную собственность, валюту и наркоту, из карманов незадачливого бухого партнера.

Незаметно, по ритмичную музыку, под пустую болтовню ди джеев и бессвязные обрывки рэпа, промелькнула озорная девченка-молодость, мудрая, похотливая зрелость, и стройная, озорная, оторва и шалунья Дуська, от дармовой ресторанной пищи, превратилась в неуклюжую и рыхлую бабу Дуню.
Работа ей перестала нравиться. Она ее возненавидела! От громкой музыки и густого табачного дыма под утро разваливалась голова. Кавалеры воротили свои красные, обсыпанные порошком, носы. Подвыпившие недоросли зло подшучивали на ней: то юбку задерут, демонстрируя друзьям ее синие, выцветшие байковые рейтузы, то, кобенясь и озоруя, зажмут ее на глазах у толпы гогочущих хулиганов, и с театральными стонами тискают за иссякшие перси.
А однажды ди джей Кукель, удмуртский хулиган, шестой год косивший в Москве от армии, схватил ее в охапку, затащил на сцену и  стал трясти, вертеть, крутить в танце ее безвольную тушку. Еле-еле ей удалось вырваться из цепких лап этого монстра. Она долго, безутешно плакала в своей каморке от стыда и беспросветной, мучительной тоски и одиночества.

Она давно бы ушла техничкой, сторожихой, гардеробщицей в школу, но скрепя сердце, терпела унижения и лишения. Уж больно доходное это было место! За ночь получалось, чуть ли не половина ее пенсии. Баба Дуся даже умудрялась не только помогать внученьке Катеньке, отсылая ей ежемесячно зарплату среднего инженера, но и откладывала себе на черный день. Кроме этого, баба  Дуся иногда находила в мусоре забытые пьяными, развратными клиентами полезные вещи: мобильные телефоны, банковские карты, лифчики, гламурные, модные кофточки, ажурные трусики, косметички, недопитые напитки в жестяных банках, деньги, золотые украшения, пакетики с кокаином, медикаменты, таблетки, шприцы. Шприцами теми, глуповатые, легкомысленные стрекозы-красавицы постоянно втирались в туалете для поднятия духа.

Телефоны Баба Дуся носила в скупку, а золотишко складывала в жестяную банку из-под лакричных леденцов фабрики «Красная Заря», и прятала у себя в кладовке. По-человечески, по-доброму, к ней относилась только Верочка, барменша.
Верочка приехала из Караганды и работала в ночном клубе тоже не по призванию, но дабы прокормить своего двухлетнего сына Гришеньку, оставленному в Караганде из нужды на бабушку Фариду.

В тот роковой субботний день баба Дуня нашла в мужском туалете странную открытку с изображением Санта Клауса несущегося по заснеженному пространству на оленьей упряжке. Дома, после работы, Баба Дуня осторожно понюхала открытку, потом лизнула марку на обратной стороне открытки несколько раз. Марка была сладковатой на вкус, но пахла мочой, табаком, рыбой и духами «Быть может…».

Через час Дуняша почувствовала себя неважно: голову будто сжало тисками, в висках стучало, телу стало зябко, а во рту стало сухо, как в пустыне перед бурей, дыхание участилось, сердце импульсивно рвалось из грудной клетки пойманной пичужкой, откуда-то грузной тушей навалилась тошнота, в области таза все сперло. Бабу Дуню вырвало вчерашней квашеной капустой, прямо на казенный ковер, который она однажды студеною зимой, запасливо под утро вынесла из клуба в свою полуподвальную каморку.

- Что это? Зачем? Зачем я ее лизнула? – корила себя Баба Дуня. Однако на работу поутру баба Дуня, не смотря на боли в груди и в тазу, все-таки пошла: обычно именно на субботу выпадало на танцпол больше всего подарков судьбы: мобильников, золотых цепочек, долларов, тенге, рублей, евро да кошельков всяческих.

- На-кося, хряпни коньячку, баб Дунь! – протянула ей стакан Верочка, после того, как баба Дуня пожаловалась ей на недомогание. – Это Камюс, он от всех хворей помогает! Моя бабушка очень любила его и прожила восемьдесят восемь девять лет, три месяца, шесть дней и четыре часа.

Баба Дуня медленно, с дворянским достоинством, изящно оттопырив в сторону мизинчик, выпила коньяк до дна.
- Вкусно! –сказала он после легкой, но шумной отрыжки, облизнув губы. Спустя некоторое время ей полегчало, тошнота отступила, боль в тазу унялась, тело стало невесомым и юным. Баба Дуня  споро убрала мусор и помыла мужской туалет. Затем достала из синего халата заветную новогоднюю открытку и снова лизнула марку.
- Да что ж такое? Почему мне так хочется ее лизать и лизать? Дьявольщина какая-то! – пробормотала она в недоумении, и еще раз лизнула марку.

В крайней кабинке мужского туалета она заметила двух целующихся юношей, но ворчать и корить, как бывало раньше, не стала. Она собралась, было убраться и в женском туалете, как боль вдруг снова накатила на нее с новой силой. Баба Дуня, взявшись за виски, вышла в зал, и тихо сползла по стенке. Швабра пала к ее ногам. Верочка из-за стойки увидела бабу Дуню и сразу же подбежала к ней. И тут же стихла музыка, и в наступившей тишине раздался в микрофоне голос ди джей Куккеля:

- Ребята! Бабе Дуне плохо!
- Бабе Дуне плохо! Дуня бабу пулхо! Бабу Дуню лохи! Баба Дуня пахла! Дуно Бабю Поху! – словно эхо разносилось по залу. Целующиеся парочки расцепляли страстные объятия, кто-то восставал с пола танц-пола. В темных укромных закутках, дамы оправляли платья, и отрывали головы от колен своих кавалеров. Бабу Дуню окружили плотным кольцом завсегдатаи «Экстаза». Кто-то стал делать открытый массаж сердца, прыщавый паренек прильнул к губам старушки, пытаясь произвести искусственное дыхание «рот в рот», кто-то торопливо расстегивал ширинку, намереваясь воспользоваться беспомощным состоянием старушки.

- Это – давление! Пусть вот это примет, - протянул Верочке две таблетки встревоженный состоянием бабы Дуни ди-джей Куккель. – Я всегда их принимаю, когда мне херово.
Верочка оторвала от лица бабы Дуни увлекшегося искусственным дыханием юнца, нежно приподняла ее голову двумя руками и вложила в ее измученный затянувшимся искусственным дыханием карминный рот таблетки и приложила к губам стакан с соком манго.
- Ну-ка, ну-ка… Вот, молодца, баба Дуня.   

Через секунду баба Дуня пришла в себя.
- Что? Что со мной было? – испуганно воскликнула на, оправляя юбки и трусы.
- Очнулась!  Очнулась, баба Дуня! Друзья! Она очнулась! – радостные возгласами наполнился эфир «Экстаза»
- Все ништяк, бабуля!   - сказал ей давешний юный специалист по искусственному дыханию,  - ты побуянила слегонца!
- Может быть, домой пойдешь, баб Дунь? – спросила ее  Верочка.
Баба Дуня молча покрутила головой.
- А, может быть, сразу, ко мне домой? – спросил с надеждой, распалившийся искусственным дыханием, юнец.
- Рано ты меня хоронишь, дочка! – с негодованием прошептала она ему в лицо пересохшими губами. – Рано, сучка! Я еще кое на что способна!

Неожиданно крепким прихватом, ставшими в одночасье мощных рук, она притянула к себе Верочку.
- Тебе смешно, мразь?
Верочка, перепугавшись, сморщилась от боли.
- Да вы что, баб Дунь? Пустите, больно же!
- Радеешь за меня? Тшищься? Чаешь моей смерти?

Баба Дуня резко изогнувшись, встала на «мостик». С «мостика», вскочила на ноги, словно не лежала три минуты назад бездыханной, беспомощной кучей тряпья. Она сделала несколько резких движений руками, потом воспроизвела «лунную походку» Майкла Джексона. Неожиданно перешла на «Колесо», потом на «котури тори» и на нижний «Еко ***тан». Сделала двойное сальто, еще один стремительный «Еко Хуетан», перескочила через два стола и встала в стойку «Нах -Нахйу». Она ловко схватила свою швабру наперевес, на манер шеста «Бо» и угрожающе двинулась на застывшую в изумлении толпу.

- Иди сюда, мразь! – неожиданно громко рявкнула она голосом Джо Коккера, обращаясь одновременно ко всем присутствующим. И не успели посетители бара опомниться, как на них обрушился град ударов швабры «Бо», по головам, чреслам, удам, и лядвеям. Баба Дуня рушила столы, перегородки, потолки, барные стойки. Упал с криком окровавленный ди-джей Куккель на свои вертушки. Захрипел смертельно раненный охранник Николай Колупаев из Кривого Рога. Мгновенно скончалась от удара шваброй в висок барменша Верочка Пруткина из Караганды. Скрючилася от боли в углу Гюльнара из Бешкека. Истекая кровью ушел из жизни Роман Шакальский из Армавира. Скончался от внутреннего кровоизлияния Патрик Дристен из Окершульцвагена (Швеция), отдал концы моряк Фрол Сратов, из поселка Кыча, что неподалеку от Нерчинска.

- А! Это вам за сталинские репрессии! Это вам за Днепрогэс! Это за Пентагон! За Сколково! За Василия Сталина! За космическую программу! – визжала Баба Дуня, нанося удары шваброй по испуганной толпе! Визги, крики, стоны, пукание: все смешалось в одну страшную какофонию, которой позавидовал бы и Август Коуэл и Гюстав Флобер, и Карлхайнц Штокгаузен. У двери возникла пробка. Потом еще одна. Еще и еще! Много народу полегло в той ночной сумятице.

Баба Дуня легко пробежала по стене, потом по потолку. Перед ее глазами вдруг предстал давнишним, мрачным видением, заснеженный лагерь под Нерчинском, хмурые вертухаи на вышках, со звериным оскалом на обветренных ртах, голодные овчарки в стойлах и она, баба Дуня в фуфайке и в керзачах: голодная, униженная, попранная дюжиной вертухаев. Давно это было. Но лишь сегодня, словно магма вулкана вырвалось наружу её воспаленного, замутненного, сознания.

На следующий день бабу Дуню уволили. В стране был объявлен трехдневный тараур по погибшим. Следствие продолжалось полгода. Бабу Дуню осудили. Пока шло следствие, она сидела под домашним арестом в своей пятикомнатной квартире на Остоженке, писала картины, крутила романы с охранниками, следователями, адвокатами, записывала диски, клипы. В конце концов, ей удалось откупиться за 200 тысяч евро. Бабе Дуне дали год условно. Правда пришлось расстаться почти с половиной собранных ею сокровищ, на танцполе клуба «Экстаз». Ну и хули, - усмехалась она, сидя вечером в джакузи, с бокалом крымского вина. Все равно основная часть её богатств хранилась в офшорах Гваделупы.

- Не буду боле открытку енту лизать! – неуверенно пообещала она вслух сама себе, и, лизнув на посошок, выбросила открытку в свой серебряный унитаз и смыла аж два раза.


6.

С тех пор, как поэт Иоганн Бухойц получил эту злосчастную яркую открытку, он не просыхал пять дней кряду. Он бухал с утра и до вечера. Он понял, что это КОНЕЦ! Он единственный знал тайну открытки. Он знал, что ее нельзя читать. Он знал, что ее нельзя выбросить или отдать кому-то. Мудрый гений Пифагор дал ему это знание в своих Золотых стихах. Он спрятал ее под подушкой и не доставал. Просыпаясь поутру, он творил молитву Пифагору и наливал себе полный стакан вина.
- Благодарю тебя О, великий Пифагор, за редкие минуты просветления! Дай разумения моему сыну, дай здоровья моим детям, родным, и избавь меня от этой открытки.

Эти минуты просветления, действительно были счастливые минуты. Не часы. После принятия стакана вина в него вселялся уверенность и поэт Сатана-Бухойц. Бухойц садился за компьютер и начинал писать стихи. Стихи его были неравноценные, неровные и нервные. Иногда, ему снились его стихи, будто бы он, лохматый, молодой грузин, их читал в каком-то прокуренном кабаке, в оранжевой рубашке:

О! Как Море воняет мочой
А Небо в каком-то говне
- Да что же, Иоганн, с тобой?
- Моя крошка не пишет мне

И отпуск мой полный отстой
Видал я его на х…ю
- Не плачь, Иоганн! Лучше, спой
- Я не плачу! Я так пою.

Вот уж заснула Заря
В небе вздыхает звезда
А, может, малышка, зря
Мне снится твоя пи…да

Пьяный Ангел свалился с небес
И сам Бог удалился от дел
Я вчера на другую залез
А ведь только тебя хотел

Я один за весь праздник плачу
Ведь у нас впереди много лет
Я сегодня еб…ся хочу
Ну, хотя бы, простой минет!

Я всю жизнь лишь тебя искал
Мы с тобой проживем двести лет
Но сегодня я осознал
Что со мною тебя уже нет

С отвращением лобзал эшафот
За тебя я наказан так строго
Что расплакался вдруг даже тот
Кто когда-то и сам создал Бога

Весь мир воняет мочой
А на сердце сполшная ху..ня!
Да что ж Иоганн, с тобой!?
«Моя крошка ушла от меня!»

- Юлькя! – озорно кричал лохматый Иоганн Бухойц притворно хриплым голосом своей юной содержанке, прирожденной молдаванке Юлии Загоняй, - сгоняй-ка, голубушка, за вином!
Иоганн из всех жидкостей более всего почитал красное сухое вино, потому что от него он срубался не сразу в нежданный миг, как от водки, а имел время побалдеть, или написать несколько стихотворений. Покорная и исполнительная Юлия споро собиралась и бежала в ближайший магазин. Поэта Бухойца в журналах публиковали редко. Но он выходил из материальной жопы тем, что читал свои непристойные стихи в ночных клубах. Он выходил на сцену в желтом наряде кришнаита, в маске бабы Яги, джокера, или Пьеро, и декламировал, кобенясь и дуркуя, свои рифмы:

Тень перед Светом преклонит колени
Тень существует, пока есть Свет
А ты ушла, не оставив тени
Значит – тебя не было рядом, и нет

Умоляю! Солнце! Не заходи!
Замри на миг! Погоди немного!
Закат - это то, что позади?
Или просто – кремация Бога?

Солнце! Послушай! Не угасай!
Слышишь: постыдный мужской плач!
Ведь ты только рядом с морем – рай
А в пустыне - бездушный палач!

Ярило беспечно вокруг разбросало
Лучи по Вселенной, как сонмы дорог
И Миру бесстрашному страшно вдруг стало
Оттого, что сгорел Всемогущий Бог

Простор утонул в глубине нечистот
Печали и грусти вдруг стало так много
Что где-то расплакался даже тот
Который когда-то и сам создал Бога

А пьяная публика аплодировала ему, из чувства сожаления, непонимания и брезгливого сочувствия.

Иоганн Бухойц, громко отрыгнув, тяжело поднялся, снял фланелевую пижаму, длинные фланелевые семейные трусы, и надел фланелевый спортивный костюм цвета оранж. Сделал, кряхтя, несколько резких движений руками, присел четыре раза, подскочил и выбежал в парк. На него с удивлением смотрели праздные старушки в белых сатиновых платочках по два сантима за метр, сидящие на скамеечках. Он, тяжело ступая, спотыкаясь, бежал по аллее, наслаждаясь движением и скоростью две мили в сутки.
- Я бегу! – шептал он, сквозь тяжелое, похмельное, зловонное дыхание. – А сколько людей не могут бежать! А я бегу! Какое это дикое счастье – движение! Спасибо тебе, О! Создатель меня! О! Сколько людей не осознают своего счастья движения в пространстве!
Иоганн Бухойц вдруг ощутил сильное биение сердца и понял, что пора остановиться.
- Надо всегда слушать свой организм! И если он говорит  тебе «Стоп», значит «Стоп».
Он вернулся домой. Вернулась с сухим красным вином и Зоя, кряжистая, сорокалетняя уроженка ярославской области, из магазина, которую он уже четвертые сутки упорно считал молдавской девушкой Юлией Загоняй, которая уволилась третьего дни, не вытерпев разнузданных оргий перманентно пьяного поэта.
- Слушай сюда! – сурово сказал он девушке. И, встав, в позу римского ритора Демосфена, начал читать:

Только для нас двоих
Я нарисую на яйцах своих
Твой безмятежный лик
Я сочиню тебе стих
О том, кто могуществен и велик
И там, где сейчас яйцо
Будет твое лицо

Солнце луч скребется в окошко
Где-то бродит мой блудный сын
Рядом сопит незнакомая крошка
А я по-прежнему – один

Зла никому не хочу желать я
Вчера у Дьявола сломалась нога
В конце-концов, сбываются проклятья
А мне жалко и Дьявола, и врага

На небе зажигаются Созведия
А после отлива случается прилив
Когда-нибудь настигнет нас Возмездие
Ведь Бог не добр, не зол. Он – справедлив!

Религии рождаются от Смерти
Стихи рождаются от Боли
Хотите, верьте, иль не верьте

Тут Иоганн запнулся, и, воздев мутные очи к небу, стал мучительно придумывать окончание поэзы. Через час он сказал:
- Мы все частички Божьей Воли
- Каково? А? – воскликнул он в восхищении от собственного творчества. Зинаида сидела, скучая, сдерживая зевоту, сложив на коленях свои натруженные, жилистые руки, но, в угоду хозяину тупо слушала его цветистые речи. Иногда Иоганн Бухойц в своих снах видел себя грузинским поэтом в оранжевой косоворотке, читающим свои стихи.

Я Времени был незаконным Отцом
И каждый зачатый мной час
Рождался с твоим инфернальным лицом
С надеждой, взирая на нас

Я знал, что судьба надевает не зря
На нас испытаний кольцо
Но, как только из моря выходит заря
Я вижу твое лицо

Ну, а если какой-то молокосос
Коснется тебя рукой
У него непременно случится понос
Это я слежу за тобой

Ну, а если какой-то артист
Коснется твоей груди
Сразу в жопе появится глист
И страшная боль впереди

Ну, а если бухой визажист
Коснется бедра твоего
Его сзади сожмет таксист
И вонзит свой стержень в него

Ну, а если какой-то крутой бизнесмен
Заманить тебя рвется елдой
Он почувствует в жо…пе мой член
Это я слежу за тобой

Ну, а если какой-то мудак
Захотит поеб…ся с тобой
Ему чайка насрет на пинжак
Это я слежу за тобой

Ну, а если проснешься средь ночи в бреду
Будто рядом есть кто-то другой
Доставай самогон и другую еду
Это я возвратился домой

Но всегда, даже в самые тревожные и скорбные минуты жизни  Иоганн Бухойц помнил о той открытке, что жгла его мозг, и от которой зависела его жизнь. Она лежала у него под подушкой и напоминала о себе слабым, голубоватым свечением.

7.

- Вот так ровно? – спросил Игнат, крепыш с непропорционально большой головой, прилаживая ко лбу деревянную табличку.
- Нет. Немножко вправо! – прищурившись, сказал Эдик.
- Так?
- Так. Нормально.
- Точно?
- Забивай.

Игнат приладил гвоздь к деревянной табличке и с силой ударил по нему молотком. Кровь брызнула фонтаном изо лба Виноватого одновременно с нечеловеческим сдавленным мычанием из заклеенного скотчем рта. Виноватый затрепыхался, задергался, истерично замычал, как укушенный гюрзой дворник Герасим, и вскоре поник безжизненною головою.

- Вот так нормально. Только кровь с таблички утри! – сказал Эдик, складывая в сумку инструменты.

Игнат вытащил из кармана Виноватого бурый носовой платок и тщательно протер табличку. На ней отчетливо проступила корявая надпись, сделанная черным фломастером:
«Он осквернил природу-мать! Намусорил на берегу Клязьмы!»

Вместе с бурым носовым платком, из кармана Виноватого на землю выпала яркая открытка. Игнат, немного подумав, незаметно поднял ее, мельком увидел на ней Санта Клауса на тройке, и быстро сунул в карман, но Эдику ничего про нее не сказал. Они еще раз полюбовались зрелищем возмездия. Прибитый гвоздями к старой осине Виноватый, дородный мужчина сорока лет, с залысиной и проплешиной, с заклеенным скотчем ртом, не подавал более признаков жизни.

8.

За окном сгустились сумерки. За стеной сквозь гитарные рулады Пако де Люсия были слышны постыдные девичьи стоны, поражающие своей наигранностью и неискренностью.
- Не верю! – так и хотелось воскликнуть Николаю. – Так вот, - продолжал он начатый ранее разговор, - Уважаемый мною Билл Гейтс инвестировал $ 15  миллионов в проект «мочетричество». Вы об этом наверняка читали в газетах? Читали? А? Вы же читаете газеты? Или новости по телевидению… Слышали?
- Читал, - подтвердил Сухоглотов, дородный, холеный мужчина пятидесяти лет, в очках в дорогой оправе, с толстыми линзами.
- Это я понимаю, настоящий мужик! Глыба! Вы ведь помните, в чем суть проекта? – Николай испытующе, со скрытой неприязнью, взглянул на Сухоглотова. Эх! Вселенская несправедливость мать сыра земля! Будь его воля, он бы прямо сейчас, убил бы этого самодовольного сытого и тупого урода. Наверняка, этот кошелек ходячий, даже не знает кто такой Джойс, не говоря о том, чтобы его читать! Почему такая несправедливость? Умные люди, такие как Николай, читавшие Джойса не один, а два раза, вынуждены, преодолевая отвращение и рвоту, отдаваться за понюшку табаку вот таким толстопузым, мерзким, слюнявым, вонючим извращенцам? Почему?

- Схематично, - неопределенно кивнул головой Сухоглотов.
- Суть проекта в том, - говорил Николай, словно на научной конференции, - чтобы создать устройство по выработке электрической энергии из человеческой мочи. Идея не нова. Из мочи еще в Средние века уже пытались выделить золото. Выделили, но мало. Изначально ошибкою Билла была в том, что он сразу не обратился ко мне, а доверил деньги и дело людям прагматичным, некомпетентным, унылыми, скрупулезными, и, не обладающими вольной фантазией, не обремененными научными знаниями. У нас сегодня в мире и науки сейчас такой нет: мочелогии. Я уже не говорю о нормальных специалистах-мочелогах.

- Я знал одного такого. Он из Швеции… - возразил Сухоглотов.
- Однако эта информация не отпускала меня несколько недель и вот – результат! – пропустив мимо ушей замечание Сухоглотова, продолжал Николай, - Мне, во сне, как в свое время и Дмитрию Менделееву, пришло оригинальное и простое решение проблемы эффективного использования мочи в системе мировой энергетики. Идея проста, как и все великие идеи. Моча – это бесплатный и нескончаемый энергетический ресурс. Мы создаем объединенную мировую систему мочесбора, параллельно наращивая производство пива! По трубам передаем мочу в самый глубокий каньон Колки, что в Перу (Colca Canyon!) Кто не знает: каньон Колка распологается на одноименной реке в южном Перу, в 160 километрах к северо-западу от горы Арекипа, и проходит через горную систему Анд. Каньон этот…..

- Вы не возражаете, Николай, если я буду одеваться? – перебил его Сухоглотов.
- Да, да, конечно…. – рассеянно разрешил Николай, -  Каньон этот образовался в долине между двух вулканов – Ампато,  6318 метров, и Карапуно, 6425 метров. Так вот, на дне каньона устанавливаем огромную лопастную динамо машину, типа водяной мельницы с проводами и механизмом преобразования энергии падающей мочи, в электрическую энергию. Трубу всемирного мочепровода (назовем его условно «Дружба») устанавливаем на Карапано (он все же немного повыше Ампато) таким образом, чтобы струя мочи стремительным мочепадом падала точно на лопасти динамо-машины, изготовленные из высокопрочного металла по нанотехнологиям, разработанным в Сколково, и крутила эти лопасти. Итак: как говорится «ток медленно пошел по проводам». Как известно, моча относится к тем неликвидным товарам, которые присутствуют в нашей жизни постоянно. Но на случай, если моча все же закончится (вдруг – война, террористический акт, прорыв мочепровода, или истощение стратегических запасов пресной воды на Земле) создать насос, который бы подавал упавшую на дно каньона мочу наверх, таким образом, создав уникальную замкнутую систему, исключающую энтропию! Практически - модель Вселенной: вечный двигатель, зависящий только от степени износа лопастей. К сожалению, почти уверен, что эту идею подхватят американцы, и первыми обретут постоянный источник электроэнергии. Вот что обидно. И я еще в прошлом годе направил письмо с курьером… .

В коридоре послышался быстрый, дробный стук босых ног. Дверь в номер неожиданно со стуком открылась и в комнату влетела смуглая, худышка девушка-подросток, с козьими грудками, в одних черных стрингах. Она испуганно захлопнула двери, на минуту прижавшись к ним спиной. Грудь ее тяжело вздымалась.
- Я… Уф! Спрячьте меня! Умоляю…. Они убьют меня!!!! Я все сделаю вам обоим…. Бесплатно!

И, прежде чем мужчины опомнились, как девушка юркнула змеею под кровать. Николай посмотрел на побледневшего Сухоглотова. Тот, стоя возле кровати с трусами в руках, недоуменно пожал плечами. Николай знал эту девушку. Она приехала в Кемер совсем недавно из Бешкека. Сначала танцевала стриптиз, потом, как и все стала зарабатывать, как все - вульвою.

- Меня удивляет одно обстоятельство, что такой умнейший человек, как Билл Гейтс, глыба мирового масштаба, до сих пор не загорелся идеей создания альтернативного источника энергии на основе фекалий (по сути, такого же бесплатного и пока что неликвидного продукта отходов человеческой жизнедеятельности!)
 
Николай старался успокоиться и сжал кулаки, как на экзамене. Может быть, пронесет на этот раз. Хотя что-то подсказывало ему, что не пронесет. Он только что осознал, в какую бездонную страшную пропасть завел его панический страх перед физическим трудом. Лучше бы послушал отца и пошел бы учиться на шофера. Сейчас бы спокойно бомбил бы в Москве, а не корячился бы перед всякой толстой сволочью.

- Тем более, что у меня уже давно созрела и оформилась идея использования этого неиссякаемого источника энергии и радости, - уже без всякого энтузиазма продолжал он, с тревогой прислушиваясь к шумам, доносившимся из коридора, - Я готов ею поделиться хоть сегодня, но только с российскими учеными из наукограда Сколково! Да вот только найдутся ли в России инвесторы для этого масштабного проекта?

В коридоре раздался топот многочисленных ног, какие-то глухие удары, шум падающих тел, мужские крики. Двери номера снова распахнулись. В нее протиснулись сразу несколько крупных смуглых небритых мужчин.
- Где она? – раздался хриплый рев главного гамадрила.
- Я… Я не знаю, - ответил Николай, от страха ноги его подкосились, и он сел на пол, рядом со стулом. 
- Под кроватью! – сказал тихо Сухоглотов, глазами показав на измятый одр Николая.

Девушку выволокли из-под койки  за ноги. Она была вся мокрая, от влаги собственной мочи. Глухие удары многочисленных ног заглушали ее стоны.
- Где открытка, сучка? Где ты ее спрятала? Под койкой смотри! Нети, под койкой! В жопи у нее сымотри! Она туда ее спиряталь! Нети в жопи! Шеф! Во рту симитрела? Смот… Блять! Кусается сучка такий! Она ее сожрала, наверное… Вспарывай, холи смотришь?
- С этими что делать?
- Что-что! Вали! Они же свидетели… Да, обыщи их тщательно!

9.

В детстве Всеволод Парамонович Проколупов, прочитав книжку Астрид Линдгрен «Приключения Кали Блюм Квиста» окончательно решил стать сыщиком. Откладывать не стал и уже в третьем классе стал самостоятельно выслеживать бандитов. Даже не будучи знакомым с теорией Чезаре Ламбразо, маленький Всеволод безошибочно в толпе выделял по лицу представителя криминального мира, убийцу, вора или насильника и шел за ним по пятам, как заправский сыщик. Если бандит оглядывался с подозрением, Сева отворачивал безразличный взгляд в сторону и начинал фальшиво насвистывать: «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих….»

Один разъяренный бандит после того, как, припустив бегом от мальчика, пробежал пару кварталов, снова увидел его рядом с собой, взревел от негодования, схватив его за шиворот:  «Какого хоя ты блть за мной блть шляешься, сучий потрох? Пащенок ибаный!»

Всеволод, сжавшись в комок от ужаса и восторга, описался, и именно в эту минуту понял, насколько он оказался близок к раскрытию преступления: «Ведь именно так говорили настоящие бандиты! Это был их язык!»

Однажды он подбежал к милиционеру и взволнованно сказал, потянув того за рукав кителя: «Дяденька милиционер! Пойдемте! Я выследил его! Его кличка Мосол! Он сейчас в квартире двадцать пять!» Милиционер успокаивал юного сыщика Всеволода, благодарил за службу и отпускал домой. И не шел обезвреживать предполагаемого насильника.

Шли годы. Мальчик Всеволод стол мужчиной, а сыщиком не стал. Он поступил на театральный факультет, с которого был отчислен. Потом все закрутилось, перевернулось, Кали Блюм Квист с шипением растворился в стакане терпкого вина жизни, как кусок карбида в воде, в Альбано, Чичолине, Чак Бери, в Баскове, смешался с куполами, церквями, цыганами, песнями про поручика, пропавшую, распутную Россию и ее беспутных сынов….

Беспутный сын беспутной России Проколупов ушел с головой в шоу-бизнес, став директором одной гипер-популярной мальчуковой группы сирот. Потом, накопив первоначальный капитал, встретил в интим-салоне очаровательную красотку Ларочку, сделал ей сначала кунилингус, потом сотворив ее поп-звездой, а потом - матерью сына-бездельника Антона, а сам стал продюсером, ювелиром и поэтом-песенником.

- Да, да! Прошу вас! – сказал Всеволод Парамонович Проколупов, откладывая круглую платиновую заготовку, услышав стук в дверь. Вошел дворецкий в седых бакенбардах, в сиреневых панталонах, в нелепом пенсне, в позолоченной ливрее, с серебряным подносом в жилистых, крестьянских руках.
- Вам пакет! Сэр!  – сказал дворецкий, приятным драматическим баритоном, склонив набок напудренную голову, шаркнув ногой и тихонько отрыгнув в сторону.
- Вы отрыгнули? – искренне, неприятно удивился Всеволод Парамонович, которому эта скромная отрыжка показалась извержением Везувия, - Я не ослышался?

Он всего неделю назад приучил этого деревенского паренька, бывшего механизатора МТС, называть его словом «Сэр». Сначала тот говорил так: «Сер», чем смешил порой Всеволода до слез.
- Простите, сэр, – покраснел дворецкий, - Я окрошки откушал. Квас ядреный был!
- Ну и ну, - пробурчал Всеволод Парамонович.

Он взял с подноса конверт и вскрыл его. В конверте была яркая открытка, стилизованная под открытки Х1Х века. На ней было изображена мчащаяся во весь опор по заснеженной лесной дороге тройка лошадей, запряженных в сани, на которых сидела ватага румяных, смеющихся деревенских ребятишек в зипунах. На облучке сидел Дед Мороз и тоже ржал. Снег изображенный на открытке был посыпан битым стеклом и оттого сверкал, отражая огни свечей стоящих в кабинете Всеволода Парамоновича в серебряных шандалах.

- Ступай! – сказал Всеволод, переворачивая открытку. Дворецкий четко, словно часовой, повернулся кругом, как вдруг услышал тупой звук. Обернувшись, он увидел, что его всемогущий хозяин, Сэр, господин Проколупов, лежит без жизненных чувств, на паркетном полу, сжимая в руках злополучную, сверкающую, новогоднюю открытку. Изо рта его тонким ручейком струилась кровь.


10.

В мрачном, полуподвальном помещении, с единственным маленьким, зарешеченным окошком, через которое были видны ноги прохожих, вокруг казенного письменного стола, на котором стоял электрочайник, несколько кружек и пачка чая «Липтон», собрались молодые люди, в скромных, неярких, носких одеждах, потрепанных джинсах и линялых майках. Над столом, на стене криво висела икона Богородицы и самодельное зеленое, сатиновое  знамя,  с корявой надписью, выполненной гуашью: «Смерть врагам природы-матери!»
Эдик Лобковский, долговолосый, юноша с театрально горячим взором, держал пламенную речь, разрубая перед собой воздух ладонью.
- …укако мерзко обсюсявился раструбом. И ежели человек умышленно, я повторяю, УМЫШЛЕННО, наносит ущерб природе-матери, он достоин самой высшей кары, ибо, он не является истинным сыном ее. Он вредит ей с непостижимой простому человеческому пониманию радостью и цинизмом. Один, устроив пикник, оставляет после себя горы мусора на берегах рек и водоемов. Другой, бросает в реки разбитые бутылки и остатки пищи. Третий спускает в моря химические отходы. Четвертый отравляет воздух ядовитым дымом, сжигая ядерный хлам. Пятый оскверняет ноосферу мерзкими мыслишками и гадкими делами... 
- А если человек просто в подъезде посерет? – простодушно спросила Ябуева Катя, десятиклассница с большими карими глазами, дочь директора по маркетингу фабрики фетровых шляпок.
- Я попрошу выбирать выражения, - тихо произнес Эдик, сжимая кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Желваки на скулах заходили ходуном.
- Я же сказала это без злобы. – смутилась Катя.
- Это другой разговор. – подумав, смирился Эдик.
- Я в том смысле, ребята, что каждый день, неизвестный справляет нужду в моем подъезде. Вот он как: вредит природе или нет?
- Эдик! Можно я отвечу Кате? – поднял руку Гранат Мастурбаев, смуглый, стриженный под коленку, паренек, с золотой фиксой на резце, с серьгой в ухе, и дорогим золотым перстнем на среднем пальце. Эдик в знак согласия одобрительно кивнул головой.
- Понимаешь, Катя. – задумчиво глядя в пространство перед собой, начал Гранат. – Сама по себе дефекация не является грехом. И говно – на самом деле е несет в себе негативно заряда.
- Да? А запах? – с иронией спросила Катя. Ребята по-доброму рассмеялись. Хохотнул и Гранат. Он давно уже был безнадежно влюблен в Катю, но та, словно не замечала исполненного любви страстного взгляда Граната.
- И неприятный запах, ребята, и не очень эстетичный внешний вид - это Богом заданная функция, – пояснил Гранат, - Она имманентна всему сущему.  Ведь ни в одной земной эстетике говно не относится к категории прекрасного. Ему ни в одной культуре не преклонялись. И, тем не менее, оно является категорией созидательной. Именно оно есть мать и отец земной органики и соответственно источником жизни. Но отношение к нему везде разное. Когда мы приносим говно в лабораторию для анализа – оно является объектом научного следования. Другое дело, если неразумные приматы дефикатируют там, где застанет их нужда. Винить их за это мы не можем. Но человек, производящий Богом данный процесс с целью досадить ближнему, избравший его для некого возмездия, сам попадает в разряд достойных кары. Whom Gods would destroy, they first make mad. Если Боги решают наказать человека - они лишают его разума.
- Но ведь если этот обсера лишен разума, значит, он неподсуден, как и всякие убогие и беззащитные существа в этом жестоком мире? – подал голос Ваня Гузно-Диопа, афро-русский мальчик плод безумной страсти сенегальского студента филологического факультета Сосе Жуиро Диопа и поварихи студенческой столовой МГУ Жанны Гузно. – Можно мне еще чаю?
- Наливай! – благосклонно разрешил Эдуард, - Человека, который умышленно творит зло, я бы не стал относить к существам неразумным. Гитлер, Торквемада, Сталин… Разве они безумцы? И они и человек, который серет в подъезде, по сути, являются существами одного порядка. Им доставляет высшее удовольствие лишь сама мысль, что кто-то вступит в их говно! Они пришельцы с других миров. Они не дети Земли!
 
- Луна в говне, восходит на ночное небо, и, нежная, покоится влюблено. По озеру волшебный ветер бродит, целуя осчастливленную воду. О! Как божественны соединения, извечно созданные друг для друга…. – распевно продекламировал гермафродит Клара, страдающий прогрессирующий деменцией, или же только притворяющийся безумным, потому что так ему было удобно жить в безответственности и в неге. К нему всегда прислушивались, потому что считалось: его устами говорит Небо.
- Запиши! – коротко скомандовал Эдик. Катя, высунув от усердия розовый язычок, послушно записала фразу в лежащий перед ней альбом. – А сейчас посмотрим, что мы с вами не сегодня имеем. Женя, включай!

Женя, худой мужчина, изнуренный жизнью, в мятых тренировочных брюках, был в команде самым пожилым. Ему было за 40. Но он, как и все собравшиеся, болел всей своей душой за природу, и хотел что-то изменить в сознании людей, чтобы прекратить безумное ее истребление. Он включил большой настенный монитор, и на экране возник знакомый пейзаж: река Клизьма, с заросшими берегами, остров посередине, утопающий в зарослях высокого разнотравья и древних осин.

- Старожилы бают, что в древние времена на этот остров ссылали осужденных, нарушивших запрет Богов засорять Землю мусором и нечистотами. «Ежели кто не закопат кости животнаго мертваго яко паче катяхи свои не уроет, буде яйцами усечен и сослан на остров до истечения дней своих»: так гласил свод древних законов, проживающих на древней Щелковской земле ятвагов.  – комментировал Эдик.

- Чайку можно еще налить? – пересохшими от волнения губами произнес Ваня.
- Дуй, сколько влезет! – ответил Эдик, по-доброму улыбнувшись.

На экране мелькали леса и озера реки и косогоры. Красота Щелковских просторов нарушалась горами мусора, мрачными кучками разбросанного вдоль живописных берегов. Зацепившись за водоросли, тут и там торчали пластиковые бутылки, обрывки газет, бумажные стаканчики, пакетики из под чипсов, тряпки. Два беспечных паренька двадцати лет, два антипода: блондин и яркий брюнет, топлесс сидели у костра, представив миру красивые юные тела, пили пиво из горлышка литровой бутылки, хрустели солеными сухариками, абсурдным порождением великой, пивной эпохи Руси, и вели одну из присущих их кругу, бессмысленных бесед, результат которой никакого влияния на мир не предполагал. Один из них, размахнувшись, швырнул пустую бутылку на середину реки. Клизма, молчаливо пустив круги, приняла этот нелепый дар человека. Второй паренек, увидев это, расхохотался так, будто до этого ничего смешнее не видел. Он упал и в истерике колотил ногами по земле.
- Ну почему, почему они так делают? – в отчаянии воскликнула Катя. – Неужели они не понимают, что это их земля! Что ее надо беречь, как свою Мать!
- Нет! Они не понимают, и никогда не поймут! – мрачно ответил Эдик, - Они – другие! У них другое мышление. Такая негативная позиция передавалась им из поколения в поколение. Губили, не задумываясь, Природу их деды и прадеды. Они не воспринимали и не воспринимают себя частицей этой природы, и внушать им это бесполезно. Человечество вообще делится на две категории: одни мусорят, другие убирают.
- Но что же делать? – задался вопросом молчавший доселе Ваня Гузно-Диопа, студент заочник природоохранного факультета Аграрного университета.
- Карать! Карать!  И еще раз карать! – воскликнул горячо Эдуард, рубанув воздух ладонью, отсекая невидимую голову - Эти люди понимают только язык страха и язык силы! Язык разума им недоступен.
- Можно еще чаю? – робко спросил Ваня Гузно-Диопа.
- Пей, Ваня! Набирайся сил! Впереди у нас много нелегкой работы! – загадочно ответил Эдуард.
- Но имеем ли мы право - карать? Разве это не прерогатива Бога? – тихо возразил  Вваня.
- Бог, Ваня, никогда не карает непосредственно. – рассудительно пояснил Эдик, - У него есть руки. Иногда это – молния, иногда это лихая пуля или штык. Но раз мы пришли к такому выводу, значит, в данном случае мы являемся руками и орудием возмездия Бога. Он выбрал нас.  А сейчас давайте повторим нашу Клятву!

Все радостно вскочили со своих мест, но после некоторой суеты, воцарился установленный многолетней традицией порядок. На стол были водружены два стула, на них во весь рост восстал Эдик, сложив руки на груди крест накрест. По обеим сторонам стола восседали Ваня Гузно-Диопа, Женя, Гранат. Впереди, застыла обнаженной по пояс кариатидой красавица Катя с завязанными руками, словно развратная Фемида.
- Мы – дети Матери-Природы. – закрыв глаза глухо произнес Эдик не своим, утробным голосом.
- Мы – дети матери-природы – вторили за Эдиком стройным хором единомышленники.
- Смерть осквернителям матери!
- Смерть осквернителям матери!
- Смерть мусорным уродам!
- Смерть мусорным уродам!
- Убивать!
- Убивать!
Взявшись за руки, ребята ходили хороводом вокруг стола, повторяя за Эдиком священные слова клятвы.
- Эдик! Открытку читать будем? – спросила взволнованно, сгорая от нетерпения, тяжело дыша всей своей пышной грудью, Катя.
- Будем! Всенепременнейше! Раздевайтесь все! – бодро ответил Эдик, доставая из сейфа яркую, сверкающую битым цветным стеклом открытку. Ее пытался утаить от него хитрожопый Игнат. Игната пришлось принести в жертву Природе Матери за предательство. В семье почитателей Природы-Матери не должно быть тайн.

11.

Я не считаю себя самым высоконравственным венцом творения Вселенной. Ну, хотя бы потому, что видел подонков похлеще меня. В детдоме, в армии, в университете, в тюрьме, на гражданке, в России, в Анголе, в Сербии, в Ираке, в Лондоне…. Везде их хватает. Иногда даже случайные родственники оказывались в их числе. Это те, которые появлялись и исчезали в результате моих браков и разводов.

Когда я, в очередной раз, лежал в военном госпитале, одна прехорошенькая, медсестра по имени Люда, оказывала мне интимные, целомудренные знаки внимания. Она приходила во время ночного дежурства к нам в палату и осторожно, чтобы не разбудить раненных воинов, будила меня. Мы пили спирт, курили, и предавались с ней невинным, пасторальным, сексуальным утехам, как обезумевшие Филимон и Бавкида, как Ромео и Джульетта, как Петр и Февронья.
А вечерами, в курилке, после отбоя, выпив пару граненых стаканов дешевого вина, я бахвалился перед раненными воинами своими подвигами. Наутро, хряпнув стакан разбавленного одеколона «Лесной», мгновенно протрезвев, я корил себя самыми мерзкими словами: хвастунишка, чван, позер, мудак, сволочь, подонок были самыми невинными, целомудренными и деликатными из них.

Я отправил по мейлу свою новую повесть «Открытка» в издательство «М-Пресс», в котором лет десять назад выходила одна из моих книжка, описывающая Безумные, безнравственные похождения лирического героя, в котором без труда можно было узнать меня и Генри Миллера.

           Глава издательства был мне очень хорошо знаком. Даже очень хорошо. Это был громадный, красномордый, мясистый, кряжистый, семидесяти летний мужик с красным, пористым носом, косая сажень в плечах, с критическим взором заплывших очей инквизитора на современную действительность. Он был прирожденным коммунистом и не скрывал жажды возмездия за утрату своего райского социального положения. В молодости он был партийным вельможей, важной шишкой в администрации нашего города, с присущими своему положению материальными бонусами.

В этой жизни я с ним не раз крепко бухал и в кабинете, и у него дома. Я был вынужден с ним бухать. У нас некоторое время было много общего. В частности – род деятельности, и его дочь: избалованная, капризная, драчливая, высокомерная стерва. Звали его просто - Трифон. Так ему и надо!

Я ждал ответа от издательства полгода. Мог бы ждать и больше, мне некуда было спешить. Я твердо решил жить до девяносто пяти лет. Наконец я не выдержал и, однажды, промозглым, осенним вечером, дерзко пришел к нему в Издательство. На проходной, маленький, словно игрушечный, старичок-отставничок-охранник, красномордый, пахнущий водкой, пытался сиплым окриком вертухая, остановить мой стремительный прорыв, но я, молча вырубил его прямым ударом в челюсть, и, еще одним контрольным ударом в висок, аккуратно, словно невесту, перед первым соитием, уложил под столом. Я всегда недоумевал: зачем руководство фирм, музеев, офисов, моргов, пивных и магазинов берет в охранники ледащих, тщедушных, немощных, маленьких старичков? Какой с них прок? Они даже рявкнуть громовым голосом не могут!

Двери издательства я закрыл на засов. Пора! Было уже 7 часов вечера. Нечего уже делать здесь горе-писакам, неутомимым графоманам, возомнившим себя великими, непонятыми тупыми, погрязшими в материальных проблемах, в сетях ложных ценностей, современниками, писателями! А все ленивые сотрудники издательства разбежались по своим домам. Пусто было в здании. Мои гулкие шаги по пустому коридору зловеще отзывались эхом под потолком.
Я прекрасно знал, что Трифон Остапович имеет обыкновение сидеть в кабинете допоздна и прибухивать коньячок-с в одну харю. Домой он давно не торопился. Там, в его шикарном особняке, на Рублевке, доживала в мучениях, свои последние деньки его больная раком жена. Зрелище не для изнеженных натур партийных вельмож. Такой вот он был чудаковатый мужичок.

Перед кабинетом я занюхал заветную дорожку, прямо с подоконника. Из окна панельной многоэтажки напротив, на меня смотрела маленькая, взлохмаченная, девчушка, лет пяти. Я приветливо помахал ей рукой. Она, обрадовавшись моему случайному, нежданному приветствию, радостно замахала мне в ответ двумя ручонками.

Генеральный директор издательства М-Пресс, Трифон Остапович Пиндюра, сидел за массивным столом в том же мятом пиджаке, что и десять лет назад, уставившись в монитор, скрестив руки на груди. На столе перед ним стояла ополовиненная бутылка Hennessy XO.

Несмотря на высокий социальный статус и немалый доход, Трифон всегда одевался нарочито безвкусно, и даже унизительно скудно, в ветхие одежды словно украденные в секонд-хэнде. Порой складывалось впечатление, что его стилистом и имиджмейкером был сам Рэй Чарльз. Нет! Скорее - Стив Уандер! Однако напитки он себе позволял только элитные. Не экономил он на вискаре, текиле и абсенте. Такой вот он был чудаковатый мужичок!

На бардовых стенах кабинета висели в рамках портреты Трифона, свидетельствующие о его величии и широких связях с великими авторитетами мира сего. Вот он с улыбающимся оппозиционером Алексеем Навальным в обнимку. Вот он скорбит о ком-то с Патриархом Всея Руси в главном храме Москвы. О! А вот он с гениальным гитаристом Джимми Хендриксом! Пьют пиво из больших бокалов. А тут он на тусовке с Ольгой Бузовой, глазки горят от гордости. Здесь задумчиво играет в шахматы с Элтоном Джоном. О! На этом фото он боксирует с Майклом Тайсоном. А это - что? Глазам не верю! О! Нет! Неужто с маршалом Семеном Михайловичем Буденным?   Точно! Командарм, улыбаясь, вручает Трифону грамоту. Вот такой он: простой директор Издательства!

Трифон ткнул пальцем в клавиатуру и поднял на меня испепеляющий, исполненный презрением и ненавистью взор, красных, натруженных глаз.
- Я чуял, что ты придешь, - сказал он бесцветным голосом, без выражения радости или досады. Сесть не предложил, давая понять, что разговор будет коротким. Я сел. Догадываюсь: чем он чуял.

- Прочитал твою ***ню. – нарочито рычащим басом, криминального авторитета, произнес мрачно Трифон, с преувеличенным оттенком скорби. Было бы удивительно, если бы он произнес это весело, со смехом, дурачась и корча уморительные рожицы. Другой рецензии я и не ждал. Да и не за этим я приперся в такую слякотную даль.
– Это декадентская чушь! Ты больной графоман! Ты всегда писал чушь. – продолжал разбор моей повести Трифон, - Мерзкую, блевотную чушь. В каждом произведении, в главном герое я вижу тебя, с твоей подлой, развратной душонкой. Для кого ты пишешь? Для таких же моральных мудаков, как и ты? Так ведь? Кто будет читать эту гавненую уродскую срань? Ты где рос, где мужал? Кто тебя учил этой ***не? Ты, мудило почитай Николая Островского! Фадеева! Федора Панферова! Николая Огнева! Огнева! Знаешь такого? Да откуда тебе знать? Это псевдоним великого коммуниста и педагога Михаила Розанова! «Наше призвание», «Дневник Кости Рябцева».  По его произведениям великий режиссер Геннадий Полока снимал лучшие фильмы эпохи – «Я – вожатый форпоста!» О первых пионерских отрядах! И героизме молодых помощниках партии!!! А кто будет снимать фильмы по твоим произведениям? Тинто Брасс? Тарантино? Гай Ричи? Такеши Китано? Эти заморские продажные подонки, срущие на прекрасное и светлое!!!?
- О! Было бы неплохо, - вставил я, живо представив себя на церемонии вручения мне премии «Оскара», в компании этих прекрасных ребят.

Трифон на минуту затих, приводя расхристанные, неаккуратные мысли в порядок. Заиграла популярная в определенных кругах песня Тихона Хренникова «Артиллеристы! Сталин дал приказ!» в айфоне Трифона. У меня-то в телефоне Nokia играет музыка Арнольда Шёнберга, или на худой конец – джазовые импровизации Шаинского.

- Извини, - сказал он, зачем-то, мне, и уже ласковым тоном в трубочку произнес нежно - Да, любимая! Как ты, моя голубка? Ну, потерпи, родная. Потерпи. Я принесу! Забегу в магазин! Да! Тирамису! Я запомню! И непременно молочные сосиски! Как ты любишь! Да ничего не дорого! Для тебя мне ничего не жалко! Я? Я задерживаюсь. Не успеваю ничего! Тут всякие графоманы несут и несут всякую чушь без конца! И настоятельно требуют, чтобы их писанину непременно публиковали! Большим тиражом! Спасения от них нет! (он небрежно кинул, словно кусок говна, красноречивый взгляд на меня) Целую, любовь моя! Радость моя! Бегу! Бегу! Чмоки! Чмоки!
Он сидел минут пять молча, уставившись в экран своего айфона.

- Пиндосы! Гады! Думаешь, я тебе мщу? Нет! Обида уже прошла! Хотя убить тебя я и сейчас хотел бы. Но кара тебя все равно настигнет! Не я – так другой хороший человек пустит тебе пулю в лобешник! Ты возомнил себя писателем! А ты простой, безграмотный графоман. Ты учись у лучших! Хотя тебе поздно учиться! Меч возмездия навис над тобой! Пока не поздно: пиши о прекрасных людях! О людях труда! О подвигах наших солдат! Которые отдавали и сегодня отдают за тебя свои жизни… . – Трифон снова впадал в горячку, и начал бесноваться, как Гитлер на митинге. Слюни изо рта выскакивали живописными брызгами на волю вольную, словно спасаясь от опасности ядовитого нутра, - Чтобы ты, гаденыш сраный, бухал, жрал и ибался! Все твои книги полны низости ебли мата говна цинизма ненависти к героическому прошлому нашей великой Отчизны к простым людям труда благодаря которым ты жопа сраная живешь жрешь и пишешь пасквили говняные всякую хойню блевотную сраную стрелять таких надо без суда и следствия в гулаге сдохнешь падла клоун и чван несносный шут говняный ….
Трифон откинулся на спинку кресла, тяжело дыша, словно затащил комод на десятый этаж.

- Да полноте вам, Трифон Остапович, тщеславиться своим коммунистическим благородством! – мягко вступил я, словно в катях, в навязанную полемику, - Вы мне сами как-то рассказывали по пьяни, как вы после банкета, после выборов, с первым секретарем обкома партии одну пьяную активистку, попирали вдвоем всю ночь. И феллацио ей изволили делать и в афедрон девичий бутылки внедрять! Ничего себе поступок для члена бюро обкома КПСС? А? Нормально, Трифон? Одну вдвоем! Ладно бы втроем! Председателя исполкома надо было бы подключить к вашей оргии! Забыли, как я, по вашей просьбе, перед выборами передавал ему взятку в «дипломате» от кандидата в депутаты обкома КПСС Трифона Остаповича Пиндюры?
Вот об этом надо писать, а не о подвигах! Какие-то у вас, коммунистов, двойные стандарты! Не находите?

Трифон стал багровым, словно осенний закат, и обиженно засопел. Он был отменно сердит. Я вспомнил, как однажды, зимним ненастным днем, мы с ним бесповодно трапезничали у него на кухне. Стол ломился от яств: водка «Посольская» (третья бутылка), балычок, раки вареные, курочка-ряба гриль, яички, мацарелла с помидорами, маринованный загривок хорька, гузно выхухоля, солитёр тушеный с овощами….

Широкое окно кабинета выходило на заснеженную улицу. Мела метель по всей земле, по всем пределам…. Трифон задумчиво глядел в окно. Возле сарая три грации, мужского пола, три потрепанных жизнью работяги, в фуфайках и шапках-ушанках, тоже трапезничали, скорчившись, сидя на деревянных ящиках. Правда, ящик-стол у них совсем не ломился от яств. Бутылка «Портвейна» 0,7, сырок «Новость», пластиковый стакан. Мужики ежились, отворачивались от злой вьюги. Некуда им было податься в этот чудный, зимний вечерок, чтобы провести уик-энд, у камина, за теплой, дружеской беседой. Дома – свирепая жена, шумные, дети-беспредельщики. А ресторан, спросите вы? Да не смешите вы меня! Тут на «Портвейн» - и то скидывались почти поровну.
- Блять, убивал бы таких! – вдруг взревел Трифон, саданув по столу своим пудовым кулачищем, - Из-за них, плять, таких как они алкашей, мудаков, плять, мы никогда не построим коммунизм. Стрелять таких без суда! В ГУЛАГ! К стенке!
- Эт-точно! – поддакнул я, разливая водку по стаканам, полагая, что это поможет слегка унять, угомонить разбушевавшегося коммуниста.

Трифон Остапович отбивал на крышке стола четкий маршевый ритм толстыми, как сардельки, пальцами и выдувал губами какой-то бравурный марш. «Пуп-пу-пууу- бу-бу-пу…» Он наслаждался своим величием и моим унизительным бесправием. Простил ли я ему его подлое коварство? Нет. И сейчас, единственный, своевременный, и очень удобный случай поквитаться. Сейчас или никогда! Смелее! Ты же солдат, Сашка!

- Вот скажи мне: что ты хотел сказать своим, произведением? – продолжил изысканное, вербальное чморение Трифон, - Если в данном контексте вообще уместно называть твою писанину произведением. В чем его смысл? Есть ли он вообще тут?
- Смысл в том, что Правда всегда побеждает! – уверенно ответил я. – А Зло, в конце концов, настигнет справедливое возмездие!
- Ё-о-о-о-о-о…. Как глубоко! Какая Правда, дурья твоя башка? Какая правда, ублюдок ты сраный! Чья правда побеждает? Твоя?
- Общечеловеческая правда, Трифон! Человеческая! Которая закреплена моралью, законами Вселенной, и законами всех религий. Врать нельзя! Чужое брать нельзя! Ты многократно нарушил эти священные Законы!
- Это что же я такое - врал? – Трифон, ухмыльнувшись, скрестил руки на груди, откинулся на спинку кресла, и приготовился слушать мои обвинения, словно выступление приглашенного, несмешного стендапера.

- Ты работал заведующим сектором печати обкома КПСС! Руководил всеми областными и районными газетами.
- Ну да! Руководил! Направлял! Заметь: для блага нашего общества. Для блага нашего народа и страны! Ну и что?
- И кто, как не ты должен был знать, что вся советская пропаганда, все СМИ нашей великой отчизны соревновались в единственном: кто лучше всех лжет, кто проворнее лижет зад партийному руководству, тебе в частности, кто пишет лучшие дифирамбы прогнившей Коммунистической партии и ее паханам. Ты награждал лучших, отпетых лжецов орденами, медалями, значками, поцелуями, грамотами и денежными премиями. И себя не забывал. Они щедро благодарили тебя ежемесячной денежной данью.
- Ложь! Ты в таком случае, самый первый лжец и есть! Ты ведь тоже работал в советской печати. Благодаря, кстати, мне! Я тебя, сучонка, пригрел на груди! Определил в главную областную, партийную газету! Ты, гаденыш, сам получал денежные вознаграждения за свою ложь!!!

- Да я работал! И брехал вместе со всеми. Я был бесправным винтиком вашей лживой пропагандистской машины. Я писал фельетоны. Обличал прогульщиков, лодырей, взяточников, несунов и пьяниц….
- ….при этом сам бухал, как биндюжник! – закончил Трифон. – Сколько раз ты попадал в вытрезвители? Пять? Десять раз? А я тебя покрывал! Дурак! А закон Вселенной о том, что прелюбодействовать нельзя, это не для тебя? Ты ибал все что ходит! Тебе все равно: дерево или животное. Молодых, старых, красивых, страшных, хворых, безумных и эбанутых…
- Это ты, Трифон, о дочери своей?
-  Я тебя сейчас… - Трифон привстал, но тут же присел, осознав абсурдность ситуации и комичность своего порыва.
- Да, я не святой, - искренне согласился я. – Спору нет. Я не ангел. Тут уж не поспоришь! Ангелов не бывает в природе. Как и бесов. Ты хоть одного видел? Но я в отличии от тебя не воровал, не пользовался незаслуженными благами жополиза, партийного чиновника. Да, я не избегал любовных утех. Прелюбодействовал и чревоугодничал. Однако, я никогда не брал взяток…
- … да потому что тебе их не предлагали! – рассмеялся натужно Трифон.
- …. и чужие квартиры обманом не присваивал. Я свою квартиру заработал в горячих точках, в боях, под обстрелами, и бомбежками, рискуя своей жизнью. А ты ее отжал, подло захватил, потому что дал взятку своим дружкам: судье и адвокату…
- Я это сделал не для себя.
- Для народа?
- Для дочери и для своего внука. Твоего сына, между прочим. А ты, мразь, забыл, что у тебя есть сын.
- Вообще-то, ты запретил мне встречаться с сыном! Под угрозой – посадить меня в тюрьму! Забыл? Зная твои связи и твою подлую сущность, я полагаю: ты бы легко воплотил бы этот план в жизнь.

Зазвучала знакомая песня «Артиллеристы! Сталин дал приказ!» Трифон взял айфон, и не глядя на экран рявкнул в него:
- Идите все на ***!
Думаю, в это время на другом конце провода, в Кремле очень удивились такому амикошонству. Еще более грубо он повел себя со мной.
- Та-а-а-а-к! Давай-ка, сучонок, вали отседова, пока я тебя не грохнул! Ну ты че не уходишь? Ждешь чего-то? Давай уж, иди! Ступай отседова! Шельма!
 
- Руки на стол! – негромко сказал я, заметив, что Пиндюра, пытается незаметно открыть ящик стола. Я знал, что там лежит снятый с предохранителя «Магнум 44». Я лично изъял его неделю назад.Но чем черт не шутит?
     Театрально, словно Клинт Иствуд в салуне, я выхватил из кобуры свой Colt M1911, демонстративно, не спеша, сняв с предохранителя, бережно положил его на середину стола редактора.

Этот красавец Кольт достался мне от моего друга, Маруфа. Маруф был уроженцем Кабула, и, как все иностранные студенты с востока, был ленив и хитер. Я писал для него статьи, курсовые, преддипломную и дипломную работы по истории журналистики Афганистана. Расплачивался со мной Маруф коксом, афганской шмалью, и шмотками, которые привозил из Европы. Я помогал ему реализовывать излишки товара среди своих друзей.

Маруф был женат на русской девушке (от меня он скрывал свой брак!) и имел Российское гражданство. Однажды темной ночью, он завалился нежданным гостем ко мне домой. В руках его был окровавленный рюкзак военного образца НАТО: «Пусть побудет у тебя до выходных!» Был он испуган, взвинчен и ранен в бедро. Пуля прошла навылет, вену не задела. Я залил свою растревоженную душу и его ногу водкой, грамотно наложил повязку, как учили меня в военном училище.
- Досуадьбы жаживем! – печально смеялся Маруф уходя, обнимая меня на прощание. Мы еще не знали, что видимся в последний раз. Никому не дано этого знать. На следующий день тело Маруфа с перерезанным горлом нашли в канализационном люке Первомайского парка, рядом с летним кинотеатром, где я каждое лето работал сторожем. В камуфляжном, натовском рюкзаке, который он оставил у меня до выходных, было пять килограммов первосортного кокаина, детские вещи (у Маруфа остались две малышки: 2 и 5 лет)  и Co lt M1911 с пятью обоймами. На большее я и не рассчитывал. Кокс я до сих пор весь так и не реализовал. Да и сколько его там осталось?

- Вот! Давай, Трифон, сыграем с тобой в дуэль: кто первый схватит пистолет, тот и будет жить! – предложил я, - Пусть нас с тобой справедливо рассудит Небо, Рок, Судьба! Бог!
 
Мое предложение заставило Трифона задуматься. Он налил себе полстакана Хенеси. Хряпнул. Крякнул. Закусил лимончиком. Поморщился. Покрутил головой. Он, похоже, все еще считал происходящее неудачным розыгрышем, бравадой, мистерией, шуткой юмора.
- Ты это… Давай тут… Не очень-то. А то быстро.... Ты с ума сошел! – воскликнул Трифон. Его дрожащее, амарантовое лицо побледнело и стало цвета фуксия. Но, похоже, коньяк привел его в чувство. И это чувство было похоже на гнев!
- Вон отсюдова, мразь говняная! – взревел он, и стал в панике беспорядочно давить кнопку на столе. – Охрана-а-а-а-а! Охрана-а-а-а-а-а! Плять! – хрипло кричал он.
- Т-с-с-с-с-с…. Не надо орать, Трифон Остапович. Охранник ждет тебя в Аду! – сказал я, наслаждаясь картиной. Я видел ее не раз в своих снах.
- Итак, Трифон: на счет ТРИ - хватаем пистолет! Считаю! – крикнул я, - Раз! Два! Три!
При счете «четыре» раздался выстрел. Я видел, как разорвалось в клочья плечо Трифона, и он вместе с креслом со сдавленным криком «Пля-а-а-а-а-ать!» со стуком опрокинулся назад. Да! Бесспорно: Colt M1911 сорок пятого колибра, мощнейшая машина. Хоть и тяжеловатая, не модная, массивная, в общем, не очень удобная для прогулок. 
Я склонился над Трифоном. Посмотрел в его бессовестные, слезящиеся глаза. Они смотрели на меня уже как бы из другого измерения, обреченным взглядом, понимая, что пути назад у меня и у него нет. Разные у нас пути. Губы его дрожали. Он вдруг цепко ухватил меня за рукав своего модного кардигана Cycle Energie, все еще сильной, своей клешней.
- Скажи, Сашка….Санек… Что…. Что было там написано в той открытке? – прошептал он.
- Не знаю, - ответил я честно. Я, правда, не знаю.
- Знаешь! Крысеныш! Ты же держал ее в руках!!! – Трифон тряс мой рукав, норовя его оторвать. Из его рта на меня пахнуло коньяком, чесноком, селедкой и смертью.
- Там было не по-нашему написано, - я пытался выручить, отцепить рукав кардигана из смертельного плена обреченного вельможи.
- А на каком? На каком языке? – закричал он яростно, словно это он, а не я, с пистолетом склонился угрожающе надо мной. Слюна изо рта директора, смердящей кометой попала мне в лицо.
- На арамейском. Я не силен в арамейском… – я рванул изо всех сил, рукав затрещал в районе плеча. Следующий выстрел я сердито, в сердцах, произвел точно в сердце. Трифон на секунду выгнулся и, со стуком уронив свою спину на пол, испустил дух. Я отчетливо увидел, как изо ротового отверстия, одновременно с выдохом, вышло маленькое, едва заметное, серое облачко. Это была Душа прирожденного коммуниста во втором поколении, директора "Издательства М-Пресс" Трифона Остаповича Пиндюры.