А ведь друг-то прав!..

       Полгода я всё никак не мог решиться. Наконец собрался с духом и преподнес девушке стихи. Она поблагодарила удивленно и вдруг спросила, посмотрев на меня странным и непонятным, но как будто бы пристально изучающим и пристрастно оценивающим взглядом, словно видела меня в первый раз:
       – И чего же тебе от меня надо?

       – О, нет, ничего, совершенно ничего! Я только хотел вот посвятить тебе... Прости, пожалуйста, если что-то не так, – лепетал я, ужасно смутившись, не смея взглянуть ей в глаза и не в силах вынести этот ее загадочный, удивительный, всецело властный надо мною взор в невероятной близости от меня, почти в упор. И я в замешательстве отводил глаза на обшлаг складчатого рукава ее светло-зеленой курточки.

       – Это-то и плохо, что ничего, – медленно промолвила она отчетливым, хотя и негромким голосом, с какими-то непередаваемыми интонациями, не то насмешливыми, не то снисходительными. – Это-то и плохо, потому что – ни для чего, незачем совсем. Знаешь, это твое всегдашнее молчание, прячущиеся взгляды, постоянное навязчивое появление где-то поодаль, суетливое кружение вокруг да около и затем стремительное исчезновение куда-то, – ну вот к чему всё это? Мне от этого только неловко и скучно, ты уж извини меня. Ты сам не знаешь, чего ты хочешь. А за стихи спасибо, я их потом как-нибудь посмотрю, – закончила она, оживляясь, и уже совсем другим, быстро переменившимся тоном, вероятно, с облегчением от того, что всё главное теперь сказано и расставлено по своим местам.

       Мне до сих пор не верится, – я даже почти не помню ничего дальнейшего, – как я тогда сумел найти в себе силы судорожно поклониться, кое-как, с застрявшим комом в горле, наскоро попрощаться и торопливо отойти в сторону. Я был, как говорится, сражен наповал, сокрушен и полностью уничтожен. Да как я посмел вообще подойти к ней со своими нелепыми стихами? Ох, дурак, дурак!

       Мой лучший и почти единственный друг знал всю эту сумбурную историю; он тоже решительно осуждал меня за глупую выходку.

       – Ну а чего же бы ты еще мог ожидать? О чем ты вообще думал? Действительно, поглядел бы на себя со стороны: скучный зануда, полгода всё одно да то же. Поначалу это даже смешно, но под конец надоедает и начинает откровенно раздражать. Кто же так ведет себя? И на какой успех вообще реально тут рассчитывать, когда ты сам толком не знаешь, в чем для тебя мог бы воплощаться этот успех? Какая-то потрясающая недодуманность, словно не хватает соображения представить: а дальше-то что? Всё вслепую! У тебя есть лишь внутреннее, неконтролируемое тобой восторженное волнение, но и только, однако нет во всем этом никакой разумной и ясной цели. Телячий восторг – и на этом всё! Но до чего же нелепо, как абсолютно глупо ты его проявил.

       Вспомни-ка эти потерянные зря полгода и подумай теперь, как неуютно и досадно было ей от твоих ужимок и пантомим, не говоря уж о том, как отчаянно-тоскливо приходилось тебе самому. Какое же это чувство? Разве это и вправду любовь? Нет, когда по-настоящему любишь, то от твоей любви, пусть бы даже она так и осталась неразделенной, должно становиться лучше, светлее и легче той, кого ты любишь, да и тебе самому, кстати, тоже. А у тебя всё выходило как раз наоборот. Ты думаешь о себе, что ты величайший скромник и смиренник: вот, мол, мне ничего не надо, – а на самом-то деле ты величайший эгоист, да, самый что ни на есть бездумный эгоист, только сам пока еще этого не понимаешь. Ведь от тебя так и несет каким-то мертвенным, застывшим, непробиваемым бездушием, которое тебе-то, конечно, кажется чуть ли не глубочайшей самоотверженностью и даже, пожалуй, самопожертвованием. Ну, что ж: для тебя это всё так, ты и впрямь испытываешь благодаря ей высокий полет поэтического вдохновения, да только ей-то что за дело до этого? Разве твои субъективные чувства являются для нее чем-то существенным, очевидным, нужным и приятным? Да и вообще: разве они ей известны? Кто ты для нее? Вовсе не лирический поэт, а просто-напросто чокнутый чудак, досаждающий своим надоедливым присутствием на каждом шагу. Впрочем, откуда ей и знать? Она до сих пор видела одни лишь внешние несуразные проявления твоего непрошенного интереса к ней – какую-то туповатую робость, от которой никому, что называется, ни тепло и ни холодно.

       Ты бы хоть попытался с нею заговорить как-нибудь, словно невзначай, между делом, прямо на ходу. Может быть, тебе и повезло бы заинтересовать ее, повеселить, вообще немножко развлечь. А что же ты сделал вместо этого? Надо же, сразу – бух, нате вам: суешь девушке стихи, да еще кособочась при этом и так нескладно смущаясь, что и ей становится от этого неловко, в том числе и за тебя же самого, дружище! А ведь ты, небось, в глубине души всерьез считаешь, что поступил как романтический герой: ого, стихи, поэт!.. А ей, может быть, вовсе и не нужны и не интересны никакие стихи. Зачем они ей? Вдруг у нее совсем другие интересы, – что ты о них знаешь? Не имеешь ни малейшего понятия. Ну и куда же ты суешься? Ты слеп, глух и даже, прости за резкость, глуповат, да к тому же напрочь теряешься при одном лишь ее виде, тем более осмеливаясь встретиться с ней взглядом или вступить в разговор. И при этом ты так предсказуемо однообразен, так надоедливо одинаков – молчаливый соглядатай, инертный спутник. Эх, как мало во всем этом живых, привлекательных, симпатичных, располагающих к себе простых человеческих качеств!

       А самый главный грех: никакой новизны и перемен, всегда с унылым постоянством всё одно да то же. Сам ведь знаешь, литератор: однообразие порождает невыносимую скуку, не зря же сказано Вольтером: «Все жанры хороши, кроме скучного»; так зачем же ты упорствуешь в худшем из возможных жанров? Вечно ты в своем репертуаре! Да, к великому сожалению, ты именно что скучен даже в твоих собственных стихах. Хотя бы один раз честно ответь: ну кому могут быть интересны все эти твои монотонные рифмованные зарисовки со стороны, к тому же разбавленные жеманными признаниями в собственной суетности и робости? Так оно и есть, но чести тебе отнюдь не делает. Незначительное содержание вызывает безразличную реакцию, только и всего. Вполне логично и закономерно. И кому это может понравиться? Таким ли умным, энергичным, ироничным девицам-красавицам, как она? Сам ведь именно так о ней и пишешь. И еще: ну что ты заладил – каждой строкой, каждым отведенным взглядом, каждым скованным движением, – что ты, пусть и не столь уж плох, но все равно никак не достоин ее взаимности и расположения? Эдак ведь и действительно, в конце-то концов, можно убедить человека в твоей дурацкой, хотя, конечно, искренней правоте. Тогда какого же чуда можешь ты ждать после этого вот всего? Почему она должна вдруг резко переменить устоявшееся неблагоприятное мнение о тебе? Ты как будто нарочно задался целью всё окончательно и безнадежно для себя испортить. И сам же ведь при этом не делаешь ни единого шага навстречу и даже нисколько не пытаешься вправду стать достойным ее благосклонного ответа.

       Эгоист ты, беспросветный эгоист или же полная бестолочь, а еще неизвестно, что хуже. То ты бессмысленно важничаешь, то сознательно уничижаешься, считая, что и то, и другое одинаково хорошо и правильно. Ты уж не сердись на меня за откровенность, а только я тебе прямо скажу: проще надо быть, проще – и человечнее как-то, поживее, что ли, добрее, более открытым к окружающим людям, а не то ты как будто сам и не человек вовсе, а какая-то удрученная маска непрошенного наблюдения и неуместного присутствия. Расшевелись же, наконец, будь живым существом из плоти и крови, а не абстрактной фигурой, нашпигованной отчужденным и бесплодным мечтательством. Будь готов дать другим то, что может оказаться им нужным, что они могли бы хотеть получить от тебя, и тогда к тебе относиться станут по-иному, и сам ты постепенно обретешь лучшее мнение о себе, а то заладил, как автомат: «Недостоин, недостоин...» Тогда наверняка даже стихи станут другими, и отразятся в них живые чувства – самовыражение души человека в теплом, страстной любовью согретом слове, а не этот вычурный, холодный рифмованный протокол панорамы, окинутой отстраненным взглядом. Пока же ты непонятен, отчужден от других, замкнут в самом себе, а это вряд ли кого-то привлечет. Короче говоря, будь как я – покладистым и компанейским парнем, с которым всегда легко и просто, интересно и приятно. Пусть даже тебя и не полюбят взаимно и горячо, но, по крайней мере, сторониться подальше от тебя уж точно не будут, отвращения к себе ты ни в ком не вызовешь, а ведь это само по себе немалое благо, и многое ли вообще-то на самом деле нужно, помимо такой непринужденности доброжелательных отношений?

       Он прав, мудрый мой друг, во всем без исключения прав, конечно; недаром даже она воспринимает его вполне благосклонно, – да что же мне-то поделать, если не такой я по натуре человек и действительно не хочу от других ничего! Да, я сам не знаю, почему мне так дорог тот внутренний трепет и безотчетный восторг, который я испытываю при одном лишь взгляде на безответно любимую девушку, но ничего не могу изменить в моих чувствах к ней. А они настоящие и честные, эти чувства, в них нет ни тени фальши или корысти. Ничего ей от меня не надо, и ничего я не способен ей всерьез предложить, а всё же нет сил отказаться от волнующей и прекрасной мечты. И ведь так хочется, очень хочется по-настоящему любить, глубоко и пылко, пусть безнадежно и беззаветно, находя ни с чем не сравнимую радость даже в одиноком отчаянии и душевной тоске. Я все равно ни от чего не откажусь, я по-прежнему буду посвящать ей стихи, хотя уже больше не посмею вручить их ей. Я продолжу мысленное служение в честь нее и буду втайне надеяться, чтобы как-нибудь и когда-нибудь (когда и как? – я это сейчас абсолютно не знаю), но однажды она все-таки приняла их, и прочла, и поняла, и простила меня!

       2 сентября 1992