Не бейте мою маму

                - Кто больше любил людей…  нет не так,
                кто более изумлялся… да! кто более изумлялся
                природе человека – Достоевский или Чехов? Или
                Толстой?- Сорнуков снисходительно улыбается.   
                Корреспондент молчит.
                Сорнуков:
                - Ответа нет!  Ведь нет?! Но каков вопрос!
                Корреспондент молчит.
               
                / из интервью режиссера  Сорнукова   каналу
                Би Би Си на фестивале в Локарно в 2022г./


           Если человек произошел от обезьяны, от кого произошла обезьяна?   Из кого произросла, вывелась, так сказать?

На встрече с А. Тарковским в 1973 году, в Химках субтильный студент попытался спросить о воде. Что это, мол, как понимать – вода льется за шиворот Нику Кальвину; вода и водоросли - это понятно – тихо течет река, шелестят водоросли – красиво. Когда красиво, зачем смысл, тот же Чехов – «смысл, смысл, вот снег идет  какой смысл?»  А тут вода за шиворот, да еще горячая, пар идет - хорошо видно? И только студент, победив врожденную застенчивость, уже и с кресла вскочил, встреча проходила в самом большом кинотеатре города, вскочил, в грудь воздуху набрал, так первым хотелось предстать пред гением, но опоздал… Тарковский, пощипав ус, заявил: « прошу, убедительно, не спрашивать про воду». Так вот - травма студенту чуть не на всю жизнь.
 
Может быть,   Тарковский  хотел намекнуть на происхождение всего живого из чего-то одного, из воды, например? Любопытно.
 
          Студента звали Юра.

           Юре в самый раз, к концу августа исполнялось семь лет. А дорога их в тот август пролегла из Новоземной в Балковский и дальше в Георгиевск.
 
Крепость св. Георгия – была самой большой и значительной на Кавказе,  и одной из первых.
                Из показаний свидетелей.

Мать Юры, который первым увидел, и не смог справиться сам, поэтому позвал ее, маму, она рассказала,  как проснулись рано утром, в полчетвертого, до этого она сходила  на баз, подоила корову, разбудила Юру. Позавтракали – яичница, молоко, яичница в жиру плавала, потому что на сале приготовлена, потом перед выходом Юра захотел пить, и выпил целую кружку квасу. Похоже, квас успел забродить, она не доглядела, сама не пила, а  он выпил, скорее всего, тут причина, она ведь не пила квас и у нее ничего, все в порядке, даже позывов никаких, а вот сынок…

Да, Юра все помнит. В Георгиевск они поехали за покупками к школе. Август. Все лето провел на речке, у бабушки в станице; у них в поселке речки нет, а там  –  речка, плотва, раки,  полет бомбочкой с кручи в заводь;  подсмотрел, как Любка, длинная и конопатая, у  камышей выжимала  майку, и  торчали в его сторону круглые твердые бугорки.
 
Только,  давно не видел маму и уже сильно хотел домой, скучал, поэтому несказанно обрадовался, когда за ним приехала мама.  За рулем сидел дядя  Семён. У него большой мотоцикл «Ирбит». Черный. С ослепительно блестящими боками. Мотор работает глухо, размеренно,  как из утробы:  та-та-та-та-та-та-та.  Когда трогается с места, добавляется хрипотца: та-х-та-х-та-х.  У Юрки  замирает сердце, примерно так же, как,  когда маму увидел на заднем сидении, когда «Ирбит» подкатывал к крыльцу. Мама не особенно ласковая. Даже суровая. Но тут соскочила, едва мотоцикл остановился, бросилась к Юре, подхватила и крепко-крепко прижала к себе – тоже соскучилась.
 
Лето прошло. Вот-вот сентябрь.  Юра в первый класс пойдет. В первый раз, в первый класс. Может уже завтра поедут на автобусе в Георгиевск. К бабушке в Новоземную  нет автобуса, из Балковского, не ходит, поэтому  мама попросила Семёна Трофимова забрать Юру. 

Мотоцикл несется по степи, ныряет с холма на холм – дух захватывает и что-то гудит в животе, и отзывается в груди, хочется раскрыть рот и орать на всю степь, но Юра не кричит,  сжал губы, гудит как мотор,  прыгают губы.  Поднимает  глаза, смотрит из люльки на маму, гудит в ее сторону, она улыбается. Это не часто, чтоб улыбалась. Мутится в голове от радости.

– Ой, смотри, смотри, Юрка, - она показывает на скирду за поворотом.
Юра успевает заметить, как метнулась лиса от скирды в сторону лесополосы, а высоко над лесополосой, рядом с белым облачком кружит черный коршун. Он-то не черный, серый, но на фоне неба видится черным.

– Хах, это что лиса?! Лиса!  Хах! Когда целину поднимали, тут сайгаки стадами бегали, - перекрывая мотоцикл, выкрикивает Семён. – Да! Ты-то помнишь, Фрось, а он вряд ли, куда там! В зоопарке только, может и увидит когда. Ох, и юркие какие,  - и захохотал, - сайгаки юркие как Юрка.

Понравился собственный каламбур и, бросив взгляд на Юрку, повторил:
– Юркие,  как Юрка! А? Юрка!
Летели с холма, хвост пыли стоит над дорогой, не оседает. Хвост розоватый,  почти красный,  заходящее солнце у горизонта все красит своим цветом. Ехать остается не много, впереди хутор Крутоярский, значит  половина пути позади.

Но у самой лесополосы глохнет мотор. Тихо-тихо. Слышно суслика при дороге и,   вдруг, макушки акаций как с цепи сорвались  – это прилетевший с холма горячий вихрь напоминает об августе  – стучат ветки, летят листья…  но  все, также,  вдруг,  стихает.

Семен бьет по заводной  лапе пяткой… Выкручивает газ, вновь бьет, мотор не заводится, урчит и чихает.  Семен достает из бардачка ключи, снимает боковую крышку, и, на корточках, пытается чинить мотор. Но скоро распрямляет спину – устал.  Вспотел. Наклоняется к люльке, достает из-под ног Юрки кирзовую сумку, расстегивает молнию, извлекает бутылку «Портвейна», предлагает:
– Фрося, давай с устатку.
– С какого устатку Сеня? Щас стемнеет. Чини,  давай.
– Успеем. Эх, Фрося! – сорвав пробку-безкозырку,  прикладывается к бутылке.
Отходит в сторону, манит Фросю. Та подходит, и, Сеня, стараясь негромко, шепчет ей в ухо. 
Но Юра слышит почти все. Такой уж у него слух.
          – Фрося, давай, это… пока не стемнело… это… вспомним годы молодые.
  –  Сень, ты чё? Нечего мне вспоминать. Памятливый какой.  И как это? Где?
– Та чё там…  В лесную щас… В лесополосу…
– А Юра?
– Скажи, чтоб сидел. В люльке чтоб посидел, пока мы не вернемся. Мы скоро…
– В какой люльке? Юрка ж юркий. Помнишь? Не усидит он.
Семен помолчал, приложился к бутылке. Подумал.
– Привяжем его…  К колесу. Я такие узлы кручу, знаешь,  поди… и запел: «Самое синее в мире, Черное море моё. Чё-р-но-е море моё!» Помнишь, Фрося, как я из Севастополя в клешах, в ленточках и  с гармошкой  «Чёрное море моё!»
От воспоминаний, от близкого возможного успеха, от нахлынувшей  дрожи во всем теле, пересыхает во рту:
– Ха? Фрося! Быстренько к колесу…   привяжу в одну минуту…
– Яйца свои привяжи, моряк засратый.
И двинулась к мотоциклу:
– Синее море… гад какой, привяжет он… себя привязывай. Ишь ты!
– Пойдем, Юра.

Она взяла из коляски котомку, сумки – бабушка подарков насовала – и они, не оглядываясь, устремились вперед…

Юрка-таки  оборачивается,  не удержался,  мама в сердцах,  дергает за руку, но он успевает увидеть и черный «Ирбит» посреди дороги, и дядю Семена – тот допив «Портвейн», запускает пустую бутылку в сторону лесополосы.

Солнце зашло, и общий гул-шум превратился в звуки – далеко на другой окраине загоготали гуси, рядом взвизгнула свинья, шумно вздохнула корова, звякнула цепь о пустое ведро,  заплакал ребенок,  «гэй, пошла, пошла» - и шлепок ладонью о коровий бок.  Юра с мамой в Крутоярке.

Фрося остановилась у калитки первого домика, слышны стали удары молочных струй о ведро – хозяйка во дворе начинала доить корову,  подняла голову.

Фрося сказала:
– Мы с сыном из Новозёмной в Балковский ехали, ему в школу уже, в первый класс пойдет, а мотоцикл сломался, мотоциклист у лесополосы сидит, чинит, поди. А мы вот…  может переночевать как…
– Переночевать?  Чего ж,  можно. Место найдется, – приветливо отвечает совсем молодая хозяйка, – заходите.

Когда она в сенях из ведра заливала  молоко в чашу сепаратора, из комнаты вышел мальчик, белобрысый, лет 4-х, 5-ти.   Ухватился за рукоятку сепаратора, попытался провернуть.
– Павлик, уйди, не мешай.
Павлик засопел, взглянул на Юру.
– Меня Павлик зовут, - проговорил он, - а ты откуда взялся?
– Из люльки, - не без гордости говорит Юра.
Павлик засмеялся:
– Из люльки?
– Из мотоциклетной. Из «Ирбита». Мы на мотоцикле ехали, он заглох, мотор сломался.
– А-а-а. Ну ладно.
Загудел сепаратор, мать Павлика разгоняла барабан,  вскоре закапали сливки из одного желобка, а из другого струйкой бежит отвеянное молоко. Павлик не мог не показать на что он способен, ухватился за конец рукоятки рядом с маминой рукой и стал помогать ей.

Когда из сливочного желобка, упала последняя капля, и Юрка уже клевал носом,  в сенцы вошел мужик лет сорока.
– Вот, - он бросил на скамейку рядом с  сепаратором кусок мяса, завернутого в газету, - Михальчику кабана зарезал. Самогон у Михальчика во! Отличный самогон, умеет. А как забить кабана, тут руки крюки. Без Толика никак.
– Вроде рано еще, не сезон, - подает голос хозяйка.
Мужик остановил взгляд на Фросе, та вместе с Юрой примостились на груде кукурузы у стены.  Мужик рассматривает гостей.  Фрося опускает лицо.

Молодая хозяйка начинает разбирать сепаратор, кивает на Фросю:
– Попросились переночевать. Пусть. Пусть тут и спят,  на кукурузе. Я сверху тулуп постелю.
– М-м, - мужик переводит взгляд на Юру. – Не сезон, говоришь.  Михальчик мясо в Георгиевск повезет, там всегда сезон. Жрать-то хочется зимой и летом. И цена сейчас другая, а как приморозит, все повезут. Деньги-то  ему сейчас надо, позарез. В Ростов собрался. А? Катерина?
– В Ростов? Тоже в Ростов? - Катерина споласкивает в тазу чашечки, барабан, поплавок. И к Фросе:
– Конечно, тут что? Хуторок. Тушканчики, суслики, да лисы кур таскают. Глушь! Ваш автобус, Балковский, и тот перестал сюда заезжать, некого,  говорят, везти.

Она раскладывает в углу на клеенке чашечки сепаратора:
– У Михальчика-то поди мотоцикл, доедет, а нам если что, на попутках.
– Дядя Толя, - Павлик, задрав голову, заглядывает в лицо дяде Толику, - дядя Толя, а ты купишь мотоцикл?

Толик закуривает, улетает куда-то мыслью, машет зажженной спичкой - спичка не хочет гаснуть… Кривит губы в усмешке. Так ничего не ответив, уходит в комнату.
  – Катя, принеси узвару, - кричит из комнаты.
Утром, с петухами, Катерина, скрипнув дверью, ставит примус на лавку, подкачивает насос, скоро вспыхивает пламя, примус гудит.
Фрося уже не спала. Разбудила Юрку.
– Спасибо, Катя. Идём сынок. Скажи спасибо.
– Спасибо, - говорит Юрка.
– И что до Балковского пешком? – Катя ставит на примус большую кастрюлю с водой.
– Ничего, дойдем. Спасибо вам.

             Из допросов  следователя Валентина Чудакова

– Я у вас разве спрашиваю про примус, чашечки, Катя какая-то. Сколько ж терпения нужно на вас, балковские?!
Фрося вздрогнула всем телом, открыла рот и не знала  что ответить. Наконец:
– Балковские – это значит тупые что ли?
– О! Ну что вы, Ефросинья Егоровна…  продолжайте, я разве сказал, тупые;  может быть упортые.
– Упёртые, значит, да? Тут же целина стояла.  Мы на быках, из Новоземной добирались.  Тут и не далеко, но быки, сами знаете… У нас же в Новоземной – колхоз, за палочки работали; трудодень – палочка, трудодень – палочка, а к концу года котомку кукурузы и мешок пшеницы…

Валентин Гурьевич сопел, клонил голову, но Фрося не унималась:
– А тут совхоз, деньги платили, мне велосипед купили через три года, я сыночка на раму и к маме в станицу, с-ку- ча-ла! А когда Юра подрос, каждое лето к бабке его, там, в станице,  все обжито, а тут…
– Ефросинья Егоровна!
– А?
– Что потом, Ефросинья Егоровна? Поставила она кастрюлю на примус. Катерина поставила кастрюлю на примус и?..
– Ну да, она спросила ещё, что, мол, пешком до Балковского? С мальчиком? А я ответила - дойдём по холодку, к полдню дома будем.

Недалеко от хутора отошли,  там сразу за Крутояркой  ветрогон – старая лошадь ходит по кругу, вертит огромный деревянный барабан  и  из глубокого колодца вода по желобу толчками падает в корыта. Почти  вся отара у корыт дремала, пили несколько овец, пили и вдруг головы вскинули, уставились на дорогу. Мать с  мальчиком догнал Семен на мотоцикле, тормознул рядом,  мотор не глушит.
– Садитесь, - говорит.
Хмурый, злой, но предлагает сесть.

Они уселись, овцы опять уткнулись мордами в корыта, а хвост пыли от умчавшегося мотоцикла накрывает всю отару. Овцы, пожалуй,   облака из пыли и не замечают, чабан только, поднявшись, припадает к желобу, ловит ртом крупные водяные плюхи, а позже, когда облако легло на отару и землю вокруг, чабан сует бритую голову под желобок, фыркает, кряхтит, кричит восторженный:
  – Га-а-а-а-а-ах! Га-а-а-а-а-а!

Чудаков следователь молодой, лет около тридцати,  но за годы работы прошли пред ним типы  самые неординарные, подчас истеричные до крайности, однако  опыт только укрепил его, так сказать, нордический характер. Во взгляде сквозило не то чтобы презрение или  снисхождение, нет,  но как бы, поверх головы смотрит, готов,  как бы, к любым ответам, и даже не то чтоб готов, а  и знает заранее, чем захочет удивить подследственный. Придавало уверенности и выдержки недавнее известие о переводе  в Ставрополь, довольно с него провинциальных историй, перерос, хотя, не мог не признаться себе, что последнее это дело весьма занимательно.

Василий Андреевич Михальчик,  из  Крутоярского, начинал издалека:
Меньше чем за год построили. Назвали -  Крепость Святого Георгия.  Потемкин предложил: «…осмеливаюсь повергнуть общее ниже мнение о учреждении линии на помянутом расстоянии. Сия Линия имеет простираться от Моздока к Азовской губернии…». Екатерина согласилась – «Быть  посему».  Крепость св. Георгия была самым сильным форпостом из пяти на Линии. Собственно, Линия стала южной границей России после окончания войны с Турцией в 1774-ом году. Кабардинские князья считали  своими эти земли,  и через два года после возведения крепости с большим войском осадили её, однако вскоре подтянулись русские отряды, кабардинцы были окружены и разгромлены.

А с 1802 по 1822 – й - 20 лет  Георгиевск был столицей Кавказской губернии;  Пушкин, Лермонтов, Горький, Толстой бывали здесь, каждый в силу собственных обстоятельств. Ах, да, бывал и Солженицын, здесь похоронены его родители. В войну 1817 -1864 Георгиевск не был на первой линии, но, знаете, вторая, подчас, важнее первой. Война с горцами велась без малого 50 лет, три царя  сменилось,  часто применялись весьма жестокие методы набегов. С обеих сторон. Помните, наверное, о набегах у Толстого…

– Простите, - следователь достал из ящика стола блокнот, сделал пометку, - простите Василий Андреевич, к чему все эти детали, вижу, у вас замечательная, феноменальная память.
– Да, товарищ следователь, до Крутоярска я работал страшим научным сотрудником музея Культур Юга России в Ростове-на-Дону.
– Ну да, да, только что вы хотите сказать… кавказские войны, крепость и, простите, мешок? Какая связь? Я сам родился в Георгиевске, так и что?
– А вы, простите, в каком году родились?
– Забавно. Кто тут вопросы задает?..  Ну, хорошо, я родился в 47-ом, в 1947 году. И?
- О! Ну как же. 47-й, 77-й.  В один год у вас с городом юбилей. Вот вам связь. Город – в 1777-м, вы  – в 1947, скоро городу будет 200, вам – 30.   Юбилеи совпадают.  У Толстого не совпадают. Юбилеи, то есть, не совпадают, а как было бы…
 
Василий Андреевич вздохнул мечтательно, и продолжил с воодушевлением, - Не попади он сюда, не было бы «Хаджи Мурата». Не читали?

– В программе не было. Хаджи… как вы сказали?
– Мурат. Хаджи Мурат. Все события в повести реальные, тут на вашей земле  они  имели место… Ермолов – царю: «Государь! Горские народы примером независимости своей в самих верноподданных Вашего Императорского Величества порождают дух мятежный и любовь к независимости».
– Хорошо, хорошо, я почитаю. Однако! В тот день вы…
– Да, да, да, я собрался в Георгиевск на своем мотоцикле, деньги забрать. Накануне я кабана продал, покупатели у меня постоянные и несколько из них, пять, ну да пятеро остались должны,  не все выплатили, я и собрался должок вернуть. А перед отъездом встретил Толика, сожителя Кати,  он мне кабана резал, они вроде как тоже в город собирались; я предложил подвезти их, но он промямлил, что-то неопределенное.
– Так вы считаете, он заранее всё спланировал?
– Заранее? – Михальчик задумался. – А какая разница, заранее – не заранее?  Товарищ следователь?
– Василий Андреевич, я убедительно прошу, воздержитесь от вопросов…

Выслушал следователь  и главного свидетеля – семилетнего Юрку.

Когда Фрося привела сына в кабинет, Валентин Гурьевич читал книжку Толстого:
"На другой день при докладе Чернышева Николай еще раз подтвердил свое распоряжение Воронцову о том, чтобы теперь, когда вышел Хаджи Мурат, усиленно тревожить Чечню и сжимать её кордонной линией.
Во исполнение этого предписания Николая Павловича, тотчас же, в январе 1852 года, был предпринят набег в Чечню.
Отряд, назначенный в набег, состоял из четырех батальонов пехоты, двух сотен казаков и восьми орудий. Колонна шла дорогой. По обеим же сторонам колонны непрерывной цепью, спускаясь и поднимаясь по балкам, шли егеря в высоких сапогах, полушубках и папахах, с ружьями на плечах и патронами на перевязи. Как всегда,  отряд двигался по неприятельской земле, соблюдая возможную тишину. Только изредка на канавках позвякивали встряхнутые орудия, или не понимающая приказа о тишине фыркала или ржала артиллерийская лошадь.
        Один только раз тишина нарушилась тем, что из небольшой куртинки колючки, находившейся между цепью и колонной, выскочила коза с белым брюшком и задом и серой спинкой и такой же козел  с небольшими, на спину закинутыми рожками. Красивые испуганные животные большими прыжками, поджимая передние ноги, налетели на колонну так близко, что некоторые солдаты с криками и хохотом побежали за ними, намереваясь штыками заколоть их, но козы поворотили назад,  проскочили сквозь цепь и,  преследуемые несколькими конными и собаками, как птицы, умчались в горы".

Оторвался от книжки, предложил сесть. Фрося села напротив, мальчик прилип к матери, удерживая ее руку.

Следователь закрыл книгу, положил в ящик стола, достал блокнот, сделал пометки.
– Ефросинья Егоровна?

Та кивнула – «да».

– Хочу извиниться, что приходится тревожить ребенка,  и… если какие-то вопросы  вам покажутся неудобными, скажите, не стесняйтесь,  мальчик на них может не отвечать.
Фрося закивала, погладила затылок сыночка, и, вспомнив, вдруг,  заговорила быстро-быстро:
– В прошлый раз я забыла сказать, вы просили подробно, а я не рассказала, что, как только Юра выскочил из кустов, как только автобус тронулся, с этого момента живот у Юры перестал…  перестал болеть, больше он не просился из автобуса.
– Да, конечно, подробнее обязательно.  Это важно.  Но водитель автобуса подробно рассказывал, очень уж раздражал его ваш сын.  «Хоть высаживай». И обратил внимание, кстати,   на этот факт выздоровления  мальчика.

Следователь взглянул на Юру.

– Тебя зовут?               
– Юра. Юра Гребенников.
  – Хорошо. Расскажи, все, что сможешь вспомнить.  Пожалуйста. Всё-всё.
 
Юра посмотрел на маму, та кивнула, рассказывай, мол.

И Юра рассказал, как мама разбудила его, как он ел яичницу,  как пил молоко. Мама вставила: «и квас». Да и квас, большую кружку выпил.

Только автобус взобрался на первый холм, Юра шепнул маме, попросил, чтобы остановили автобус, живот прихватило, мочи нет. Он зашел за автобус, и пока медленно отпускала боль,  наблюдал, как встающее солнце окрашивало  поселок под холмом в вишневый цвет, проснулся и залился трелью жаворонок.  Юра застегнул штаны, поднялся в автобус.

Не много прошло времени, а Юра опять склонился к маме. Водитель тормознул автобус.

И так он тормозил и в третий, и в четвертый, и…  со счета сбился.
Пассажиры дремали, ехать в зорьку особенно хорошо – и качает и сон. Кому там что снилось?  Степь, холмы, Эльбрус в белых шапках, козы, коровы, овцы, да мало ли что снится, на зорьке, когда едешь в город. Юра любил такие поездки, старался всегда не спать и всегда засыпал, вскакивал на выбоинах, таращился в окно, понимал, что едет и  накатывала сладкая волна – совсем скоро он в городе, на базаре, в шуме и толчее – хорошо. А эта поездка насмарку. И живот не давал покоя, и водитель язвил.  «Что ж ты, казак!»  «Казак?»  «Поди, кацап». «А?» Успокаивала, разве что,  невозмутимость пассажиров.
 
Не заезжая, миновали хутор Крутоярский. За станицей  Подгорная проехали под железнодорожным мостом, а там сразу слева  -  заросли терновника. Солнце припекает, только встало и уже печет – август.  Юра просит остановиться.  Водитель молча, всё выговорил, съезжает на обочину. В кустах Юра вспугнул птицу, тоже, наверное,  досматривала утренние сны. Хлопнув широкими крыльями, поднимается над кустами, кружит, взмывая всё выше и выше. За кустами ложбинка,  расстегивая штаны, Юра направляется к ней, видит там большой рыжий мешок, а из мешка, вдруг голос. Детский. И знакомый. У Юрки слух! Позже,  подростком, он окончит музыкальную школу в Новоземной.  Знакомый голос: «Мама,  хочу писать».  Преодолевая страх, Юрка быстро застегивает штаны, от страха перестает болеть живот, он спускается к мешку, пытается развязать веревку, не получается, туго стянута веревка, а из мешка: «Мама,  не хочу эту игру, мама, выпусти, я писать хочу». У Юрки язык присох к горлу, будто догадывается о чем- то… всплывает в памяти «Ирбит», коляска, лесополоса, пыльная дорога; ничего не говорит Юрка, пытается зубами развязать узел… но нет.  Наконец, кричит, зовет маму из автобуса: «Мама, мама, я тут. Мама». Но никто не слышит, водитель не выключил мотор, тарахтит автобус. Юра продирается сквозь кусты, продолжая звать маму. Наконец, голос перекрывает мотор, мать слышит Юру, спрыгивает со ступенек и устремляется к терновнику, вместе с Юркой раздирают кусты, скатываются в канаву и Фрося вмиг  развязывает узел.

Появляется светлая макушка, а вот и лицо, плечи, и весь мальчик.
– Павлик, - восклицает Юра.
– Павлик, как ты здесь, почему в мешке? - Фрося на коленях перед Павликом, сжимает ему плечи.

Павлик переводит взгляд с Юры на Фросю, с Фроси на Юру, не плачет, вертит головой, не сразу, но рассказывает.

Павлик, мама и Толик из Крутоярки сначала пешком, потом на телеге с  зерном доехали до моста, тут Толик крикнул трактористу, тот остановился. Толик и Катя спрыгнули, а Толик, подхватив под мышки, Павлика, опустил его на дорогу. Когда проходили под мостом, над их головами проносился поезд. Гудел. У-у-у-у-у-у-у. Куда-то в Мин-Воды и дальше-дальше, в Россию, может в Беларусь, или даже в Польшу.

Здесь в кустах Катя заплакала, Толик цикнул, она прикрыла платком рот.  «Павлик, мы поиграем, - Толик посмотрел на Катю. Ты кивнула, - «да». «Прятаться будем, сынок. Сначала ты». А Толик продолжил, потому что Катя замолчала, - «… потом мы; прячься хорошенько, где тебя не видно, где темнее, лежишь и не шевелишься и тихо дышишь, и молчишь».
 
Павлика суют в мешок, Толик затягивает узел,  укладывает его в канаву, приговаривает, - «Мы тебя будем искать, а как найдем, получишь мороженое в шоколаде – «Ленинградское», я тебе привозил, должен помнить».  Павлик молчит. И от волнения быстро засыпает. А проснулся, когда под ногами Юры захрустели ветки.

Фрося, Юра и Павлик садятся в автобус. И не успевает Фрося пересказать историю Павлика, как на обочине водитель видит двоих – голосуют – мужчина и женщина. Не далеко от моста ушли, а до города, если на автобусе минут двадцать- тридцать, как там светофор на перекрестке хорошо ли пропускает поток грузовиков с зерном к элеватору на въезде в Георгиевск.  Голосуют – мужчина и женщина.
 
Водитель притормаживает, жмет кнопку на панели, створки передней двери распахиваются, поднимаются мужчина и женщина, женщина совсем юная.

– Мама! - кричит Павлик. – Вот моя мама! – И встает с сиденья.
Тут Юра замолкает, и из глаз его брызжут слезы. Утыкается головой Фросе в подол – плечи, спина, коленки – все тело сотрясают рыдания.

Следователь растерян. Не может найти слов.

Фрося ловит ртом воздух, непроизвольно  дергаться подбородок:
–  Что ты, что ты… Ты вон какой большой,  ты в школу пошел… Юрчик,  маленький мой, пожалуйста,  Юра, - и  тоже начинает плакать.

Следователь, наконец ,  находит решение – выскакивает в коридор и зовет Веру Игоревну. Хлопают двери - соседние, напротив, сверху,  и вот в кабинет ступает невозмутимая Вера Игоревна, на ходу откупоривает лимонад, берет со стола стакан, шипит газировка. По очереди все пьют, не отказывается и Валентин Гурьевич.

Водитель автобуса давал показания одним из последних.

Ну да, запомнил он этот день очень даже. Запомнил.  Воскресенье было, автобус полный, базарный день в городе. Пацан этот Юрик, достал засранец, хотя оно, конечно, как говорится, дело житейское, со всяким может случиться. Такое дело, прихватило живот и он за каждым поворотом – стой и стой.  Достал, хоть ссаживай. Но пассажиры не возмущались, спали в основном, и у него, водителя как-то охолонуло сердце, ближе к городу подшучивать даже стал, посмеивался и сам предлагал, ну что, мол, там,  не пора. Шутил. В шутку говорил. А сейчас, время прошло, и по здравом размышлении,  подумайте, не было б у пацана поноса, другой пацан, поди и не жил бы. За мостом машины не останавливаются, там  в горку ехать и поворот, в этом месте никогда машины не останавливаются, да и сам  он не припомнит, чтоб когда-нибудь останавливался за мостом, а двенадцать лет на  маршруте. Можно, конечно предположить, что кто-то появится с той стороны терновника, на чабана какого понадеяться,  допустим, овца отбилась, бывает, искать пошел, наткнулся на мешок…  Только ж это так…   Сами понимаете, овцы не каждый день теряются.

– Так вы считаете, сожитель Екатерины  намеренно такое место выбрал? - задает вопрос следователь.
  – Похоже, что так, - отвечает водитель.

И далее рассказал, как нажал кнопку на панели, как распахнулись створки двери, как поднялись в салон мужчина и женщина; женщина худая как девочка и молодая.

Малец как вскочит, как закричит, -  «мама, вот моя мама»!
И тут началось, пассажиры  ошалели; как будто не проснулись еще, сон-то он сладкий, а какие страсти там случаются, в другой раз лучше не спать совсем.  «А? Товарищ следователь?»

Следователь кивает, продолжайте, мол, я слушаю.

Повскакивали все, как набросятся на парочку, и кто чем, кулаками, локтями, каждому невтерпеж, приложиться хочет, ткнуть побольнее, особенно женщине доставалось. Толик этот вроде поначалу пытался защищать ее, да куда там, отпихнули его и ногами, ногами,  он и полез под сиденье, ее бьют, она не плачет, не кричит. И эдак всё в тишине. Сопение только, ёрзанье. Малец, сын ее, поди, не видел за толпой, не понимал,  что происходит, а когда она  ойкнула  и  стала заваливаться на толпу, руки раскинула, тут он и закричал: «не бейте мою маму, не бейте мою маму». Аж до хрипоты.

– Слышал,  умерла она. А? Товарищ следователь?
– Нет,  не умерла. В коме.

Показания сожителя Толика весьма скупы.

Он утверждал, что никогда ни на чью жизнь не покушался. Не мокрушник, чай.  Сыночка-то Катиного нашел бы кто-нибудь, подобрал.   А им надо было оторваться от  пацана, не таскаться  же с ним вечно, Ростов-на- Дону – не близкий путь. Там в Ростове милое дело, и всегда было милое дело.  А пацан этот поперек горла. Только они с Катей вечером улягутся, он притащится, встанет над головой и стоит, смотрит. И молчит, посапывает. Достал.

Тут самообладание изменило следователю:
– Ну и простой же ты, Толя, как верёвка, на которой хочется повеситься.

Позже Юра стал замечать за мамой странности. Удивительно.  Случается не к месту и не ко времени, никого не видя, бывает это и на людях, схватит его и давай тискать. Неловко. Маленький был, не тетешкала, а тут,  он – школьник, большой. Не нанянчилась с маленьким, а теперь что ж? Теперь поздно.
                -------------------------------------------------

                август – сентябрь  2022