Тягомотина будней

       Лекции – зло абсолютное и неизбежное, которое, однако же, приходится лояльно терпеть ввиду надвигающегося зла еще более абсолютного и уже совершенно неотвратимого – сессии, каждый из экзаменов которой приходится сдавать, судорожно вертя в руках помятый листок, спешно исписанный за десять минут подготовки в экзаменационной аудитории. Вот во что превращена ваша же бывшая учебная, где ты добросовестно и благодушно бил баклуши на протяжении всего семестра! Ну а теперь наступило воздаяние: изволь сдавать экзамен по этому отродясь не изучавшемуся тобою всерьез крайне скучному предмету, виновато глядя в пытливые глаза отнюдь не кому-нибудь, а как раз тому самому лектору, чьи еженедельные два академических часа в обширном лекционном зале ты столь же добродушно и благожелательно коротал на полутемной галерке под мерное, едва слышное бормотание того самого голоса, который теперь – с явно ощутимыми ленивыми и небрежными интонациями – нехотя задает тебе какие-то, по мнению его обладателя, наводящие вопросы, долженствующие вывести тебя из досадного затруднения, но, на самом-то деле, только еще глубже вгоняющие в ступор и всё дальше уводящие от спасительных берегов наспех расставленных шпаргалочных закорючек в свободное импровизационное плавание – производное от выражения «поплыть на экзамене».

       Ну и чем тут могли бы помочь размашистые пустОты на замусоленном листке, зияющие белыми, слабо линованными участками бумаги между тесно прилепленных друг к дружке уродцев скорописных строчек? Как ухитриться теперь внятно озвучивать всю эту неэкономную белизну такими же бледными паузами зависшего отупелого молчания? А ведь стены аудитории, где проходит экзамен, это те же самые, давно знакомые и привычные стены, коим следовало бы, по общепринятому поверью, каким-то чудесным образом поддерживать и придавать силы своим доверительным видом, – но нет же, всё происходит ровно наоборот: тем неумолимее тянет экзаменуемого при тоскливом взгляде на их примелькавшиеся детали впасть в полнейшее беспросветное отчаяние, столь ясно и отчетливо, хотя совершенно некстати, вдруг припоминая во всех подробностях беспечные и беззаботные сценки во время тех занятий, которые еще так недавно проходили вот здесь же, на этом самом месте, прямо перед экзаменаторским столом и учебной доской позади него, где на тонкошляпочном застенчивом гвозде без толку висел схематический плакат, пытавшийся наглядно иллюстрировать что-то, чего уже точно никакими судьбами не припомнить именно теперь, когда это могло бы так пригодиться при ответе на вопрошающие формулировки беспощадного билета. Эх, какая незадача: нынче этот не сказочный, а подсказочный плакат предусмотрительно снят со своего места и куда-то унесен из аудитории, так что необходимой помощи уже не приходится ждать ниоткуда, и только коварная память насмешливо выводит из полумглы былого один за другим разномастные эпизоды практических (ой ли?) занятий, на которых ну просто вот не было ни малейшей охоты слушать, может, и  нужные и путные, но чересчур уж нудные и путанные преподавательские объяснения, а маячивший где-то в неопределенности предстоящий экзамен  казался еще таким далеким и как будто бы даже не совсем обязательным.

       Да ведь есть же почти у каждого легкомысленного студиозуса некая наивная самоуверенность или, говоря откровенно, суеверная надежда на то, что буквально за последние пару-тройку вечеров перед экзаменом запросто можно вызубрить всё, что угодно, чего бы ни потребовалось, причем получится это даже намного лучше и надежнее, чем если бы методично размазывать ознакомление с учебным материалом дробными порциями в час по чайной ложке на протяжении длинных месяцев целого семестра. Ну да, конечно, при сосредоточенной интенсивной зубрежке всё должно запомниться гораздо крепче и оставаться яснее и тверже в памяти, чтобы можно было успешно воспользоваться скоропалительными знаниями на экзаменационном испытании. Но только вот почему-то так получается, что всегда фатально не хватает всего лишь каких-то нескольких часов последнего предэкзаменационного вечера, неумолимо переходящего в паническую и отупляющую ночь, и поэтому вместо цельной панорамы готовых ответов кое-как вырисовываются лишь обрывочные островки разрозненных знаний и очень уж неполной информации, не дающей уверенности в прочности завтрашнего спокойствия перед тем, как вытянуть роковой экзаменационной билет, в котором, как нарочно, по закону подлости окажутся именно те разделы и темы, до которых руки так и не дошли в эти сверхкомпактные дни экспресс-подготовки. Тогда стоит ли вообще говорить о том, что даже то совсем немногое, что все-таки успело как-нибудь осесть в памяти, выхваченное быстрым взглядом из мелкошрифтных страниц потрепанного учебника, сплошь испещренных горизонтальными подчеркиваниями строчек и вертикальными штрихами на узких разбахрамленных и надорванных полях, всё это необъяснимо пропадает начисто из головы в самый неподходящий момент, не имея к тому же вообще ничего общего с той пунктуальной мелкописью и строгой логической разбивкой материала, каковые запечатлел в своем умозрительном сознании придирчивый лектор, он же – экзаменатор, слишком высоко ценящий свои кропотливые лекционные карточки, а теперь – вот зануда и педант! – упорно требующий от тебя досконального воспроизведения всей этой тщательно структурированной ахинеи.

       Но это – лишь первое, наиболее очевидное и понятное зло институтских лекций, иными словами – формальное обстоятельство регулярного и обязательного их посещения, поскольку лектор может в самом начале своего, так сказать, выступления вдруг взять да и провести поименную перекличку-проверку, пересчитав количество присутствующих из каждой студенческой группы, и плохо придется тем, напротив чьих вписанных старостой в учетный бланк фамилий сердитый лектор собственной рукой поставит категорическое «н», еще и обведя его для пущей укоризны строгим тесным кружочком. В общем, ходить на лекции надо, а слушать их не очень-то хочется. Что же тут поделать?

       Однако гораздо горше и досаднее совсем другое – бесцельная и бездарная потеря времени, напрасное дробление очередного дня, поскольку вынужденная пауза, выбиваемая из деловитого темпа  идущего дня этими двумя часами узаконенной скуки и требуемой обязаловки, приходится, как обычно, на самую вершину суток, наиболее ответственный и значимый их момент, подлинную сердцевину, от 2-х до 4-х (с 14.05 до 13.50, если уж быть скрупулезно точным), когда день колеблется на незримом, но остро ощущаемом переломе, прежде чем начать неудержимо и бессильно скатываться к спаду вечерней усталости и общего физического истощения-опустошения. Пронзительно жаль этого пробела в ежедневной творческой летописи непрерывного сочинительства! Ведь сколькое можно было бы успеть сделать полезного, интересного, непреходящего, раз и навсегда утвердившегося в литературном контексте сиюминутно протекающей эпохи, – но упущенных шансов уже не поймать и не вернуть. Энергичный темп напрочь сбит и бодрый порыв стреножен одним только фактом раздраженного осознания того, что никакой свободы выбора у тебя уже не остается: вновь ты вынужден будешь, чертыхаясь про себя, нехотя и медленно плестись в длинном хвосте общего студенческого потока, проще сказать – покорной толпы, под затемненные своды громоздкого лекционного зала, чтобы вместе со всеми засесть там надолго, а тот самый лучший, наиболее плодотворный час между окончанием практических занятий и началом лекции, этот драгоценный и уникальный час, который, будь он по-настоящему свободным и принадлежащим только тебе, а не поджатым слишком тесно фиксированным сроком предстоящей лекции, можно было бы результативно – да еще как! – использовать для множества разных дел, поездок, встреч, да просто хотя бы употребить на чтение увлекательной книги какого-нибудь талантливого автора, – час этот становится сразу донельзя куцым, скудным, чахлым и тщетным, беспомощно провисая в нервной суетне, и остается только с щемящей горечью и накипающей злостью следить за перемещением стрелки по циферблату, показывающей, как минуты катятся под горку прямиком в бездну поджидающего их тусклого забвения, или тратить это золотое время на тупое выстаивание в длинной и еле движущейся, как будто парализованной, столовской очереди за миской полутеплого мутного супа и начавшим черстветь грубым ломтем серого хлеба, а затем на вялое поедание этой пресной снеди, не имеющей вкуса и не радующей аппетита.

       Так, а что там еще завалялось в скупом остатке зряшно растраченного часа? Одна лишь монотонная и скомканная инерция, которой хватает лишь на нутряное освоение наставшей-таки условной сытости, уж какой-никакой, да на передышку от окружающего шума и хаотичного многолюдства. Ничего дельного и цельного уже не посочиняешь и не попишешь – в самом буквальном смысле слова. Вот и приходится почти на автопилоте плестись по привычке в уже помянутый вовсе не добром пресловутый лекционный зал, где, медленно поднявшись по обшарпанным дощатым ступеням с крошащейся краской на самый верхний ряд расхлябанных сидений с залоснившейся дермантиновой обивкой, апатично разместиться на одном из свободных покамест кресел у самого края прохода и, равнодушно вытянув ноги вперед, упираясь в грязную спинку предыдущего сиденья, пассивно смотреть, как постепенно заполняется всё нижележащее пространство массово усаживающимися по местам твоими однокурсниками, кажущимися с высоты галерки такими мелкими и чуть ли не ничтожными.

       И всё же не следует заноситься очень уж высоко и преувеличивать свой собственный масштаб: ты сам – один из них, если даже и не точно такой же, а немного другой, то все-таки ничуть их не лучше, не удачливее, не знаменитее. Предстоящая вам перспектива сейчас абсолютно одинаковая – всем потоком готовьтесь прослушать очередную заурядную лекцию какого-нибудь доморощенного профессора из провинциального вуза. Штатная единица – или, переиначивая Бродского, даже меньше единицы. Ну так какая же сумма знаний могла бы тут сложиться в итоге? Ладно, довольствуйся на этот раз высокомерной цитатой и суемудрой иронией. Все-таки досужая эрудиция должна же хоть отчасти скрашивать занудную тягомотину ерундистских будней. 

       Февраль 1993