Богема

В  пору  моей  учёбы  в  школе  мне  нравилась  девочка  из  старшего  класса.  Я  учился  в  восьмом  "В",  а  она  была  из  десятого  "А",  где  преподавали  английский  язык,  который  Наташа  очень  любила.  Она  готовилась  к  поступлению  в  институт,  желая  стать  переводчиком  и  разъезжать  по  миру.  Предпочитала  Наташа  британский  поп,  а  особенно  ей  пришлась  по́  сердцу  группа  "Дюран  Дюран".  В  моём  же  классе  преподавали  французский  —  язык  любви,  как  многие  говорили.  О  заграничных  поездках  я  не  мечтал,  но  изучение  иностранных  языков,  в  том  числе  и  французского,  меня  привлекало.  Я  обожал  творчество  Шарля  Азнавура.  Конечно  же,  я  слушал  песни  многих  известных  авторов  и  знал  почти  все  популярные  музыкальные  группы,  но  песня  "Богема"  в  те  годы  словно  запала  мне  в  душу.  Исполнял  её  французский  шансонье,  фамилия  которого  происходила  от  армянской  —  Азнавурян.

Итак,  только  став  взрослым  и  хорошо  освоив  французский  язык  (прожив  в  Канаде  около  десяти  лет),  я  понимаю  и  с  ходу  перевожу  французские  песни,  среди  которых  "Богема"  поныне  остаётся  моей  любимой.  Я  не  возьмусь  здесь  переводить  её  полностью.  Скажу  лишь,  что  песня  повествует  о  воспоминаниях  взрослого  человека  и  состоявшегося  художника,  воскрешающего  в  своей  памяти  трудные  годы  его  молодости.  То  время,  когда  со  своей  возлюбленной  он,  будучи  бедным  мастером,  снимал  комнату  на  Монмартре.  Песня  о  первой  любви,  родившейся  как  удивительный  цветок  в  неплодородной  почве  нужды  и  лишений.  «Надо  же,  и  ведь  любили  друг  друга.  Я  —  нищий  художник.  И  ты  —  натурщица,  позирующая  обнажённой.  В  кафе  по  соседству...  за  миску  горячего  супа  у  меня  брали  картины...  мы  бежали  с  тобой  домой  и,  сидя  у  печурки,  читали  стихи,  забывая  о  зиме.  Богема —  это  значило,  мы  были  молоды.  Это  значило,  что  мы  с  тобой  были  безумны.  От  нашей  любви».

Мы  с  Наташей  не  были  безумно  влюблены  друг  в  друга.  Сто́ит  сказать  честно,  что  любви  у  нас  не  было.  Нас  просто  влекло  друг  к  другу.  И  всё.  Я  был  мальчиком  и  "изящным  блондином".  Изящным  блондином  называла  меня  учительница  географии.  «Эй,  там!  Не  болтать!  Изящный  блондин  и  его  компания  на  задних  партах!»  —  так  обыкновенно  говорила  Диана  Тимуровна. 

Что  о  Наташе,  то  она  с  родителями  переехала  в  Москву  из  Краснодарского  края  за  пару  лет  до  нашего  знакомства.  Была  она  девочкой,  опережающей  по  своему  физическому  развитию  московских  сверстниц.  Всё  женское  в  ней  было  выразительно  развито,  чем  Наташа  и  привлекала  к  себе  взрослых  мужчин.  Я  же  был  домашним  мальчиком,  любящим  читать.  И  для  Наташи  я  был  домашним  —  во  всех  смыслах  этого  слова. 

Общаясь,  мы  много  где  появлялись  вместе:  в  кинотеатре,  в  бассейне,  на  дискотеке.  И  всюду  с  Наташей  знакомились  взрослые  парни.  При  мне  она  была  сдержанной  к  ухаживаниям.  Смущалась.  Помню,  как  жарким  маем  отправились  мы  с  ней  загорать  в  Серебряный  бор.  Двое  мускулистых  мужчин  стали  ухаживать  за  моей  подругой.  Полагая,  что  я  её  младший  брат,  они  решили  отправить  меня  за  мороженым,  чтобы  остаться  с  ней  наедине.  Я,  разумеется,  никуда  не  пошёл.  В  таких  ситуациях,  как  и  в  тот  раз,  я  привычно  насмехался  над  ухажёрами,  подтрунивая  на  тему  тайной  болезни  "сестрёнки",  называющейся  энурезом.  На  вопрос   —  а  что  это  такое?  —  я  отвечал:  «Это  такое,  когда  жених  утром  просыпается  в  мокрой  постели  по  вине  его  возлюбленной».  А  случалось  мне  говорить  и  так:  «А  ещё  у  Мариэлзаде́,  —  я  придумывал  ей  диковинные  имена,  —  бывают  судорожные  припадки,  во  время  которых  она  обильно  пускает  слюну,  разбивая  голову  об  асфальт».  Говоря  всё  это,  я  старался  выглядеть  убедительным:  жалостливо  смотрел  на  "сестричку",  поглаживая  её  руку.  И  всё  выходило  правдоподобно.  Наташа  мне  иногда  сама  подыгрывала,  когда  ухажёры  не  вызывали  у  неё  расположения:  она  закатывала  глаза  и  трясла  головой,  скрещивая  перед  собой  свои  руки.  И  уже  я  помогал  ей:  «Ой,  вызывайте  Скорую,  начинается  припадок!»  Кавалеры  моментально  испарялись.  Уходили,  не  оглядываясь,  ибо  красотки-кликуши  всегда  отпугивают  воздыхателей.  Молниеносному  исчезновению  повес  я  бывал  несказанно  рад.  Иногда  же  —  после  очередного  "спектакля"  —  я  слышал  в  свой  адрес  чудесное  слово  "идиот",  но  только  в  том  случае,  если  я  перебарщивал  с  ролевым  описанием  болезненной  склонности  "хворой  сестрёнки"  мочиться  в  свои  юбки-колготки.  Наташа  не  обижалась.  Она,  полагаю  я,  ценила  во  мне  юмор  и  живость  ума,  ибо  сама  не  была  обделена  этими  способностями.  Опять  же,  нравилась  ей  моя  начитанность.  Я  много  шутил,  общаясь  с  ней.  Мы  много  смеялись,  ибо  стоили  —  один  другого.
 
У  нас  с  ней  не  было  уютного  неказистого  гнёздышка,  как  у  героев  из  песни  Азнавура.  Не  было  и  своей  печурки.  И  стихи  Наташа  не  любила.  Мы  не  жили  вместе  и  не  вели  домашнего  хозяйства.  И  будущего  у  нас  не  могло  быть.  От  слова  "совсем",  как  теперь  говорят.  Наши  родители  не  одобряли  выбор  каждого  из  детей.  В  моей  семье  Наташа  считалась  "опытной  девицей".  Так  и  говорили:  «Тебе  опытная  южанка  звонила».  Я  не  понимал,  что  это  значит.  Меня  же  невзлюбили  её  бабушка  и  мать.  В  связи  с  чем  посещение  мной  её  дома  было  под  запретом.  Но  мы  с  Наташей  Терещенко  встречались.  Месяца  полтора.  Вплоть  до  окончания  нами  школы.

Обыкновенно,  устраивая  свидания,  мы  катались  на  троллейбусах.  Денег  у  нас  не  было  и  не  могло  быть.  Я  прежде  подрабатывал  только  однажды  —  прошлым  летом  —  до  того  успешно  сдав  экзамены.  В  этот  раз  до  летних  экзаменов  было  ещё  далеко.  Короче,  трудовых  денег  у  меня  не  было,  а  карманная  мелочь  у  меня  водилась  от  случая  к  случаю.

Итак,  садились  мы  с  моей  подругой  на  "Букашку"  и  катались  часами.  Маршрут  троллейбуса  "Б"  был  кольцевым.  Мы,  не  всегда  имевшие  возможность  пойти  к  кому-либо  в  гости,  ездили  на  общественном  транспорте,  сидя  у  передних  дверей.  Они  не  открывались.  Нас  ничто  не  беспокоило  и  никто  не  тревожил.  В  те  годы  —  в  восьмидесятые  —  в  дневное  время  суток  пассажиров  в  салоне  практически  не  было,  и  "Букашки"  ползали  полупустыми.  Контролёры  на  маршруте  нам  никогда  не  попадались.  Это  было  наше  любимое  место  —  двойное  у  не  открывающихся  дверей.  Очень  уютное.  Оно  словно  и  служило  нам  нашей  печуркой.  Теперь  я  это  так  вижу,  отчётливо  разбирая  слова  любимой  французской  песни:  «... и,  сидя  у  печурки,  читали  стихи,  забывая  о  зиме».  Стихи  мы  не  читали,  а  болтали  обо  всём.  Смеялись.  Просто  молчали,  глядя  в  даль.  А  за  нашим  окном  бушевал  май.  Рано  или  поздно,  нас  примечали  водители.  Кто-то  из  них,  смотря  через  зеркало  в  салон  троллейбуса  и  встречаясь  со  мной  взглядом,  подмигивал  мне.  Кто-то  из  водителей,  выходя  поправить  троллейбусные  рога  (панто́графы)  и  возвращаясь  в  водительскую  кабину,  поднимал  вверх  большой  палец  руки,  кивая  в  сторону  моей  спутницы.  Так  поступали  только  водители-мужчины,  видимо  одобрявшие  мой  выбор. 

Совершив  два-три  троллейбусных  тура  по  Садовому  кольцу,  мы  выходили  на  свежий  воздух  у  одной  из  станций  метро.  Осоловевшие,  мы  долго  ещё  могли  брести  вдоль  улиц,  держась  за  руки.  Иногда  Наташа  брала  меня  под  руку  и  опускала  свою  голову  мне  на  плечо.  В  эти  минуты  сердце  моё  наполнялось  чистой  радостью.  Я  не  испытывал  никаких  плотских  волнений,  но  только  чувство  тихого  восторга.  Особенно  тогда,  когда  она  мне  пела  на  английском  языке.  А  я  развлекал  её  французскими  песнями  из  репертуара  Сальваторе  Адамо  или  Жоржа  Брассенса,  выученными  мною  наизусть.  Некоторые  из  встречавшихся  нам  прохожих  с  интересом  нас  разглядывали  в  такие  минуты.  Оглядывались.

Конечно,  ещё  мы  ночами  болтали  по  телефону.  Шептались,  чтобы  никого  не  разбудить.  Перед  тем,  как  отправиться  спать,  она  вновь  и  вновь  просила  меня  спеть  ей  по-итальянски  "Спокойной  ночи,  мой  цветочек"  из  сборника  "Ри́кки  э  По́вери".  Песня  повествует  о  вечернем  телефонном  разговоре  влюблённых,  разлучённых  обстоятельствами.  И  я  вполголоса  пел  в  трубку:  «...мне  нужно,  чтобы  ты  была  рядом,  хотя  и  такого  сближения  мне  недостаточно...  грусть  пройдет  завтра  утром... птицам  на  ветру  не  больно  распрямлять  свои  крылья,  у  них  они  меньше,  чем  мои  крылья  любви  к  тебе...  и  от  рассвета  до  заката  пернатые  не  так  одиноки  под  солнцем,  как  мы  с  тобой  этой  ночью.  Пусть  же  она  для  тебя  будет  спокойной».  Такие  взрослые  песни  я  пел  своей  подруге,  едва  ли  в  то  время  постигая  всей  полноты  чувств  утончённой  итальянской  лирики.

На  следующий  день  я  снова  встречался  с  Наташей.  Гуляя  после  уроков,  мы  бродили  по  московским  дворикам.  Однажды  нас  увидел  мой  приятель.  А  жили  мы  с  ним  в  одном  доме,  но  в  соседних  подъездах.  Как-то  Серёга  спросил  меня  удивлённо:
— Костик,  чем  ты  смог  увлечь  такую  красавицу? 
Наташа  и  впрямь  была  красива.  Даже  её  пышные  волосы  казались  мне  особенными.  И  они  удивительно  пахли  теми  духами,  которых  я  ей  никогда  не  дарил.  А  покупал  я  Наташе  только  мороженое,  о  чём  и  сказал  приятелю.
— Офигеть!  —  помню  ответил  тот.  — Ну,  ты  её...  таво́?
— Ты  о  чём?  —  спросил  я  удивлёно. 

На  Востоке  говорят:  «Укажи  собаке  пальцем  на  Луну,  и  собака  будет  смотреть  на...  палец».  Так  было  и  с  Сергеем.  Конечным  итогом  наших  прогулок  с  Наташей  он  мог  видеть  только  интимную  близость.  Физический  контакт  человеческих  тел.  Это  для  него  было  главным.  А  я  Серёге  втолковывал  про  нечто  возвышенное:  про  чудесное  и  непостижимое  небо  человеческих  отношений.  Но  Сергей  не  видел  "Луну".  Не  мог.  Спустя  годы  я  скажу,  что  Елисеев  безусловно  был  прав.  Финал  чувственных  отношений  мужчины  и  женщины  один:  с  романтических  высот  все  мы,  в  конце  концов,  ниспадаем  к  мягким  перинам  постели,  ломая  свои  ангельские  крылья.    
 
В  ту  пору  я  и  не  представлял  себе  как  всё  "это"  делают  с  девушками.  Я  прежде  только  пару  раз  прижимал  к  себе  девчонок.  И  одной  из  них  была  вспотевшая  толстуха  из  пионерского  лагеря,  вышагивавшая  в  обнимку  со  мной  медленный  танец  на  дискотеке.  А  как  и  когда  нужно  подступаться  с  мужскими  желаниями  к  взрослым  красоткам  вроде  Наташи,  я  и  не  догадывался.  Что  я  мог  понимать  в  страстных  порывах,  московский  пятнадцатилетний  пацан?! 

Приятель  мой  тоже  не  знал.  Он  многое  умел  на  словах,  а  на  деле  не  мог  осилить  и  школьной  программы.  Был  он  упёртым  второгодником,  повторно  застрявшим  в  шестом  классе.  Ему  грозил  перевод  в  "лесную школу",  —  как  в  СССР  называли  образовательное  учреждение  для  детей  с  задержкой  психического  развития.  Хотя  я,  надо  сказать,  Серёгу  умственно  неполноценным  не  считал.  Я  полагал  о  нём,  что  он  очень  ленив  и  медлителен. 
И  вот  Сергей  мне  говорит  однажды:
— Знаешь,  она  жалеет  тебя.  Ей  тебя  жаль.
— А  за  что  меня  жалеть?  —  удивился  я.  Серёга  ничего  не  ответил. У  меня  же  сгустился  какой-то  липкий  осадок  на  душе. 

Спустя  пару  дней  я  спросил  Наташу,  когда  мы  поднялись  на  лифте  на  её  этаж  и  принялись  прощаться  после  очередного  свидания:
— Почему  ты  встречаешься  со  мной? 
Она  задумалась  и  ничего  мне  не  ответила.  Но  вдруг  поцеловала  меня.  По-взрослому,  касаясь  своим  языком  моего  языка.  Я  почувствовал  гамму  новых  вкусов:  поцелуя,  губ  и  помады.  Вкус  карамельки  мне  был  известен.  Наташа  любила  сосательные  конфетки.  И  вот,  целуясь,  я  стал  нежно  сжимать  её  грудь,  потом  гладить  её  спину,  соскальзывая  ладонями  на  её  попку.  Она  обнимала  мою  шею  и  пальцами  теребила  мою  белокурую  шевелюру.
— Тебе  пора! —  сказала  она  уверенно  и  одновременно  тихо.  Но  имела  в  виду  она  иное:  — Ко  мне  нельзя, —  взволнованно  произнесла  Наташа,  —  выйдем  через  чердак  на  крышу. 

Мы  поднялись  на  последний  этаж.  Пошли  по  лестнице  вверх,  миновав  открытую  дверь  решётчатого  ограждения.  Я  до  сих  пор  помню  всё,  что  случилось  потом.  Там  —  в  машинном  отделении  лифта.  Хотя  по  сути  сказать,  —  глядя  с  высоты  прожитых  лет,  —  ничего  особенного  в  тот  вечер  не  произошло.  Но  в  годы  моей  щенячьей  юности  всё  произошедшее  воспринималось  мной  как  свершившееся  чудо.  Долгое  время  я  вспоминал  тот  яркий  миг  нашего  свидания  над  кровлей  дома.  Сознательно  ворошил  в  собственной  памяти  ужасное  моё  волнение,  охватившее  меня  под  жидкие  аплодисменты  стуков  работы  мотора  лифта  и  щелчков  автоматических  реле.  Правда,  навсегда  запомнились  мне  особые  сладостные  ощущения  в  конце  всего.  В  тот  поворотный  момент  они  мне  показались  абсолютно  новыми.  Запомнил  я  и  то,  что  на  полу  валялись  матрас  и  подушка.  Это  помещение  было  местом  импульсивных  свиданий.  Неказистым  гнёздышком  любви.  Наташа  и  вправду  была  искушённой  в  некоторых  вопросах.  Но  мы  с  ней  не  легли  на  импровизированное  любовное  ложе.  Просто  я  остался  стоять  на  ногах,  а  она  передо  мной  опустилась  на  корточки.

Никогда  больше  мы  с  ней  не  были  близки.  Тот  опыт  над  чердаком  —  в  машинном  отделении  лифта  —  был  первым  и  последним  разом,  когда  «моя  натурщица  позировала  мне  обнаженной».  Конечно,  она  не  раздевалась.  Это  фраза  из  песни  Азнавура  "Цыганщина".  Так  переводится  слово  "богема".  Но  Наташа  —  там,  над  крышей  дома  —  стала  на  миг  и  на  последующие  годы  —  моей  женщиной.  Это  убеждение  жило  со  мной  до  той  поры,  покуда  я  не  встретил  Оксану.  Но  это  сюжет  другой  новеллы. 
Наташа  же  после  того  свидания  стала  мне  необъяснимым  образом  близкой,  будто  родной.  Но  был  ли  я  её  художником?  Стал  ли  я  ей  ближе  хотя  бы  на  миллиметр?  Вряд  ли. 

С  тех  пор,  мы  виделись  реже  и  реже.  Если  мы  и  прогуливались,  то  она  никогда  потом  не  опускала  своей  головы  мне  на  плечо.  Не  брала  под  руку.  Странно,  но  вскоре  она  перестала  искать  со  мной  встреч.  Совсем.  А  я  томился  и  скучал.  Недолго.  Наташа  не  звонила  мне,  возможно  и  потому,  что  настала  пора  вступительных  экзаменов  в  институт,  и  она  была  занята.  Я  же  после  выпускных  экзаменов  в  школе,  подал  документы  в  медицинское  училище.  Наши  пути  с  Наташей  больше  не  пересекались.  В  её  двор  я  перестал  хаживать  совсем.  Поступив  в  институт  на  факультет  английского  языка,  она  до  сентября  с  родителями  уехала  на  Кубань.  Я  её  вспоминал  некоторое  время.  Говорят,  до  отъезда  из  Москвы,  Наташу  видели  идущей  в  обнимку  с  каким-то  коренастым  брюнетом.  Но  это  было  сюжетом  уже  не  нашей  с  ней  песни.  Я  же  был  зачислен  в  медицинское  училище  на  фельдшерское  отделение,  окончив  восьмилетку.  Лето  провёл  на  даче.

Сегодня  в  Интернете  про  троллейбус  под  буквой  "Б"  можно  узнать  следующее:  «... троллейбус  "Б"  ушёл  в  историю,  маршрут  продолжает  обслуживаться  автобусами».  Про  Наташу  никакой  информации  в  Интернете  я  не  нашёл.  Ни  в  одной  из  социальных  сетей.  Дом,  где  она  жила,  стои́т  и  поныне.  Над  крышей  второго  подъезда  возвышается  машинное  отделение  лифта,  выкрашенное  в  белый  цвет.  То  самое.