Богема

За два месяца до окончания школы я сблизился с красоткой
из старшего класса. Я учился в восьмом «В», а смуглянка —
в десятом «А», где преподавали английский язык, который
Наташа очень любила. Девушка готовилась к поступлению
в институт: ей хотелось стать переводчиком и разъезжать
по миру. Предпочитала Наташа британский поп, а особенно
ей пришлась по́ сердцу группа «Дюран Дюран». В моём же
классе преподавали французский — язык любви, как многие
говорили. О заграничных поездках я не мечтал, но изучение
иностранных языков, в том числе французского, меня привле-
кало. Я обожал творчество Шарля Азнавура. Конечно же, я
знал песни многих известных авторов и почти все популяр-
ные музыкальные группы тех лет, но песня «Богема» словно
запала мне в душу; исполнял её французский шансонье, фа-
милия которого происходила от армянской — Азнавурян.

Итак, став взрослым и хорошо освоив французский язык,
я понимаю и с ходу перевожу французские песни, среди
которых «Богема» поныне остаётся моей любимой. Я не
возьмусь здесь воспроизвести её полностью, но подчеркну
главное: песня повествует о воспоминаниях пожилого человека
(состоявшегося художника) о трудных годах его молодости,
когда, будучи голоштанным мастером, он с возлюбленной —
натурщицей, позировавшей обнажённой, — снимал комнату на
Монмартре. Песня о первой любви, расцветшей как удивитель-
ный цветок в неплодородной почве нужды и лишений: «Надо же!
И ведь любили друг друга. Я — нищий художник, а ты — натурщица...
В кафе по соседству за миску горячего супа брали мои картины...
Мы бежали домой и, прильнув к печурке, читали стихи...
Богема — это значило: мы были молоды и безумно влюблены!»

Мы с Наташей не были безумно влюблены друг в друга. Мы
сблизились больше из-за общих интересов и взаимного при-
тяжения, чем от безграничной страсти. Я был мальчиком и
«изящным блондином». Так называла меня учительница гео-
графии: «Эй! Вы там, два гуся! Не гоготать! Изящный блон-
дин с дружком-недоумком на задней парте, вы мне трое
порядком осточертели!» — так обыкновенно выражалась
«миссис Клювдия», плохо считавшая в уме.

О Наташе я знал, что с родителями она переехала в Москву
из Краснодарского края за два года до нашего знакомства.
Девушка опережала по своему физическому развитию почти
всех московских сверстниц; всё женское в южанке было вы-
разительно развито, чем и привлекала к себе взрослых муж-
чин, как и почти всех старшеклассников школы. А я был
восьмиклашкой-тихоней, любящим читать, но «богиня» многим
ухажёрам предпочла меня — робкого мальчика-домоседа.

Мы часто проводили вместе свободное время: ходили в
кинотеатры, бассейн, посещали дискотеки. Везде взрослые
парни пытались завязать знакомство с Наташей; она всегда
была сдержанной и немного смущённой при мне. У нас с ней
не было уютного неказистого гнёздышка с буржуйкой, как у
героев песни Азнавура. И стихи Наташа не любила. Мы не
жили вместе и не вели домашнего хозяйства. Будущего у нас
не могло быть от слова «совсем», как теперь говорят. Наши
родители не одобряли выбор каждого из детей. В моей семье
Наташу считали распутной девицей. Говорили: «Тебе опытная
южанка звонила!» А я не уточнял, что это значит, наверно,
просто боялся скоро разочароваться в девушке. Меня же
непонятно почему невзлюбили её бабка и мать, в связи с чем
посещение мною до́ма подруги было под запретом. Но мы с
Наташей Терещенко встречались целых два счастливых месяца
вплоть до окончания школы.

Обычно, во время свиданий, мы катались на троллейбусах.
Денег у нас не было и быть не могло. Я прежде подрабатывал
только однажды — прошлым летом, до того успешно сдав
экзамены. В этот раз до летних экзаменов было ещё далеко.
Короче говоря, трудовых денег у меня не было, а карманная
мелочь водилась от случая к случаю.

Итак, сев с моей подругой на «Букашку», мы катались часами.
Маршрут троллейбуса «Б» был кольцевым. Мы, не всегда
имевшие возможность пойти к кому-либо в гости, ездили
на общественном транспорте, расположившись у передних дверей.
Они не открывались. Нас ничто не беспокоило и никто не тревожил.
В те годы — в восьмидесятые — в дневное время суток пассажиров
в салоне практически не было, и «Букашки» ползали полупустыми.
Контролёры нам никогда не попадались. Это было наше любимое
место — с панорамным обзором улиц и дорог, очень уютное.
Оно словно служило нам нашей каморкой. Теперь я это так вижу,
отчётливо разбирая слова любимой французской песни: «...И
в клетушке у са́мой печурки забывали про зиму». Мы болтали
обо всём и смеялись. Или молчали и смотрели вдаль. А за нашим
окном бушевал май. Рано или поздно нас примечали водители.
Кто-то из них, глянув через зеркало в салон троллейбуса и
встретившись со мной взглядом, подмигивал мне. Кто-то из
водителей, выходивших поправить троллейбусные рога —
пантографы, поднимал вверх большой палец руки и кивал в
сторону моей спутницы. Так поступали только водители-мужчины,
откровенно одобрявшие мой выбор.

Совершив два-три троллейбусных тура по Садовому кольцу,
мы выходили на свежий воздух у одной из станций метро.
Осоловевшие, мы долго ещё тащились вдоль улиц. Иногда
Наташа брала меня под руку и опускала свою голову мне
на плечо; в эти минуты сердце моё наполнялось чистой
радостью, я не испытывал никаких плотских волнений —
только чувство тихого восторга, особенно тогда, когда она
пела на английском языке. Я же, в свою очередь, развлекал
её французскими песнями из репертуара Сальваторе Адамо
или Жоржа Брассенса, выученными мною наизусть. Некоторые
из встречавшихся нам прохожих с интересом разглядывали нас
в такие минуты. Оглядывались.

Конечно, ещё мы ночами болтали по телефону. Шептались,
чтобы никого не разбудить. И каждый раз, прежде чем нам
отправиться спать, она просила меня спеть ей по-итальянски
«Спокойной ночи, мой цветочек» из сборника «Ри́кки э По́вери».
Песня повествует о вечернем телефонном разговоре влюблённых,
разлучённых обстоятельствами. И я вполголоса пел в трубку:
«...Мне нужно, чтобы ты была рядом, хотя и такого сближения
мне недостаточно... Грусть пройдет завтра утром... Птицам на
ветру не больно распрямлять свои крылья, у них они меньше,
чем мои крылья любви к тебе... И от рассвета до заката пернатые
не так одиноки под солнцем, как мы с тобой этой ночью. Пусть же
она для тебя будет спокойной». Такие взрослые песни я пел своей
подруге и едва ли в то время постигал всю полноту чувств утончённой
итальянской лирики. Тексты же песен всегда были у меня под рукой:
на обложках оригинальных пластинок или вкладышах коробок
аудиокассет.

На следующий день я снова встречался с Наташей. Мы бродили по
московским дворикам. Однажды нас приметил мой приятель, с которым
мы жили в одном доме, но в соседних подъездах. Как-то Серёга
задумчиво спросил меня:
— Костик, чем же ты сумел привлечь такую красавицу?

Наташа и впрямь была красива; даже её пышные волосы казались
мне особенными — они удивительно пахли теми духами, которые
я никогда не дарил ей: только покупал мороженое! И об этом
сказал приятелю.
— Офигеть! Ты её уже таво́?
— Ты о чём? – спросил я, непритворно удивившись.

На Востоке говорят: «Укажи псу пальцем на луну, и кобель
будет смотреть на палец». Так было с Сергеем. Конечным
итогом наших прогулок с Наташей он видел только лишь
интимную близость. Физический контакт человеческих тел.
Это для него было главным. А я Серёге втолковывал про
нечто возвышенное: про чудесное и непостижимое небо че-
ловеческих отношений. Но Сергей не видел луну. Не мог.
Спустя годы я скажу, что Елисеев безусловно был прав.
Финал чувственных отношений мужчины и женщины один:
с романтических высот все мы, в конце концов, слетаем к
мягким перинам постели, ломая свои ангельские крылья.

В ту пору я и не представлял себе как всё это делают с
девушками. Нет, конечно, о сексе я имел самое общее пред-
ставление: наглядное. Не стану углубляться в детали. Но
в жизни я прежде только пару раз прижимал к себе девчонок,
и одной из них была вспотевшая толстуха из пионерского
лагеря, вышагивавшая в обнимку со мной медленный танец
на дискотеке. А как и когда нужно подступаться с мужскими
желаниями к взрослым красоткам вроде Наташи, я и не
догадывался. Что я мог понимать в страстных порывах —
московский щегол, четырнадцатилетний пацан?!

Приятель мой тоже не знал. Он многое умел на словах, а на
деле не мог осилить и школьной программы. Был он упёртым
второгодником, снова застрявшим, на сей раз, в пятом классе.
Ему грозил перевод в одну из «лесных школ», — как в СССР
называли образовательные учреждения для больных детей с
задержкой темпов психического развития, — хотя я, надо сказать,
Серёгу умственно неполноценным не считал, а полагал о нём, что
Елисеев всего-навсего очень ленив и медлителен.
И вот сосед говорит мне однажды:
— Знаешь, она жалеет тебя. Ей тебя жалко!
— А за что меня жалеть?
Серёга ничего не ответил. А у меня сгустился какой-то липкий
осадок на душе.

Спустя пару дней я спросил Наташу, когда мы поднялись на
лифте на её этаж и принялись прощаться после очередного
свидания:
— Почему ты встречаешься со мной?

Она задумалась и ничего мне не ответила. Но вдруг поцело-
вала меня по-взрослому, касаясь своим языком моего языка.
Я почувствовал гамму новых привкусов: нежного поцелуя,
сладких губ и помады. Вкус карамельки мне был известен;
Наташа любила сосательные конфетки. И вот, во время дол-
гого поцелуя, я стал нежно сжимать её роскошную грудь,
потом гладить спину, соскальзывая ладонями на упругую
попку. Наташа, положив свои руки мне на плечи, пальцами
теребила мою белокурую шевелюру.
— Тебе пора, – сказала она уверенно и одновременно тихо.
Но прелестница имела в виду иное: — Ко мне нельзя! –
торопливо произнесла Наташа, — выйдем через чердак на
крышу.

Мы живо поднялись на последний этаж, взбежав по лестнице.
Миновали настежь открытую дверь решётчатого ограждения.
До сих пор помню всё, что случилось потом, там — в
машинном отделении лифта. Хоть по сути сказать, — если
смотреть с высоты прожитых лет, — ничего особенного в
тот вечер не стряслось. Но в годы моей щенячьей юности
всё произошедшее воспринималось мною как свершившееся
чудо. Долгое время я вспоминал тот яркий миг нашего свида-
ния над кровлей дома. Сознательно ворошил в собственной
памяти ужасное моё волнение, охватившее меня под жидкие
аплодисменты стуков работы мотора лифта и щелчков
автоматических реле. Правда, навсегда запомнились мне
особые сладостные ощущения в конце всего; в тот поворотный
момент они показались мне абсолютно новыми. Запомнил и то,
что на полу валялись матрас и подушка. Это помещение было
местом импульсивных свиданий — неказистым гнёздышком
любви; Наташа действительно была искушённой в некоторых
вопросах. Но мы с ней не решились лечь на импровизированное
любовное ложе; я остался стоять на ногах, а она передо мной
присела на корточки.

Никогда больше мы с ней не были близки. Тот опыт над
чердаком — в машинном отделении лифта — был первым и
последним эпизодом, когда «моя натурщица позировала мне
обнажённой». Конечно, она не раздевалась. Это фраза из
песни Азнавура «Цыганщина». Так переводится слово «богема».
Наташа — там, над крышей дома, — стала на миг и на после-
дующие годы — моей женщиной. Это убеждение оставалось со
мной до тех пор, пока я не встретил Оксану. Но это сюжет
другого рассказа.

Итак, после того свидания Наташа стала мне необъяснимо
близкой, будто родной. Но был ли я её художником? Стал
ли я ей ближе хотя бы на миллиметр? Вряд ли. С тех пор
мы виделись всё реже и реже; если прогуливались, то
красавица не брала меня под руку, как прежде, и не
опускала своей головы мне на плечо. Странно, но вскоре
она перестала искать встреч со мной. А я томился и скучал,
но недолго. Наташа не звонила мне, возможно, потому что
настала пора вступительных экзаменов в институт, и она
была занята. Наши пути с девушкой больше не пересекались;
в её двор я перестал заходить совсем. Поступив в институт
на факультет английского языка, она до сентября уехала на
Кубань. Я некоторое время вспоминал смуглянку. Говорили,
до отъезда из Москвы её видели идущей в объятиях одного
коренастого шатена — вожака местных хулиганов... А я тем
летом поступил в медицинское училище на фельдшерское
отделение, окончив восьмилетку. Каникулы провёл в
Подмосковье.

Сегодня в интернете о троллейбусе маршрута «Б» можно
узнать следующее: «Троллейбус № Б ушёл в историю; маршрут
продолжает обслуживаться автобусами». О Наташе никакой
информации в интернете я не нашёл — ни в одной из социальных
сетей. Дом, где она жила, стои́т и поныне; над крышей второго
подъезда возвышается машинное отделение лифта, окрашенное в
белый цвет. То самое.