Путешествие четырнадцатое

На следующее лето бурение скважины и монтаж водонапорной башни стали событием для всей деревни. И не потому, что это было каким-то техническим чудом, хотя к разряду необычных эти месяцы отнести можно, но по совсем иным причинам. Ими и объясняется тот факт, что за происходившим с одинаковым вниманием и интересом следили все: и старые, и малые.
Машина для бурения, передвижная электростанция, компрессор и вагончик-бытовка появились одновременно. Есть основания полагать, что колхоз получил эту полудикую бригаду или по той причине, что других уже не было, или потому, что другие этих не взяли. Работа началась с того, что приехавшие дня три пьянствовали просто беспробудно, но потом злые и похмельные работали с руганью и матом, а иногда молча, с раннего утра до поздней ночи. Когда вводной запой закончился, у их вагончика остановилось такси «Волга», что было точно диковинкой здесь. Оказывается, это вернулся на объект их бригадир и тоже из запоя. Пока рабочие пьянствовали здесь, он пил в каком-то близлежащем городке до того момента пока денег оставалось ровно на такси. Такая в бригаде была традиция, и эта история будет повторяться потом всякий раз, как им привезут очередную порцию зарплаты. Правда, иногда такси, уже не удивлявшее никого, бывало, что по отчаянному бездорожью, привозило бригадира, так сказать, в долг. В этой же бытовке бурильщики по очереди готовили еду, здесь же и спали, такие подробности были хорошо известны крутившимся тут мальчишкам, поскольку двери в вагончике никогда не запирались.
В те ночи, когда дикая бригада пьянствовала и совсем не охраняла свою технику, подростки постарше шлангом высасывали через горловину бака добрых полведра, а то и побольше, бензина, который оставался в деревне страшнейшим дефицитом для тех немногих счастливых обладателей мотоцикла или машины, чаще всего, трофейных. Одним из таких был Коля-Дружба, как-то не очень замеченный в колхозных делах, но, почти всегда подшофе, он мотался по проселкам на своем трофейном «козлике», через выбитое заднее окно которого в салон была просунута крепкая жердь, с помощью которой приподнимали его авто, когда залезал совсем в непролазную грязь. «Дружба» охотно брал прокатить ребятишек, чем доводил до сердечного приступа их мам. И, по правде сказать, мало кто удивился, когда однажды дома на чердаке он разрядил себе в голову двустволку. Увы, так и не нашедшие себя после войны молодые мужчины были не столь уж редким явлением.
Ферма же, ибо ничего другого подходящего окрест не было, становилась раз в месяц и очагом культуры, когда на лошади приезжал киномеханик и привозил аппаратуру, дырявый экран и бобины с неоднократно порванной и склеенной плёнкой. Экран вешали на двери, ведущие в ферму, в проходе пристройки ставили стулья, скамейки, а то и пустые бидоны и, под мычание коров и позвякивание цепей, которыми они привязывались к кормушкам, показывали раз в месяц два фильма: один как бы для всех, пораньше, второй, как бы для взрослых. Поскольку тут все деревенские зрители на виду, то «зайцев» и быть не должно бы на втором сеансе, но, как это часто бывает, именно эта невозможность порождала их появление. Когда начинался второй фильм, мальчишки, хорошо знакомые с фермой, обходили её с другой стороны, потихоньку чуть-чуть приоткрывали дверь за экраном, что давало им возможность с обратной стороны почти всё видеть и уж точно всё слышать.
Впрочем, на ферме мальчишки могли и увидеть, и услышать самое разное, но это была жизнь во всех её проявлениях. Доярки подобрались все примерно одного возраста: чуть за сорок и немного меньше. Ферма, как форма организации труда, и всё-таки пробивавшиеся в их жизнь новые устои формировали и новые порядки. Но оставалось и то, что определяло их собственное отношение к обычному и извечному крестьянскому труду. С одной стороны, когда соседка по группе Алёшиной мамы Ольга, редко, разве что пару раз в год, то ли в большой праздник, а скорее, когда, по выражению Любы, совсем «запурхивалась» со своим мужем, вернувшимся с войны калекой, могла прийти на дойку очень навеселе, и начать с того, что:
- Девки, я сегодня пьяная. Давайте я тут сяду посерёдке, хотите, голой задницей, хоть прямо на навоз, буду петь вам песни, а вы подоите моих коров.
И «девки», собравшись потом втроём, доили её группу. Впрочем, такого рода взаимовыручка нужна была, подчас, кому-то и по самым неотложным делам. Но на фоне всего этого, когда дело стало касаться публичного подведения итогов работы каждой доярки, а со временем это стало отражаться не только на листке в бытовке фермы, не только в правлении колхоза на стенде, но и на страницах районной газеты, очень быстро принцип извечный «дружба дружбой, а …надой врозь» стал определяющим. И не только потому, что влияло на размер зарплаты, но и сулило премию. Это стало лично важным для каждой из них. И, будучи в большинстве своём они или неграмотными, как Люба, или малограмотными, как та же Ольга, но каждая, особенно к концу, месяца, квартала вела учёт и точно знала всегда, сколько ещё молока надо получить от бурёнок, чтобы выполнить, а лучше перевыполнить свои социалистические обязательства. Доходило даже до того, что, если для этого не хватало, к примеру, двадцати – тридцати литров молока, Люба тайком, обходя далеко стороною заведующую фермой, приносила эти литры из дому, надоенные от своей коровы, отрывая от своей семьи. Но зато, когда ферма выходила в передовые, или кто-то из них оказывался в числе лучших в районе, «девки» дружно забирались в кузов полуторки и ехали с песнями на районный слёт передовиков, может быть, и не до конца веря всему тому, что услышат там с трибуны.
Ольга запомнилась Алёше особенно ещё и тем, что у неё была дочь, учившаяся в педагогическом институте и во время учебы вышедшая замуж за однокурсника. Приезжая в гости к матери и тёще, молодые люди всегда прибегали на ферму, помочь Ольге поскорее справиться с дойкой, а однажды они удивили всех, привезя с собою тоже студента из их института. Всё бы ничего, но он был негром, вряд ли у себя на родине знавшим, что такое колхозная ферма, но это не мешало ему, под удивлённые взгляды доярок и любопытные мальчишек, с увлечением носить корм и раздавать коровам, чистить навоз скребком, если он мешал Ольге подключать доильные аппараты и улыбаться всем.
Хотя в своё время выстояли доярки против той самой «Елочки» и явно думали, что навсегда, а не тут-то было. Опять же, какой-то умной голове придумалось, что на всей территории Советского Союза правильнее будет, если летом скот станет находиться в летних лагерях. Правда, если бы об этом спросили даже не доярок, а коров, то и те, пожалуй, смогли объяснить, что в этой местности, если уж так хочется, откройте настежь двери на ферме, выньте часть рам из окон и будет вам счастье. Но нет, тут же на берегу речки, сразу за ручейком, стали городить выгородку и в ней поставили ту самую «Елочку», точнее, по две секции на каждую группу. Об этом «летнем содержании животных», как это звучало в отчетах и в передовицах районной газеты, без слёз даже вспоминать нельзя. Примерно полгектара территории, глинистая почва, дожди и сто голов скота. Отчаявшиеся запертые бурёнки размешивали это всё до состояния жижи, точнее, клейстера, в который, после дойки корова должна была ложиться спать. Эту самую корову, точнее, каждую из ста, доярка должна была найти в глубоких вечерних сумерках, для чего белой краской писали номера на спинах. Теряя сапоги в этом месиве, каждую пригнать, подоить, а ещё отметить, чтобы не искать одну и ту же дважды. Каждое утро дольше отмывать вымя, чем доить корову, в каких-то постоянных сумерках. Жалкие четыре лампочки, на которые хватало движка, висели только над самой «Елочкой». Тарахтение движка, скупой свет лампочек в ночи, мычание обезумевших коров и слезы измученных доярок стали частью деревенского пейзажа на всё лето, и, увы, не на одно – хоть бы скорее оно закончилось. Маститы у бурёнок превратились в обыденное явление, а сущей бедой становилась ситуация, когда какой-то бурёнке вдруг приспевало именно в это время отелиться. Тогда она, по коровьему, но материнскому инстинкту, чтобы не рожать здесь, в выгородке, в грязи, ухитрялась днём незаметно удрать от пастуха в близлежащий лесок. И не раз Алёша тоже помогал до ночи отыскивать таких беглянок.  А что потом станется с доярками ещё меньше интересовало тех, кто наверху, тех, кому должно быть дальше и лучше видно. Вот только туда ли, куда надо, они смотрят при этом…. Насколько этот «созидательный труд в видах близкого построения коммунизма» был непосильным даже для женщин Алёша мог судить по матери. Тот факт, что, она, никогда не ругавшаяся и внешне сохранявшая невозмутимость, сумевшая удерживать себя, пусть даже внутри всё кипело и клокотало от обиды и боли, здесь, в этой выгородке, сдавалась в плен раздражению и гневу. По собственному её признанию, с каждым новым годом она шла сюда, «как на лихую гору». И, измученная и грязная, позволяла дать выход своему гневу и употреблять самое свое крепкое выражение по отношению к такой же бедолаге, непослушной корове: «ах, ты, нечистая каляница!»
По правилам грамматики здесь требуется восклицательный знак, а надо бы ставить много-много вопросительных…