1643 Всё дело в них, в бабах

1643 год.

          Вниз по реке и справа и слева устроились хутора и заимки. От деревни до них рукой подать - одна, две, три версты. И в Ключах и в Первунове живут близкие и знакомые. Вместе прибыли с казанского уезда. Рядом поселились, но отдельно! А до монастыря, где ныне храм действует почти десять верст, если по прямой. По реке же день плыть по течению до устья Режа, а далее по Невье добрых двадцать верст выгребать вверх по течению. А и извилиста ж Невья, и течение в сужениях сильное! Но зимой привычный путь и удобный.
          Осень приходит рано, небо затягивается низкими серыми облаками. Из них безутешно сыплет холодный дождик. Но год завершён, жито собрано и упрятано, и поля оживляют торчащие копёнки. Однажды утром в открытую дверь ветер начинает заметать первый снег, и непокорённые серпом или косой травы опали, подчинились, волной горбятся. В унисон с заунывным воем ветра, сообщают о своем присутствии волчьи стаи.
          Снег идет долго и густо, засыпая крупными хлопьями проходы и проезды. Поутру меж домов тропинки колеями натоптаны. По ним можно определить кто к кому по делам каким ходит. То есть приязнь дружескую или родственную имеет. Так сложилось, с той поры, как первые поселенцы дворы свои ставили. По-родственному помогали и места выбирать, и лес ро́нить, и возить - срубы гуртом ставить ловчее. С соседями поневоле дружествовали.
          Но получилось так, что одни, что свезены по «прибору Тороканова», а с ними и иные пришлые, по одну сторону двигали свои усадьбы, а «казанские переведенцы» – дружно по другую. Не смешивались. Не по розни - места всем хватало, а по удобству – свои всегда ближе. На своих и смотрят ласковее, и обнимают крепче, и принимают теплее - ждут не попусту, а непременно с придачей. И поминков для них не жаль! А провожают с облегчением. С чужими так просто не пройдёт, накладнее они для хозяев. Правда, есть надежда, что аукнется им тем же, когда ответно явишься.
          А только рознь всё равно пришла. Позже. С детских потасовок.
Ещё серьёзнее трещины стали углубляться, когда дети переселенцев своими дворами селиться стали и земельные участки делить. «Сатчик» Тараканов на скорую руку распоряжался расселением, «покамест отвел по указу великих государей и по верхотурской памяти» собинные земли, и велел «пашни пахать и заимки займовать и дворами селитца». Торопился Федор Тараканов Иванов сын. Весна на исходе, а прибранным сошным крестьянам надобно наделы освоить. Целину вспахать нелегко, дело небыстрое. Тут всем сообща работать пришлось. К осени только осилили под озимую рожь поля подготовить. Жили в шалашах, а с основательным жильём следовало торопиться. Зима на Урале уже с октября по лесам, по полям топчется.
          Тогда о межевании мало кто задумывался, и боярский сын Тараканов тоже не озаботился. И годы спустя стали хозяева косить глазом, бровь хмурить, сравнивать свой участок с соседским. А к приказчику пойдут по крайности, коли иным способом досаду утишить не случится. А уж принять в свой дом от такого соседа сноху или зятя и речи нейдёт!
          И совсем стало бы плохо в деревне, распалось бы общество, до драк и боев дойти могло (и бывало, и доходило!). Только так устроено в жизни, что хозяин двора больше полагается на предметность, ему потрогать, убедиться руками во всем надобно, у него и сообразительность расчётлива – смекалка. Ему важнее вперед смотреть, последствия сметить, убытки-доходы подсчитать, а не проклинать неведомую судьбу. В отчаяние он впадает только от явной потери.
         Баба иное дело. Она терпелива и чувствует глубже, только эмоции разве удержишь? А в семейных делах, в делах родственных, она расчётлива. Если речь пойдёт об устройстве детей, чувства холодно оставит на потом, когда дело свершится. Так, глядишь, застарелая детская вражда неискоренимая в семейных узах растворится. И старики смиряются, к ладу приходят – наша, де, жизнь уже свершилась, век закончен. А дети? Дети пусть будут счастливы!
______________________________________________________
          В молодости всё кажется легким и необременительным.
Поутру, еще только-только яснеет край неба, шли с первыми певчими трелями в поле пахать, сеять, боронить, косить, огребать, рубить, тащить. В серых сумерках утра Фетку вытолкали. На крыльце стоял и чувствовал, как пробирает дрожь. Выведенная из стойла лошадь, недовольно сфыркивает, нетерпеливо переступают, перестукивают копытами. Фетка карабкается прямо с крыльца на спину жеребца, прижимается к его горячей шее и теплую спину охватывает босыми ногами. И скачет в поле вслед за старшими.
          Фетку и брата его Ваньку не щадили как ранее – уже не маленькие, по двенадцать годов каждому. Могли скомандовать «Ванька, принеси воды!», и он тащил тяжкие окованные бадьи. А встреч несется: «Вымой, подбери, принеси, накорми и напои». И без слов благодарности. «Фетка! Наломай дров!», и тот брал топор, шел в лес, бывало, после дня, в сумерках, засыпал с топором в руке. Но не он ли говорил отцу зимой: «Я пахарь, я справлюсь». Что-то удавалось переложить на младшего (разница-то три месяца!) Ваньку.
          В поле дело у мальцов непростое. Ровно в край вспашки вести лошадь за узду, непременно размеренным шагом. Чутко вслушиваясь в хруст двузубой сохи, он не должен давать коню остановиться. Каждая остановка означает брань со стороны – увязшую в пашне соху выдернуть непросто. А в конце дня и ноги заплетаются, и у отца лицо осунулось от устали, виски посерели от соли.
          Всем хочется скорее пройти полосу. Вот на краю поля, пока отец развернется, пока соху осадит, выдохнет и оботрёт пот с лица, у Фетки есть короткое время осмотреться, оценить, как высоко поднялось солнце. Только это кажется, что чем оно выше, тем скорее завершится день. Домой пойдут не ранее, чем закончится дневной урок. Усталость от монотонной работы заметно накапливается. И солнце уже не такое приветливое - беспощадно обжигает плечи. И конь все чаще тяжко вздыхает. Значит нужно довести полосу до края и дать ему передышку. Основной знак, если грива не просто взмокла - пропиталась, и концы её свисают тонкими и лохматыми мочалами.
           Иногда что-то происходит, Фетка, оглянувшись видит, как из-под поднятого пласта соха выгребает что-то неопределённое, округлое. Чаще всего торчит большой валун. И это изумляет всех. В прошлом году также пахали, на ту же глубину. Кто его приволок сюда? Зачем? Семен объясняет сыну:
          «Эти камни не только для да нас помеха, это проклятие древних богов, тех, которых мы отвергли и не знаем за давностью веков. Вот наши предки, прежде чем землю распахивать, молили тех богов не мешать. Камни эти нынче в земле спят, а по весне земля просыпается и освобождается от тяжкого их проклятия. На нас надежда освободить её!»
          Верил ли Семен сам в то, о чем говорил? Но пока он объяснениями отвлекся и конь, и Фетка, и он сам немного отдохнули. Затем отец раздраженно сплёвывает, выдергивает зубья сохи, опасаясь, как бы не обломить ральники камнем. Тянется вынужденная остановка, конь стоит, с наслаждением ухлестывая себя по бокам, обмахивается хвостом, и ждёт. Глаза его благодарно поглядывают на Фетку. Булыжник велик и неподъёмный для мальчишки, и они отдыхают, пока помеха не будет удалена. С края поля перетащить всплывший из земли камень несложно. Ближе к середине приходится утаскивать, иногда перекатом, и передышка затягивается.
          Хуже, когда вскрывались борозды вблизи деревьев. За бортом пашни шумит лес. Он же смиряет порывы ветра, и тогда обильно выступают крупные капли, отекают по лбу, туманят глаза. Соха идёт неровно, толчками, часто заваливаясь набок или глубоко зарывается сошниками в землю. Ральники то и дело выворачивали корни. Предугадать и вовремя выдернуть зубья невозможно, а если корневища рвутся, с ними соха выдёргивается, и чтобы снова заглубить их требовалось остановить, осадить коня назад, и всем телом налегать на сошники. Кромка всегда принуждала вести двукратный, и даже трёхкратный проход «след в след».
          От дневной устали, с рассвета до позднего вечера, до заката, спасала миска вечернего варева и сон.

__________________________________________________________
          Палкой - рогатиной, расщеплённой на конце, Донка прочертила прямую и широкую борозду. И объявила братьям, что по другую сторону этой черты, они не могут больше ходить. Там проживали их деревенские недруги. 
          «Сколько можно за вами зашивать оторванные рукава и подолы? Не умеете дружить, нечего туда бегать!» - в ответ на разочарованные взгляды сурово отрезала она мальчишкам ближний путь на речку.
          Эта же толстая черта удлинила путь братьев к дому Апраксеи Смагиной, куда три года назад перебрался Прокоп - отец Ваньки. Там же, неподалеку, жили их враги - Ларька и Спирька ячменевские.
         Начало и окончание деревенской излучины замкнулось быстринами – сиверами (шиверами) или перекатами. В межень их можно пешком преодолеть. Весной урчание воды от одного переката до другого складываются и напоминают шум множества телег, тяжко гружёных и натужно переползающих по лесному бездорожью через сухие сучья и опавшие ветки. После половодья жители вытаскивают с перекатов побитые и разломанные стволы деревьев. Они разные - одни можно пускать в дело, другие только на дрова.
          Малыши любят быть на речке. Называется это «бегать на бережок». На другой стороне густой лес. Летом «бережок» столь густо зарастает травой и кустами, что не враз увидишь своих друзей.
          По праздникам бережок любимое место для парней и девок. И ничего, что сверху за ними зорко следят деды. Бабки в редкость – они цену себе набивают, фыркают на старых, - им важно по дому пустыми делами себя занять – штаны, рубахи, каша, скотина, куры, уборка, малые детки. Чего только не придумают, лишь бы не главное – всё на них, на стариков, свалить! Парни не придают тому значения, их больше беспокоят друзья-соперники. И это понятно. Многие уже пашут свои «собинные» земли, а пары найти не могут. Беда с девками!
          Сетовали старики:
-Всех парней не переженить! Где найти девок?

          А тут ещё и юнцы, ровно первые грибы на пригретой полянке, повыскочили. Да, не так уж они и молоды, иным по пятнадцать-шестнадцать годов. На уговоры отвечают смехом, ты, мол, уже старый, сиди на завалинке, подшивай драные валенки. Как стерпеть? Уходили ватагами за изгиб, подальше от наблюдателей, там выясняли свои отношения «один на один». А другим, что увязались посмотреть – урок на будущее!
          И отправляли отцы сынов в город, на лесосплав, и в монастырь – нет, не для принятия схимы – спаси бог! Там не только убогие, и вполне подходящие бабёшки крутились, за малую толику готовые в услужение идти. Инокини и те на заработки, как на службу ходят, не только христовым именем побираются.
          А замужество чем не служба? Всем ведо́мо, что в крестьянском дому живётся несладко, да сытно. В городе-то с ремеслом всё хуже и хуже. Хорошо бы торговлей заняться. Да тут указ вышел, о нём живо донесли. Запрещено теперь у местных – у ясачных вогулов и остяков – скупать их меха для перепродажи, пока они не рассчитаются с казной. А сдавши, уходили охотники к себе в леса. И где их найдешь?
          Но находились ушлые, что, не переча закону, забирали шкурки без торговли – выигрывали в зернь, да опаивали доверчивых и простодушных. Водка – доброе вино. И не придерёшься. Указ не нарушили, а товар поимели! Тогда вышел ещё указ - запрет (до сдачи ясака) играть и «курить» вино домашнее.

_______________________________________________________
          Этот день особенный у Донки. Вечером ее поджидал Мишка Чердынец сын Офонасьев. Оттого глаза её блестели, на щеках разгорался румянец, дела спорились. День близился к концу, зато жизнь возвещала близкий рассвет. И хотелось счастья для всех.
          И нужно было только успеть заплести косы в тугой узел, закончить пояс из твёрдой, двоелично окрашенной, ткани, в повойник добавить кисточки хмеля, щеки тронуть свекло́й, а брови подвести углём. Вот, если бы у нее были бусы из вишнёвых косточек! И немыслимая роскошь – тонкие браслеты с чеканкой по серебру. Такие она видела однажды у жёнки боярского сына Андрея. А ещё предстояло запарить зерно для каши, нарезать травы для птицы, засыпать овес лошадям, в доме замести мусор и домыть корчагу. Ну, да это разве дела?
          Расцвела Донка и рубежа девичьего достигла – семнадцатое лето подошло. Не только возраст выталкивал старшую сестру Фетки из дому. Чем, как объяснить, почему безграничная нежная любовь к первому и жданному малышу, после рождения второго, переходит в холодность и так раздражает измученную родами и заботами ещё недавно так любящую её мать? И холод с годами только усиливается, тем более, что с другой стороны, дочь всё более устремляется и привязывается к отцу. А от него всё чаще разит растущим к жене равнодушием.
          С рождением брата Донка отошла на второй план. Но не для Семёна. Так счастливо ошарашенный рождением сына, он очень долго не воспринимал, отстранённо смотрел на него. Мальчишка – еще не мужик, не помощник! В отличие от дочери, которая с каждым днём становилась ему все ближе. Донка не осознавала, слишком мала для понимания, отчего её больше тянет к сильному человеку. В отличие от матери Семен не ругал девочку за мелкие шалости, неизбежные в её возрасте. Эту обязанность он оставлял матери. А той отступать куда? Кто-то должен учить, воспитывать, понуждать и требовать.
          Как пленник, что забит в колодки, не может мать оставить без надзора не только младенца, когда он требует особого внимания, когда каждое движение, крик и писк вызывает опасения, но и мужа. Женщина не в силах избавить себя от забот! Но всегда к младшему, к слабому и потому незащищенному, больше тянет, пусть терпение на исходе и сил для этого ей не хватает. Того же хочет малыш, он тянется к матери взором, ждет прикосновения её рук и платья. И перед сном на лбу разгорячённом жаждет почувствовать её прохладную ладонь и родной запах, слова утешные и мягкие, теплом и нежностью наполненные и исполненные. Несут они покойный сладкий сон его душе и телу, уставшему за долгий день от игр детских.
          Отцу же, изнурённому тяжкими работами, было отрадно перед сном обнять теплое тельце дочери, прижать к себе, выслушать её звонкий лепет.
          Семья жила в избе, неразделённой на отдельные помещения. Дети спали за печкой, а родительская лежанка в дальнем от них углу, отделена занавесью. От маленькой девочки не могли укрыться многие житейские подробности семейной жизни. В какой-то момент она почувствовала брезгливую неприязнь к матери, столь откровенно проявляющую чувства к отцу. К человеку, которого она уже считала только ей принадлежащим!
          И тогда она бежала к ним, хватала отца за руку и тянула к себе. Семен хохотал, его забавляла наивная защита, а у Онисы темнели гневом глаза. И вместо утешения, она толкала девочку прочь, кричала чужим голосом. Не только ребёнок, и взрослый, и старый человек с недоумением воспринимает холодно-резкое: «Помолчи! Не мешай – видишь, мы заняты!». Детская ревность – это не только боязнь потерять своё, только тебе по праву, принадлежащее, это всегда неосознаваемая защита от душевной боли.
          Позднее Донка уже всё понимала, отворачивалась к стене, закрывала глаза, зажимала уши, чтобы только не слышать шепоты, вздохи, доносившиеся из ненавистного ей угла. Все неприятнее ей было видеть поутру счастливые глаза матери. Её раздражал и сытый, удовлетворённый вид отца. Но то, что дозволено мужчине – непростительно женщине!
          Мать от неё уходила всё дальше. Даже самая мягкая и нежная ладонь лжёт, тяжёлым камнем придавливает, если нет любви. Во всем виновата была она!
          И в дом зачастил чужой. Пришёл шумно. Молодой парень, лет на десять старше Фетки, покрепче да поосанистей. Брат ревниво на него поглядывал. Борода русая с темными косицами, руки крепкие к топору и сохе привычные. Прямо объявил о своей причине, просит отца и матерь отдать Донку - приглядел. А у той жарко полыхает румянец, брови строкой взвились, из-под долгих ресниц слёзки сверкают ровно спелые звезды на чистом зимнем небосклоне. И вся как светом облитая, а изнутри сила - не девичья, женская – переполняет. И только бы донести, не расплескать до дня свадьбы. Фетке жених сразу не по нраву пришёлся. Мишка Чердынец сын Офонасьев.
          Уж после решился, прямо спросил. Засмеялась, за уши ухватила, закружила – оказывается уже год, как сговорились-познакомились.
          На дворе уже три года как заготовлены брёвна для построек, но Семену было не до того. Тогда в доме ожидали пополнение маленький Олешка сдвинул все планы на другие времена. Да и дом пока крепок, еще Яковом ставлен. Хотя, не всё на дворе завершено, как тот хотел. Вот брёвна и вылежаны, без корья. В хозяйстве две коровы, да одна уже стельная. И птичник ждёт догляду.
          Чердынец удивительно ловко огранил комли брёвен, вырубил пазы и вытесал спицы. С Семеном на пару они подняли сруб. Фетка крутился рядом, на подхвате, беломшаник меж бревен укладывал, в пазы подбивал. Отношение к жениху быстро менялось, ему стал нравиться этот веселый и жизнерадостный парень. Управились за неделю. И иные дела заодно поправили.

____________________________________________
          Ушла из семьи Донка – старшая сестра. Её удалили из дому – – это решение матери, отец смирился с неизбежностью, ему проще было работать до изнурения. Не до любви.
          Не только Фетка огорчён был уходом сестры. Донка – любимица отца. Конечно, семнадцать лет тот возраст, когда девице пора стать женщиной, а многие в такие годы уже детей имеют. Но отцы всегда тяжело переживают потерю любимых дочерей. Девочка отзывчивей на боль, беду или отцовы тяготы, чем парни. Это ревность, естественная для привязавшегося к юной девушке мужчины. Она очень напоминала ему его милую и озорную Онку в молодости, когда её, по-женски жесткий, характер ещё не проявился.
          А потом в селении появляется верхотурский приказчик с предложением перебраться свободным молодым семьям на новые места. Андрей Буженинов давно знаком жителям деревни. Два десятка лет назад он и Семена соблазнял покинуть родной дом и поселиться «на безводных полях на реке Невье, выше старой слободы», и стать беломестным казаком для её охраны. Только взвешенное решение Якова остановило. А позже пришли вести о нападении на те места «калмацких людей». Теперь боярский сын набирал переселенцев под льготу в Ницынскую слободу.
         Чердынец объявил о своем решении перебраться на новую заимку близ Алапаихи. Донка сразу звала брата с собой, но тому было ещё 13 лет, и мать препятствовала, и не мог он бросить стареющих родителей.
          К тому же Фетка неожиданно почувствовал удовольствие помогать и оберегать приёмную Ульку. И в годах у них разница невелика. По характеру, по поведению, опытом, невзгодами бродяжьими и девичьими отточенными, она, несомненно, была дальновиднее. Находчивее, умом изворотливее. И такая же непоседа, в каждую «бочку затычка».