Ная. Рабыня Ная, или Клин клином

Полине Казаковой,
придумавшей мир, в котором я позволил себе
немного порезвиться



Я только что пришла с работы и плюхнулась, до смерти усталая, в любимое кресло, которое ласково обнимает меня и расслабляет. Рабыня Лия хлопочет вокруг меня, раздевая.

— Ванна готова, госпожа, — нежно воркует она у меня под ухом. — Разрешите, я помогу.

Я залезаю в тёплое пенное море, и мне становится совсем хорошо. Ловкие руки Лии трут и массируют меня, осторожно забираются под ошейник, приятно щекоча шею. Я ведь тоже рабыня. На мне тоже ошейник с невольничьим именем и датой продажи. Мне носить его ещё полтора года. Но у меня замечательная владелица. Она меня ничем не стесняет и ничего не требует. Её зовут Лида. Она моя подруга. Полгода назад Лида купила меня, и потому я почти свободна, живу у себя дома с собственной невольницей, разъезжаю на собственном «лексусе», работаю замом генерального и вообще делаю что хочу.

В статусе Лидиной рабыни я вернулась, после двухлетнего отсутствия, в свой привычный, но несколько забытый свободный мир. Я очень боялась, потому что совершенно не представляла, как ко мне отнесутся и как я сама должна себя вести. «Ерунда, — утешала Лида, — веди себя как обычно, а остальное мы возьмём на себя».

Встретили меня как королеву, коридором из сотрудников, аплодисментами и шампанским, но напряжение было очень заметно. Моё положение рабыни одинаково смущало меня и окружающих. Невольничий ошейник поначалу вызывал сильную неловкость, от него старались отводить взгляд и оттого во время разговора пребывали в растерянности и замешательстве. Если бы я приходила на работу голой, эффект был бы такой же. Свой статус я с самого начала принципиально не стала скрывать. Я никогда не ношу свитеров, моя шея всегда открыта, а волосы собираю сзади в хвост, чтобы ошейник был хорошо виден и надпись на нём легко читалась. Каждый сам волен выбирать, как со мной обращаться.

Но постепенно всё наладилось. Меня окружают друзья и сотрудники, от которых когда-то мне очень захотелось сбежать, меня называют моим настоящим именем Наташа или, кто помладше, Наталья Николаевна, все как-то привыкли, что я рабыня, и не замечают этого. Теперь над этим подшучивают, и я отвечаю в том же тоне. А моя хозяйка, расшалившись, любит объявлять, что посадит меня на цепь или продаст на ближайшем аукционе. Я не обижаюсь. На Лидку невозможно обижаться.

Рабыня Лия обливает меня из душа, вытирает, помогает надеть халат и предлагает ужин.

— Нет, Лия, я устала. Дай мне простокваши с чем-нибудь — и спать. Садись со мной за стол, я тобой довольна.

Видя такое моё настроение, Лия опять заводит разговор о новом контракте. Она приехала в Москву, чтобы учиться в Институте инженеров железнодорожного транспорта. «Это семейное», — объяснила она мне свой странный выбор. В Москве у неё никого нет, как и у всех них, кто едет сюда стать рабыней, чтобы получить за свою продажу какие-то деньги, закалить характер и сделать карьеру, и потому хочет 5-летний контракт, чтобы спокойно окончить вуз.

— Лия, — говорю я, — домашнюю работу я ведь тебе не отменю. Она нисколько не уменьшится. Ты и так еле успеваешь, как ты будешь ещё и учиться? Ты ведь не справишься, придётся тебя продать. А при пятилетнем контракте ты запросто загремишь в рабство на все 10 лет, пока получишь право отпуска на волю.

Лия уверяет меня, что одолеет трудности, и намекает, что неплохо бы купить ещё рабыню:

— Вдвоём мы справимся с чем угодно, да и вам будет веселее.

Я знаю, что сдамся, когда Лия начнёт шантажировать меня продажей. Рабыня имеет право выставить себя на продажу после половины срока. Осталось совсем немного, а мне не хочется, чтобы Лия покинула меня. А ещё меня будет мучить совесть, что её срок рабства продлится, хотя бы и на полгода. Я ведь и сама точно в такой же ситуации…

Пора спать. Глаза слипаются. Завтра трудный день, будет много посетителей, которые обязательно станут глазеть на ошейник и спрашивать себя: «У неё есть хоть какие-то полномочия или она тут для красоты сидит?» Некоторые осторожно спрашивают, как ко мне обращаться. В этом случае у меня нет выбора — рабыня имеет право представляться только своим невольничьим именем. «Ная. Рабыня Ная», — отвечаю я, притрагиваясь к ошейнику, который должен подтвердить мои слова. И обязательно добавляю: «Первый заместитель генерального директора»…

Лия падает на колени в позу рабыни и задаёт обычный вопрос:

— Будете ли вы сегодня наказывать меня, госпожа?

— Нет, Лия, я довольна, можешь отдыхать.

— Какие приказания будут на завтра, госпожа?

— Как обычно, Лия.

— Спокойной ночи, госпожа.

— Спокойной ночи, Лия.

Постель готова и ждёт меня. Но я ещё чуть подожду. Из всегда запертого ящика туалетного столика я достаю три проспекта аукционов рабынь. Три толстых цветных глянцевых альбома на шикарной бумаге. Меня продавали трижды, и все три проспекта я храню. Вот так я выглядела два с половиной года назад, когда впервые продала себя. С короткой невольничьей стрижкой, в кандалах и ошейнике, со связанными запястьями и локтями за спиной, чтобы грудь выпирала. Голая, с бритым лобком, в полный рост — спереди, с боков и сзади. С фигурой порядок, хотя, конечно, она уже не девичья… Теперь — сидя на табуретке с расставленными на ширину кандалов ногами, тоже со всех сторон. Не очень приятный ракурс, но ведь это фотографии рабыни… И портрет по пояс, обычный студийный портрет с телом в пол-оборота и взглядом через плечо. Груди выглядят чересчур большими и тяжёлыми. Лицо, которое кажется мне чужим. Напряжённое, отстранённое, мрачное, какое-то безнадёжное. Конечно, когда тебя фотографируют голой и связанной, это сказывается на твоей физиономии, но, мне кажется, и без этого следы тяжёлой депрессии, которая читается на моём лице, требуют визита к психологу, а может, и к психиатру. И срочно…

А это — проспект с моего второго аукциона. Мне уже 40. Я похудела, как-то вся заострилась. Я злая. Очень злая и сосредоточенная… Вот стоя, вот сидя… И вот портрет. Он кажется мне восхитительным. Фотограф оказался мастером, и я ему, видимо, понравилась, хотя он ничем не выдал своего отношения ко мне. Только командовал, как правильно сесть, как поставить тело, как повернуть голову. Я тут совсем не такая, какой кажусь себе, но видимо, такая, какая я есть на самом деле. Я сижу почти боком, видны руки, стянутые верёвкой за спиной в локтях. Тело наклонено вперёд, как будто я собираюсь встать. Злая и сосредоточенная, со следами странной улыбки на лице, с гипнотическим взглядом чуть прищуренных глаз.

Чудесный портрет. Жестокий, но прекрасный. Я даже узнавала в Управлении, нельзя ли получить оригинал, чтобы распечатать и повесить на стену в спальне, но оказалось, что оригиналы хранятся в архивах и никому не выдаются. «Есть бумажный проспект, есть его копия в интернете, — сказали мне. — Неужели вам мало?» Я хотела было узнать, кто тот фотограф, что снимал меня, но вовремя прикусила язык. Фотографии лучше этой никто не сделает, потому что я никогда уже не буду в таком состоянии.

А вот и третий проспект, последний. Их со вторым разделяет всего лишь месяц, поэтому Управление не стало возражать на предложение Лиды поставить в него фотографии из предыдущего.

Напоследок я ещё раз листаю первый проспект. Вот мои сокурсницы по предпродажной подготовке, а вот мои соседки по скамье в комнате ожидания на аукционе, последние, с кем я общалась, прежде чем стать рабыней, — Ася, молоденькая невольница с чересчур вольным характером, которую продали перед мной, и Эви, красивая, опытная и расчётливая рабыня, которую продали после меня… Ася теперь моя подруга и по-прежнему невольница, но с хозяйкой у неё всё так удачно сложилось, что она и не собирается освобождаться. А Эви я почему-то даже не стала искать…

Я складываю проспекты обратно в ящик и запираю его. Кроме Лидки, никто не знает, что я их храню. Когда мои подростки станут достаточно взрослыми, чтобы понять, почему я это сделала, я им покажу их. А может, и не покажу…
Я ложусь в постель, на свежие, хрустящие простыни, закрываю глаза… Нет, не закрываю. А что это у нас там в углу? Чёрт возьми! Паутина! А ведь Лия ещё собирается и учиться… Придётся завтра её наказать. Пожалуй, надену-ка я ей цепочку на ноги на несколько дней, пока всё не вылижет как полагается. Дома она кандалы ещё терпит, но ходить в них по улицам-магазинам ненавидит. Как и я сама, впрочем…

И да, ещё одну рабыню придётся-таки покупать…

***

Я уже собирался уезжать и курил возле своего «порше», дожидаясь, пока невольница погрузит в багажник покупки, когда заметил её. Эту женщину невозможно было пропустить. Ей точно было за 30, может быть, даже далеко, но она была очень хороша: высокая женственная, но изящная фигурка, королевская осанка и сдержанная, но дорогая одежда. Норковый полушубок c элегантным капюшоном, тёмно-коричневая узкая юбка до колен, тёмные колготки и полусапожки на каблучках с белой опушкой. Ничего особенного, но в целом всё очень дорого и гармонично. Так одеваются только состоятельные, уверенные в своей привлекательности женщины.

Но даже не это было самым главным. Дело было в походке. Она шла очень легко, гордо подняв голову и быстро перебирая ногами, и в то же время немного неестественно. У неё была походка то ли манекенщицы, то ли балерины, то ли спортсменки. Что-то очень знакомое, но я никак не мог сообразить — что. Было что-то удивительно странное, несовпадающие в её облике, поведении и походке.

— Залезай в тачку и жди меня. Заведи и погрейся, — сказал я рабыне, кинул ей ключи и двинулся за женщиной в норковом полушубке.

Она вошла в торговый центр, по дороге поговорила с кем-то по телефону, задержалась ненадолго у нескольких витрин и, наконец, занялась осмотром одежд в бутике. Я выждал момент, когда она заинтересуется одним из платьев, подошёл и сказал:

— Мне кажется, это вам подойдёт.

Она усмехнулась. Глянула на меня с какой-то лукавой усталостью, как будто всё знала наперёд. Наверняка засекла меня и ждала, что я буду делать.

— Это за этим вы шли за мной? — спросила она.

— Не совсем.

— А зачем, если не секрет?

— Не стану скрывать: мне захотелось с вами познакомиться.

— Боюсь, что разочарую вас, — сказала она. — Со мной не следует знакомиться.

Это было странное заявление. В таких случаях обычно говорят «я не знакомлюсь в магазинах» или что-то подобное, но она сказала именно так — «не следует».

— Почему? —  спросил я. — Вы замужем? Говорите, это я пойму.

— Нет, — сказала она. — Я не замужем. Я рабыня.

Она сдёрнула с шеи шарф, распахнула полушубок и приподняла голову. Её шею охватывал невольничий ошейник с кольцом. Дорогой ошейник, тяжёлый, из хорошей стали. Тот, кто её купил, очень гордился своей рабыней… 

— Ная, — сказала она. — Рабыня Ная.

Я растерялся. Я этого не ждал. Она совсем не была похожа на рабыню, хотя что-то такое было в ней странное… И только тут я догадался: да у неё же походка, изменённая кандалами! Так ходят рабыни, которых долго держат в цепях…

Я глянул на гравировку на ошейнике.

— Вы уже третий год рабыня…

— Я вижу, вы умеете читать, — усмехнулась она.

— Я умею ещё и видеть. Скажите, вас долго держали в кандалах?

Она бросила на меня быстрый взгляд и тут же опустила ресницы.

— А вы подолгу держите своих рабынь в кандалах?

— Бывает…

— По походке догадались?

— Да.

Она вернула шарф на шею.

— Послушайте, — сказала она, — я рабыня. Строго говоря, я и разговаривать с вами не имею права без разрешения хозяйки. Оставьте меня, пожалуйста. У нас с вами ничего быть не может.

Я глубоко вздохнул, чтобы овладеть собой. Она нравилась мне всё больше и больше. А когда она так спокойно и естественно показала, что она невольница, я вообще растаял. Так могла вести себя только гордая и свободная женщина. И вот это острое несовпадение между её поведением и положением рабыни свербило меня, как иголка.

Глядя на неё в упор, я сказал:

— Почему же не может, я могу вас купить.

Она презрительно фыркнула.

— Чтобы меня купить, нужно, чтобы моя хозяйка согласилась меня продать, — сказала она. — Желаю успеха. А сейчас рабыню ждёт её госпожа. Прощайте.

Она повернулась и быстро ушла, стуча каблучками. Я не пошёл за ней, только смотрел вслед, пока она не смешалась с толпой. Имя рабыни и дата продажи — это её полная и уникальная характеристика.

На обратном пути я заехал в Управление. Там поинтересовались, зачем это мне понадобилась собственница рабыни Наи. Я сказал, что хочу её купить. «Она на продлённом контракте, — предупредили меня. — Купить её можно только с её согласия, даже если владелец не будет возражать».
Я не удивился. Я примерно этого и ждал. На продлённом контракте — значит, её основной срок уже закончился, но продали её до его окончания. Свою владелицу она называет хозяйкой и госпожой, но ведёт себя не по-рабски вольно, — значит, её купила, по всей видимости, её подруга. Понятно, почему: до окончания контракта невольницу освободить нельзя, но в рабынях у подруги она живёт фактически свободной. О покупке, стало быть, нечего и думать…

Но как, чёрт возьми, она могла попасть в рабство? Рабыней она стала уже в возрасте за 30. Да ещё продлённый контракт… Значит, её продавали в течение контракта, и, может быть, не один раз. Почему? Конечно, трудно представить себе женщину, менее подходящую для рабства, понять её хозяев можно… Но зачем она это сделала? Что подвигло взрослую, успешную, состоятельную даму податься в невольницы?..

Загадочная женщина, чёрт подери…

***

Рабыня Ини была единственным светлым пятном в моей почерневшей за последние годы жизни. Мой бывший муж великодушно уступил её мне при разводе, и это было почти единственное, за что я ему благодарна.

Ини была из глубокой провинции, из хорошей семьи, но понтов и закидонов в ней не имелось совершенно. Она была идеальной рабыней. Мне никогда такой не попадалось, и у других я ничего подобного не встречала. В руках у неё всё горело, спорилось и летало. Квартира всегда была вычищена, вымыта, вылизана; завтрак-обед-ужин готовы и вкусны, иногда очень; стирка, глажка, починка, походы по магазинам совершались как бы сами по себе, незаметно, но всегда вовремя. Я только неделю после покупки продержала её на цепи, ещё неделю — в кандалах, потом расковала, разрешила отрастить волосы, одеваться как хочет и гулять когда пожелает. Я сажала её за стол вместе с собой и никогда не водила на поводке. Если она что-то случайно разбивала, портила или где-то не успевала, то всегда сообщала об этом сама и требовала, чтобы я наказала её. Я никогда её не порола, а только ненадолго, чисто символически, сажала на цепь или надевала кандалы, потому что она и этого не заслуживала.

Каждое утро она провожала меня на работу, обязательно голой и на коленях в позе рабыни, хотя я этого совсем не требовала, с доброй улыбкой и пожеланиями успехов и удач. И каждый вечер, когда я, усталая и злая, возвращалась в свой одинокий дом после надоевшей до смерти работы, разборок в суде, скандалов с детьми, со свёкром и свекровью, после тщетных попыток хоть как-то собрать в кучку осколки разбитой жизни, она встречала меня, всё такая же голая и на коленях, и приветствовала с такой искренней радостью, что я, блаженно улыбаясь, падала в кресло, забывая на несколько минут все камни сломанной жизни, которые придавили меня, и предоставляла ей переодеть меня. Потом она сама облачалась в скромное коричневое платье служанки и кружевной фартук такой белизны и свежести, что у меня начинало ломить глаза, и приглашала за стол. И так каждый день…

Понятно, что с родителями её у меня сложились самые добрые отношения. Но друзьями мы не стали — они были лет на десять-пятнадцать старше меня. Они бывали у меня в гостях, а мы с Ини летали к ним. Они были настолько деликатны, что никогда даже не называли дочь при мне настоящим именем, а только невольничьим. Она встречала их, как и любых гостей, как рабыня, и у них дома тоже вела себя строго как моя рабыня.

Но вот её годовой контракт подошёл к концу, и моя робкая попытка намекнуть на возможность продления была решительно отвергнута. «Простите, госпожа, — сказала Ини, — я очень люблю вас, о такой хозяйке можно только мечтать, но в моих планах учиться в Оксфорде, и я не собираюсь их откладывать. Вы можете продать меня, если недовольны мной, но продлевать контракт я не стану». Когда она сказала о продаже, я вздрогнула; по отношению к ней это слово звучало кощунственно. Удвоить срок рабства для этой золотой девочки мог только конченный подонок.

Её освобождение мы отпраздновали вместе с её родителями. Я подписала в Управлении бумаги об окончании контракта, кузнец торжественно, под выстрел пробки шампанского, снял с неё ошейник, и стальная полоса, по традиции, упокоилась вместе с кандалами и наручниками в подаренной мною шкатулке. На прощание они мне преподнесли жемчужное ожерелье, а я им — роскошный сервиз. Мы расцеловались, пообещали друг дружке поддерживать контакт и расстались.

И я осталась одна.

***

Не знаю, почему я вдруг после этого решила, что ничего-то мне другого не остаётся, как уйти из моей постылой жизни в другую, в ту, в которой так легко и свободно обитала рабыня Ини. Эта жизнь представлялась мне хотя и совсем близкой, но таинственной и какой-то потусторонней, тёмной и страшной, но где-то там, в глубине, мне чудился свет. Воспитание собственных рабынь не оставляло сомнений, через какие испытания мне придётся до него добираться. Дополнить свои знания я решила, попытавшись войти в жизнь рабыни изнутри. Даже имея невольниц много лет, можно не знать толком о предпродажной подготовке, продаже, предыдущих хозяевах. Рабыни не любят говорить об этом с господами. Я никого не покупала после Ини, поэтому попросила у Лидки её рабыню Иду на денёк, чтоб никто не мешал. Я привезла её к себе домой и велела соорудить лёгкий ужин, пока я буду плескаться в ванне. Я усадила её с собой за стол («Госпожа, ну что вы, как можно…» — «Ты рабыня, делай, что тебе говорят»), достала бутылку хорошего вина и объявила, что собираюсь податься в невольницы.

Глаза у Иды сделались как плошки.

— Госпожа, не делайте этого! — воскликнула она. — Это не для вас! Вы не выдержите. Это для молодых. Не надо, госпожа!

Я потребовала подробного рассказа.

— Госпожа, да одной предпродажной подготовки и аукциона достаточно, чтобы испугаться на всю жизнь!

— Рассказывай. Представь, что я твоя подруга, которая собралась в рабыни.

— Госпожа!..

— Ты уж попытайся. И не скрывай ничего.

— Хорошо, госпожа…

Подробный рассказ изнутри произвёл на меня сильное впечатление. Одно дело — знать, что такое предпродажная подготовка, и совсем другое — услышать об этом испытании от рабыни, которая его прошла. Она показала мне следы на спине:

— Это от кнута. И это не моя хозяйка. Моя хозяйка никогда не наказывает кнутом. Это тогда, на предпродажной подготовке.

Я содрогнулась, но проглотила и это. Я ведь собиралась вышибить клин клином, а таким клином любую неприятность вышибить можно…

Под вино мне удалось раскрутить Иду на рассказ о том, как рабыня воспринимает наказания, цепи и прочее, и эта информация тоже была неожиданной, хотя мне казалось, что уж тут-то мне всё известно. Оказалось, однако, что пороть рабыню, — это одно, а узнать, что она в это время чувствует, — это совсем другое…

Ида посоветовала мне вписать в контракт запрет на секс. «Вы будете стоить дешевле, но ведь деньги вас не интересуют, зато мужчины вас не купят». Раньше я этими тонкостями не особенно интересовалась и попросила их растолковать.

— Рабыни с запретом на секс в контракте — это обычно девушки, в физиологическом смысле, — объяснила Ида. — Таких мужчины не покупают, разве что патентованные геи. Потому что проверить нарушение запрета нетрудно, а это для хозяина штраф, а то и кое-что похуже. А если запрет на секс ставит женщина, то это означает, что она желает продаться женщине же, старику или пожилой семейной паре. Потому что если её купит мужчина, то проверить нарушение контракта будет невозможно. Да если даже он к тебе и не подойдёт, всё равно не выдержишь — первые недели сидишь на цепи, голой, в кандалах, каждый день под наказания попадаешь, тебя порют, или связывают, или ещё что, — так возбудишься, что сама умолять будешь… Так что для вас запрет на секс — это просто сигнал: не хочу к мужчине. Ну, а уж если мужчина всё-таки купит…

Она выразительно развела руками.

— Понятно, — вздохнула я…

Я не спала всю ночь. Но я этого и хотела. Мне было страшно, но утром я встала с полной уверенностью, что теперь меня ничто не остановит.

Когда я сообщила нескольким ближайшим подругам и приятелям, что собираюсь продаться в рабыни, они пришли в ужас и принялись меня отговаривать кто как мог. «Ты на себя посмотри, — говорили мне, — рабство же придумано для девчонок, которые едва окончили школу и не знают жизни, а тебе-то зачем?» Но эти уговоры меня только укрепили в моём решении. «Я пропустила тот возраст, — отвечала я, — так хоть сейчас компенсирую».

Тогда они стали наперебой предлагать купить меня: «На аукционе запросто перебьём любую цену, будешь жить как свободная!»  Но вот как раз это мне было совершенно не нужно. Мне нужно было настоящее испытание. К тому же, рабынь никогда не продают в родном городе.

Единственное, о чём мы договорились, — что если я всё-таки попаду в безвыходное положение («а в твоём возрасте и с твоим характером это запросто», — дружно сказали мне), они меня выкупят. Это не означает свободу. Купить рабыню можно только на новый контракт, а отпустить на волю возможно только с его окончанием. Но официально стать рабыней своей подруги — это совсем другое, чем отрабатывать невольничий срок у чужих людей…

На предпродажной подготовке я очень быстро поняла, почему на аукционе не бывает слёз, скандалы с рабынями случаются редко, а продажа по договорённости друзьям или знакомым оказывается бессмысленной. Стать рабыней может только девушка с железным характером, твёрдо решившая всё испытать и идти до конца. Остальные отсеивается ещё на дальних подступах. Из нашей группы в тридцать человек ко дню фотографирования осталось восемь, считая меня…

И даже фотосессия для проспекта аукциона — нелёгкое испытание. На этот раз унижением. Не все такое выдерживают… Готовый проспект через неделю появляется в виде роскошного глянцевого альбома во всех торговых точках и вывешивается на сайте Управления. А ещё через неделю — аукцион. В какой город рабыню отправят на продажу, определяется жребием.

Две недели между предпродажной подготовкой и аукционом, когда печатается и рассылается проспект, — время, когда ещё можно соскочить. Девушка становится рабыней только с момента продажи. Я боялась за себя, что не выдержу, поддамся на уговоры и откажусь. Тогда я доставала проспект и разглядывала собственное изображение. «Я уже рабыня, — говорила я себе. — Я здесь, в проспекте, вот она я. Поздно соскакивать. Не позорься. Иди до конца».

К аукциону остаются лишь самые стойкие. Таких в нашей группе оказалось семь, считая меня. Когда мы переступили порог Управления, кроме невольничьей одежды и зубных щёток у нас не было ничего. Мы освободились от всего, что было там, за порогом, в мире свободных. Мы были готовы к тяжёлой, но новой жизни. Мы обнялись, поцеловались и пожелали друг дружке удачи. Мы наверняка больше никогда в жизни не увидимся… Рейсовыми самолётами нас отправили в разные города в сопровождении девушек-рабынь из Управления. Охранять нас не было необходимости — до того момента, как будущая рабыня переступает порог Управления, в котором её продадут, она всё ещё может уйти. И только переступив этот порог, она отрезает себе последний путь назад.

Мне достался Петербург. Я много раз там бывала, но не сомневалась, что в невольничьей жизни я и не узнаю знакомого города…

***

Нас догола раздели, надели ошейники, сковали руки за спинами, посадили на длинную скамью в порядке очереди на продажу и пропустили цепи кандалов под натянутый по полу вдоль скамьи стальной канат. Девушки косились на меня, тихонько обсуждали. Им всем было не больше 20-ти, они в основном были худенькие, и я шокировала их своим возрастом и зрелым, полноценным женским телом. Конечно, по всем параметрам я должна была быть с другой стороны барьера, разделяющего мир свободных и рабынь, там, где разгуливала мистресс, суровая женщина лет сорока в чёрном корсете, чулках на подвязках и с хлыстом в руках. Она объяснила, что надо сидеть тихо, переговариваться шёпотом и подвигаться по скамье, когда очередную рабыню выводят на аукцион. «Если кто из вас, паршивых сучек, ещё не готов, то я её живо подготовлю», — сказала она и хлестнула первую попавшуюся девушку. Та завопила. «Молча-ать!» — заорала мистресс и обрушила хлыст на её соседку. Девушка закричала и заплакала. «Мерзкие ****и, — орала мистресс, — мало вас пороли на предпродажной подготовке, мальвинки недоструганные! Если кто будет шуметь и не подчиняться, то кнута испробуете! Смотрите, здесь есть настоящие рабыни, которых продают не в первый раз, учитесь!» — и при этих словах она хлестнула по спине мою соседку слева. Это была совсем молоденькая девушка, но она уже была настоящей невольницей, в несъёмном ошейнике с именем и датой продажи.

Девушка захлебнулась криком и изо всех сил сжала зубы, сдерживая стоны. На спине её взбухла алая полоса, как будто к ней приложили раскалённый прут. «Неплохо, — сказала мистресс, — ты, оказывается, похожа на настоящую рабыню! Учитесь, подстилки мокрые!»

Когда она ушла вместе с охранником, я спросила тихонько:

— Больно?..

— Не в первый раз, — выдавила та сквозь зубы.

— Как тебя зовут?

— На ошейнике написано…

— «Ася», — прочитала я. — А по-настоящему?

— Я уже забыла. И вам советую. Это лишнее. У рабыни нет другого имени, кроме невольничьего.

Я набрала в грудь воздуху и медленно выдохнула.

— Ная. Рабыня Ная, — с трудом выговорила я.

Имя звучало странно и чуждо. Я всё ещё не могла ощутить себя рабыней. Я была как бы в чистилище, моё родное имя ещё действовало, ошейник был как бы игрушечный, на замке и без гравировки, и вся моя память и вся моя жизнь были ещё там, на воле. Но когда я назвала себя своим невольничьим именем вслух этой девочке, что-то как будто со скрипом сдвинулось во мне; я остро ощутила себя всего лишь одним из голых закованных тел в очереди, неуклонно подвигавшейся к выходу на сцену, туда, где в конце пути я стану настоящей рабыней.

— Ная, простите… Можно вопрос?

— Конечно.

— А сколько вам лет?

— 38.

— С ума сойти… Но вы здорово выглядите…

Я подвинулась и постаралась прижаться к ней. Она не отодвинулась и головы не повернула, только чуть вздрогнула.

— Почему ты называешь меня на «вы»? Посмотри на меня, я тоже голая, я так же закована. Я такая же рабыня. Меня сейчас продадут, как и тебя. Зачем же ты называешь меня на «вы»?..

— Ну… не знаю… мне странно…

— Что странно?

Я знала ответ, но спросить было необходимо.

— Вам 38… Зачем вы пошли в рабыни? Вас кто-то заставил?

— Нет, конечно. Я сама.

— Зачем?

Действительно, зачем? Точно сформулировать я и сама не смогла бы.

— Мне захотелось убежать, — сказала я. — От жизни. Мне захотелось чего-то совсем другого. Мне нужна встряска…

Она бросила на меня быстрый косой взгляд. Отвернулась.

— Встряску вы получите, — сказала она. — Это я вам гарантирую. Но это может быть такая встряска, что вы… у вас… в общем, вы рискуете…

— Я знаю, — сказала я, стараясь говорить твёрдо и уверенно. — У меня у самой были рабыни, я представляю, куда и зачем я иду… Лучше скажи, в который раз тебя продают?

— В третий…

— В третий раз?!

— А что вы удивляетесь?

— На вид ты ещё совсем школьница…

— Ещё год назад я и была школьницей.

— Сколько ж времени ты в рабстве?

— Второй год.

— Так тебе осталось меньше года…

— Нет, у меня контракт на два года. Я ещё на основном сроке. Так что впереди опять два года… Если не продадут, конечно…

— Зачем же ты на такой контракт пошла?

— Деньги родителям были нужны.

— За сколько ж тебя продали? Это секрет?

— Почему же секрет, нет. За 600.

Хорошая сумма за неопытную рабыню на два года. Но боже мой, неужели ради этого стоило идти в рабство, да ещё будучи такой ершистой?..

— Спасли вас эти деньги? — осторожно спросила я.

— Да, — коротко ответила она. Видно было, что она не желает вдаваться в детали.

— А почему тебя продают уже третий раз? — осторожно спросила я. 

— Потому что характер…

Это было заметно. Тело Аси, худенькое, бледное, но крепкое, всё было со следами наказаний, с красными от верёвок запястьями, с маленькой грудью, пересечённой ещё не зажившим рубцом, как бы обтекавшим её красивые торчащие соски.

— А укротить себя?..

— Так ведь за тем в рабыни и идут… Да что мы всё обо мне. Я обычная девчонка, таких тысячи… ну максимум четыре года в рабстве, а если повезёт, то и меньше, потом свобода… Мне будет 22, и вся жизнь впереди… А вы… скажите, Ная… а как вас-то сюда занесло?

— Ну вот опять… Я что, похожа на тётку?

— В смысле?

— Ну, на тётку, такую уже не молодую, с повадками соответствующими…

— Нет, — твёрдо сказала она. — Вы — не тётка. Вы — красивая… — она замялась, подбирая слово, — вы не обидитесь?

— Ася, перестань! О чём ты? Через несколько минут нас продадут и мы никогда больше не увидимся, какие тут обиды вообще…

— Хорошо, я скажу… Вы — тёлка. Очень красивая взрослая тёлка. Самка. У вас, конечно, контракт с разрешением на секс?

— Нет. Этот добра мне и так хватало.

— Зачем же вы себя продаёте?! Простите, но вы… — она опять замялась, — вы не обидитесь?

— Если ты меня чем и обижаешь, так только тем, что называешь на вы, как тётку. А сама говоришь, что я тёлка!

Ася вздохнула.

— Хорошо, я скажу, только не обижайтесь… Вы — дура.

— Наверное, — неожиданно для самой себя согласилась я.

Внезапно я почувствовала, что исчез последний барьер между мной и этой школьницей, которая продала себя, чтобы помочь родителям, на месте которых я, вообще-то, должна была себя чувствовать. Но я не могла ощутить себя рядом с Асей не то что взрослой, а хотя бы ровесницей. Я чувствовала себя совсем молоденькой, неопытной, начинающей рабыней, а худенькая невольница рядом со мной была много более взрослой, всё испытавшей и понимающей что-то, что было ещё недоступно мне самой… Внезапно для себя самой я сказала:

— Ася, мне страшно.

— Мне тоже, — тихонько сказала Ася. — Продажа — это всегда страшно…

— Бросьте, девочки, — сказала моя соседка справа. Она внимательно нас слушала, но до сих пор молчала. Мы с Асей потихоньку поглядывали на неё, потому что она совсем не была похожа на рабыню. Ей было лет 25, у неё были длинные, распущенные, вьющиеся каштановые волосы, закрывавшие на редкость красивую грудь. На чистой, бархатной, загорелой коже следы наказаний были едва заметны. Она выглядела даже лучше, чем на фотографии в проспекте. Страх, так сильно искажавший черты всех нас, сидящих тут на скамье, был ей, кажется, неведом. Она даже улыбалась время от времени чему-то. Как будто предстоящая продажа будила в ней приятные воспоминания.

Но вот она-то как раз была настоящей рабыней. Дата продажи на её ошейнике была восьмилетней давности.

— Ничего тут страшного нет, — сказала она. — Условия игры, и всё.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Эви.

— В какой раз тебя продают?

— В седьмой.

Ася присвистнула.

— Это хозяева или ты сама после половины срока?

— Я всегда договариваюсь. Всегда можно договориться.

— Деньги зарабатываешь? — спросила я не без язвительности.

— Именно. Я уже сейчас могла бы купить квартиру и тачку. Но я ещё продамся пару раз, потом уж обустроюсь.

— Ну ты даёшь… — покачала головой Ася. — Контракт, конечно, с сексом?

— Само собой… Тебя вот за 600 продали на два года посуду мыть и полы драить, а меня в последний раз на год, как ты думаешь, за сколько продали?

— Не знаю, — буркнула Ася. — Я сексом не занимаюсь…

— Ну и зря. Меня продали за миллион. А сейчас, надеюсь, миллион сто — миллион двести дадут, — сказала она с гордостью.

Мы помолчали.

— Это ты с самого начала так решила деньги зарабатывать, — осторожно спросила я, — или?..

— Или, — кивнула головой Эви. — Это сейчас я привыкла. А после школы… Контракт, как обычно, на год, без секса, а уже через три месяца продали, даже кандалов ещё не сняли…

— Тоже, как видно, с характером была? — усмехнулась Ася.

— Да, вроде тебя… С новыми хозяевами тоже не получилось, хотя я старалась, терпела изо всех сил, — продали через два месяца… И с третьими не выдержала… То есть денег ни хрена нет, а кнутом и колодками уже сыта по горло. И впереди всё тот же год… Ну, думаю, пора менять тактику. Вписала в контракт разрешение на секс. Вот тут дело пошло, меня купил один хороший мужик…

— А учиться?.. — спросила я.

— Поздно, — сказала она с каким-то безнадёжным равнодушием. — Мне уже 27, впереди ещё несколько лет в рабынях… Да и не любила я никогда это дело… А ты, я вижу, не очень-то довольна третьей продажей? — обратилась она к Асе.

— Да уж, это в мои планы не входило, — вздохнула Ася.

— А ну, сучки мокрые, хватит болтать! — заорала прямо над моим ухом мистресс. Мы так увлеклись разговором, что и не заметили, как подошла очередь Аси. — Вставай, сонная тварь! Пора на продажу!

Она взмахнула хлыстом. Ася взвизгнула и вскочила, выгнувшись. Сжав зубы, глядя поверх голов, ждала, пока охранник снимет один из браслетов её кандалов, высвободит цепь из-под каната и снова защёлкнет браслет.

— Ну, пошла, тупая курица!

Я сказала негромко:

— Прощай, Ася!

Меня тут же ожёг удар хлыста, я не удержалась от вскрика и сжалась, но второго удара не последовало… Даже попрощаться не успели, горестно подумала я. Вот так вот. Привыкай, рабыня…

— Следующая ты, — сказала Эви. — Асю быстро продадут. Осталось несколько минуточек. Боишься?

— Боюсь…

— Не бойся. Уже поздно. Ты рабыня. Постарайся стать хорошей рабыней, и у тебя всё будет хорошо.

Мне захотелось сказать ей хоть что-то.

— Мы не успели попрощаться с Асей… Давай хоть с тобой попрощаемся. Вряд ли мы когда-нибудь увидимся ещё… Ты уже всё прошла, всё испытала, тебя уже ничем не удивишь… Удачи тебе, Эви. Заработай поскорее сколько тебе надо и возвращайся на свободу.

— И тебе тоже удачи, Ная, — сказала она с удивительной нежностью. — Не знаю, что тебя привело в рабыни, но тебе будет трудно, очень трудно… Не хочу тебя расстраивать, но ты держись… Пусть тебя купит хорошая хозяйка… Пусть тебе повезёт. Пусть твоё рабство будет лёгким и без продаж…

— Я бы обняла тебя, если бы руки не были за спиной, — сказала я.

— Я тоже. Давай прижмёмся друг к дружке, что ли…

Мы потянулись друг к дружке и поцеловались. Я попыталась прижаться своей грудью к её груди, но не смогла…

— А ну, рабыни недоёбанные, хватит лизаться! — загремел над нами голос мистресс. — Вставай, старая ****ь, пора на сцену!..

Я услышала свист хлыста, и огненный шнур впился в мою спину. Свой визг я услышала прежде, чем осознала, что это я …

По-моему, это мне помогло. Я подумала даже, что нас не зря лупят перед выходом на продажу — острая боль мешала полностью погрузиться в атмосферу аукциона. Стоять голой и закованной под прожекторами, слушая голос аукционера, — «Продаётся в рабыни женщина, 38 лет, невольничье имя Ная, контракт на два года, стандартный, с обычными ограничениями, без секса. Рабыней никогда не была, первая продажа. Хорошо воспитана, из состоятельной семьи, два высших образования, занимала высокую административную должность, имеет большой опыт содержания рабынь, разведённая. Стартовая цена — 250 тысяч…» — не самое приятное в мире занятие. Какой повод для милых улыбок могла тут найти Эви, осталось для меня тайной. Лично я ощущала себя так, как будто меня ощупывают тысячи рук, лезут в рот и между ног… Я покрепче сжала ноги и поставила одну вперёд другой… Охранник огрел меня плёткой, велел показаться публике, повертеться и расставить ноги, насколько позволяли кандалы, но как только он отстал, я вернула ногу на место…

Меня продали за 750. Хорошие деньги, не помешают. За вычетом процентов, с первой продажи они все достаются рабыне. Но деньги меня не интересовали… А вот то, что будет беда, мне стало ясно, как только я осознала, кто меня купил.

Как и обещала Ида, это был не мужчина. Это было хуже. Я ожидала какой-нибудь солидной дамы или пожилой семейной пары, которые кроме домашней работы ещё и разговоров хотят. Но где-то там, наверху, или, наоборот, внизу, или где они там обитают, точно помнили, что, идя в рабыни, я хотела испытаний, и они мне их обеспечили…

Ещё стоя на сцене, я рассмотрела мою покупательницу: дама примерно моего возраста и двое детей-подростков лет 16-ти–17-ти, мальчишка и девчонка. Как будто я сама себя и купила… Дети были наглые, самоуверенные, точь-в-точь как их мать, взиравшая на всё свысока с неприкрытым презрением. Она была одета вульгарно и чересчур молодёжно для своего возраста — в белую мини-юбку, чёрные ажурные колготки и модные туфли на платформе. Всё вместе выглядело на ней как на корове седло. Из нуворишей, чёрт возьми, поняла я… И когда я представила, как окажусь голой и закованной перед двумя подростками, которым, несомненно, дадут надо мной немалую власть, включая право наказывать, как я и сама разрешала своим оболтусам, у меня в глазах потемнело и я потеряла равновесие. К счастью, охранник как раз отцеплял поводок и подхватил меня, прошипев в ухо: «Спокойно, сознание не теряем, тебя уже продали, ты рабыня, успокойся», — и повёл меня прочь со сцены, в комнату ожидания. Вряд ли такими словами можно успокоить только что проданную невольницу, теряющую сознание, но я, тем не менее, овладела собой и сосредоточилась на своих ногах, чтобы не запутаться в цепи.

Ася и другая рабыня, которую продали перед ней, всё ещё были в комнате ожидания, дожидаясь, пока их хозяева оформят покупку. Закованные так же, как перед продажей, но уже одетые, они сидели на скамье, прицепленные поводками к вделанным в стену кольцам. Ася радостно приветствовала меня.

— Как ты? За сколько тебя продали?

— За 750.

— Ух ты, здорово! Ну, держись!

— Стараюсь… Ты-то как?

— Нормально, 600.

— Это у тебя прямо стандартная цена… Но ведь сейчас тебе из неё меньше трети достанется… 

— Всё равно приятно, что не даром.

— Ты хоть скажи, кто тебя купил?

— Старуха какая-то, не знаю пока…

— Ну, держись!

— Держусь, Ная, держусь, уж я постараюсь…

Пока мы так беседовали, охранник снял с меня кандалы и наручники, велел одеться, снова заковал, посадил на скамью и прикрепил поводок к кольцу в стене. Рабыню, которую продали перед Асей, увела с собой молодая женщина.

— Удачи, девочки! — крикнула она нам на прощание.

— И тебе удачи, — ответили мы с Асей.

Потом за Асей явилась пожилая элегантная дама.

— Ну, хороших хозяев тебе, Ная! Передай привет Эви, если дождёшься!

— И тебе хорошей хозяйки, Ася!..

Вот тут я дала маху: пожилая дама остановилась и уставилась мне в глаза. Взгляд у неё был молодой, холодный и беспощадный. Ох, и достанется опять Асе, подумала я, но мне и самой стало не по себе…

— Послушай, рабыня, мой совет, — сказала мне дама, — не забывай, кто ты есть. Не знаю, как тебя сюда занесло, но тебя только что продали, ты невольница. Это ты понимаешь? Спрячь язык поглубже, если не хочешь задержаться в рабстве на многие годы.

Звучало это зловеще, и мне стало совсем нехорошо…

***

…Она купила меня, чтобы я заставила её подростков учиться. Мои два высших образования и умение руководить были для неё решающими аргументами. С мужем она развелась, основательно его обобрав, и теперь наслаждалась жизнью. Одна рабыня, которая занималась домом, у неё уже имелась —вчерашняя школьница по имени Тия. Контракт у неё был на год, и она отработала почти половину. Тия встретила меня с радостью, потому что собиралась поступать в вуз, всё свободное время читала учебники и научные книги и тоже надеялась на меня. А вот Толя и Галя, по-домашнему Толик и Галик, учились кое-как, хотя Толик перешёл уже в выпускной класс. Галик была на год младше. Эти встретили меня с интересом, далёким от учёбы. Как выглядят и ведут себя юные девушки-рабыни, они уже давно изучили с теоретической и практической стороны. А вот как выглядит и ведёт себя рабыня в виде взрослой женщины, которая к тому же должна их учить, они не знали, и им это было страшно интересно. С момента, когда моя владелица, оформив покупку, вошла с ними в комнату ожидания и я упала перед ней на колени, они не спускали с меня глаз. Внимательнейшим образом, как будто учились кузнечному искусству, наблюдали, как меня заковывают в ошейник и кандалы, дома во все глаза смотрели, как я раздеваюсь, и сами приковали меня за ошейник к цепи, на которой мне предстояло сидеть до тех пор, пока я не стану настоящей рабыней. Это не было для меня чем-то новым, точно так же вели себя и мои подростки, когда я покупала рабынь, но ощутить то же самое с другой стороны жизни было неожиданно острым и тяжёлым испытанием. Особенно когда последовало первое наказание…

А за наказаниями дело не стало. Покупая меня, хозяйка пребывала в уверенности, что рабыня будет лучше репетиторов уже потому, что репетиторов невозможно наказать, как рабыню. Она вбила себе в голову, что репетиторы работают спустя рукава, а вот если бы подгонять их плёткой, то дело пошло бы. Поэтому для неё логично было купить рабыню-репетитора. Тут-то я ей как раз и подвернулась… Меня угораздило продать себя в конце августа, как раз перед началом учебного года.

Мне с самого начала было объявлено, что за каждую тройку, полученную в школе Толиком и Галиком, я буду наказана плёткой или хлыстом, а за каждую двойку или какую их выходку — кнутом. За четвёрки мне пообещали всего лишь меня не наказывать, и только за пятёрки мне полагалась награда в виде разрешения сесть за стол с хозяевами. А не снимать кандалов и держать на цепи мне посулили до тех пор, пока Толик и Галик не станут круглыми отличниками. Сами же Толик и Галик были неприкосновенны — вся ответственность за их учёбу и поведение лежала на мне.

Осознав, что творится в голове у моей госпожи, я пришла в ужас, но первая же попытка возразить обернулась жестокой поркой.

— Ты рабыня, — было сказано мне, — ты не имеешь права даже задумываться над моими приказами, и вообще мой долг — воспитывать тебя наказаниями. Радуйся, что у тебя такая госпожа, как я.

И начался ад. Не прошло и двух недель, как я вся, за исключением разве что лица, была исполосована до крови, так что схему наказаний пришлось изменить, от чего, впрочем, легче мне не стало. «Держись, — твердила я себе, вися на дыбе, — ты сама на это пошла, это твоё решение, никто не виноват, кроме тебя самой…» Я не могла даже пожаловаться подругам — ни телефона, ни компа мне не давали. И притом все наказания были в рамках допустимого, так что грядущий визит инспектора из Управления для меня был бесполезен. Я вспоминала своих рабынь, некоторым из которых доставалось немногим меньше, чем мне сейчас, и которым я повторяла те же самые слова — «ты рабыня, ты должна исполнять мои приказы не думая, радуйся наказаниям и благодари меня, потому что я тебя воспитываю…», — и с необыкновенной остротой осознавала смысл этих слов, который раньше был для меня несколько абстрактным, вроде заклинания…

Особенно доставали Толик и Галик, которые с великой радостью наказывали меня за свои двойки и тройки. Позже они признались мне, что нарочно их получали, чтобы получить возможность меня выпороть. То, что они имеют право наказывать, как простую рабыню, взрослую женщину, с двумя высшими образованиями, да ещё бывшую большую начальницу, заставляло их раздуваться от гордости. Тие от них тоже доставалось за малейший проступок, каковым считалось всё, что угодно, по настроению. Тия часто тайком плакала, и мне же приходилось её утешать.

— У тебя скоро половина срока, — сказала я ей как-то, — ты же можешь выставить себя на продажу.

— Чтобы провести в рабынях полтора года вместо одного? — скривилась она. — И это если больше не продадут… Нет уж, лучше я дотерплю до конца, получу свою шкатулку с оковами и забуду всё это.

А ещё Толик и Галик обожали меня унижать. Дома никакой одежды мне не полагалось, даже при гостях, зато туфельки на каблучках были обязательны. Прислуживать голой друзьям и подругам Толика и Галика, поедавшим меня глазами и комментировавшим вслух мою внешность и поведение, было не менее тяжёлым испытанием, чем наказания. Я кое-как терпела… На цепи меня, как и было обещано, держали постоянно, отцепляя только прислуживать за столом и гулять, а заклёпанные кандалы поменяли на съёмные лишь через полгода, да и их снимали не часто. Гулять меня водили только на поводке, а сажая в уголке ожидания, ещё и руки за спиной сковывали. Одевали меня только потому, что рабыням, как и другим гражданам, нельзя появляться на улице голыми, но одевали не по возрасту, а как юную девушку. Только с осенних холодов я смогла наслаждаться тем, что под юбку мне никто не заглянет… В таком виде меня показывали своим приятелям, хвастаясь, что у них имеется рабыня, какой ни у кого нет. Намекая при этом, что я стала рабыней специально для того, чтобы подтянуть по всем предметам Толика с Галиком — великих, но недооценённых ещё пока деятелей будущего…

В одну из таких унизительных прогулок я вновь встретилась с Асей. Толик и Галик привели меня в уголок ожидания для невольниц, надели наручники за спиной.

— Надеюсь, рабыня, ты будешь вести себя прилично, — произнесла капризно-презрительным маминым тоном Галик, приковывая меня к кольцу в стене.

Всё моё внимание было сосредоточено на том, как бы усесться так, чтобы натянуть юбку пониже и посильнее сомкнуть ноги, так что я не сразу заметила Асю, сидевшую на другом конце ряда стульев. Как и я, она была прикована за поводок к кольцу, и ноги её тоже были в кандалах. Но одета она была в шорты и футболку, и руки её были свободны. А не заметила она меня, потому что была погружена в свой смартфон.

Между нами томились ещё две рабыни. Конечно, они сейчас же стали глазеть на меня…

Я окликнула Асю. Она оглянулась, лицо её вспыхнуло радостью. Она попросила охранника приковать её рядом со мной. Тот усмехнулся: «Вообще-то, ты должна сидеть там, где тебя посадила твоя хозяйка… да ладно уж, накажут-то тебя», — и посадил Асю рядом со мной.

— За что вас так? — сразу спросила она.

— Ася, ты опять называешь меня на «вы»…

— Ная, ну ей-богу, язык не поворачивается… В кандалах, да ещё руки скованы… Как на аукционе. За что вас так?

Она глянула на мои просвечивающие сквозь топик соски, на край юбки.

— Ася, — сказала я, — ну что ты так смотришь, ты же понимаешь, что это не я. Я бы никогда так не оделась, мне не 17 лет. Меня так одевают…

— Зачем?!

— Ася, ну что я тебе буду объяснять, как будто ты не знаешь, — рабыня не имеет права на одежду… Не повезло с хозяйкой, вот и всё…

— О боже, Ная… Может, она вас продаст?

— Нет, Ася, не продаст… По крайней мере, в ближайшее время. У неё на меня есть планы…

— Бедная… — произнесла Ася материнским тоном и нежно погладила меня по волосам.

Я почувствовала слёзы на глазах…

— Ася, пожалуйста, не называй меня на «вы», — сказала я дрогнувшим голосом. — Я чувствую себя полной идиоткой… И вытри мне глаза.

Она вытащила носовой платок, вытерла мне слёзы. Две другие рабыни, наклонившись, глазели на нас, приоткрыв рты…

— Говори тише, — сказала я. — Нас слушают. А как ты? Та дама показалась мне очень суровой…

— Она такая и есть, — подтвердила Ася. — Спуску не даёт. На цепи держит. На улицу — только на поводке. Но и зря не наказывает. В общем, пока нормально.

— Может, тебе на этот раз наконец повезло…

— Боюсь сглазить. Может, проведу эти два года нормально. Как все…

«Не все», — подумала я, но вслух попросила её записать свой телефон.

— А у вас… у тебя есть?

— Нет. Мне пока не удаётся добраться до телефона. Но когда доберусь, я тебе позвоню…

Поговорить подробнее нам в тот раз так и не удалось. Передо мной явились Толик с Галиком. Ася смотрела на них во все глаза, кажется, сразу поняв, что и почему со мной происходит.

— Ну, пойдём, рабыня, — лениво сказал Толик.

Я успела только подмигнуть Асе, а она незаметно помахала мне рукой…

***

Меня хватило на два месяца. Впереди оставалось ещё десять до того, как я получила бы право сама выставить себя на продажу. Бесконечность… Моё восприятие действительности всё больше стало напоминать кошмарный сон, из которого никак не получается выскочить. Иногда во время наказаний я впадала в транс, переставая соображать, кто я и где нахожусь. Я и не подозревала, что такое может быть. Я дошла до такого состояния, что внутренне уже стала готова не подчиниться хозяевам, пусть даже они пожалуются в Управление. А ведь такая жалоба — это удвоение срока рабства… Но при этом тебя ещё и продают, а четыре года у новых хозяев заранее казались мне раем по сравнению с тем адом, в котором я пребывала. И в конце концов, когда я уже почти перестала ощущать себя собой и мне стало уже совсем наплевать на ту рабыню, в которую я превратилась, я не выдержала…

Когда Толик и Галик в очередной раз явились с двойками по литературе и математике и Толик, держа в руке верёвку, с иезуитской улыбочкой потребовал заложить руки за спину, чтобы подвесить на крюке, а Галик с такой же улыбочкой вооружилась кнутом, я взорвалась.

— Ах ты мерзавец! — заорала я и набросилась на него с пощёчинами. — Да как ты смеешь! Я взрослая образованная женщина, твой учитель, а ты кто? Ничтожество, лентяй, не способный сложить два и два! И ты смеешь меня наказывать?! 

Толик был так ошеломлён, что ничего не говорил и не сопротивлялся, только закрылся руками. Загнав его к стене, я набросилась с пощёчинами на Галика. Не помню в точности, что я там орала своим хриплым тогда, после двух месяцев беспрерывных наказаний, голосом, но смысл понятен: я — человек, а вы — никто, и будете никем, пока не станете людьми. Вам повезло, потому что у вас есть я, а вы обращаетесь со мной, как с манекеном для тренировки палачей…

К счастью, хозяйки дома не было. Толик оттащил меня от Галика, я села на пол и заплакала. Я редко пла;чу, но на этот раз я не могла себя контролировать. Помутневшим сознанием я ожидала удара кнутом, но вместо этого ощутила чью-то руку, которая гладила мою спину. Я была так уверена, что меня сейчас прибьют, что дёрнулась, как от удара, но рука вернулась на мою спину и продолжила её гладить. Приоткрыв кое-как глаза, я обнаружила Толика, сидящего передо мной на корточках с растерянным выражением лица, которого я никогда у него не видела. Галик гладила меня по спине…

— Успокойся, Ная, — сказал Толик. — Перестань плакать. Ну? Перестань же!..

Я всё ещё была не в себе и потому — это я хорошо помню — спросила:

— Вы… накажете меня… кнутом?

— Нет, — ответил Толик, — мы не будем тебя наказывать. Успокойся, перестань плакать…

— Мы хотим поговорить, — подала голос Галик.

Они подняли меня, посадили в кухне за стол, велели Тие подать чаю и кофе. Я плохо соображала, что происходит. «Дайте мне прийти в себя, — твердила я. — Пожалуйста… Я сейчас, вот только кофе выпью… И коньяку бы ещё…» Лишь после третьей чашки кофе с коньяком я смогла овладеть собой и включить мозг. Они хотят поговорить со мной, это уже что-то. Кажется, в стене, окружающей ад, открылась маленькая дверка…

— Ты в чём-то права, — сказал мне Толик. — Слышь, Галик, нам ведь действительно надо учиться… Может, попробуем?..

— Ну давай, — сказала Галик. — Давай попробуем… Ну, рабыня, говори, чего ты там придумала…

Я уже очухалась и, по-моему, связно и логично изложила свой взгляд на вещи.

— Ты слишком многого хочешь, рабыня, — мрачно сказал Толик. — Это невозможно. Ты забыла, что мы тебя купили?

— Ты рабыня и останешься рабыней, — изрекла Галик непререкаемым маминым тоном. — Пойдём, Толик, не о чем с ней разговаривать…

— Неправда! — крикнула я. — Вы очень невнимательны, как и всегда. Если бы вы слушали меня, вы бы не говорили таких глупостей. Я не требую, чтобы меня сняли с цепи. Я не требую, чтобы мне расковали ноги. Я не требую, чтобы меня не наказывали. Я рабыня, я ничего не могу требовать. Рабыня воспитывается физическими наказаниями, тут нечего обсуждать. Я всего лишь хочу, чтобы от наших занятий был толк. Вы купили меня, чтобы я помогла вам, но в нынешнем режиме занятий это не получается. Я предлагаю сменить режим. Только и всего.

Они переглянулись. Посмотрели на меня. Снова переглянулись…

— На колени, рабыня, — сказал Толик.

Я поспешно рухнула в позу невольницы.

— Рабыня Ная, — сказал Толик торжественно, — мы выслушали тебя и нашли, что в твоих словах есть смысл. Мы попробуем. Но ты нарушила правила поведения рабынь и будешь наказана.

Я внутренне сжалась, ожидая чего угодно, уж кнута так точно…

— Галик, принеси плётку.

Он размахнулся и ударил меня по спине. Со всей силы. Я удержалась от крика и только застонала… Но второго удара не последовало.

— Договор заключён, — величественно сказал Толик.

— Живей, рабыня, одевайся, мы тебя ждём у себя в комнате, — сказала Галик, — пора заниматься…

***

Вместе с хозяйкой, Толиком и Галиком я сижу в аукционном зале, в котором семь месяцев назад продали меня. Сегодня мы пришли на аукцион, чтобы купить новую невольницу взамен освободившейся Тии. «Ты тоже будешь выбирать, — сказала госпожа, — тебе её воспитывать, ты за неё будешь отвечать». Это надо понимать так, что за каждый промах новой рабыни наказывать будут не только её, но и меня…

Но кое-что всё-таки изменилось с того дня, как мы с Толиком и Галиком заключили договор. На мне нормальная для марта одежда — тёплый джемпер, тёплые брючки, сапоги. Ноги не закованы — кандалы у меня теперь съёмные. Дома меня по-прежнему держат голой, обычно на цепи, но с Толиком и Галиком я занимаюсь одетой, при гостях меня одевают как служанку, а на улицу разрешают любую одежду, хотя по-прежнему водят на поводке и приковывают у входа. Последнее время мне разрешают гулять одной, но с закованными ногами. Волосы мои отросли, я уже не похожа на только что купленную рабыню. Следов наказаний на моём теле почти не видно. За каждую школьную двойку или какую-нибудь выходку Толика и Галика меня теперь наказывает только госпожа; Толик и Галик этого права больше не имеют. По мне по-прежнему гуляет и плётка, и хлыст, и кнут, но лишь когда раны от предыдущей порки зажили. Но есть ещё верёвки, цепи, колодка…

Наказывать Толика и Галика мне по-прежнему запрещено, но у нашего с ними договора есть и секретная часть. За каждое наказание, которое мне выписала госпожа за Галика, я наказываю Галика. За каждое наказание за Толика я наказываю Толика. Конечно, рабские наказания для него неприменимы, его наказания спортивные, в порядке подготовки к армии, — энное количество раз отжаться или сделать тест Купера, пробежать на тренажёре сколько-то километров, пешком сходить за тяжёлыми покупками и тому подобное.

А Галик всерьёз стала готовиться пойти в рабыни. Это страшно раздражает госпожу, и после каждого разговора Галика с ней на эту тему — а чаще скандала — она меня непременно наказывает, считая виноватой в совращении Галика с пути истинного. Что, в общем, так и есть…

После того, как хозяйка наказывает меня за Галика, мы выбираем момент, когда остаёмся одни, отсылаем Толика, — нечего ему глазеть на голую сестру, — а Галик раздевается и повисает, привязанная за запястья, или встаёт в колодку, или ложится на станок. Наказывать Галика по-настоящему невозможно — её достаточно подвесить, чтобы она завыла, а удара плётки вполне достаточно, чтобы она зашлась в крике. Но бью я её редко и очень осторожно — госпожа может заметить следы. Я предупреждаю её, что в реальности ей придётся намного хуже, и она это очень хорошо понимает, иногда рыдая на моём плече, что никогда не привыкнет к наказаниям и в рабынях ей будет очень, очень трудно. «К этому и нельзя привыкнуть, Галик, — отвечаю я ей, гладя её по спине, — но ты научишься терпеть…»

С Галиком мы иногда разговариваем часами. Я рассказываю о своей неудавшейся семейной жизни, о детях, которые кажутся мне чужими, о том ужасе, которые я испытала в первые недели рабства. «Прости нас, — говорит Галик, обнимая меня. — Ты ведь уже простила нас?» Я не знаю. Следы от тех наказаний до сих пор на мне, и никуда не деться от воспоминаний, которые иногда приходят в виде ночного кошмара… 

Несмотря на то, что моё рабское существование как-то наладилось и стало приемлемым, чаемого просветления не наступило. Я по-прежнему воспринимаю прошлое как жуткое, бездонное, затягивающее чёрное пятно, окружённое мутным белым потусторонним светом. Я здесь, в этой мути. И это не граница между свободой и рабством, её вообще, кажется, будто и нет. Вместо скандалов с родственниками — наказания от госпожи, вместо унижений от близких — унижения наготой и цепями… Настоящий свет где-то там, вдалеке, я не столько вижу, сколько догадываюсь о нём… И всё чаще и чаще я вспоминаю рабыню Ини. Она знала ответ. Но мне не сказала. А я и не спрашивала… Я пошла в рабыни, чтобы просветлить душу и обрести какие-то новые силы, добраться до вожделенного света, доброго и тёплого, — но я по-прежнему пребываю в этой мути, и конца ей не видно, и непонятно, куда идти, чтобы выйти к свету, а чёрная дыра всё так же позади меня, и быть рабыней мне ещё долго… Хозяйка обещала, что продавать меня не будет и по окончании контракта я стану свободной, но это всё равно почти полтора года…

***

И всё-таки она меня продала. В самом конце срока. Чисто из вредности, получив взамен буквально несколько копеек от суммы продажи…

Я не сразу поняла причину её нелюбви ко мне. Сначала я относила это на счёт Толика и Галика. Но когда я с ними подружилась, пришлось искать другую причину. Довольно быстро я осознала, хотя мне не хотелось в это верить, что это была древняя, как мир, классовая ненависть. Госпоже только что повезло выплыть откуда-то со дна, а у её невольницы шесть поколений предков интеллектуалов и администраторов принадлежали к высшему среднему классу. Охаживая меня кнутом, она испытывала тот же восторг, что и Толик с Галиком, — что вот, она имеет право наказывать и унижать оказавшуюся у неё в невольницах женщину, у которой она сама должна бы быть рабыней. Такой же восторг, наверное, испытывал древнегреческий неграмотный крестьянин, лупя кнутом попавшую в рабство принцессу. У нас с хозяйкой не было ничего общего, в обычной жизни она не имела бы шансов со мной даже встретиться…

Несмотря на её обещания не продавать меня, я очень опасалась, что она меня обманет, но, тем не менее, после половины срока я не стала требовать продажи, а продолжила доводить Толика и Галика до нужных кондиций, — и не потому, что это от меня требовалось, а просто из чувства ответственности и привычки доводить дела до конца. И вообще, они стали мне симпатичны… Ну и, конечно, я надеялась, что хозяйка меня не обманет… А потом стало поздно, потому что срок заканчивался, и выставлять себя на продажу, чтобы оказаться в рабстве ещё на два года, не было никакого смысла, а надежда, что меня отпустят на волю, оставалась. Я рассчитывала на Толика и Галика, которые непременно устроили бы скандал и могли не позволить меня продать или хотя бы дали возможность договориться с кем-нибудь из старых друзей, чтобы купили меня. Но перед окончанием контракта госпожа очень ловко отправила их в спортивные лагеря, и заступиться за меня стало некому. В тот же день она посадила меня на короткую цепь и лишила всех средств связи. Всё стало ясно… И вместо того, чтобы автоматически вернуться на свободу, я автоматически оказалась в рабстве ещё на два года. В общем, я попалась…

Мне было уже 40. Вожделенного света я так и не увидела, зато закалила тело и душу будь здоров. Раньше, вляпайся я в такую историю, впала бы в истерику и наделала бы ещё каких-нибудь глупостей. Теперь же я действовала спокойно и чётко: не дёргалась, смирно сидела на цепи, дожидаясь продажи, но ещё в аукционной комнате ожидания сразу объявила купившей меня пожилой паре, что ровно через год, в соответствии с законом, выставлю себя на продажу. Купят меня свои и цену дадут хорошую. Но если они хотят получить сумму полностью, а не половину, как через год, то пусть продают прямо сейчас. Они немножко подумали и согласились. Я обещала, что буду очень послушной, а взамен мне дали телефон и ноутбук.

Я сейчас же позвонила своей старой подруге.

— Лидка, — сказала я, — выручай. Всё так, как ты и боялась: меня продали, я рабыня ещё на два года. Но новые хозяева согласны меня перепродать прямо сейчас. В общем, я жажду немедленно стать твоей невольницей, так что готовься к аукциону. Можешь рассматривать мои фотографии в старом рекламном проспекте, как ответственная покупательница, я не так уж сильно изменилась. С деньгами проблем не будет. И во мне даже теплится надежда, что по окончании срока ты меня не продашь, а отпустишь на волю.

— А что я тебе говорила?! — заорала Лида. — Дура ты стоеросовая! Я тебе всё заранее предсказала! Почему ты не позвонила раньше?

— Лидка, — отвечала я, — я сидела на цепи безо всяких средств связи. Я и сейчас сижу голая на цепи и до смерти боюсь, как бы у меня не отобрали смартфон. Лучше прилетай поскорее и купи меня, а с остальным потом разберёмся.

Лидка примчалась в Питер в тот же день к вечеру и принялась торговаться. Лидка — это ураган. По себе знаю, что противостоять ей очень трудно, почти невозможно. Хозяева потребовали два миллиона. Это несуразная сумма за двухгодичный контракт без разрешения на секс. У Лидки глаза вспыхнули, как у хищника, почуявшего добычу. Она на них набросилась и принялась орать, что если меня купят за такие бешеные деньги, то эту сделку Управление будет изучать под микроскопом, признает сговором и расторгнет. «Тогда вы вообще ничего не получите, ещё и миллионный штраф заплатите, и вам запретят покупать рабынь лет на десять!» Против Лидки мало кто продержится и пять минут, а этих она сломала в один момент. Сошлись на завышенной для рабыни вроде меня, но приемлемой цене в 700 тысяч, и Лидка немедленно ускакала в Управление, регистрировать меня на аукционе и вставлять в рекламный проспект.

Как только я в последний, третий раз была отправлена на продажу, отполировала скамью голой попой, сидя закованной среди молодых девчонок, глазевших на меня с открытыми ртами, и была без особой конкуренции продана моей Лидке, которая сейчас же повезла меня праздновать покупку, после чего мы завалились уже весьма пьяные в гостиницу, переполошив охранников и горничных, хорошенько выспались, и я, наконец, оказалась на свободе, хотя и в статусе рабыни, — я первым делом занялась поиском Аси.

Нас с ней продали в один день, так что она должна была быть уже на свободе, если только снова не продала себя, чтобы заработать. Я позвонила — телефон не отвечал. Пришлось идти в Управление. Оказалось, что она продлила контракт и по-прежнему рабыня той элегантной дамы. Она вполне могла оказаться среди тех девчонок, которые остаются в рабстве на многие годы, становятся фактически членами семей своих хозяев, получают работу в их бизнесе, часто ещё оставаясь в статусе невольниц, и освобождаются, лишь твёрдо встав на ноги.

Мне назвали имя хозяйки Аси, дали её телефон и попросили не забывать, что и я, и Ася — рабыни, так что даже общаться мы можем только с разрешения своих хозяев. Насчёт элегантной дамы у меня были серьёзные сомнения. Она запросто могла послать меня подальше, особенно когда поймёт, что я собираюсь купить Асю.

С трепетом набрала я номер и сразу узнала её голос:

— Я слушаю.

— Добрый день, Юлия Анатольевна, мы с вами чуть-чуть знакомы, и я бы хотела, если это возможно, встретиться с вами.

— Позвольте, кто вы? Я вас не узнаю…

— Я та самая рабыня, которой вы посоветовали держать язык за зубами, когда вы уводили из комнаты ожидания рабыню Асю. Помните?

— Позвольте, позвольте… секундочку… Ах, вот вы кто. Я вас запомнила, это да. И Ася вас упоминала… Вы несколько странная рабыня, надо сказать… Вы уже освободились?

— Нет. Меня продали за неделю до окончания контракта…

— Сколько же раз вас продавали?

— Только один раз — когда я стала рабыней.

— Редкий случай, чтобы продавали в самом конце контракта…

— Но и хозяева такие тоже не часто встречаются…

— И кто вас купил на эти два года, если не секрет?

— Моя подруга…

— Надеюсь, вы её невольница лишь формально, а фактически свободны, не правда ли?

— Именно так, Юлия Анатольевна.

— Ну что ж, это выход… Вы здесь, в Петербурге?

— Да.

— Ну хорошо. Конечно, приезжайте. Ася часто вас вспоминает. Я совсем не против вашей дружбы.

Вечером я была у неё. Успела пройтись с Лидкой по магазинам. Оделась неброско, но дорого, чтобы как можно меньше быть похожей на рабыню. Однако платье выбрала открытое, чтобы ошейник сразу притягивал взгляд. Я ведь всё-таки невольница, и Юлия Анатольевна имеет полное право соответственно со мной обращаться. Пусть видит, что я своего рабского положения не скрываю.

Ася, в домашнем платье с фартучком, радостно вскрикнула, открыв дверь, и бросилась мне на шею. Мы поцеловались. Потом она торопливо встала в позу рабыни и приветствовала меня как свободную. Её хозяйка протянула мне руку для поцелуя, и я тоже приветствовала её как невольница — встала на колени и руку поцеловала. Юлия Анатольевна улыбнулась. Её острый взгляд показал мне, что она оценила мой образ.

— Хотя вы и ведёте себя как рабыня, на вас просто написано, что вы привыкли командовать, а не подчиняться. Не поэтому ли вас продали так коварно?

— Может быть, госпожа…

— Не называйте меня госпожой, я ненамного старше вас, и вы не моя невольница…  Зовите по имени-отчеству, как принято в приличных домах.

— Спасибо, Юлия Анатольевна.

— А мне вас как величать?

— Ная. Рабыня Ная.

— Но ведь вы теперь фактически на свободе…

— Но ошейник по-прежнему на мне, Юлия Анатольевна, и на нём моё имя и дата продажи…

— Ну что ж, пусть будет Ная… Надеюсь, вы не откажетесь от чаю?

— С удовольствием, Юлия Анатольевна…

— Ася! Накрывай на стол…

Она оказалась очень умной, внимательной и приятной собеседницей. Мы засиделись далеко за полночь, напились вина, кофе и чаю. Очень скоро мне захотелось рассказать ей всю свою историю — и про развод, и про депрессию, и про нелепую хозяйку с её подростками; и как я надеялась, что она меня отпустит, и как она меня всё-таки обманула, и как мне пришлось организовывать собственную продажу своей подруге… И как мы с Асей случайно оказались рядом в аукционной очереди, где меня разглядывали, как экзотическую зверюшку, и как Ася называла меня на «вы», и как мы сначала потеряли друг дружку, а потом случайно столкнулись в комнате ожидания торгового центра и после этого перезванивались, а потом и встречались…

— Да, я сначала водила Асю на поводке… — улыбнулась Юлия Анатольевна. — Но теперь в этом нет нужды.

— Ася стала хорошей рабыней? — осторожно поинтересовалась я.

— Отличной… Но какие интересные, удивительные бывают судьбы! — внезапно воскликнула она, глядя прямо мне в глаза. — А ведь вы совсем не похожи на сломленную женщину в депрессии… Наоборот, вы выглядите очень уверенной и спокойной, хотя всё ещё в неволе…

— Не такая уж я уверенная и спокойная, как кажется, — возразила я и рассказала про рабыню Ини.

Юлия Анатольевна только головой покачала.

— Ася, ты слышала?

— Да, госпожа.

— Оказывается, и такое бывает… Значит, и ты можешь лучше.

— Да, госпожа, я буду стараться…

— Мне нужна рабыня, Юлия Анатольевна, — сказала я. — Мне нужна рабыня, которая будет моей подругой. И не на один год. Мне нужна новая Ини, но где я её возьму?..

— Так вот зачем вы пришли! — улыбнулась Юлия Анатольевна. — Но Асю я вам не отдам. Она стала замечательной рабыней, я бы даже сказала, что мы стали подругами… и я чувствую, что она со мной надолго… Я ведь тоже одинока, Ная, я буду очень рада, если вы будете приезжать ко мне почаще… И я довольна вашей дружбой с Асей. Вы много пережили, Асе полезно общаться с вами…

— Спасибо, Юлия Анатольевна…

— А с рабыней я вам помогу. У меня есть знакомые в Управлении. Вам подберут хорошую девушку с окраины или из провинции, которая рассчитывает на долгий срок. Таких много, не сомневайтесь. Она не будет стоить дорого, но радость вам принесёт….

***

Я вызвала шофёра и спустилась вниз. Предупредила:

— Мы едем в большую компанию, где я ещё ни разу не была. Фирма серьёзная. Рабыню могут не пустить или потребуют, чтобы вёл на поводке охранник. Поэтому меня поведёте вы. Если понадобится, прикуёте где укажут.

Я вытащила из сумочки полутораметровую цепь с замками на обоих концах и бросила сиденье рядом с ним.

— Боже, Наталья Николаевна… Как же я вас поведу… вы же зам генерального, а я…

— Не думайте об этом. Таковы условия нашей работы. Не в первый и не в последний раз. Мне ещё полтора года в рабынях, потерпите, пожалуйста.

— Конечно, Наталья Николаевна.

Когда мы приехали, я не стала разбираться, пустят меня без поводка или нет, а прицепила его к ошейнику и вручила шофёру другой конец:

— Просто идите за мной и постарайтесь не дёргать цепь.

— Ну что вы, Наталья Николаевна…

На входе не стали задавать лишних вопросов, только посмотрели на нас удивлённо, позвонили куда-то, чтобы сообщить, что ожидаемая гостья прибыла, и объяснили, как пройти. Я шла впереди, глядя поверх голов, шофёр сзади и сбоку. По его дыханию слышно было, что это для него страшнее, чем гонки по горному серпантину. Мне было не лучше. Хотя я и привыкла ходить на поводке и сидеть прикованной, но сейчас я не чувствовала себя в достаточной степени рабыней, чтобы не обращать на это внимания…

В огромной, роскошной приёмной с аквариумом чуть не во всю стену нас встретили две вышколенные секретарши, одна постарше, другая молоденькая, но даже они смутились. Однако старшая быстро взяла себя в руки:

— Здравствуйте, Наталья Николаевна. Сергей Петрович ждёт вас.

Секретарша распахнула дверь.

Я забрала у шофёра второй конец поводка, шагнула через порог, чуть не споткнулась и замерла. Из-за стола навстречу мне вставал тот самый — элегантный, седой, угрожавший меня купить и даже пытавшийся добраться до меня через Лидку.

Он тоже замер на секунду.

Потом быстро шагнул навстречу, протягивая руку.

— Здравствуйте, Наталья Николаевна.

— Ная, Сергей Петрович. Рабыня Ная, — сказала я со всей возможной ядовитостью, пожимая руку.

Он вздрогнул и нахмурился.

— Неужели вас вели на поводке? — спросил он.

— Я рабыня, Сергей Петрович. Мне приходилось бывать в местах, куда без поводка рабынь не пускают.

На его лице появилось странное выражение, как будто он проглотил муху. Он схватился за телефон на столе, потребовал начальника охраны и приказал ему забыть раз и навсегда о том, что зам генерального Наталья Николаевна в силу обстоятельств прибывает к ним в статусе невольницы, и встречать её как самого дорого гостя. После чего осведомился, не желаю ли я чашечку кофе. «Не откажусь», — кивнула я. Он пригласил меня в кресло за столик для гостей. Я протянула ему поводок.

— Приковывать будете?

— Наталья Николаевна, пожалуйста… Неужели я вас до такой степени обидел?

Два года рабства основательно вычищают из рабыни понятие обиды, но мне было приятно его троллить.

— Может быть, вы забыли, но я хорошо помню, что вы хотели купить меня. И даже звонили моей госпоже.

— Наталья Николаевна, ради бога… Ну это же было сказано в шутку, давайте забудем, пожалуйста, Наталья Николаевна!..

Я улыбнулась, глядя ему в глаза.

— Вы больше не будете пытаться купить меня?

— Наталья Николаевна, я вас умоляю…

— Ну хорошо, Сергей Петрович, давайте забудем.

— Наталья Николаевна, я виноват перед вами. Я ошибся. Давайте забудем прошлое навсегда. Позвольте пригласить вас сегодня вечером на ужин.

Я ответила не сразу. Всё-таки я немного была обижена, что он принял меня за рабыню, которую можно купить. Ресторан, в общем-то, — тоже вариант покупки, но это покупка стандартная, проверенная веками, общественно одобряемая, ничего банальнее и придумать нельзя. Будь я свободной, всё и было бы банально. Но я рабыня, чёрт возьми. С рабынями сложнее… В некоторых дорогих ресторанах по вечерам полно состоятельных джентльменов со своими невольницами, там каждый день стихийный фестиваль не то БДСМ, не то косплея — тут и карнавальные костюмы, и элегантные платья с обнажённой грудью, и поводки, и кандалы, и наручники, и маски… В таком месте проводит где-то свои вечера рабыня Эви, если ещё не остановилась. В таком месте и я в своём ошейнике смотрелась бы органично. Но в такой ресторан я не пойду…

— Если не секрет, куда именно вы собираетесь меня пригласить?

— «Третий мёд». Вы бывали там?

— Даже слышу первый раз.

Он улыбнулся.

— Вам понравится. Не беспокойтесь, там никто не обратит внимания на ваш ошейник. Это тихое, спокойное место.

Я дотронулась до поводка.

— Ради бога, — воскликнул он, умоляюще протягивая руку, — никаких поводков! Пожалуйста, Наталья Николаевна, не надо так издеваться надо мной, я понимаю, что заслужил, но пожалуйста…

Я улыбнулась. Клиент готов. Свёрнут в трубочку, упакован и готов к отправке.

— Верю, Сергей Петрович, — сказала я. — Спасибо за приглашение, я приду. Однако до вечера не так уж много времени. Не заняться ли нам бумагами, ради которых я здесь?..

Когда мы покончили с делами, он спросил:

— А поводок вы можете снять?

— Ключи в машине, Сергей Петрович.

Он только крякнул. Попросил сунуть поводок в карман. Проводил меня до самой тачки. Шёл на полшага сзади, как привязанный. Я опиралась на его руку, когда залезала на сиденье. Рука была твёрдая, как из камня…

Первым делом я позвонила генеральному, отчиталась о визите и попросилась на сегодня больше не приходить. «У меня ничего срочного не осталось, одна только встреча, её можно перенести». Генеральный не возражал. Затем позвонила Лидке.

— Лидка, ты не представляешь. Меня пригласили в ресторан.

— Да ну! Рабыню? В ошейнике? В ресторан?! Да ты шутишь!..

— Лидка, ты перестанешь прикалываться, когда я скажу — кто.

— Неужели генеральный?

— Нет, и лучше не надо. Помнишь того мужика, который хотел меня купить, а потом ещё тебе звонил?

— Он?! Да как он до тебя добрался?! Натка, клянусь, я его сразу послала в пешее эротическое, он о тебе ничего знать не может!

— Он и не знает. То есть не знал. Теперь знает. Он — хозяин той самой конторы, в которой я сегодня была.

— А-бал-деть… Натка, я уже в обмороке. Как он с тобой?

— Извинялся и каялся.

— Ну, это ты умеешь. Куда идёте?

— «Третий мёд» какой-то, не знаю, говорит, тихое место.

— Ну, рабыня Ная, смотри у меня, спуску ему не давай, а то продам!

— Да можешь хоть щас, покупатель готов…

Теперь — Лия.

— Да, госпожа, слушаю.

— Ты где?

— Запасаюсь продуктами, госпожа.

— Значит, так. Быстро свернула все покупки. Возвращайся; чего не успела — потом. Зайди по дороге куда-нибудь, купи мне несколько пар чулок, чёрных, под вечернее платье, для пояска. И поясов пару купи, да смотри бери получше и подороже! А то у меня и выбрать не из чего…

— Да, госпожа.

— Дома найдёшь вечернее платье, чёрное, длинное, с разрезом, приведёшь его в порядок — вычистить, выгладить и прочее. Я его ни разу при тебе не надевала, по видео мне покажешь… Слышишь?!

— Конечно, госпожа.

— И туфли к нему на шпильке. И все брюлики чтобы меня дожидались, поняла?! У тебя два часа. Не успеешь — всю шкуру кнутом спущу!

— Госпожа, я уже бегу…

Я глянула на часы. Еще часа четыре. Успею… Теперь — грандиозный Чингиз-хан-набег на спа-салон, парикмахерскую, маникюр-педикюр, салон красоты. Бегом, бегом, бегом… Уф. Теперь домой… Платье, брюлики, чулки, пояски, туфли ждут меня в гардеробной вместе с Лией. «Умница, рабынечка моя, успела!» Надела пояс, натянула чулки, пристегнула… Задумалась на секунду. Нет, трусиков сегодня не надо. Хотя в постель я совсем не тороплюсь… Но не надо… Надела платье — сидит как влитое, порядок. Разрез от бедра. Грудь открыта до сосков. Выставила ногу — как и не одевалась, на виду чулок с подвязкой до самого пояска. Повертелась перед зеркалом.

— Лия, глянь, вот, когда я сяду… видно, что трусиков нет?

— Видно, госпожа. Прикажете подать?

— Нет, Лия, пусть смотрит, мужикам полезно…

***

Конечно, она опоздала. Умеренно, на двадцать минут, вполне допустимо для такой женщины. Приехала на своём «лексусе» с рабыней за рулём. Я ждал её на улице, курил и успел засечь прежде, чем рабыня выскочит и подаст ей руку. Я успел первым. На ней было обтягивающее чёрное платье с разрезом, который стоил того, чтобы разглядеть его потом подробнее. На соблазнительно открытые плечи и грудь был накинут полушубок, на этот раз песцовый, белый и пушистый. Но прежде всего бросался в глаза невольничий ошейник, блестевший холодной сталью на приятно загорелой коже. Слава богу, на кольце не было поводка, это было бы уже слишком… В дополнение к ошейнику, как будто усиливая оковы, — золотые браслеты на запястьях и лодыжках… Когда она шагнула на землю, опираясь на мою руку, грудь её взволновалась у самого моего лица, и я почувствовал искрящуюся, как брызги шампанского, волну, прошедшую по телу. Эта женщина умела волновать… Запах дорогих духов и тонкий аромат хороших сигарет окутали меня, как туман. Я поцеловал ей руку и вручил букет роз. Только тут она улыбнулась. Погрузила лицо в розы, вдохнула.

— Обожаю аромат чайных роз, — сказала она.

Я предложил ей руку. Она ответила, позволив своей кисти свободно свисать с моего предплечья. Во всех её движениях была какая-то великолепная небрежность, как будто окружающий мир сам должен был нести её, а она лишь великодушно позволяла ему это делать. С той же небрежностью она бросила рабыне: «Жди в тачке, грейся». По реакции рабыни я понял, что она вышколена, как дрессированная собачка. Несомненно, Наталья Николаевна отлично владела инструментами воспитания и была рождена, чтобы властвовать…

И вот этой женщине я сказал, что хочу купить её! Ну не дурак ли…

Я не хотел, чтобы на нас обращали внимание, и заказал свой любимый, самый укромный столик ближе к углу и подальше от входа. Но не заметить красивую рабыню в сногсшибательном платье, золотых браслетах и с осанкой королевы было невозможно. В разрезе платья мелькал чулок с подвязкой, не слишком стеснённая грудь приятно колыхалась при каждом шаге. Пока мы шли, нас облизали взглядами, которые были слишком заметны, и прокомментировали словами, которые мы не слышали. Было двое-трое знакомых, с которыми я раскланялся. Приятелей Натальи Николаевны, к счастью, не оказалось. Других рабынь тоже не было.

Разговор не клеился. Я не мастер болтать языком, а Наталья не сочла нужным развлекать меня. Мне очень хотелось услышать от неё, как она попала в рабыни, потому что чем ближе я с ней знакомился, тем более невероятным это казалось. Наталья и ошейник были абсолютно несовместимы. Но он на ней был, и это возбуждало меня; по всему телу бегали весёлые пузырьки. Однако разговор вертелся вокруг марок шампанского, новостей из автомира, теле-кино-сплетен и тому подобных нейтральных тем. Я приналёг на коньяк и пригласил её на медленный танец. Она закинула мне руку за шею, прикрыла глаза. Под моей ладонью ожила тёплая, гибкая, трепетная спина. Я был уже почти готов, не выдержал и прижал её к себе животом, чтобы она ощутила моё желание своим телом. Она чуть вздрогнула, сверкнула глазами, упёрлась руками.

— Осторожней, — сказала она, — под платьем на мне только чулки.

Я чуть не застонал…

— Не торопитесь так, — сказала она, — быстрый секс — это не та дорога, которая ведёт к долгим отношениям. Пойдёмте выпьем.

Я поцеловал ей руку, и мы вернулись на место. Тело не очень слушалось меня, но не потому, что я слишком много выпил… Я сел и опрокинул в себя рюмку коньяка, как водку. Она положила руку на мою, ласково сжала:

— Не будем детьми, Сергей Петрович. У нас всего лишь первое свидание. А вечернее платье — не та одежда, которая требует белья. Поцелуйте меня.

Я потянулся к её губам, она позволила мне только прикоснуться к ним и тут же отстранилась. Закурила. Я едва успел поднести ей огонь…

— Видите женщину? — спросила она, указывая сигаретой направление.

Я посмотрел. Через несколько столиков от нас сидела со спутниками вульгарная особа. Она была помоложе Натальи, но выглядела настолько же дёшево и как-то странно старше своего возраста, насколько Наталья — свежо и дорого. Слишком молодёжная для неё одежда была настолько не подобрана по фасону и цвету, что вызвала оторопь даже у меня. Лицо её было чересчур накрашено, а ногти мрачно сияли кроваво-красным цветом. То, что было у неё на голове, я бы не рискнул назвать причёской…

— Вижу, — сказал я. — К такой я не подошёл бы даже после бутылки коньяка.

— Примерно такой была моя владелица, — сказала Наталья, и мне показалось, что голос её дрогнул. — Вульгарная, глупая особа из нуворишей. А вот кнутом владела мастерски. Любила подвешивать на дыбу с руками за спиной и пороть… Руки у меня до сих пор болят…

Её передёрнуло. Я взял её руку в свою. Она не пошевелилась. Рука дрожала…

— Зачем вы вспоминаете это? — спросил я.

— Мне никуда не деться от этих воспоминаний, — сказала она, просунув указательный палец в кольцо ошейника, как будто ей не хватало поводка. — Наверное, это именно то, что мне и было нужно. И воспоминания, наверное, тоже…

Она тряхнула головой, сбрасывая морок.

— Пойдёмте танцевать…

Я уже не чувствовал стеснения. Разговор шёл сам собой. У меня в руках была нежная и суровая, трепетная и холодная, умная и растерянная женщина, которая была ещё непонятно почему чьей-то рабыней и которую хотелось освободить, защитить, утешить и приласкать. Мне уже не хотелось немедленно укладывать её в постель, а хотелось просто разговаривать, держать за руку, целовать…

И тут явился Он. Пьяный дурак.

Нет ничего хуже пьяного дурака. Его можно встретить везде, и даже в приличном ресторане. Они как тараканы, черт знает откуда они берутся, но они всегда есть и избавиться от них полностью, видимо, никогда не будет возможно.  Пьяный дурак не понимает слов, и потому столкновение с ним всегда заканчивается одинаково.

Пьяный дурак подошёл, пошатываясь, с масляными глазками и слюнявой улыбкой и сказал:

— Можно вашу рабыню на пару танцев?

И ещё наклонился к ней, чтобы разобрать надпись на ошейнике. Потянулся рукой к кольцу. Наталья отшатнулась, вся вспыхнув…

Подойти к чужому столику и спросить, нельзя ли пригласить даму на танец, — это, конечно, наглость, но допустимая. Можно просто сказать «нет», можно позволить даме поприжиматься к чужому дяде и поиграть с вашей ревностью, но все это в рамках дозволенного. С рабынями проще, но и тут можно схлопотать.

А это пьяное чмо подползло и захотело притянуть мою Наталью к себе за кольцо ошейника, чтобы обнять своими грязными лапами…   

Бешенство взорвалось во мне, как котёл с перегретым паром. Я вскочил. Посуда жалобно звякнула на столе. Чмо отшатнулось, трезвея с невероятной скоростью. «Серёжа, не надо!» — услышал я её голос.  Я замер… Ко мне бежали знакомые официанты и приятели, мой шофёр-охранник, незаметно дежуривший за столиком у входа, закрыл от меня чмо своей широкой спиной.

Она взяла меня за руку. Ничего не сказала, просто потянула вниз. Я сел. «Сергей Петрович, позвольте, я поменяю ваш бифштекс», — сказал официант. «Да, конечно…» Я поискал глазами пьяное чмо. Оно исчезло. Вульгарная мадам, похожая на первую хозяйку моей Натальи, смотрела на меня с испугом и восхищением. Я отвернулся…

— Мне надо выпить, — сказал я.

Она продолжала держать меня за руку.

— Это последняя, — твёрдо сказала она.

Я налил себе коньяка, ей — шампанского.

— На сегодня хватит, — сказала она. — Пойдёмте. Спасибо вам.

И она сильно сжала мою руку.

— О чем вы, Наталья Николаевна!..

— Сегодня я не чувствовала себя рабыней. Пока этот… Спасибо. 

— Я бы его убил, — сказал я. Мне показалось, что голос мой прозвучал как-то уж слишком загробно.

— Этого я и боюсь, — сказала она. — Пойдёмте.

Стало уже совсем холодно, но мы все же достали сигареты и закурили на прощание.   Она куталась в свой полушубок. Полезла в сумочку.

— У меня нет визиток, мне бы пришлось писать на них «рабыня Ная», — улыбнулась она. — Вам придётся довольствоваться бумажкой.

Она достала из сумочки маленькую записную книжку, написала телефон, вырвала листок и вручила мне. Я немедленно спрятал его поглубже во внутренний карман.

— Могу я рассматривать это как приглашение звонить? — спросил я.

— Можете, — сказала она и выставила ножку в разрез платья. 

Я увидел край чулка с уходящей вверх, в таинственную темноту, подвязкой. Передохнул вспыхнувшее желание… Оно и не потухало, просто тлело, готовое разгореться во весь костёр в любой момент.

Она истолковала мою заминку по-своему.

— Сомневаетесь, что там ничего нет? — улыбнулась она и быстро приподняла платье, чтобы я мог увидеть, и тут же опустила его. Я замер, задержав дыхание. Так легко и просто она делала со мной то, о чём я уже начал забывать, что такое может быть…

—   Пусть это будет авансом, — сказала она. — Ничего больше не говорите, не надо. Поцелуйте меня.

На этот раз поцелуй получился долгим и глубоким. Потом она нежно отстранила меня, приложила палец к своим губам, затем к моим, молча повернулась и быстро зашагала к своему «лексусу», у которого уже томилась рабыня, дожидаясь её. Залезая, она ещё раз показала мне свою ножку, чуть улыбнулась, поймав мой взгляд, и захлопнула дверь. Рабыня торопливо поклонилась мне, села за руль, и они уехали. Я стоял и смотрел, пока «лексус» не скрылся из виду…

Один раз она назвала меня «Серёжа». Только один раз. Это вырвалось у неё непроизвольно, но это было.

Было.

И ещё была бумажка во внутреннем кармане. Она была тёплой и, казалось, грела меня.

Я повернулся к шофёру. Он улыбался.

— Завидуй молча, — сказал я. — Поехали домой…

***

Одеваться надо медленно и не торопясь. Так же медленно, дразняще и соблазнительно, как раздеваться. Особенно чулки. Раньше я этого не понимала. Вернее, знала, но не чувствовала. Я чулки редко когда носила, а теперь почти всегда в них, как будто на дворе 50-е. Серж — большой поклонник чулок, так что иначе как в классическом варианте неодетости я ему и не показываюсь.

Однажды, когда я так вот неторопливо одевалась, поглядывая на него, то садясь рядом с ним, то расхаживая по комнате, он спросил:

— Знаешь, чего тебе сейчас не хватает?

Я быстро осмотрела себя. Глянула в зеркало. Всё на месте, и плюс к этому домашние туфельки на каблучках.

— Сбросить лет двадцать, — честно призналась я.

— Тебе это вообще не нужно, — сказал он. — Лучше и не бывает. А вот к ошейнику кое-что должно прилагаться.

Он лежал в постели, закинув руки за голову, и разглядывал меня. Мне показалось, что простыня пониже его живота слегка вздулась.

— К ошейнику много чего прилагается, — сказала я. — От мелких неприятностей в мире свободных до плётки и кнута. А также цепи, наручники, верёвки…

— Мой выбор — кандалы, — сказал он и устремил пристальный взгляд на мои ноги. Простыня пониже живота вздулась ещё сильнее.

Ну что ж, нормальное мужское желание… А кандалы всегда при рабыне. Если её продают, то вместе с оковами, да и продают как раз в них. Без необходимости их обычно не меняют. Кандалы и у всякой бывшей невольницы имеются, в шкатулке, подаренной её бывшим хозяином.

Шкатулки у меня ещё нет. Её должна мне подарить Лидка, когда я стану свободной. Она хотела сделать это сразу же после покупки, но я ей запретила. Из чисто суеверных соображений…

Я достала из сейфа кандалы, пока ещё лежащие рядом с цепями рабыни Лии, надела, защёлкнула замки…

— Госпожа, что вы делаете?! — услышала я испуганный возглас своей рабыни.

— Всё нормально, Лия, — успокоила я её. — Господин Сергей так захотел. Этот ключ я отдам ему, а этот возьми себе. Так, на всякий случай. И постарайся не потерять.

— Ну что вы, госпожа…

Когда я вошла в комнату, холмик под простынёй вздулся бугром. Он сел на постели и ел меня глазами. Я неторопливо раздевалась. Кандалы задерживали процесс, дразня и возбуждая. Он дышал всё чаще и громче, ноздри его раздувались. Когда я помахала перед ним трусиками, держа их двумя пальцами, и бросила на пол, он вскочил и набросился на меня, как молодой. «Кандалы-то сними!» — закричала я. «Не надо», — прорычал он, раздвигая мне колени…

Потом я дефилировала перед ним в цепях и без, а он оценивал и вслух комментировал мою походку. Что я точно поняла — это и когда я стану свободной, кандалы с наручниками в шкатулке спокойно лежать не будут…

***

В запертом ящике стола, кроме трёх альбомов моих продаж, лежит ещё и четвёртый — проспект аукциона, на котором я купила рабыню Ини. Я храню проспекты всех аукционов, на которых мы покупали рабынь, но остальные валяются где-то в квартире. А вот проспект с Ини хранится вместе с моими. На фотографиях она выглядит неказисто, как и большинство продаваемых, — худенькая рабыня с небольшой грудью и короткой стрижкой, похожая на мальчика. Обычная девчонка, намеренная всё испытать и поскорее повзрослеть. Зато её поведение на аукционе было впечатляющим. Голая, закованная, на поводке, она вышла, улыбаясь, как будто вся сияя изнутри. Ни малейшего страха и стеснения. Существо из другого мира. К счастью, я не пожалела на неё денег, хотя муж резко возражал. Ини стала свидетельницей одного из последних наших скандалов. Уже через неделю мы с ним окончательно разъехались, и Ини осталась со мной…

Вернувшись домой из Питера, я тут же занялась поисками Ини. Телефоны не отвечали. В справочниках ни она, ни её родители не отыскались. Я послала родителям письмо на тот адрес, где бывала у них в гостях. Мне пришёл ответ, что квартира продана, а новый адрес бывшие хозяева не оставили. В отчаянии я попыталась даже разузнать что-нибудь в Управлении — но все их сведения об Ини заканчивались подписанным мной документом о её освобождении. Оставался интернет, но и там следов Ини не обнаружилось. Она исчезла, как будто её и не было, как будто она жила только в моей памяти. Она промчалась мимо меня, как ласковое и тёплое светило, внезапно взошедшее из-за горизонта и навсегда скрывшееся за ним. Осталось только жемчужное ожерелье, которое я не надеваю, дожидаясь, когда с меня снимут ошейник, проспект аукциона и моя память…

И всё чаще мне кажется, что Ини и не существовала в действительности, что её выдумало моё подсознание, чтобы как-то утешить меня и примирить с жизнью. Ведь та худенькая девочка из проспекта мало похожа на сияющую инопланетянку, которую я так хорошо помню. Я никогда не спрашиваю об Ини ни моих друзей и знакомых, которые видели и знали её, ни тем более бывшего мужа. Я боюсь. Вдруг они скажут мне: «Ини? Какая Ини?.. Ты что, под кайфом? Не было никакой Ини, о чём ты…»