Каверна. Часть вторая. Глава 15

15

Тем временем Ира поменяла место работы. Она устроилась на более выгодные условия трудовой деятельности. Все официально, по закону, с полными правами и обязанностями по трудовому кодексу. С приемлемой зарплатой и нормальным, а не кабальным графиком. У неё неплохо получалось, учитывая, что она была в Москве не больше четырех месяцев.

А ко мне в бокс перевели парня после операции, по имени Серега, и я был теперь не один. С одной стороны, было веселее, с другой - об уединениях с Ирой не могло быть и речи.               

И как раз в эти дни я поссорился с Ирой. Она приехала на выходной, привезла продукты. Зашла какая-то заведенная, запыханная и посетовала на духоту, несмотря на то, что стоял октябрь и было довольно-таки прохладно. Москва заметно поменяла Иру. Привычка нелепо одеваться уступила место столичной практичности. Волосы собрались в интересную прическу. Модная кожаная куртка и джинсы сидели идеально. На ногах белели изящные кроссовки.

Ира сняла куртку и принялась разбирать пакет.

- Ты банк ограбила? – пошутил я.
- При чем тут банк? Я подработку же брала, два дня. За один мне заплатили.

Стол нагромоздился фруктами, выпечкой, йогуртами… Покончив с продуктами, Ира присела ко мне. Я поцеловал её в щечку.

- Сделать тебе чай, будешь?
- Буду, – ответила она, немного подумав.

Я заварил чай, поставил перед ней чашку и тарелку с печеньем.

- С чем будешь?
- С сахаром.

Я положил рафинад в чашку и размешал.

- Ты что, три куска положил?! – возмутилась она. – У меня же слипнется…
- А сколько надо было? Два?
- Один! – раздражено ответила она. – Я не буду этот чай пить! Сам пей свой чай!

Последнее время Ира стала капризная, раздражительная. Я заметил это с тех пор, как у неё наладилось с работой.

Недавно у Сереги были посетители - жена и сестра. Посидели культурно полчасика, покормили, оставили продукты, пожелали скорейшего выздоровления нам обоим и откланялись.

Я невольно сравнил. На них приятно было посмотреть - воспитанные девицы, моя же - оторва.

- Помнишь, ты спрашивал, почему в договоре было семь тысяч написано? – Ира стала объяснять нюансы договора. – Семь тысяч в неделю, четыре недели – двадцать восемь, минус налоги, отчисления, получается - когда как, от двадцати двух, до двадцати пяти тысяч.

За этими разговорами Ира повысила голос и говорила эмоционально, почти кричала.

- Тише, не кричи, - попытался я успокоить её. – Я сейчас не один. Видишь, человек после операции. Что ты раскричалась?

На соседней кровати перебинтованный, под аппаратом спал Серега, на его лице застыла мученическая гримаса.

- Ну… ты меня раздражаешь!
- А-а, я тебя уже раздражаю? И с каких это пор?

Ира цыкнула, сделала нетерпимый жест.

За окном вдруг подул сильный ветер, засвистел, завыл, махнул кафтаном опадавшей листвы и пошел гулять по переулкам. Порывом форточку ударило о стену. Я полез прикрыть форточку, но еще один порыв ветра ударил её так, что стекло разбилось - осколок, звякнув по подоконнику, полетел вниз. Прикрыв разбитую форточку, я подумал: «А ведь скоро зима».

Мы вышли из палаты. Я прихватил пакет с хлебом. Ира загорланила:
- Опять ты своих уток кормить собрался?! Я не пойду в парк! Там холод собачий!

В коридоре на кушетке сидела девушка, она бросила на нас удивленный взгляд. Тут было не принято шуметь. Стало не по себе, неловко за Иру, я поспешил на выход. По ходу, давя себя спокойствием, спросил:
- А куда ты хочешь пойти, в Макдоналдс?
- В ресторан! – раздражено бросила она.

Мы вышли из здания и направились к проходной.

- Мы можем, вообще-то, минут на двадцать зайти в парк, – сменила она тон.
- Что ты стала такая нервная? Я уже не могу с тобой разговаривать. Ты можешь нормально общаться?

Ира не воспринимала мои слова серьезно, для неё это была шутка, игра. Она дурачилась, говорила какую-то глупость и весело отбегала от меня. Потом подходила, делала серьезное лицо, давая понять, что больше не будет, но снова говорила какую-то чушь и отбегала. Я обещал, что таким поведением она доведет меня. Терпение лопнуло, я отвесил ей подзатыльник. Ира, смеясь, покривлялась, показывая, что ей не больно. Тогда я отвесил ей еще, но рука прошла вскользь. Бог троицу любит – третий подзатыльник достал её так, что она пригнулась от боли, сорвала резинку с волос и помотала головой, раскидывая пряди.

Собака на воротах заволновалась, задребезжала цепью и жалобно тявкнула.

- Ты чё больной?! Больно же! – надулась Ира. - Дурак!

Я схватил её за руку. Ира вырвалась и быстрым шагом пошла прочь. Я пошел за ней, подбирая нужные слова, чтобы остановить или хоть как-то повлиять на ситуацию.

Выйдя с территории больницы, она перешла улицу.

- Ты обиделась?! – крикнул я в след.
- Иди в ж…пу! – огрызнулась она и свернула в переулок.

Люди, шедшие по тротуару, измерили нас взглядами.

Хотелось крикнуть вдогонку: «Если сейчас уйдешь, не возвращайся!» Но я решил, что нельзя быть таким... Если она думала, что я побегу за ней, то глубоко ошибалась.

Я пошел в парк кормить уток. По дороге плевался. Этот человек не воспитан, не может делать доброе дело благородно. Если она помогает, ухаживает, с работой у неё стало налаживаться, значит, можно позволять себе разговаривать со мной как с надоевшим до последней степени ребенком. Она заигралась и перестала понимать слова.

Два дня Ира не звонила, но на большее её не хватило. Она позвонила на третий день и уверено проговорила:
- Будем считать этот поступок на твоей совести. Проехали. Я сегодня приеду. Надеюсь, ты хотя бы извинишься?

Я встретил её за пределами больницы и повел в парк. После известной сцены, я стеснялся, не хотел, чтобы это позорище видели в хирургии. Ира шла уверенно, предполагая мои раскаяния.

Мы присели на холодную лавочку в унылом парке.

Я никого не замечал, огромный камень был на душе. Между нами произошел разговор, от которого боль комом подкатывала к горлу, а душа рвалась на части. Ира тихо ревела. Я объявил, что сил моих больше нет, между нами все кончено.

Отвел её к метро и сказал:
- Иди.

Она стояла и не заходила в подземку.

- Все, иди! Слышишь? Иди!

Она молчала и плакала.

Поток людей пропадал в метро и такой же выливался наружу. Вокруг кишели люди, играла музыка, гудела проезжая часть. Я посмотрел в большие зареванные глаза – сейчас или никогда… развернулся и пошел прочь.

Возвращался в больницу, пытаясь заглушить боль и душевную муку логическим рассуждением. Сырость кусала щёки. Огни осеннего города растекались, как акварель по мокрой бумаге. Бродяга ветер провожал, похлестывал меня.

До чего я докатился? – говорил я ему. - Никогда не поднимал руки на женщину и зарекался, что не подниму. Зарекался, что никогда не свяжусь с сидевшей... Почему, когда зарекаешься от плохого, оно приходит? Почему? Может быть, заречься от хорошего? Или вообще, нельзя зарекаться? Как гласит пословица: «Не говори гоп…»

И сколько же надо стойкости и мужества, чтобы не вовлечься в круговерть, уготовленную через женщину? Сколько надо смирения, терпения, чтобы, попав в силки, не потерять себя? Оправдана ли жертва отречения от мира? И как стать той заблудшей овцой, найдя которую Господь возрадуется и понесет на руках?

Вернулся в палату подавленный и растерянный. Отклеил прилипший к ботинку желтый березовый листок. Серега поинтересовался моим настроением. Я поделился своими переживаниями, на что он сказал:
- Это не твое, - приподнялся он на постели, подбил подушку под себя и сделал серьезное лицо. - Если так, то это не твое. Я тоже куролесил, бухал, маялся, одним словом, пока не встретил свою. Она сделала меня лучше. Я успокоился, что ли… А когда дочка родилась, вообще по-другому себя почувствовал. Ты тоже встретишь свою, по любому. А это не твое, ты сам это знаешь.

Серега был прав. Я попытался успокоиться и выкинуть это из головы. Десять раз привел все «за» и «против». Чаша «против» очевидно перевесила. Рано или поздно это должно было произойти.

Но через день позвонила Ира. Голос у неё пропал, она говорила так, будто пережила тяжелейшую трагедию, как человек в одночасье потерявший всех близких и родных людей. У неё разболелся желудок. Она просила прощения и клялась, что больше такого не повториться, что она больше никогда не будет такой дурой. Говорила, что у неё никого нет ближе в целом свете, и она не сможет без меня.

- Знаешь, как мне плохо было, - тлел её голос в трубке. - Не думала, что ты такой жестокий – бросишь меня и уйдешь. Я хотела кинуться под поезд в метро. Не хотела жить. Прости меня, пожалуйста.

Половина меня говорила: «Брось, Тенгиз, это будет постоянно продолжаться. Этими соплями она тебя и окрутила. Она никогда не изменится. Это беда, головная боль».

А другая половина испугалась, как за ребенка, брошенного на произвол судьбы, на страдание и одиночество: «Кто поймет, если не я? Как вы мерите, так и вам отмерят. Оттолкну, и сам отвергнут буду».

Теперь это выше моих сил - оттаял я.

Поговорил с ней ласково, успокоил и попросил беречь себя.

- Приезжай на выходные. Привези что хочешь, - сказал я.

А сам вышел во двор, подошел к Федору Михайловичу.

- Что делать? Как тут быть? Так правильно и так правильно. Так неправильно и так неправильно. Гуманизм к безобразию ведет, идеализм к погибели. Где верная дорога? А может быть, действительно судьба, как предначертано, так и будет? Зачем тогда мозги все это понимать?

На памятник села ворона, сложила крылья и стала засыпать. Голуби, поклевывая, бегали под ногами. Воробьи прыгали между голубями и звонко перечирикивались. Листва желтела и осыпалась, наступала глубокая осень.

«Не бери на себя много, оставь это на волю Господа».

Вышел из отпуска Тамерлан Владимирович и пошел обходить владение. Больных еще с утра предупредили медсестры, что заведующий на обход пойдет.

Я сидел на кровати, когда в палату зашли Тамерлан Владимирович и Елена Вадимовна. Тамерлан подошел ко мне, спросил, улыбаясь:
- Как дела?
- Нормально, - ответил я.

Он посмотрел шов и место операции и, как бы обращаясь к Елене Вадимовне, сказал:
- Зачем вы его еще здесь держите?!

От неожиданного вопроса Елена Вадимовна растерялась. А я удивлено спросил:
- А как же вторая операция? Вы же говорили, что нужна будет… на левом легком?

Тамерлан посмотрел на меня снисходительно, как на дилетанта или ребенка.

- Я полистал дела, - сказал он. – Состояние и анализы хорошие. На левом легком старые очаги уплотнились, кальцинировались. Трогать их сейчас… иммунитет упадет, может быть, хуже станет за счет того, что мало легочной ткани останется. Я читал в истории, у тебя год назад была левосторонняя пневмония. Если она не спровоцировала рецидив, очаги не активизировались, значит, надежно сидят. Если будешь беречься… не потревожат. Я тебе напишу: «Показано динамическое наблюдение». Будешь принимать медикаменты четыре, ну минимум два месяца. Смотри, не бросай, серьезно отнесись, - он перевел взгляд на Вадимовну. – Подготовьте документы на выписку.

Я не знал - плакать или смеяться? Груз свалился с плеч. Все это время я настраивался на еще одно испытание, готовился к худшему, а развязка оказалась внезапной и безболезненной. Я даже пожурил про себя Тамерлана за такой тактический ход.

Обзвонил всех: маму, дядю, Ибрагима, поделился радостной новостью. Потом позвонил Ире.

- Сегодня был обход. Сказали - вторую операцию делать не будут!
- Почему? – спросила она.
- Говорят, не надо! И так все хорошо! От второй операции может быть хуже! Алло, алло, слышишь?..

На том конце была тишина.

- Ты что, плачешь? Алло…

После паузы Ира тихо ответила:

- Это значит, ты скоро уедешь?..

Меня осенило. До меня только дошло, что для неё это траур.

- Да… уеду… - я не был готов к подобным вопросам.

Ира молчала. Я слышал, как тоска полилась слезной рекой.

- Ты же приедешь потом?.. Я буду тебя здесь ждать.
- Не знаю, - ответил я. – Как получится…
          
Через неделю мы с Ирой стояли на перроне Казанского вокзала. Поезд отходил около восьми часов вечера. Было уже темно и работало искусственное освещение. По вокзалу прокатывались объявления об отходящих и прибывающих поездах. Отъезжающие суетливо искали номера своих вагонов.

Ира собрала меня в дорогу, принесла курицу-гриль. Она молчала, стояла в каком-то оцепенении, немного щурилась от ветра, который играл её волосами в свете фонарей. Ей нужно было на работу в ночную смену, и, чтобы тушь не потекла, она крепилась и не плакала. 

Объявили отправку поезда «Москва – Нальчик». Я поцеловал Иру и зашел в вагон. Прошел в купе, присел у окна. Поезд скрипнул, ударил позвоночником сцепки и тронулся. Ира шла по пирону и смотрела на меня. Поезд ускорился, и она исчезла.

Поезд долго крался в темноте. За окном звездной россыпью плыли городские огни. Когда поезд еще не выехал из Москвы, пришло сообщение от сифошки:
Ты уехал, и все в этом городе потеряло смысл. Знай, где бы я ни была, и где бы ни был ты, я буду тебя любить! Всегда - всегда, везде - везде, сильнее всех на свете!

Я возвращался домой в противоречивых чувствах. Получалось, освободился только теперь, через два года после освобождения.

По дороге домой приснился сон. Я бреду по полю и набредаю на сад. Из залитого светом райского сада выходит красавица – любовь моей юности. Она держит в руках красные яблоки и, улыбаясь, протягивает мне.