З гори та в долыну

Павлина Горбачева
Алехандро Атуэй, ooold2008@rambler.ru               Зеленоград, 2020 год


Пьеса.

Действующие лица:
МАЯКОВ ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ – режиссёр, 55 лет.
КИСЛОВ ВАСИЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ – актёр, 50 лет.
ЗАБЕЛИНА АДЕЛИНА ФЕОДУЛОВНА – актриса, 35 лет.
ЧЕСНОКОВ СЕРГЕЙ ВИКТОРОВИЧ – актёр, 33 года.
СВЕШНИКОВА ТАМАРА – актриса, 26 лет.
НИКОЛЬСКАЯ ЕЛЕНА – актриса, 27 лет.
РЯБОВА ГАЛИНА СЕМЁНОВНА – актриса, 42 года.
БАБА ПОЛЯ – Павлина Григорьевна, автор пьесы «Дети войны», 79 лет.



Сцена 1.

ГОЛОС БАБЫ ПОЛИ (В полумраке.) Шли годы. Наступил тысяча девятьсот пятьдесят второй год. Я окончила четыре класса, перешла в пятый. Семилетняя школа находилась в Колычёво, за три километра от нашей деревни. Ходили пешком и в дождь осенью, и в метель зимой. Ходили кое в чём: сапоги худые, портянки торчали из валенок. Весной разливалась речка – нас отпускали на каникулы.
   Летом, в августе этого года, маму мою убили на работе. Я всегда ходила с ней каждую ночь на дежурство, а этой ночью меня с ней не было - я заигралась на улице, и мама ушла одна. Её убил мужчина из нашей деревни. Он работал шофёром на полуторке (такая машина, одна была в колхозе). Он был гулящий, пьющий, несмотря на то, что у него было семеро детей.
   Ставил свою машину у фермы, и мама всегда отчитывала его за то, что он поздно приезжал. За что он убил маму, мы так и не узнали. Сначала он задушил её собственным платком. Потом положил её в копну (у фермы было сено) и проехал по ней на машине. На суде сказал, что она спала в копне, и я её не видел – пьяный был.
   Утром пришли, сообщили, что мама моя мертва. Я и сестра побежали к ферме. Пришли, она лежит, раскинутые руки. Мы обе плакали. Вот и сейчас пишу, а у меня слёзы градом, хотя прошло шестьдесят восемь лет.
  Хоронили её на староверских могилках, хотя она и была православная. Приезжал староверский батюшка, отпевал её. На помины колхоз выделил всё: капусту, пшено, молоко.
  Был суд. Дали ему два года, так как его сестра была народным заседателем. А через год он вышел на свободу, потому что объявили амнистию – умер в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году Сталин.

Зажигается свет. Декорации деревенской избы в театре. Нехитрая мебель и утварь. Посреди избы стоят стол и лавки. Входит Забелина, которую, пригибаясь по-лакейски, ведёт под локоток Кислов.

ЗАБЕЛИНА. (Почти повелительно.) Вася, я тебе поручаю ответственное дело.
КИСЛОВ. (Заискивающе.) Для меня исполнить любое Ваше желание – это честь.
ЗАБЕЛИНА. (Присаживаясь на скамью.) Скажите, ну, этому…, художнику, как его?
КИСЛОВ. (Помогая присесть.) Коле?
ЗАБЕЛИНА. Да, Коле. Это же чёрте что! Он опять написал: «В главной роли – Забелина Аделина Федуловна».
КИСЛОВ. (Наигранно-восхищённо.) Да! Вы - наша прима!
ЗАБЕЛИНА. Вася! И ты туда же! Запомни: не Федуловна, а Феодуловна!
КИСЛОВ. (Растерянно.) А разве?..
ЗАБЕЛИНА. (Утомлённо.) Ну сколько можно твердить одно и то же. Мой отец – заслуженный деятель искусств, и не какой-нибудь простофиля Федул, а Феодул! Имя благородное, греческого великомученика, между прочим.
КИСЛОВ. (Целуя ручку.) Ваше слово закон – сегодня же …
ЗАБЕЛИНА. (Не дав ему договорить.) Ну, что это за реквизит? (Брезгливо.) Даже присесть негде. (Встаёт.) Угораздило же нас вляпаться в эту пьесу. Нет бы Островского поставить – сидела бы сейчас в креслах, а тут, того гляди, лапти на тебя натянут.
КИСЛОВ. Аделина Федуловна!
ЗАБЛИНА. (Почти взвизгивая.) Вася!
КИСЛОВ. Извините, Феодуловна!
ЗАБЕЛИНА. Ты становишься несносен.
КИСЛОВ. Я исправлюсь, исправлюсь. Давайте, пока репетиция не началась, я Вам мягкий стул принесу?
ЗАБЕЛИНА. Нет, определённо, надо уходить из этого театра. Зря я в прошлом году отказалась от предложения областного, а ведь могу и в столицу.
КИСЛОВ. Умоляю, не покидайте нас! Вот я уже бегу за стулом.

Трусит за кулису. Выходит Чесноков.

ЧЕСНОКОВ. (Насмешливо.) Куда это он? Опять расшаркивается перед тобою?
ЗАБЕЛИНА. (Мгновенно меняясь от надменности к приятной учтивости.) Да нет, Серёженька, просто человек хороший – во всём хочет угодить.
ЧЕСНОКОВ. (Насмешливо.) Хороший! Знает шельма, что ты с худруком спишь, вот и хочет через тебя роль выбить.
ЗАБЕЛИНА. Серёженька, ну зачем ты?
ЧЕСНОКОВ. (Пафосно цитирует.) «Я спокойно и просто открываю душу. Открываю, - хочу, чтобы интимное стало всемирным! Тёмная земная душа человека пламенеет сладкими и горькими восторгами, истончается и восходит по нескончаемой лестнице совершенств в обители навеки недостижимые и вовеки вожделенные. Жаждет чуда, - (иронично с намёком) и чудо даётся ей.»
ЗАБЕЛИНА. Сологуб вообще тут ни при чём.
ЧЕСНОКОВ. Знаю, Сологуб давно ни при чём, а вот худрук…
ЗАБЕЛИНА. Что за вздор про худрука? Даже обидно. И кто только эти слухи распускает?
ЧЕСНОКОВ. Хочешь фотки покажу?
ЗАБЕЛИНА. (Страдальчески заламывая руки.) …он меня принудил. Он страшный человек. И потом, это давно было. Ты мне веришь?
ЧЕСНОКОВ. (Иронично.) Конечно. (Жестко.) Но не на столько.

Входят Свешникова и Никольская.

ЗАБЕЛИНА. (Полушепотом.) Давай об этом потом поговорим.
ЧЕСНОКОВ. Да мне ровно. (Вошедшим.) Привет девчонки!
СВЕШНИКОВА. А какую сцену сегодня репетируем?
ЧЕСНОКОВ. С арбузом.
ЗАБЕЛИНА. О-о-о, опять эти непонятные замыслы автора!

Кислов вносит стул, подставляет Забелиной.

КИСЛОВ. Вот, Аделина Федуловна. О-о-ой! Феодуловна!
ЧЕСНОКОВ. (Смеётся.) Васька, ты опять текст забыл.
КИСЛОВ. Ничего подобного – я специально хотел подчеркнуть.
ЧЕСНОКОВ. (Иронично.) И тебе это удалось.
НИКОЛЬСКАЯ. А меня в сцене с арбузом нет, значит я напрасно сегодня пришла.
ЧЕСНОКОВ. Как это, напрасно? Ты же должна проникнуться общей концепцией спектакля. Он не состоит из отдельных эпизодов, тут все штрихи создают единую картину.
ЗАБЕЛИНА. Откровенно говоря, мне не нравится эта пьеса. Не понимаю: этот новый режиссёр, он кажется не в себе – требует от нас непонятно что на ровном месте.

Входят Маяков и Рябова.

МАЯКОВ. О, я гляжу, мы вовремя – наши косточки моют.
ЗАБЕЛИНА. (Меняя тон.) Что Вы, Павел Сергеевич, Вы для нас безусловно авторитет. Просто хочется глубже проникнуться замыслом автора. Репетируем вот уже два месяца, а пока так и не видим, чем мы можем удивить публику. (Брезгливо поднимает и роняет на стол деревянную ложку.) Разве что вот этим?
ЧЕНОКОВ. Ну ты за всех-то не говори. Мне, например, всё понятно. И, вообще, никто не собирается никого удивлять – театр не для того существует. Ты сама-то пьесу до конца прочитала?
МАЯКОВ. Сергей Викторович отчасти прав – удивлять не наша задача. Как говорил Антоний Слонимский: «Жалко выглядит кабаре, которое подражает театру, но ещё печальнее видеть театр, бездарно подражающий кабаре». Друзья, не будем спорить. Я думаю, в процессе работы мы все придём к пониманию. Я вам не могу в двух словах донести авторское видение – это надо прочувствовать сердцем. Позволю себе ещё реплику, для солидности, уже из Мейерхольда: «Люди, невежественные в поэзии, спрашивают обыкновенно: что сказано в стихотворении? Ничего в нём не сказано! Ибо стихотворение просто существует так, как оно существует без отношения к своему содержанию, в силу присущей ему художественной формы.» Так же и с театром. Когда мы наработаем материал, вживёмся в образы, соприкоснёмся с этой эпохой, тогда наступит ясность, вот увидите. А сейчас давайте приступим к работе. (Хлопает в ладоши.) Итак, все по местам. Репетируем сцену с арбузом.

Все уходят за кулисы, остаются Кислов, Свешникова и Забелина. Кислов возится с лучковой пилой. Свешникова и Забелина склонились над книгами, читают, изредка всхлипывают, утирая слёзы. Кислов неловко поворачивается и хватается от боли за плечо.

КИСЛОВ. Ыым!
ЗАБЕЛИНА. (Вскакивает.) Папа, что с тобой?!
КИСЛОВ. (После затянувшейся паузы.) Рана. (Морщась, показывает рукой чтобы сидела.) Ничего, сейчас пройдёт, просто повернулся неловко.
МАЯКОВ. Стоп! Так не пойдёт. Друзья, я вас призываю работать, и совершенно необходимо приходить на репетицию подготовленными.
КИСЛОВ. (Растерянно.) Что-то не так?
МАЯКОВ. Да всё не так! Василий Витальевич! Григорий был тяжело ранен в грудь, а Вы за руку хватаетесь. Слова: «Рана? Ничего, сейчас пройдёт, просто повернулся неловко.» - это не Ваши слова. Это говорит дочка Григория – Павлина. А Вы, Аделина Федуловна, чего молчите?
ЗАБЕЛИНА. Федоуловна.
МАЯКОВ. Извините! Но пьесу, действительно, надо было хотя бы прочитать. И не только её. Я, кроме этого, настаивал, чтобы вы все прочли мемуары Павлины Григорьевны. Без них не будет того глубокого понимания. (Некоторое время нервно расхаживает по сцене.) Тьфу ты! Ну, коли так, давайте вместе разбирать. Поймите, Василий Витальевич, что за человек этот Григорий Слепушков. Тишайший деревенский плотник. Прошёл всю войну. Несколько раз ходил в атаку и оставался один из всей роты живой. Вы только представьте: вокруг как подкошенные валятся боевые товарищи, сраженные пулей, подрываются на минах, уходят в небытие, разорванные в клочья фашистскими снарядами. Всё это среди оглушающего грохота взрывов, выстрелов пулемётов и автоматов, сливающихся в один ужасающий вой. Вот уже не остаётся почти никого, а надо собрать остатки храбрости, напрочь растоптанные страхом, и идти вперёд, в атаку, навстречу смерти.
Уже потом, в относительном затишье, когда остаёшься один из всех, то понимаешь, что больше такого везения наверняка не будет – в следующий раз твой черёд. Ты не отдыхаешь, не спишь ночами, потому что навязчиво представляешь, как совсем скоро по команде встаёшь во весь рост навстречу свинцовому дождю, бежишь, с каждым шагом приближая свою смерть, и не можешь не бежать. Представляешь, как чувствуешь пока только смертельный удар в грудь, без боли, и лишь осознаёшь на мгновение, что всё – конец. А потом темнота, небытие, пустота – тебя нет: ты ничего не чувствуешь, не видишь, не знаешь. И вот, через неделю или через месяц, когда ты прокрутил в голове всё это, когда уже похоронил себя заживо не один раз, новая твоя рота готовится к атаке. С каким чувством ты пойдёшь в бой? Ты уже прощаешься мысленно с белым светом, с родными, с малыми дочками, что дожидаются тебя в деревне. Они живут впроголодь, мёрзнут, а ты помочь им никак не можешь, потому что твоё место сейчас здесь. Здесь ты сохраняешь их жизнь ценою своей. А как они будут жить потом без тебя? И ты не знаешь, после твоей смерти на поле боя, выживут ли они одни без тебя, или все твои страдания, и сама смерть были напрасны. Вот с таким тяжёлым чувством шёл на верную смерть солдат Григорий Слепушков. Теперь уж точно убьют, думалось ему, а стоит ли идти в атаку? Но другого выбора нет – надо защищать Родину. И он снова в атаке, и снова ни одной царапины. А потом ещё, и ещё. И опять думы, разрывающие голову. Мыслимо ли вынести такое? Потому и пришёл с фронта молчаливым – столько лет прошло, а всё не верится: живой ли?
  Василий, вот, прочтите вслух из мемуаров Павлины Григорьевны.
КИСЛОВ. (Берёт записи. Читает.) Ну, вернёмся в годы после войны. Кончилась война. Стали возвращаться фронтовики домой. Я помню, пришёл мой отец. Весь изранен, на груди рана с кулак. Врачей не было. Был только фельдшер за три километра, в Колычёво, обслуживал семь деревень – сам приходил редко, а пешком к нему не находишься. Рана долго заживала, рубцевалась, и работать отец не мог - больной, и платить ничего не платили от государства. Мама работала за себя в колхозе и за него. Тогда нужно было выработать норму трудодней обязательно. Когда немного поправился от болезни, он стал помогать колхозу. Папа был хороший плотник и столяр. Он строил дворы, конюшни во дворах, а также летом собирал и ремонтировал сани, делал таратайки председателю. Так и шла жизнь.
МАЯКОВ. Теперь понимаешь? Это был кротчайший человек. Он молчал по большей части, молча сносил все тяготы войны и лишения послевоенной жизни. Не мог он сказать такую фразу, самое большее – жестом руки успокоить. Поймите, насколько он контрастен: прошёл всю войну, семи смертям глядел в лицо, а умер только от того, что его выругала председатель сельсовета за задержку в оформлении паспорта.
ЗАБЕЛИНА. Ну, это уже из области фантастики.
МАЯКОВ. Какая фантастика? Это наша с вами страна всего лишь каких-нибудь шестьдесят лет назад.
ЗАБЕЛИНА. Подумаешь, паспорт просрочен – мог оформить попозже.
МАЯКОВ. (Закатывает вверх глаза.) Поэтому я и прошу прочесть её мемуары. Вы же совсем не понимаете, что было в те времена. Можете вы понять, что до войны и потом ещё долгое время колхозникам не выдавали паспорта, чтобы не допустить массовой миграции в города. А когда стали поступать команды на выдачу, Григорий по своей скромности всё никак не решался, а то и просто не находил времени выправить паспорт. Когда уже почти все получили, а отчитаться надо было за каждого, вот тогда-то председатель сельсовета и спустил на него собаку, угрожая тюрьмой. Сердце фронтовика не выдержало – были свежи ещё в памяти, хотя уже и осуждённые к тому времени, сталинские репрессивные меры. Тогда не цацкались, как сейчас – чуть что и в лагере недолго было оказаться.
ЗАБЕЛИНА. (Рассеянно.) И действительно, мы этого не знали. (После короткой паузы, наступательно.) Это теперь понятно. Но вот объясните мне, как я, двадцатилетняя девушка…
ЧЕСНОКОВ. Тридцатипятилетняя.
ЗАБЕЛИНА. Серёжа, ну зачем ты? (Режиссёру.) Как я могу играть, и вот Тамара со мной, как мы можем играть школьниц?
МАЯКОВ. Очень просто. Вы поглядите, какая тяжёлая жизнь была у этих девочек, и взрослели они не по годам. В деревне так: взрослеют рано, но потом долго остаются детьми в городском понимании. То, что вы играете школьниц – это своего рода аллегория. Понимаю, что трудно, но зритель должен ощутить и наивность, и серьёзность детей войны. Они вроде бы ещё дети по виду, но по поступкам и в прочих отношениях бытового плана проявлялись как вполне созревшие, они просто обязаны были трудиться наравне со взрослыми – только так можно было выжить в тех условиях.
ЗАБЕЛИНА. Я читала отрывки её мемуаров, но по правде сказать, не заметила особых трудностей в их жизни.
ЧЕСНОКОВ. (Взрывается.) Вот это да! А то, что они с ранней весны и до поздней осени босиком ходили, что работали в поле всё лето с зари до заката, что есть совершенно нечего было? Это не трудности?
МАЯКОВ. Друзья, давайте не будем ссориться. Имейте терпение: пройдёт несколько репетиций, и кто ещё не осознаёт всего ужаса военных лет и послевоенного мироустройства, наверняка прочувствует тот крест, который досталось нести этим деткам. Давайте попробуем ещё раз сначала.

Актрисы занимают места за столом. Кислов берёт лучковую пилу и хватается от боли за грудь.

КИСЛОВ. Ыым!
ЗАБЕЛИНА. (Вскакивает.) Папа, что с тобой?!

Кислов, морщась, показывает рукой чтобы сидела.

ЗАБЕЛИНА. Рана? (Утешающе.) Ничего, сейчас пройдёт, просто повернулся неловко.

Стук в дверь. Все, недоумевая, оборачиваются. Привстают.

СВЕШНИКОВА. (После паузы.) Кто там? Войдите, не заперто.

Входит Рябова с большим бутафорским животом, одетая в украинский наряд, с арбузом в руках.

РЯБОВА. Витаемо, Грыгорию Егоровычу та дитям!
ЗАБЕЛИНА. Здравствуйте! Тётенька, а Вы кто?
РЯБОВА. Так я ж Марыя, дружына Фэоктыста – брата старшого вашого.
СВЕШНИКОВА. Тётя, Мария!

Девочки бросаются со слезами обнимать жену брата.

РЯБОВА. (Целуя в макушки, и обнимая девочек.)  Ой вы мои сырытки. Скучылы по жыночый ласци. Як же вы тэпэр бэз мамки то? И вийна вжэ давно скинчилася, а вы ось сыротамы залышылыся пры мырному-то жытты.

Кислов угрюмо подходит, берёт арбуз.

РЯБОВА. Спасыби, Грыгорий Егоровыч. Велыкий кавун, а я вагитна (показывая на большой живот) - важко нэсты.
СВЕШНИКОВА. Тётя Мария, а почему наш брат Феоктист на похороны мамы не приехал?
ЗАБЕЛИНА. Тая, чего ты с расспросами сразу? Человек с дороги - присесть надо, отдохнуть, поесть.
РЯБОВА. Та ничого. (Идёт к столу. Девочки ведут под руки.) Зараз прысяду. Йисты нэ хочу - втомылася. А озь вам ягидку прывэзла.
СВЕШНИКОВА. (Удивлённо глядя на арбуз.) Так это ягодка?
ЗАБЕЛИНА. Мы таких никогда не видовали! А как кусать её?
РЯБОВА. Розрыжтэ ножэм на шматки. Тильки йижтэ червонэ, а зэлэнэ - нэ йижтэ.

Девочки режут и едят арбуз.

РЯБОВА. (Обращаясь к Кислову.) Мы нэ зналы, шо мама помэрла. Мы з Фэоктыстом пойихалы на мэдовый мисяць у видпустку до моей титкэ. Тэлэграму про смэрть отрымав командыр частыны, в якый служыт Фэоктыст. А колы прыйихалы, тоди тильки нам повидомылы. Однак видпустка вжэ скинчылася у нього. Поспивчуваты я до вас прыйихала.
СВЕШНИКОВА. Мм! Какая вкусная? А как называется ягодка и на каких таких кустах она растёт?
РЯБОВА. Дытынка, цэ кавун. Арбуз по вашому. Вин прямо на зэмли ростэ, як огиркы.
ЗАБЕЛИНА. Нам надо такую посадить – всех удивим.
РЯБОВА. Так вин тут нэ выростэ, йому тэпло трэба.
СВЕШНИКОВА. Жалко. Так хочется ещё поесть арбуза.
РЯБОВА. Пойидтэ, пойидтэ. Я за вамы прыйихала. Фэоктыст кажэ: тато зовсим хворый, давай дивчаток до нас забэрэмо. Пидростуть, тоди и повэрнутися додому. А тут мы йих на украйинських харчах трохы поправымо.

Кислов виновато отворачивается, вытирает слезу. Забелина привстает, глядит участливо.

РЯБОВА. У нас домашне господарство хорошэ: зэмли багато, чотыры порося ростимо, курочки, качечкы, гусы, корова. А арбузов так багато, хоч кожен дэнь йиж.
СВЕШНИКОВА. Ура! (С визгом вскакивает, хлопает в ладоши, обнимает Рябову.) Тётя Мария!
ЗАБЕЛИНА. (После недолгого колебания.) Папа, я с тобою останусь. (Обнимает его.) Буду ухаживать за тобой, когда приболеешь.
РЯБОВА. Подумай, Грыгорий Егоровыч, можэ и другу дочку видпустыш? А ну як зовсим зляжеш - як вона выжывэ?

Кислов погладил Забелину по голове, хотел что-то сказать, но она его опередила.

ЗАБЕЛИНА. Ничего, папа, как-нибудь протянем. Ты езжай, Тая, только писать не забывай.
МАЯКОВ. Стоп! Неплохо, неплохо! Василий Витальевич, в следующем прогоне этой сцены попробуйте более ярко выразить обиду на жизнь, на то, что вы, отец, не в состоянии прокормить и обиходить родных деток. И не потому, что лодырь или неумеха какой, а всё из-за того, что рана не позволяет полноценно жить. Да и женской ласки девочкам тоже не хватает. А Вы хоть и любите их, но мужчина есть мужчина.
КИСЛОВ. Но я…
МАЯКОВ. Нет! Молчите – вживайтесь роль.
ЧЕСНОКОВ. (Из-за кулис.) Вася, молчи, а то опять всё перепутаешь. В коем веке раз достойную роль получил – ни слова. (За кулисами смех.)
МАЯКОВ. Сергей Викторович, пожалуйста!
ЧЕСНОКОВ. Извините, Павел Сергеевич! (Выходит с Никольской к остальным.)
СВЕШНИКОВА. А у меня как получилось?
МАЯКОВ. Ничего, ничего, очень даже симпатично.
СВЕШНИКОВА. Только я опять в толк никак не возьму: как Тая может с такой радостью оставить отца?
МАЯКОВ. Это не та радость – она радуется, что теперь будет жить с братом и тётей Марией, и кушать будет вдоволь. Последнее даже больше в этой ситуации проявиться должно.
СВЕШНИКОВА. Что же они? Голодали? Но не совсем же.
МАЯКОВ. После смерти матери с едой намного труднее стало, хотя и раньше-то не вдоволь они ели. А теперь и подавно. Отец работает через раз, всё больше болеет.
СВЕШНИКОВА. Всё равно не понимаю.
ЧЕСНОКОВ. Чего ж тут неясного? Ели мало.
СВЕШНИКОВА. Ну и что? Я тоже иногда голодаю для фигуры. В чём прикол?
МАЯКОВ. (Устало глядя в сторону, молчит. Пауза.) Так это временно. А представьте: целый месяц есть одни лепёшки из прошлогодней мороженной картошки, и то не досыта. Два, три месяца ели их по одной в день. Хлеб за обедом по кусочку. На завтрак и ужин вода кипяченая, сахар только в выходной, и то не всегда.
СВЕШНИКОВА. Очень даже хорошая диета.
МАЯКОВ. Тамара, Вы что, действительно не видите разницы?
СВЕШНИКОВА. По-моему, автор не продумал эту сцену – откуда там радость? Не могу понять.
ЗАБЕЛИНА. И мне тоже не понятно. Мы, конечно, сыграем как вы требуете, но почувствует ли зритель?
МАЯКОВ. Вот как раз вы и должны до него донести всё это. (Разводит руками, устало садится.) Мне казалось, что всё очевидно. (Молчит. Пауза. Женщины шушукаются между собой.) Знаете, как говорят индейцы племени Чероки? «Не судите человека, пока не проходили две луны в его мокасинах.» Хорошо! (Встаёт.) Я предвидел такой оборот, но уж больно не хотелось мне Павлину Григорьевну тревожить. С директором я договорился: мы едем к Павлине в деревню. Она, надеюсь, более доходчиво всё преподнесёт, из первых уст, так сказать. И репетировать там будем. Две луны я вам не обещаю, но недельку поживём на природе: лес, река, тишина, красотища.
ЧЕСНОКОВ. Йес! Хоть какая-то радость от работы.
СВЕШНИКОВА. (По-детски хлопая в ладоши.) Какая прелесть! Хочу! Хочу!
МАЯКОВ. Вот, вот, так! Запомни такую реакцию для сцены с арбузом.
КИСЛОВ. Не нравится мне всё это.
ЗАБЕЛИНА. (Недовольно.) А как там с условиями?
МАЯКОВ. Условия спартанские. Но всё есть: отдельные комнаты, кухня, даже туалет. В качестве компенсации неудобств наш директор обещал командировочные выписать, чтобы вы не в накладе были.
ЧЕСНОКОВ. А-а, вон оно что! А я то думал: как мы тут будем ютиться вместе? Я тут слышал, что он сдал нашу сцену для репетиций какой-то заезжей труппе, и похоже наликом.
МАЯКОВ. Это уже не наше дело. Мы отдохнём, заодно порепетируем не напрягаясь, а самое главное пообщаемся с первоисточником – Павлиной Григорьевной. Это будет очень ценный опыт. Проникнитесь деревенской жизнью – будет ближе, понятнее.
РЯБОВА. А где эта деревня, далеко?
МАЯКОВ. Не близко. Она живёт на кордоне. Бор-Тимонино называется. Кордон на полуострове в Рыбинском водохранилище. Безлюдное место – там нам мешать никто не будет. До Весьегонска на автобусе нас довезут, а там по реке Мологе на катере. Это Дарвинский заповедник.
ЗАБЕЛИНА. Ужас какой.
КИСЛОВ. Может не поедем, это опасно?
МАЯКОВ. Да не пугайтесь. Несколько лет назад лесник решил втихую открыть там свой бизнес: отстроил в заповеднике гостевой дом, баню, пристань для катеров, но тут его и накрыли. Дом теперь пустует, баба Поля пока за сторожа там. Места там глухие – никто не знает о её гостях. И мы особо афишировать свой приезд не будем.
ЧЕСНОКОВ. Классно! Удочку с собой возьму.
СВЕШНИКОВА. А я так за всё лето за грибами и не съездила. Зато теперь оторвусь!
КИСЛОВ. А я…
МАЯКОВ. Молчите! Ну вот, почти все довольны, а Вам, Аделина… (Пауза, смотрит с намерением преподнести сюрприз.)
ЧЕСНОКОВ. Фе-о-ду-лов-на!
МАЯКОВ. Вот именно. Вам, как исполнительнице главной роли, выделим самую лучшую комнату – номер люкс.
ЗАБЕЛИНА. Посмотрим, что за люкс.
МАЯКОВ. Уверяю Вас, останетесь довольны. Ну что ж, тогда на сегодня всё, до понедельника. Сбор в восемь утра у театра.
ЗАБЕЛИНА. (Возмущённо-удивлённо.) Во сколько?
МАЯКОВ. Да, и не забудьте взять с собой еды: консервы, печенье, крупы можно, макароны, что там ещё? Баба Поля, конечно, накормит, но сами понимаете, такая орава на плечи бабушки - будем иметь совесть. Да. И попрошу без водки!

Сцена 2.

Холл в гостевом бревенчатом доме с частично застеклённой дверью на улицу и дверью в гостевые комнаты. Входят с улицы Забелина с зонтом от солнца, и Кислов с рюкзаком и двумя чемоданами.

ЗАБЕЛИНА. Вася, мои чемоданы пока вот здесь поставь и включи скорее свет – тут ничего не видно!
КИСЛОВ. Сейчас, я мигом, Аделина Феду… (Осекается.)
ЧЕСНОКОВ. (Входя следом, надсмехаясь.) Вася, опять залёт. (Падает в кресло-качалку.) Шарман!
КИСЛОВ. (Мечется с чемоданами, ищет выключатель.) Я сейчас, где-то здесь должен быть.
ЗАБЕЛИНА. Ну, скорее же!
МАЯКОВ. (Входя следом.) Не ищи – тут нет света. В заповедник линию никто не разрешит тянуть, тем более до ближайшего селения километров двадцать по прямой через лес.
ЗАБЕЛИНА. Что же мы, в темноте тут ютиться будем?
РЯБОВА. (Входя.) А как же телефон будем заряжать?
МАЯКОВ. Да нету тут связи, зачем заряжать?
ЗАБЕЛИНА. (Почти визжа.) Это значит я на неделю без инстаграмма останусь?
МАЯКОВ. Спокойно!.. Спокойно. Ничего, недельку придётся потерпеть. Я же предупреждал – надо прочувствовать послевоенную деревню.
СВЕШНИКОВА. (Входит с Никольской.) Романтика! А давайте свечи зажжем!
НИКОЛЬСКАЯ. И шампанское откроем!
МАЯКОВ. Какое шампанское? Я предупреждал: никакого спиртного!
НИКОЛЬСКАЯ. Вы сказали: «и попрошу без водки».
МАЯКОВ. Я имел ввиду…
ЧЕСНОКОВ. Слово не воробей! Я тоже флакончик красненького зацепил.
МАЯКОВ. Чёрт знает что. Но только сегодня, в честь приезда. Потом сухой закон.

Входит баба Поля с керосиновой лампой.

БАБА ПОЛЯ. День добрый! Добрались? Я Павлина Григорьевна. Зовите меня просто – баба Поля. (Ставит лампу на стол.) Устали с дороги? Сейчас самовар поставим. (Берёт ведро.) Кто водицы принесёт?
СВЕШНИКОВА. Я хочу! (Хватает ведро, убегает.)
БАБА ПОЛЯ. (Чеснокову.) А Вас как звать?
ЧЕСНОКОВ. Сергей.
БАБА ПОЛЯ. Серёжа, поставь самовар. Он там, на крыльце. Дрова и топор в сарае, щепочек наколешь.
ЧЕСНОКОВ. Куда поставить то его?
БАБА ПОЛЯ. Это так говорится. Кипятиться поставить надо. Воду в самовар зальёшь и кипяти на щепках.
ЧЕСНОКОВ. Понял, сейчас распакуюсь и пойду колоть.
МАЯКОВ. А я Маяков Павел Сергеевич.
БАБА ПОЛЯ. Очень приятно! Это я с Вами, стало быть, переписывалась.
МАЯКОВ. Да. А это наша труппа: Кислов, Рябова, Никольская и Аделина…
ЗАБЕЛИНА. (Перебивает.) Феодуловна! Баба Поля, а где у вас тут дамская комната?
БАБА ПОЛЯ. Это что ж? Туалет что ли? Да он у нас не дамский – один он, общий.
ЗАБЕЛИНА. Как один? Это как же, я должна садится на тот же круг, что и Вася?
БАБА ПОЛЯ. Садиться не придётся, там всё проще - на ногах. Он как выйдешь из дома – за правым углом, у забора. Только не оступитесь, а то в прошлом году приезжал рыбинспектор и впотьмах оступился. Хорошо, баня топлена была – отмыли горячей водой быстро.
ЗАБЕЛИНА. Ав…ав… (Задыхаясь от негодования.) Он на улице?! И горячая вода только когда баня топлена?! Ну, знаете, Павел Сергеевич, вы со мною не расплатитесь! Нет, я сейчас же уезжаю!
МАЯКОВ. (Взрывается.) Ну, хватит, в конце-то концов! Вы на работе, и извольте выполнять требования режиссёра! Раз не можете сами себе представить, то вот Вам наглядность! Вживайтесь в роль, а не хотите – вот Бог, а вот порог!
ЗАБЕЛИНА. Ах так! Ну, это мы ещё посмотрим! (Идёт на выход, сталкивается в дверях со Свешниковой с пустым ведром.) Ты ещё тут! (Отталкивает, выходит. Маякову.) Увидимся у худрука.
СВЕШНИКОВА. Куда это она?
РЯБОВА. Пылит. И всё же, Павел Сергеевич, как-то достаточно неожиданно получилось.
МАЯКОВ. Извините, но иначе я бы вас сюда не затащил. А как мне ещё достучаться до вас! Ничего страшного, поживёте, пропитаетесь, не умом так через внешнее дойдёте в представлениях о прежней жизни. И не накручивайте трагедию. Вон, баба Поля три года уже тут.
БАБА ПОЛЯ. Это только сначала непривычно, потом всё уладится.

Всеобщее молчание.

БАБА ПОЛЯ. В войну-то похуже жили, и ничего. А сейчас – живи да радуйся. Да вы не тужите, коль руки есть и горячей воды на голландке накипятите, чтобы умыться, а захотите целиком – так баню топите и парьтесь сколько душе угодно.
КИСЛОВ. Надо бы сходить за Аделиной, вернуть?
ЧЕСНОКОВ. Бесполезно, пока звёздная пыль не осядет, и нечего пытаться.
НИКОЛЬСКАЯ. Как-то не по-людски.
ЧЕСНОКОВ. Хочешь узнать о себе много нового – догоняй.
МАЯКОВ. Вы всё же неправы, Сергей Викторович. Чероки говорят: «Внутри каждого человека идёт борьба злого волка с добрым. Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь». Думаю, что она немного погорячилась. Артистка она действительно хорошая. Только, как бы в лесу не заблудилась.
БАБА ПОЛЯ. Не волнуйтесь, никуда она не денется. Походит, побродит и вернётся. Нынче осенью дождей много, вот вода и поднялась. Все переходы от Тимонино затопило. Пройти можно по пояс в воде, но уж вода больно холодна.
МАЯКОВ. Хорошо, подождём немного, а часа за два до заката всё же поищем, если не вернётся.
СВЕШНИКОВА. Баба Поля, а где воду брать? Там ни колонки, ни колодца нигде нет.
БАБА ПОЛЯ. Так, в озерце круглом.
КИСЛОВ. (Испуганно.) Как в озерце? Там же речная вода, как её пить? Там небось микробы какие-нибудь, глисты, грязь.
МАЯКОВ. (Растерянно.) Однако, такого поворота даже я не ожидал.
БАБА ПОЛЯ. Милок, она чистая. Это круглое озеро, и ещё рядом с ним другие такие же – это кратеры от метеоритов. Вода в них сама очищается, может метеоритными минералами, может ещё как, но чистая всегда, как слеза.
КИСЛОВ. Как-то стрёмно.
БАБА ПОЛЯ. (Свешниковой.) Иди, деточка, иди. Правду говорю. Чище этой воды в жизни не видывала.

Свешникова уходит.

БАБА ПОЛЯ. Это сейчас даже из-под крана воду очищать приходится, а раньше мы из любой канавки в лесу пили – вода везде чистая была, никакой химии не было. Теперь всё загажено.  Куда ни пойди: стеклянки, бутылки пластиковые валяются, пакеты - мусором скоро подавимся. Вот мы в лес ходили в войну, да и после – в лесу было чисто. Собираешь ягоды, жарко, хочется пить – подойдёшь к лужице, наклонишься, ладошками черпанёшь воду, и пьёшь. Вода чистая, прозрачная. Где сейчас такое найдёшь? Нигде. Вот только в что в кратере нашем.
ЧЕСНОКОВ. «Прогресс не всегда удовлетворяет инстинктам души».
МАЯКОВ. О, вы Сологубом балуетесь?
ЧЕСНОКОВ. Так, на ум пришло. Пошёл СТАВИТЬ самовар.
КИСЛОВ. Да, с водой проблема, за деньги уже продают. (Смотрит вопросительно на Маякова.)
МАЯКОВ. Что-то не так, Василий Витальевич?
КИСЛОВ. Нет-нет, просто, может быть что-нибудь из Чероки для разрядки и успокоения?
МАЯКОВ. «Люби землю. Она не унаследована тобой у твоих родителей, она одолжена тобой у твоих детей». (Пауза.)
КИСЛОВ. Интересный вы человек, Павел Сергеевич, - мы всё время от вас утешения ждём, а вы нас призывами бодрите.
МАЯКОВ. А как же иначе? «Человек должен сам сделать свои стрелы».
КИСЛОВ. Да, согласен.
МАЯКОВ. Павлина Григорьевна, мы тут харчишек кое-каких прихватили. Куда их сложить?
БАБА ПОЛЯ. Хорошо-то как! А вот в шкафчик у плиты и кладите.
МАЯКОВ. А ну, народ, скидывайся кто чем богат в общий котёл.

Артисты распаковывают поклажу, достают продукты, складывают в буфет.

БАБА ПОЛЯ. Вон теперь сколько еды-то. А у меня разносолы и картошечка есть. Кстати: сегодня одиннадцатое сентября – праздник Иоанна Предтечи, раньше копка картофеля начиналась с этого дня. Маму в этот день вспоминаю: она не копала картофель как все, её задача была ночью охранять бурты.
НИКОЛЬСКАЯ. Бурты? А что такое бурты?
БАБА ПОЛЯ. Бурты-то? Это картошка, собранная в валы. Раньше ни овощехранилищ, ни холодильников для корнеплодов не было. Так и хранили: накроют соломой, засыплют сверху землёй, вот и лежит картошечка зимой под снегом, от земли греется, соломкой укрывается. Так вот, колхозники - женщины копали картофель на полях и складывали в бурты, а мама ночью ходила охранять. Я от неё ни на шаг. А днём, когда все копают, мама занималась приготовлением картофеля, варила на всю бригаду. Сначала ходила за водой, потом чистила картофель в большой-большой чугун обливной двухведёрный. После приносила хворост из леса и разжигала поварёнку: в середину ставила чугун с картофелем, обкладывала хворостом и разводила костёр. Когда мелкий картофель, сливухой мы его называли, сварится, начинала мять. Картошка рассыпается, вкусная, никакой химии не было. Вся подкормка - овечий и коровий навоз, никаких суперфосфатов. Мама как приготовит, так даёт сигнал, что пора обедать. Все приходили и усаживались вокруг чугуна. Ели деревянными палочками. Ещё в горящий костёр или в угли бросали сырой картофель - пекли печёнки. Это уже дети занимались. Картошка ещё не допеклась, а мы вытаскиваем, едим, обжигаемся, очень уж вкусно. Все измажемся жжеными пенками. Как было хорошо и весело. При копке только вдоволь и наешься, а потом нельзя – в буртах колхозное всё.

Входит Чесноков с самоваром в руках.

ЧЕСНОКОВ. Баба Поля, а самовар-то Ваш худой.
БАБА ПОЛЯ. Как худой?
ЧЕСНОКОВ. Я ведро воды в него опрокинул, а она вот отсюда вся и вытекла.
БАБА ПОЛЯ. Милок, так не в трубу надо было лить. Вот, крышку сними и заливай. В трубу только щепочки бросают.
ЧЕСНОКОВ. Понятно. Попытка номер два. (Уходит.)
КИСЛОВ. Вот вы говорите «потом нельзя». А почему? Всё же колхозное было, ваше?
БАБА ПОЛЯ. Наше-то оно наше, но так чтобы вдоволь – не хватало. Растянуть надо было на всю зиму запасы, да ещё чтобы семена на посадку остались. Скотине не давали, какое там, самим не хватало. Большую часть сдавали на фронт – мужиков надо было кормить, защитников наших. Чаще всего к февралю только на посев и оставалось. Поэтому, если возьмёшь с поля или в бурте, то и посадить в тюрьму могли без разговоров. Помню летом, пошли как-то за грибами, это уже после войны было. Идём обратно мимо колхозной картошки. Мама говорит: «Вы идите. Я вырою кустик, и сварим суп грибной с картошкой». Только она выкопала куст – тут и был сторож. А раньше за воровство при Сталине давали семь лет. Мама пришла, рассказала нам. Я и сестра так плакали, обливались горькими слезами, что маму посадят, а нас в детский дом отправят. Вот вызывают маму в правление. А у нас был председатель Хутарянин, не то его фамилия была такая, не то он действительно хуторянин. Но моя мама была в почёте в колхозе, и председатель всё закрыл. Вот была радость у нас. Так и жили, перебивались. Никаких сладостей мы не видели, хотя бы хлеба досыта поесть. Ходили собирать после жатвы колоски, оставшиеся на полях. Шелушили их, доставали из них зерно, мололи на жерновах в муку зёрна и пекли хлеб. Чтобы муки хватило на круглый хлеб, в неё добавляли картошку. Какой же вкусный хлеб, только что вынутый из печи, душистый, ароматный!  А сейчас хлеба много, а вкуса никакого. По весне ходили на поле собирать гнилую картошку, морозовую. Когда её осенью копали, то в земле могли не заметить, а снегом и дождём её к весне вымывало. Приносили, отмачивали, размывали крахмал на кисель, а из картошки пекли чуреки. Чёрные, смотреть страшно, без соли, но что делать: ели – кушать хотелось.
КИСЛОВ. От Ваших рассказов есть страшно захотелось.
БАБА ПОЛЯ. Сейчас накормлю, у меня там каша оставалась и сало. Это хорошо, когда есть что покушать. Бывало встаешь в поле на работу: дома еды нет, водички попил и на целый день. А вечером приходишь опять к пустому столу, хлебнешь чаю травяного и спать. Так весь день, а то и дня три-четыре голодными ходили. По весне очень голодно было - пока на огороде что-нибудь подрастёт из зелени.
НИКОЛЬСКАЯ. Ой, у меня тоже прямо весь живот от голода в комочек свернулся.
БАБА ПОЛЯ. Ну, давайте все к столу, а то заговорила я вас. С дороги первое дело поесть надобно.

Все занимают места за столом. Разбирают посуду, режут хлеб.

МАЯКОВ. Павлина Григорьевна, а вы нам чуреки завтра испечёте?
БАБА ПОЛЯ. Да зачем же? Картошки хорошей сварю и блинов напеку.
МАЯКОВ. Нет, нет, надо чуреки, и без соли – как в войну. Нам надо хоть малой толикой пережить прежнее, иначе сыграть так как надо не сможем.
КИСЛОВ. Проще сказать – всё хотим испытать на своей шкуре.
БАБА ПОЛЯ. (Раскладывая кашу.) Ну, раз так, то ладно. А пока ешьте кашу. Тёплая, весь день на печи томилась.
НИКОЛЬСКАЯ. (Жадно орудуя ложкой.) Ммм, а какая разваристая, объеденье! СВЕШНИКОВА. (Входит.) Мы там надрываемся, а они уже пируют.
МАЯКОВ. Давай, присоединяйся.
КИСЛОВ. Это какой-то праздник живота! Давно так вкусно не ел.
БАБА ПОЛЯ. Милок, как звать то тебя?
КИСЛОВ. Василий.
БАБА ПОЛЯ. На – ка, Вася, порежь сало.
СВЕШНИКОВА. Только потоньше, а то не прожуём.
БАБА ПОЛЯ. Нет, это хорошее сало, черёповского посола – во рту тает.
МАЯКОВ. (Пробуя.) Ой, проглотил и даже не заметил. Действительно знатное сало, и жевать почти не надо!
ЧЕСНОКОВ. (Входит.) О! Да тут пир горой!
НИКОЛЬСКАЯ. Давай к нам, тут такое сало! А каша! Язык проглотишь.
ЧЕСНОКОВ. Сальцо я уважаю. Самовар растопил, как мартен работает – скоро закипит.
БАБА ПОЛЯ. Ешьте, ешьте на здоровье. Я пока дальше расскажу. Жили очень плохо. Есть было нечего, выдавали хлеб по карточкам, очень мало – вот и вся еда. Летом, конечно, легче становилось: варили суп из лебеды, ходили в лес по грибы. Грибов было очень много. Пойдём, наберём лисичек, и суп из молодой картошки с грибами сварим. Иногда крапивные щи также готовили. В лес по ягоды ходили, землянику, чернику, куманику, малину собирали. Так и перебивались до урожая. Помню, когда перешла в шестой класс, летом ходила по ягоды. Собирала и на рынок, продавала. Также рвала ландыши, фиалки, черёмуху и всё носила в Егорьевск. Я и сосед Петя, пойдём вечером лесом двенадцать километров продавать к горсаду, там был раньше кинотеатр деревянный. По пять копеек за букет любой. Вот продадим и ночью обратно.

Входит Забелина в туфлях со сломанными каблуками.

ЗАБЕЛИНА. (Хлопнув дверью. Грозно.) Едят! А я там мучаюсь! (Все замирают.) Совести у вас нет. (Чуть не плача.) Вот, каблуки из-за вас сломала.
КИСЛОВ. (Подхватывается.) Аделина Федуловна!
ЧЕСНОКОВ. НИКОЛЬСКАЯ. СВЕШНИКОВА. (Хором, укоризненно.) Феодуловна!
ЗАБЕЛИНА. Вот именно! (Садится на пол, начинает рыдать.) И асфальта нет – каблуки все на земле испортила!
КИСЛОВ. (Берёт за руку.) Аделиночка Феодуловна, успокойтесь, всё образуется. Вон смотрите: мы уже обживаемся, быт налаживается, всё хорошо!
МАЯКОВ. Идите к нам! Мы тут трапезу устроили, всё так вкусно, идите.
ЧЕСНОКОВ. Сальцо и кашка: еда что надо – не поправишься.

Забелина ещё громче рыдает.

КИСЛОВ. Аделиночка, всё нормально. (Гладит ей руку.) Павел Сергеевич починит Ваши туфельки, он мастер по этому делу. Давайте ваши туфельки. Правда ведь, Павел Сергеевич?
МАЯКОВ. Без проблем. Утречком возьмусь -  к завтраку готовы будут.
КИСЛОВ. Пойдёмте, пойдёмте. (Поднимает за локоток.) Вот так.
ЧЕСНОКОВ. (Тоже подходит.) Давайте к нам, скоро и чай поспеет.

Ведут Забелину под руки к столу, усаживают, ухаживают.

МАЯКОВ. Баба Поля, ещё тарелочку для опоздавших.
ЗАБЕЛИНА. (Всхлипывая, благодарно кивая головой.) Спасибо! Со вчерашнего обеда не ела, утром тоже не успела позавтракать – проспала. Так хочу есть!
МАЯКОВ. Василий Витальевич, а ну-ка сальца ей отпили.
БАБА ПОЛЯ. Вот кашка с пылу с жару.
КИСЛОВ. Сальцо - пальчики оближешь.
СВЕШНИКОВА. Вроде бы простая еда, а как вкусно! Никогда ничего подобного не ела.
НИКОЛЬСКАЯ. (Бабе Поле.) Как вы это готовите? Что за рецепт?
БАБА ПОЛЯ. Нет тут никакого секрета – вся еда с голодухи вкусной кажется. Ну что, Адочка, вкусно? (Забелина улыбается, кивает головой.) Ешь, видишь какие друзья у тебя хорошие, заботятся и обувку починить взялись. А вот я вам как раз расскажу: уже, когда ягода поспевала лесная, мама собирала её и ходила продавать на рынок. Двенадцать километров лесом пешком до Егорьевска, продаст и обратно двенадцать.  Я от неё не отставала, всегда ходила с ней.  Бежишь разутая, обуви не было. Также и в лес ходили разутые, утром рано в пять часов выходили, роса холодная, ноги мёрзли.  Остановишься, пописаешь, в тёплой моче потопаешь ножками и бежишь дальше. В лесу посторонних не было, только свои – деревенские.  Вставали рано, ещё затемно, когда выходили – рассвет занимался. Идёшь по лесу на полянку, где земляники много, солнце ещё только-только макушки деревьев зажигает: прохладно, хорошо, к обеду уже знойно будет, а пока приятно, даже немножко зябко. Идёшь, набираешься этой прохлады на целый день. Лес наполнен тягучим воздухом, насыщенным ароматом сосен, ладаном еловой смолы, осиновыми и берёзовыми запахами, перебивающими друг - друга. Полупрозрачный и затемнённый, он изредка переходит в затуманенные, но более светлые опушки и овраги. Красота! Лучики солнца редко пронизывают кроны деревьев, бросая яркие солнечные зайчики на стволы, листья, мокрую от ночной росы траву. Яркая сочная зелень повсюду, разбавляется красными огоньками спелой лесной малины, жёлтыми солнышками одуванчиков и калужницы, бледной синевой колокольчиков. В ельниках ещё темно, но сухо – травы там почти нет, и пересохшие сучки, опавшие на землю, с треском хрустят под ногами. Идти одно удовольствие. Кажется, что вдыхаешь не воздух, а какой-то чудодейственный эликсир, придающий бодрости, сил, стремлений. Усталости от долгого пути совсем не чувствуешь. Когда пересекаешь овражек или ручеёк, где немного заболочено, то обязательно обдаст сладковатым запахом таволги. Но только опять зайдёшь в лес, как сразу начинает перебивать аромат лесных фиалок. Запах такой, что голова кружится – кажется, вот прилёг бы здесь и уснул вечным блаженным сном. Но надо идти. И вот долгожданная полянка – позапрошлогодняя вырубка, на которой расселилась земляника. Ягод почти не видно, но стоит немного присесть или раздвинуть резные листочки, сразу понимаешь, что шёл не зря. Видишь красные налитые ягоды и справа, и слева, глаза разбегаются. Тянешься за одной и боишься не забыть другую, потому что срывая первую, сразу видишь рядом ещё две, и ещё.  Одна за одной они падают в кружку, и вот уже через пятнадцать минут она почти полная. Бережно опрокинул кружку в корзину и новую набираешь. Так по ягодке малой, кружка, а по кружкам и корзиночка полнеет. Часа три-четыре и усталость приходит, но корзину надо полную добрать – упираемся. Наберем ягод, и я с мамой в Егорьевск на базар – так называли раньше рынок. Какая маленькая была и не уставала. В лесу находишься и ещё двадцать четыре километра оттопаешь. Шли в город лесом. Три километра пройдём – избушка. Там жил когда-то помещик Радугин. Дальше идёшь – Брёховская дача. Это прошли шесть километров. Перед дачей протекала река Чёрная – не река, а речушка.  Вот там, около воды, росли незабудки: такие крупные цветки и сами очень рослые, яркие – очень красивые. Как сейчас помню, перед глазами стоят, а уж семьдесят лет прошло. Я рвала их и отдавала тем, кто покупал у нас ягоды. Мы продавали ягоды и покупали на эти деньги хлеб – в колхозе ведь не платили, только осенью продуктами за трудодни рассчитывались. В другой раз мама покупала ещё отрезы ситца на платья. Я помню сандалии из обуви, или ботинки со шнурками мальчикам. Это только к пасхе или на праздники, а в основном босиком ходили. Погода раньше была равномерная. Летом мы дети бегали разутые с самой весны и до заморозков. Вовремя шёл дождь, прошла туча и светит солнце - мы по лужам бегаем. Вот ещё, например, растаял снег, но не весь – были проталины, а мы разутые играли в лапту и не мёрзли. Чудно. Сейчас так не побегаешь.
ЗАБЕЛИНА. Не пойму, как же без денег жили? А одежда, обувка, посуда, прочие надобности?
БАБА ПОЛЯ. Вот так и жили. Когда продашь картошки немного или свёклы. Скотины мало было, самим еды не хватало. Немного ягоды выручали, грибы. Да и много ли нам надо было? Посуда известная: ложки деревянные, миски да чугунки – так они долго служили. Одёжку редко меняли, почти что в одной и ходишь, а мужики, так те как пришли с фронта, так и носили форму военную, только без погон. Потом уж, в середине пятидесятых немного разживаться стали, и праздничное появилось, и на смену после работы. Хотя какая там смена – в деревне: солнце встало – мужик в поле, солнце село – мужик поел и почивать.
КИСЛОВ. Это же на износ работа!
БАБА ПОЛЯ. Как ни крути, а деваться некуда было. Жили такой жизнью, какая была. Тяжело было после войны, пол страны в развалинах. Но своими же руками себе и кусок хлеба, и достаток добывали.
ЧЕСНОКОВ. Спасибо, баба Поля, за угощение! После Вашего рассказа даже немного совестно наедаться.
ЗАБЕЛИНА. (Без обычной наигранности.) И сало, и каша, действительно, не оторвёшься. А что стыдно немного стало, так это правда.
БАБА ПОЛЯ. Чего тут стыдиться, всё уж в лету кануло – жизнь другая пошла, пресыщенная. Сытый голодного никогда не уразумеет.
ЗАБЕЛИНА. И всё же я чувствую себя немного обязанной, за ужин и дальнейшее содержание я Вам заплачу. (Роется в сумочке.)
БАБА ПОЛЯ. Бог с тобою, деточка. Вы вон сколько съестного навезли.
ЗАБЕЛИНА. Но я то ничего не взяла с собой, думала тут в магазине прикуплю.
КИСЛОВ. Как не взяла? А два чемоданища, которые я волок?
ЗАБЕЛИНА. Вася, так это платья. Ты что думал, я раздетая сюда заявлюсь?
БАБА ПОЛЯ. (Под смех Чеснокова.) Да нет тут никакого магазина, за тридцать вёрст ближайший.
ЗАБЕЛИНА. (Твёрдо.) И нечего смеяться. Всё равно, я в долгу не останусь.
МАЯКОВ. Сергей Викторович! Полно Вам. Принесите лучше самовар, надо чай пить и спать – завтра рано начнём репетировать. А Павлина Григорьевна посмотрит и свои замечания даст. Хорошо?
БАБА ПОЛЯ. Очень даже интересно! А вот чай давайте на веранде попьём, под закат, вприкуску с сахаром и багровым солнцем.

Актёры оживлённо встают, направляются к выходу.

СВЕШНИКОВА. (Хлопает в ладоши.) Да, да! Романтика! Пошли скорее!
НИКОЛЬСКАЯ. Серёжа! Где твоё шампанское?!
ЧЕСНОКОВ. Вино-о. Каберне!
МАЯКОВ. Товарищи актёры, имейте совесть: сначала чай.
КИСЛОВ. Напузыримся чаю, а потом и никакого вина не захочешь.
СВЕШНИКОВА. Как хотите, а я всё равно бокальчик выпью.
ЗАБЕЛИНА. (Из-за стола.) А я?

Все оборачиваются, замирают на пол пути.

ЗАБЕЛИНА. Я тоже хочу вприкуску…
МАЯКОВ. Ну, так давайте с нами. (Вспомнив.) А-а, туфли …
ЧЕСНОКОВ. Вася, ты вроде шефствуешь? Неси даму в закат.
КИСЛОВ. (Мнётся.) Так ыы… (Разводит руками.) Это ж…

МАЯКОВ и Чесноков, переглянувшись, подходят к Забелиной, хватают на руки, несут.

ЗАБЕЛИНА. (От неожиданности.) О-ой!
ЧЕСНОКОВ. Спокойно, мадам, Вы в надёжных руках Мельпомены.
СВЕШНИКОВА. Вот это да!
КИСЛОВ. Давайте я помогу.
ЧЕСНОКОВ. Вася, у тебя был шанс – ты упустил его.
НИКОЛЬСКАЯ. Вперёд! На закат, где дрожат паруса!
МАЯКОВ. Нас ждёт чудесный напиток! К самовару!
СВЕШНИКОВА. … и пробка в потолок!

Все с ликованием вываливаются из дома. Баба Поля замыкает.

БАБА ПОЛЯ. Вот чертенята!

Сцена 3.

Раннее утро. Забелина босая, задрав юбку и низко склонившись, моет полы в холле.

ЗАБЕЛИНА. (Напевая.) Встану рано поутру, поутру,
Все я в доме приберу, приберу,
Я полы подмету,
Вымою посуду,
И воды принести
Я не позабуду.
В тесто сахара подбавлю,
Пироги я в печь поставлю.
Все успею, все сумею,
Все сумею сделать.

Неслышно с улицы входит Чесноков. Любуется, даже с нетерпеньем начинает протягивать руки. Забелина вдруг распрямляется, Чесноков отскакивает, прячет руки за спину.

ЧЕСНОКОВ. (Смущённо.) Доброе утро, Аделина Феодуловна!
ЗАБЕЛИНА. (Испуганно отскакивает.) И давно Вы это?..
ЧЕСНОКОВ. Что «это»?
ЗАБЕЛИНА. Ну,… подсматриваете за мной?
ЧЕСНОКОВ. (Убегая глазами.) Да я и-и … и не подсматривал. Только вошёл.
ЗАБЕЛИНА. Даже обидно. Серёжа, я Вам нисколько не нравлюсь?
ЧЕСНОКОВ. (Продолжая оправдываться.) Не в этом дело… Просто, существуют нормы приличия, и всякое такое.
ЗАБЕЛИНА. Вы уже заврались.
ЧЕСНОКОВ. С чего Вы взяли?
ЗАБЕЛИНА. Мужчина не может не смотреть на красивую женщину, а я красивая.
ЧЕСНОКОВ. Красивая, кто же спорит, но смотреть непристойно.
ЗАБЕЛИНА. Чего же Вы засмущались?
ЧЕСНОКОВ. Нисколько.
ЗАБЕЛИНА. Опять юлите. А помниться, два дня назад Сологубом меня потчевали.
ЧЕСНОКОВ. И что из этого?
ЗАБАЛИНА. Если Вы его взгляды разделяете, значит и отношение к наготе у Вас особое. (Цитирует.) «Насилие в вопросах морали немыслимо. Если вы принуждением заставите людей быть нравственными, — какая же будет цена этой нравственности?»
ЧЕСНОКОВ. Я вовсе и не заставляю себя быть нравственным.
ЗАБЕЛИНА. Не заставляете… значит, не хотите подсматривать – из этого следует, что я Вам не нравлюсь.
ЧЕСНОКОВ. Да нет же, нравитесь. Может я и хотел подсматривать, но зачем в этом признаваться? Только чтобы доказать, что вы красивая?
ЗАБЕЛИНА. Хотя бы так. Но дело вовсе не в этом. Вы же всегда были откровенны и рубили правду матку, а сейчас тушуетесь. Вы попались, и надо было вам сразу признаться, что подсматривали, а теперь одна ложь в оправдание себя порождает другие. Как там у Вашего Сологуба: «Не потому ли и соблазняет нагота, что мы привыкли носить одежды? Тайною привыкли люди облекать свое тело, и мысли, и дела свои, но противна истине тайна. Только злое дело и порочная плоть боятся света».
ЧЕСНОКОВ. Преклоняюсь перед Вашей памятью. «Королеву Ортруду» играли последний раз лет пять назад, как раз, когда я пришёл в театр, а Вы всё в точности помните.
ЗАБЕЛИНА. Память моя не имеет особой феноменальности. Я стараюсь проживать роли и поэтому помню их как своё же прошлое. Слова моих героинь – мои слова.
ЧЕСНОКОВ. Так что же Вы вчера истерили?
ЗАБЕЛИНА. От непонимания. Я, наверное, ещё не привыкла к ухваткам Павла Сергеевича. Пьесу сама ещё не могу раскусить - о чём она? С прежним режиссёром мне легко работалось, но он и пьесы выбирал понятные. Когда актёры знают в каком направлении двигаться, то режиссёр их лишь слегка направляет. Может знаете такого французского режиссёра, женщину, Ариану Мнушкину?
ЧЕСНОКОВ. Театр дю Солей?
ЗАБЕЛИНА. (Кивает) Она сравнивает работу режиссёра с игрой в кёрлинг: актёры – это огромные камни, пущенные по льду в цель, они знают, чего хотят достичь и скользят по направлению к этой цели. Но как в неё попасть точно знает только режиссёр и он «натирает лёд перед скользящим камнем», направляя каждого актёра именно в то «место игрового поля», в котором он должен оказаться в конце пьесы. Эта пьеса пока для меня загадка, и куда «скользить» я пока не понимаю. Наверное, Павел Сергеевич правильно сделал, что заманил нас сюда: чтобы сыграть – надо прочувствовать, а чтобы прочувствовать – надо хотя бы прикоснуться.
ЧЕСНОКОВ. Я тогда соврал: я тоже не чувствую, хотя аналитически понимаю те трудные времена, а вот представить, как это играть, не могу.
ЗАБЕЛИНА. Да, мне понятно было Ваше бахвальство.
ЧЕСНОКОВ. И Вы не поставили меня на место?
ЗАБЕЛИНА. Да.
ЧЕСНОКОВ. Откровенно говоря, я был о Вас другого мнения.
ЗАБЕЛИНА. Я знаю. Как говорил ваш Сологуб: «Везде есть тёмные стороны, -но фонарь не гаснет оттого, что ночь тёмная». По молодости мне пришлось совершить много ошибок. Эти фотографии…
ЧЕСНОКОВ. Давайте не будем о них.
ЗАБЕЛИНА. Серёжа, мне, собственно, наплевать на них, и на то, что говорят об этом, но Вам я хотела бы…
ЧЕСНОКОВ. Аделина Феодуловна…
ЗАБЕЛИНА. Ну, почему? Можете просто - Аделина?
ЧЕСНОКОВ. Хорошо! Аделина! (Берёт её руку.) Я больше о них никогда не вспомню. Вы немного иная, чем кажетесь. Давайте дружить с чистого листа?
ЗАБЕЛИНА. Дружить? (Немного разочаровано.) Ну, давайте.
ЧЕСНОКОВ. Что я говорю? (Чуть тянет её руку к себе.) Я имел в виду…

Хлопает дверь. Входит Маяков. Чесноков и Забелина бросаются в разные стороны как ни в чём не бывало стоят почти спиной друг к другу.

МАЯКОВ. Утро доброе! (Оглядывается.) О-о, а тут уже полы кто-то намыл?
ЧЕСНОКОВ. (После солидной паузы, опомнившись, что прозвучал вопрос.) А-а, это вот Аделина Феодуловна в роль решила вживаться.
МАЯКОВ. Это верный ход. За вчерашний вечер я столько почерпнул, что ни в одной книге не вычитаешь. Чего стоит только свеча, с которой я шарился, когда искал свою комнату в темноте. И ночной поход в туалет на дворе? Целый роман написать можно. А люди ведь так целыми столетьями раньше жили. Хорошо ещё, что не с рассветом репетиция, а надо было бы – на поле куда тяжелее работать, чем репетировать.
ЗАБЕЛИНА. Я вместе с солнцем встала.
МАЯКОВ. На Вас это совсем непохоже, Аделина Феодуловна.
ЗАБЕЛИНА. Знаю, но я теперь задалась Вашей целью.
МАЯКОВ. Спасибо, что поддерживаете. Труппа зачастую на Вас ровняется.
ЗАБЕЛИНА. Не стоит благодарностей – мне и самой к этому надо прийти.
ЧЕСНОКОВ. С рассветом я не готов каждый день.
МАЯКОВ. Нет, нет, Сергей Викторович, мазохизм только по желанию.
ЧЕСНОКОВ. Так Вы считаете то поколение мазохистами?
МАЯКОВ. В каком-то смысле, да, но по неволе. И даже, скорее, не мазохистами, а мучениками в каком-то роде. Обстоятельства вынуждали их терпеть лишения.
ЧЕСНОКОВ. Мне, кажется, что было не всё так трагично. Дети войны не знали лучшей жизни, им не с чем было сравнивать, они думали, что жизнь именно так и устроена, не испытывали особых страданий от осознания этого. Ведь мы тоже не обладаем всем тем, чего хотим. Только вкусив земных прелестей, ранее не доступных, отказываемся даже думать о том, что придётся опять ухудшать условия своего существования. А не знай мы интернета, или прокладок каких-нибудь, так бы и копались в словарях и энциклопедиях, пользовались скрученной ватой в критические дни. Так ведь, Аделина Феодуловна?
МАЯКОВ. Нет, Сергей Викторович, Вы в корне не правы. Основное отличие нашей эпохи в сравнении качественных состояний устроенности жизни. Мы больше или меньше ездим в отпуск к морю, может быть даже вообще его дома проводим. Мы едим сыр с маслом или иногда позволяем себе икру. Мы ходим в театры, или, когда безденежье, можем позволить себе только телевизор. Но мы не лишены напрочь чего-либо, никогда не голодаем совсем ни в каком смысле. У нас всегда есть выбор, который произойдёт в любом случае, и то, что мы выберем зависит лишь от наших желаний и толщины кошелька. То поколение зачастую просто не имело выбора, мало того, оно иногда вовсе было лишено чего-либо. Самое страшное – оно голодало, чего с нами никогда не случалось. Были и другие лишения, которых нам понять не дано, потому что мы имеем всё это априори. То, что для них было редкой радостью, для нас стало обыденным.
КИСЛОВ. (Входя.) А я не пойму, кто это спозаранку дискутирует?
ЗАБЕЛИНА. Мы. Уже пьесу разбираем.
КИСЛОВ. Не рано ли? Ещё не позавтракав. Хотя вчера так плотно поужинали, что я, наверное, до обеда есть не захочу.
ЧЕСНОКОВ. Это плохо – художник должен быть голодным.
КИСЛОВ. Маляром до обеда побуду.
МАЯКОВ. А давайте-ка, пока девицы ещё не проснулись, порепетируем сцену с деревенским театром? Ту, где Павлина играет юную обходчицу путей, обезвредившую шпиона.
ЧЕСНОКОВ. Хорошая идея.
КИСЛОВ. Конечно, хорошая – ты же не участвуешь в этой сцене.
ЗАБЕЛИНА. Вася, не скули.
КИСЛОВ. Аделина Феодуловна, с Вами всегда готов.
МАЯКОВ. Сергей Викторович, Вы реквизит с заказа взяли?
ЧЕСНОКОВ. Вон там, в сумке.
МАЯКОВ. (Забелиной.) Возьмите, пожалуйста молоток. Василий Витальевич, а Вам туда – на исходную. Начнём с осмотра путей. Сергей Викторович, фонограмку запустите под врага народа? Все по местам! Аделина Феодуловна, начнём с песни.

Забелина изображает: молотком на длинной ручке поочерёдно простукивает соединения рельс и шпал, поёт песню. Чесноков кладёт недалеко от Забелиной кирпич, берёт магнитофон и устраивается в сторонке.

ЗАБЕЛИНА. (Поёт.) Лэтила зозуля з горы та в долыну,
Тай сила куваты коло мого тыну.
Зозуле, зозуле, цэ ж ты горэ чуэш,
Коло моей хаты на калыни куэш.

Осторожно входят с улицы баба Поля и Рябова, устраиваются в сторонке. Кислов клеит бороду и усы, надевает шапку.

ЗАБЕЛИНА. (Поёт.) Зозуля кувала, правдонку казала,
Що моей нэньки на свете нэ стало.
Побигла до хаты, стала на порози,
Забилось сэрдэнько, покотылысь слёзы.
Ой матынко-маты, дэ ж тэбэ узяты,
Чы питы купыты, чы намалюваты?
 
Чесноков включает магнитофон – играет тревожная музыка. Забелина настораживается, прячется. Выходит, крадучись, Кислов, оглядывается.

КИСЛОВ. Вроде нет никого, показалось. Думаю, здесь динамит под рельсы надо заложить, на повороте, чтоб наверняка поезд с рельс сошёл. (Делает вид, что достаёт динамит и закладывает.)
ЗАБЕЛИНА. Ах ты шпион проклятый! Поезд взорвать хочешь? Так не бывать этому! Нет никого рядом, да я сама справлюсь! Вот я тебя кирпичом!

Забелина хватает кирпич, склеенный из бумаги, и с размаху бросает в шпиона. Лёгкому кирпичу мешает сопротивление воздуха, и он падает не долетев до врага народа несколько метров.

ЗАБЕЛИНА. (Разочарованно.) Ну, вот! Даже реквизита нормального нет.
МАЯКОВ. Всё нормально.
КИСЛОВ. Ты что? Хотела в меня настоящим запулить?
ЗАБЕЛИНА. А ты хочешь, чтобы всё понарошку было – не выйдет! Должна же быть какая-то реальность в театре.
КИСЛОВ.  Но почему я? Я жить хочу!
БАБА ПОЛЯ. Не ругайтесь, деточки! Так у вас всё славно получилось! У нас ведь так и было: сцену эту не успели отрепетировать, а когда я бросала кирпич, тоже не знала, что он не долетит. А уж как зрители смеялись, вы просто не поверите – пол час не могли их угомонить.
МАЯКОВ. Вот, и у нас всё по сценарию вышло.
ЗАБЕЛИНА. Ну, вы хоть предупреждайте. Там не написано. Одни расстройства.
МАЯКОВ. Я специально убрал, чтобы естественно вышло.
ЗАБЕЛИНА. Естественно?! Ну, хорошо, тогда не взыщите.
МАЯКОВ. Что вы имеете в виду?
ЗАБЕЛИНА. (Загадочно.) Так, ничего.
БАБА ПОЛЯ. Да полно вам. Чудная сцена получилась, загляденье. Всё один в один как было. Давайте лучше позавтракаем, подкрепимся и совсем по-другому всё видеться будет.
КИСЛОВ. Точно. Сначала не хотелось, а теперь как-то неуютно без закусона. Помирать под кирпичом лучше на сытый желудок.
РЯБОВА. И то верно, вон и девчонки встали.
НИКОЛЬСКАЯ. (Входит, потягиваясь и зевая.) Как же я хорошо спала! Как будто без задних ног.
СВЕШНИКОВА. (Бодро.) А какой здесь воздух! Просто адреналин. Я никогда так хорошо не высыпалась, а сегодня встала как новенькая.
КИСЛОВ. Говоришь, как старая вешалка.
СВЕШНИКОВА. Нет, театр точно не с меня начинался, но в Москве постоянно чувствуешь себя какой-то разбитой после сна.
БАБА ПОЛЯ. Это верно, я тоже, когда в Москве жила не важно себя чувствовала.
ЧЕСНОКОВ. Вы жили в Москве?
БАБА ПОЛЯ. Да, в середине пятидесятых, но не долго. И тогда уже чувствовалось, что воздух не такой. Да вы садитесь за стол. (Вытирает со стола. Все рассаживаются.) Я, когда окончила семь классов, то хотела поступить в медицинский техникум учиться.  Ходила, подавала документы, но подумала: кто меня будет содержать на учёбе. Денег не было, а нужно питаться, да и одеваться надо. Так и кончились мои мечты, хотя училась очень хорошо.
А тут случай помог. Рядом с нами жила соседка тётя Клава. У неё сестра Прасковья жила в Москве. Она блокадница из Ленинграда, работала медсестрой в Кремлёвской больнице. Вот однажды она приехала к тёте Клаве. У неё был маленький ребёнок, два годика. Ей нужна была няня. И вот она предложила мне, я и согласилась. Всю зиму я жила у неё в Москве, недалеко от площади трёх вокзалов. Вот я обрадовалась. Живя у неё, я поправилась, а то худющая была с голодухи-то. Харчи у них были хорошие, увидела колбасу, какао утром или кофе – ничего этого тогда в деревне и в помине не было. (Идёт к буфету.) Первое всегда мясное. Для меня был праздник.

Открывает дверку и застывает в недоумении.

ЧЕСНОКОВ. Эх, складно рассказываете, прям слюна наворачивается.
СВЕШНИКОВА. Да, может как раз колбаски – я копчёную привезла.
КИСЛОВ. (Потирает руки.) Давайте! С чёрным хлебушком!
НИКОЛЬСКАЯ. И сахарок вприкуску с чаем, как вчера.
БАБА ПОЛЯ. Да тут нет ничего.
СВЕШНИКОВА. Нет, я в нижнее отделение клала.
БАБА ПОЛЯ. (Открывает нижнее отделение.) И тут пусто. Что за чудеса?
КИСЛОВ. (Вскакивает) Ну, не может быть. Вчера же навезли сколько. (Шарит в буфете.) И вправду пусто.
ЧЕСНОКОВ. Кто-то пошутил неудачно.
ЗАБЕЛИНА. Павел Сергеевич, (встаёт) со мной вы точно не рассчитаетесь. Как закончите «завтракать» и соберётесь репетировать, то позовите меня. Я буду у себя, в «люксе». (Уходит.) Бардак!
МАЯКОВ. Аделина Феодуловна, вы всё не верно понимаете, это… (Хлопает дверь.)
КИСЛОВ. (Продолжает искать не веря своим глазам.) Ну не может быть. Вчера же вот сюда всё сложили. У меня консервы мясные были, пять банок, свининка, говядинка, пряные, с чесночком.
НИКОЛЬСКАЯ. И что? Даже мои печенья исчезли? Овсяные, совсем свежие, я два килограмма купила, чтобы на всех хватило.
КИСЛОВ. Нет ничего. Пусто. Шаром покати.
БАБА ПОЛЯ. И я ничего не понимаю.
МАЯКОВ. А я, кажется, понимаю. Рано утром по транзистору слушал местные новости. Передавали, что вчера из следственного изолятора в Рыбинске сбежали два рецидивиста.
СВЕШНИКОВА. (В ужасе.) Вы думаете это они?
НИКОЛЬСКАЯ. Мамочки, я боюсь.
КИСЛОВ. Что ещё за рецидивисты?
ЧЕСНОКОВ. Не дрейфь. Если они еду украли, значит нас боятся.
МАЯКОВ. И всё же нам теперь надо держаться вместе. Из дома по одному не выходить, у входной двери надо постоянно кому-то дежурить.
ЧЕСНОКОВ. Я думаю им теперь не до нас. Раз они здесь засветились, значит им надо подальше отсюда уйти. Вот как нам теперь быть с едой – это вопрос?
БАБА ПОЛЯ. Надо жёлтый флаг на флагштоке поднять, там, на дворе. Это будет значить, что помощь нужна. Дня через три-четыре рыбаки заметят, приплывут.
РЯБОВА. Три-четыре? А как же мы всё это время без еды будем?
БАБА ПОЛЯ. Другого нет выхода. Или через ледяную воду идти.
МАЯКОВ. Нет, это тоже не выход. После такого купания и в ящик сыграть можно. Сергей Викторович, поднимайте с Кисловым флаг. И топор с улицы заберите на всякий случай. Лена, а ты посторожи у двери пока.
НИКОЛЬСКАЯ. Я боюсь!
СВЕШНИКОВА. Давайте я.

Мужчины уходят, Свешникова караулит у двери.

БАБА ПОЛЯ. За сараем я нечаянно зерно просыпала, по весне ещё кур держала. Надо посмотреть – может проросло? И за туалетом, ближе к реке под навесом ледник найдёте. Надо посмотреть, там может что осталось из съестного. Я уж и не помню, весной льда туда натаскала много, а что клала на сохранение и не помню. Может и нет там ничего, но проверить надо.
МАЯКОВ. Хорошо. Сейчас мужиков дождёмся и сходим.
БАБА ПОЛЯ. Не бойтесь, девоньки, не пропадём. Это только кажется, что есть нечего, а подумать так и сыщется еда. После войны работали родители в колхозе за палочки и только осенью на трудодни давали им картофель и мёд, а всё лето так на подножном корму и тянули.
НИКОЛЬСКАЯ. Какие такие палочки?
БАБА ПОЛЯ. Это так отметка за трудодень называлась: отработаешь от восхода до заката и тебе в учётную книгу за это палочку ставят. Я помню, получили только картошки несколько мешков и сто грамм мёда за все трудодни мамы и папы. Мама моя в колхозе работала зимой сторожем на ферме. Я от неё не отставала, каждую ночь с ней ходила на дежурство. На работе и молочка попьёшь. А ещё коровам на корм привозили жмых, так его с голодухи тоже ели. Но, без спроса заведующего фермой мы ничего не брали, только по разрешению.
СВЕШНИКОВА. Баба Поля, давайте теперь уже не про еду, а то как-то ещё больше есть хочется.
БАБА ПОЛЯ. Хорошо! Павел Сергеевич верно говорит – через воду идти не стоит.   В пятьдесят седьмом году в Москве был всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Мы фезеушницы - учащиеся фабрично-заводского училища, так же участвовали, но не в Москве, а на стадионе Егорьевска. Мы выступали фигуристами – фигуры разные акробатические и надписи строили. Была холодая погода, а мы в купальниках шли до стадиона два километра. Все в пальто стояли начальство, а мы дрожали от холода. На нас были белые тапочки тряпичные и купальники красного цвета. Наша группа фигуристов на стадионе выстроила фразу «Слава труду». После выступления все заболели.  У меня появился ячмень на глазах, чирьи выступили по всему телу. Ходила в больницу, делали переливание крови. Поэтому лучше не рисковать, дождёмся рыбаков.

Свешникова, заслушавшись рассказом, отвлеклась от дежурства. За дверью раздаётся громкий стук. Свешникова подскакивает, все в напряжении.

СВЕШНИКОВА. А-а-а!
НИКОЛЬСКАЯ. А-ааааааа!!!

Распахивается дверь, входят Чесноков и Кислов.

ЧЕСНОКОВ. Бдите?! Проверяем вас.
КИСЛОВ. Знамя реет!
РЯБОВА. Фу ты! Напугали.
ЧЕСНОКОВ. Это чтоб вы не расслаблялись.
НИКОЛЬСКАЯ. Дураки!
МАЯКОВ. Давайте без шуток! Берегите женщин, а мы с Галиной Семёновной поищем еду – тут нам баба Поля идеи подкинула. (Уходят.)

Сцена 4.

Пустой холл. Чесноков стоит у двери, вглядываясь в сумерки за стеклом. Входит Забелина.

ЗАБЕЛИНА. А где все?
ЧЕСНОКОВ. (Вздрагивая.) А-а! А, это ты.
ЗАБЕЛИНА. Ты чего угрюмый? Утром герой такой был, даже учтивый, а к вечеру сдулся выходит?
ЧЕСНОКОВ. Неважно чувствую себя, живот крутит.
ЗАБЕЛИНА. А я значит виновата?
ЧЕСНОКОВ. Ну, что ты, не в этом дело…
ЗАБЕЛИНА. Ладно, проехали. Какую сцену репетировали? Меня почему-то не позвали?
ЧЕСНОКОВ. Да ни какую не репетировали. Не до этого было. Почти до темна лёд кололи – баба Поля вспомнила, что на дне ледника должна была остаться мороженная картошка. Свистушки наши колосья шелушили.
ЗАБЕЛИНА. Что это ты так о них? Вчера ещё девчонками называл.
ЧЕСНОКОВ. Да всё за них делать пришлось, даже зерно не размололи. Сидели четыре часа шелушили, а потом раны зализывали на ладонях – пришлось самому муку делать.
ЗАБЕЛИНА. А, понятно, перетрудился.
ЧЕСНОКОВ. Не в этом дело! Просто почти всё я сделал, а ели другие.
ЗАБЕЛИНА. Кто тебе не давал?
ЧЕСНОКОВ. Никто. Я сам, как попробовал эти несолёные чуреки из самодельной муки и тёртой мёрзлой картошки – чуть не вывернуло. Такая мерзость. Хоть и голоден был, но есть не стал. Теперь живот уже к спине присох. Надо было хоть кусочек съесть через силу.
ЗАБЕЛИНА. Вон оно что? Герою мешал жизненный уклад.
ЧЕСНОКОВ. Иронизируй, иронизируй. Сама бы попробовала их – посмотрел бы я как ты запела.
ЗАБЕЛИНА. Очень вкусные.
ЧЕСНОКОВ. А ты откуда знаешь?
ЗАБЕЛИНА. Пробовала.
ЧЕСНОКОВ. Ещё одна нахлебница.
ЗАБЕЛИНА. (Обиженно.) Ничего подобного. Мы же с бабой Полей у меня в комнате их лепили и жарили на газовой плитке. И, вообще, твоим же Сологубом тебе отвечу: «Прежде чем говорить грубые слова, надо узнать, насколько они уместны».
ЧЕСНОКОВ. (Манерно издевательски, делая реверанс невидимой шляпой.) Ну, извините. Не знал-с.
ЗАБЕЛИНА. Серёжа, что с тобой? Тебя как будто подменили?
ЧЕСНОКОВ. Ничего. Устал очень. Вот уж сорок минут как меня сменить Рябова должна. (Зло.) Небось дрыхнет, а я тут с ног валюсь.
ЗАБЕЛИНА. Так ступай, я покараулю.
ЧЕСНОКОВ. Правда? Ну, я пошёл?
ЗАБЕЛИНА. Топай.

Чесноков радостно уходит, потом резко останавливается.

ЧЕСНОКОВ. Ты не подумай ничего. Я просто устал… и не евши.
ЗАБЕЛИНА. (Задумчиво, протяжно, отвернувшись.) Я всё поняла.
ЧЕСНОКОВ. Аделина!
ЗАБЕЛИНА. Феодуловна.
ЧЕСНОКОВ. Но мы же…
ЗАБЕЛИНА. Никаких мы – вы и я. Идите спать Сергей Викторович.
ЧЕСНОКОВ. (Мнётся, после паузы.) Ты-ы? ... Вы, знаете? Не во мне дело. Всё будто клином сошлось. И пьеса эта никуда не годится. Про что она? Кому она будет интересна? Никому. Была бы хоть про фронт, про бои, геройские подвиги. (Расходится.) А кому нужны все эти сопли про голод и работу с утра до заката? Зрителю сюжет героический нужен. Всё-таки семьдесят пять лет Победы, а мы тут чуреки едим – в образ вживаемся.
ЗАБЕЛИНА. (Спокойно.) Вот смотрю я на Вас, Сергей Викторович, и думаю: вроде бы производите впечатление умного и порядочного человека, а как копнёшь – гнильё внутри, почище ещё той мороженной картошки.
ЧЕСНОКОВ. Вы не имеете права!
ЗАБЕЛИНА. Имею! Имею. Потому что мы с вами жизнью этому поколению обязаны.
ЧЕСНОКОВ. Верно! Я каждое девятое мая портрет своего деда несу с гордостью через Красную площадь! Он остался лежать там, в чужой немецкой земле, хотя бы могилу его знать, так и этого не дано.
ЗАБЕЛИНА. Дедушке вашему вечная память. Низкий поклон всем погибшим, не дожившим до светлого дня. Поклон и тем, кто прошел через это горнило ада, не побоялся жизнью рискнуть ради детей своих и жён, за нас – за будущее поколение. Заслуга их неоценима. Я ещё о другом хочу сказать: почему никому не приходит в голову, что жёны и дети этих героев тоже достойны, может быть не славы, но хотя бы признания их вклада в нашу победу? Разве не они обеспечивали её своим трудом, непомерным и непосильным, поскольку надо было в первую голову фронт прокормить, чтобы защитник крепко держал оружие, чтобы силу в руках имел против врага. А сколько ещё надо было кроме еды: гимнастёрки, сапоги, шинели, шапки, валенки, рукавицы, пагоны, лопатки, вещмешки, патроны, винтовки, автоматы, гранаты, снаряды, мины, танки, самолёты… В голове не укладывается, что всё это бабы поставляли четыре года, недоедая, недосыпая, ещё и детей при этом растили. А дети? Пока мы лепили чуреки, знаете, что она мне рассказала? О том, как зимой её маму посылали рыть окопы. Пешком ходила до Коломны и дальше, километров за тридцать от дома, зимой. Наработается и обратно пешком. А детишек маленьких приходилось дома одних оставлять, Павлину трёх лет и сестру Таисию шести. Даже никакой поблажки не было, что они маленькие были – мама шла исполнять долг перед Родиной. Топила затемно перед рассветом печь, закрывала трубу, и детишки сидели на печи, ждали до вечера, а если бы угорели или что ещё могло случиться? Если бы она не вернулась, то через день другой изба бы выстыла и детки замёрзли бы насмерть. Говорит: приходила, приносила кусочек мороженного хлеба - мы рады. Не знаем ела она сама или нет, приносила нам. Детей сберегла, вырастила, подняла на ноги – что это, если не подвиг? Я не знаю, как это оценивать.
ЧЕСНОКОВ. Я тоже не знаю. Раньше для меня вообще всё это пустяковым казалось, а побыв здесь два дня, послушав бабу Полю, чуреков этих, чёрт возьми, попробовав, я чувствую, что сомнения одолевают меня. И вообще кажется, что то время я как-то недооценивал, а может просто не понимал.
БАБА ПОЛЯ. (Входит. Полушепотом). Вы чего не спите-то? Разгорланились. За полночь уже, людей побудите.
ЗАБЕЛИНА. Вот сторожим.
БАБА ПОЛЯ. Да пустое это. Идите спать. Второй раз они уж теперь по воде сюда не пойдут, и в первый-то раз небось так намёрзлись. А потом здесь аура от кратеров, очищающая – всякая пошлость и гадость из человека исходит постепенно. На этом месте до войны был пункт рыболовецкой артели Волголага, работали в котором расконвоированные заключённые. Все, кто здесь побывал, потом уж второй раз не сидели – все как один исправлялись, а многие даже в монастырь уходили. Вот и вас всех гляжу колотит немного – бесы исходят.
ЧЕСНОКОВ. Ничего и не колотит. А посторожить всё же не лишне. Аделина Феодуловна, идите спать. Я уже разгулялся, а мы тут с бабой Полей немного поговорим.
БАБА ПОЛЯ. Иди, деточка иди, силы теперь беречь надо. На завтра еды нет, чуреков по одному сегодня досталось, а завтра уж и не знаю, чем кормить вас.
ЗАБЕЛИНА. Ладно, уговорили. Спокойной ночи! (Уходит.)
ЧЕСНОКОВ. Баба Поля, по пьесе: брат жил на Украине, а почему он не вернулся домой после войны?
БАБА ПОЛЯ. Остался служить в армии, в мотострелковой дивизии в Харькове. Ему присвоили звание младшего лейтенанта. Как же я и сестра гордились им. Он один из деревни лейтенант. Придёт в отпуск, пойдём в магазин или куда – все смотрят на нас, какой у нас брат, в военной форме. Сапоги кожаные, брюки галифе, китель с ремнём через плечо – смотреть хочется. А сейчас не то военный, не то грибник по деревне идёт – у всех одежда одинакова.
ЧЕСНОКОВ. Я вот вас что ещё хотел спросить: не могло же быть так что детей работать заставляли?
БАБА ПОЛЯ. А никто и не заставлял – так надо было, как ещё страну то восстановить после войны. Ничего же не было, надо было всё сызнова наживать, постепенно на столе стали продукты появляться, но для этого надо было много работать. Мы летом сами просились помогать, раньше все дети подростками работали. Вот и я, когда после шестого класса стала работать в колхозе, ходила в огородную бригаду капусту поливать. Утром рано до солнца её надо полить. Воду подвозили на лошади в бочках. Ведро больше меня – я ростиком маленькая была. Подаёшь ведро мужчине, он черпает в бочке и отдаёт тебе. Летом ещё работала на уборке урожая. Комбайн жал зерно, а солома собиралась в копноноситель, когда полный наберётся, нажимаешь на педаль – солома вываливалась. Жара, пить хочется, а куда пойдёшь, с собой не брали воды. Ну, глупые были. Потом ещё на току работали – сортировали зерно. Сортировки ручные были. До ручек не достаёшь, чтобы вертеть её, подставляешь ящик и с него уже крутишь. Вечером женщины, закончив работать, уходили все по домам. А зерно раньше колхоз сдавал в Заготзерно, и каждый день норма была. И вот уже вечер, нагрузят зерном машину чтобы везти на базу. С этой машиной должен быть сопровождающий обязательно. Женщины все отказываются: ужин готовить пойду, много детей, другая – мне корову доить, в общем, у кого что. Звеньевая Мария Ивановна обращается ко мне: «Павлина, ну ты съезди, больше некому.» Еду, сопровождающий - тринадцать лет. Осенью копала картошку. После копки картофельное поле перепахивали плугом на лошадях, трактора не было. И всю картошку собирала за плугом. Так и остальные подростки. Да ещё бригадир придёт и проверит нашу работу. С нас детей спрос был как со взрослых. Как подростки мы не каждый день работали. (Чесноков начинает засыпать.) В выходные дни я ходила в лес за дровами. Спиливали сухостой. Нас много ходило по дрова, кроме меня ещё четверо, а также с нами ходила старенькая тётя Фрося. Спилим дерево, разделим на всех. И вот несёшь чурбак двухметровый и пилу.  Да, не так просто было с дровами. Лесники не разрешали, если поймают – штраф, и пилу отберут. Но у нас был добрый лесник Клонов Василий. Он говорил: «Услышу пилят – обойду стороной». Это он моему папе так рассказывал, они дружили. У меня такое было детство. Моя сестра этого не проходила, живя у брата. А я одна, малышка такая, пилой двуручной пилила, сейчас вдвоём не могут, да и не знают.
Да ты, я гляжу, спишь совсем? Разморило, иди-ка приляг на диван – всё хорошо будет, не волнуйся. (Направляет полусонного Чеснокова к дивану.) Аки дети. Спорят, терзаются по пустякам, еда у них то забава, то смысл жизни – смешно и грустно. Видно, разным поколениям разное дано осознать, так уж жизнь устроена. А может оно и к лучшему, зачем всё сызнова перемалывать? Дай Бог чтобы войны не было, а остальное как-нибудь переживём. (Крестится. Уходит.) Пойду и я прилягу, рассвет уж скоро.

Крадучись входит Забелина. Заглядывает за двери, смотрит, крепко ли спит Чесноков. Осторожно выходит на улицу. Через некоторое время входит Маяков.

МАЯКОВ. Спит! Вот доверь им что-нибудь. Никакой надежды. (Подходит к Чеснокову, думает будить или нет.) А! Пускай спит. Сам посторожу.

Идёт к двери. Дверь приотворяется. Маяков прячется. Входит Забелина, открывая рюкзаком, висящим на спине, дверь и волоча ещё две сумки. Оглядывается, тащит поклажу к шкафчикам и начинает раскладывать на полки еду. Маяков выходит из укрытия.

МАЯКОВ. Так вот оно всё как на самом деле.

Забелина от неожиданности роняет свёрток. Маяков поднимает.

МАЯКОВ. Тише, тише, Чеснокова разбудите. (Помогает укладывать.)
ЗАБЕЛИНА. (Растерянно.) Я подумала, что так будет вернее.
МАЯКОВ. Не ожидал от вас, не ожидал.
ЗАБЕЛИНА. Да я и сама как-то не ожидала.
МАЯКОВ. Такой ход мне и в голову не приходил.
ЗАБЕЛИНА. Оно как-то всё само собой получилось. А теперь думается, что переборщила.
МАЯКОВ. Ну и ладно – всё к лучшему.
ЗАБЕЛИНА. Вы извините меня!
МАЯКОВ. Всё нормально. Даже хорошо, что наше пребывание здесь приняло такой оборот. Пусть это будет нашей тайной. Надо пожить ещё немного в этом состоянии. Понимаете?
ЗАБЕЛИНА. Да, понимаю.
МАЯКОВ. А вы сама то не… (Показывает на продукты и мотает головой.)
ЗАБЕЛИНА. Нет, что вы, это было бы бесчестно.
МАЯКОВ. Да. Верно. (Пауза. Раскладывают.) Давайте так поступим: пусть продукты лежат, но говорить об этом мы не будем. Найдут – хорошо, не найдут – ещё лучше. Отдадимся на волю случая. К тому же временное голодание пока не кому не навредило. Мне так кажется, что вместе с желудком и мозги прочищаются.
ЗАБЕЛИНА. Есть такое.
МАЯКОВ. Но я не думал, что один день голодовки так на психику действует. Теперь, конечно, легче будет, когда знаешь, что в любой момент можно прекратить эксперимент.
ЗАБЕЛИНА. Мне стыдно как-то.
МАЯКОВ. Ничего, пусть это теперь будет на моей совести. Всё. Давайте спать. Завтра предстоит трудный день.
ЗАБЕЛИНА. Спасибо вам!
МАЯКОВ. Пустяки, это тебе спасибо!

Забелина уходит. Маяков тоже направляется к двери, но внезапно останавливается, долго размышляет, а потом крадучись идёт к шкавчикам, оглядывается, открывает дверку, достаёт пакет, прячет его за пазуху, идёт к двери. Снова останавливается, мотает головой, решительно возвращает пакет.

МАЯКОВ. Нет! (Захлопывает дверь шкафа.)
ЧЕСНОКОВ. Кто здесь?
МАЯКОВ. Спите, Сергей Викторович, спите! Всё спокойно.
ЧЕСНОКОВ. А, это вы. (Зевает, падает на подушку.)

Маяков уходит. Чесноков ворочается, привстаёт.

ЧЕСНОКОВ. Уснёшь теперь, желудок наизнанку выворачивается от голода. (Садится на диван, обхватив себя руками.) Даже от чурека сейчас не отказался бы. Эх, неужели всё до крошечки унесли? (Встаёт, идёт к шкафчику, открывает дверцу, замирает, долго смотрит недоумённо. Закрывает.) Нет, надо спать идти, так и свихнуться недолго. (Уходит.)


 Сцена 5.

Холл в гостевом доме. Идёт репетиция.

МАЯКОВ. Девочки, давайте соберёмся, осталось совсем немного: ещё раз прогоним сцену фотографирования в газету, потом эпизод приёма в комсомол. И тогда на сегодня всё. Я понимаю, что без главной героини трудно, но вообразите себе. Забелиной действительно сегодня нездоровится. Ну, давайте же, давайте, итак уже на трёхчасовые репетиции перешли.
КИСЛОВ. Без еды можно было бы и вообще отменить.
МАЯКОВ. Потерпите. Сегодня может быть Чеснокову больше повезёт, чем вчера Свешниковой и Никольской. Погода ясная, рыба наверняка клевать будет.
КИСЛОВ. (Иронично.) Ага, не повезло им: все червяки, которые я накопал так и остались в банке лежать, небось побоялись свежего насаживать.
НИКОЛЬСКАЯ. Ничего не побоялись – просто клёва не было.
СВЕШНИКОВА. Коли такой умный, что же сам не пошёл ловить?
КИСЛОВ. Мне нельзя долго возле воды. И вообще, у меня был вчера день репетиционный.
НИКОЛЬСКАЯ. (Ехидно.) С часу до двух.
КИСЛОВ. Имею право при такой кормёжке. Вот вы, баба Поля, расскажите, ведь у вас хоть какая-то еда была после войны, когда уже школу окончили? А мы позавчера как по одному несчастному чуреку съели, так и маковой росинки с тех пор во рту не было.
БАБА ПОЛЯ. Не всегда, конечно, но была. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, приехала сестра из Украины с братом. Она устроилась в Егорьевске учиться в фабрично-заводское училище - ФЗУ. Её взяли, так как у неё был паспорт. А меня не взяли, мне шестнадцати не было. Но мне улыбнулось счастье. В ФЗУ был инструктором Василий Иванович Ботнев. Он из нашей деревни. Так как я была сирота без мамы, меня всё же взяли. Паспорт я выправляла, учась в ФЗУ. Но прежде чем поступать, нужно было принести справку из колхоза, что меня отпускают. Пошла в правление колхоза. Было правление, и мне помогла та самая Мария Ивановна. Дали мне справку, я поступила учиться в ФЗУ на ткачиху. Училась на пятёрки. Была старостой комнаты. Порядок был как в армии. Приходила проверять. Нас в комнате было шесть человек. Если не убрана одна кровать, или беспорядок в комнате -  меня с учёбы вызывали, и я устраняла беспорядок. Жили очень хорошо, все были дружные. Про что это я? А, про еду вы спросили. У кого из девочек погиб на войне отец – они питались в столовой бесплатно, а у меня мамы не было, убили, - я льгот не имела. Мне платили восемнадцать рублей.  На эти деньги питалась, одевалась и обувалась. Конечно, я экономила на еде. На завтрак, в обед, вечером ела кипяток сладкий и белый хлеб. Были батоны такие большие - «лапти» мы их называли, а на французскую булочку только любовались в магазине.
НИКОЛЬСКАЯ. Я тоже от лаптя с кипятком сейчас не отказалась бы.
КИСЛОВ. (Снимает со стены сувенирный лапоть, бросает ей.) Так на, ешь, кипятку в достатке.
НИКОЛЬСКАЯ. (Бросает лапоть в Кислова.) Сволочь!
КИСЛОВ. Сама такая! Надо было вчера рыбу как следует ловить.
МАЯКОВ. А ну, прекратите! Ведёте себя как дети, стыдно за вас!
КИСЛОВ. (Пауза.) Извините.
МАЯКОВ. Не передо мной, а перед Павлиной Григорьевной и Леной извиняйтесь.
КИСЛОВ. Перед Леной!? Вот ещё! (После паузы, пряча взгляд.) Извини, Лена.
НИКОЛЬСКАЯ. Надеюсь искренне.
КИСЛОВ. Не иначе. Баба Поля, вы тоже извините.
БАБА ПОЛЯ. Ничего, бывает с голоду. Я вам что подсказать хочу в этой сцене: мы тогда по наивному горды были своим успехом. Это была наша первая победа, пускай детская, но заслуженная. Кукурузное звено только десять человек было, а обрабатывали девять гектар. И вот мы копали торф в лесу, вручную грузили на машину, сваливали в поле. Растаскивали по полю. Затем садили кукурузу руками, каждое зёрнышко в лунку. Кукуруза выросла благодатная. Дали нам хорошую премию, фотографировали в газету «Красный путь». Это было целое событие! Мы просто светились от счастья. Попробуйте это передать. Не буду вам мешать, пойду за водицей схожу. (Уходит.)
СВЕШНИКОВА. Да, попробуем. Только я скоро светиться насквозь буду от того, что только воду пью.
МАЯКОВ. Тамара, имейте совесть!
СВЕШНИКОВА. Павел Сергеевич, я уже думать больше ни о чём не могу, как только о еде.
КИСЛОВ. А кто-то говорил про диету, хвастался, что очень хорошо иногда поголодать.
СВЕШНИКОВА. Но не три же дня подряд! (Плачет.)
КИСЛОВ. (Начинает метаться по холлу.) А я говорил, говорил: опасно сюда ехать.
МАЯКОВ. Прекратите, наконец, Василий Витальевич! Будьте мужчиной. (Подходит к Свешниковой, утешает.) Тамарочка! Успокойтесь. Всё образуется. Скоро Сергей Викторович принесёт рыбу. Он хороший рыбак, должно быть уже наловил много. Мы её пожарим, устроим пиршество.
НИКОЛЬСКАЯ. (Тоже утешает.) Не плачь, Тамара, не плачь. Надо было ещё вчера Серёжу на рыбалку послать, а не нас.
МАЯКОВ. Вчера ответственную сцену с его участием репетировали.
НИКОЛЬСКАЯ. Можно было наши сцены прогнать, а его сцену сегодня.
МАЯКОВ. Нет, это важно. Вчера Сергей Викторович не выспался и как раз это состояние надо было ему запомнить.
НИКОЛЬСКАЯ. Ну, может, хоть сегодня поедим.
СВЕШНИКОВА. (Всхлипывая.) Может? Я уже не верю, что мы выберемся отсюда живыми.
МАЯКОВ. Да что вы говорите такое? В понедельник за нами, как условлено, катер придёт.
СВЕШНИКОВА. (Навзрыд.) В понедельник?! Мамочки, ещё целых три дня голодными сидеть! Я не выдержу! Я умру!
НИКОЛЬСКАЯ. (Маякову.) Только в понедельник?
МАЯКОВ. Держите же себя в руках. От лёгкого голода ещё никто не умирал. К тому же скоро будет рыба.
НИКОЛЬСКАЯ. А вы уверены?
МАЯКОВ. Иначе и не может быть. Баба Поля говорила, что катер, который за нами приедет, привезёт ей продукты.
НИКОЛЬСКАЯ. Хорошо бы.
МАЯКОВ. (Гладя по голове Свешникову.) Поедим как следует, подкрепимся и домой тронемся на сытый желудок. И сегодня ещё рыбы поедим.
КИСЛОВ. (Всё то время, пока Маяков утешает Тамару, Кислов мечется по комнате, кричит, но на него никто не обращает внимание.) Я сразу понял, что тут опасно. В такую глушь! Какой я дурак, что согласился ехать! Это же надо быть такими наивными? Обманули, просто обманули! А я идиот, накупил консервов, припасов. Надо было при себе держать, а не в общий котёл. Своими же руками вот сюда положил. (Распахивает дверку шкафчика, показывает и замирает в недоумении как будто увидел приведение. Пауза.) Бред какой-то. (С ужасом закрывает дверь.) Всего-то третий день голодаю, а уже помутнения. (Пауза.) Павел Сергеевич, Павел Сергеевич, можно я пойду прилягу? Павел Сергеевич! Павел Сергеевич…
МАЯКОВ. (Оборачивается.) Идите уже, ещё вас не хватало утешать!
КИСЛОВ. Спасибо. (Потирая вески, уходит, оглядываясь на шкаф.)
НИКОЛЬСКАЯ. Скорее бы Серёжа вернулся.

Входит Рябова с улицы. Все с надеждой привстают, но видя, что это не Чесноков, сникают.

РЯБОВА. Нет тут никаких грибов. (Со злостью бросает корзину в угол.) Рощица на острове в две берёзы. Правильно Баба Поля говорила, что сошли уже грибы – осень холодная.
МАЯКОВ. Галина Семёновна, может тогда с вами порепетируем, а то девочки расстроились немного – пусть успокоятся.
РЯБОВА. А я не расстроилась? Да мне уже осточертело эту украинку играть! Они к нам одним местом повернулись, а мы тут дружбу народов изображаем!
МАЯКОВ. (Укоризненно.) Галина Семёновна.
РЯБОВА. Что, Галина Семёновна?! Уже сорок два года как Галина Семёновна!

Свешникова опять начинает плакать, Маяков склоняется к ней, утешает. Никольская испуганно смотрит на Рябову, которая в бешенстве кружится по холлу.
 
РЯБОВА. Вообще не понимаю, зачем надо говорить по-украински. Мало того, что половину слов не понимаю, так ещё и язык сломаешь. (Издеваясь.) Мы з Фэоктыстом пойихалы на мэдовый мисяць у видпустку до моей титкэ. Тфу ты! Ну нельзя было по-человечески сказать, что мы с Феоктистом поехали на медовый месяц в отпуск к моей тётке? А для чего эта сцена с Марией? Арбуз она везла из Украины, пёрла беременная – бред какой-то! Только сумасшедший на такое способен. Дети голодные сидят, им бы сала с хлебом, а она - арбуз. И вообще, я про еду уже слышать не могу: при одном слове «арбуз», у меня в желудке сводит. (Проходя мимо шкафа не глядя со злостью хлопает дверкой.) Жрать хочется, а тут шаром покати! Какая тут к чёрту репетиция.

Никольская увидев содержимое шкафа привстаёт, но не веря своим глазам, трясёт головой, словно отгоняя страшный сон. Остальные не видят.

РЯБОВА. (Спокойнее.) Я заходила к Чеснокову. (Садится. Обречённо.) Он давно уже не ловит - крючок сорвался у него и утонул. Другого нет.

Все затихают, поворачиваются в сторону Рябовой.

СВЕШНИКОВА. Как нет?
РЯБОВА. Так и нет. (Маякову.) Что там ваши индейцы на это скажут?
МАЯКОВ. «Всё на земле имеет свою цель:
каждая болезнь – лекарство, которое её лечит,
а каждый человек – предназначенье».
РЯБОВА. Нравоучения ваши на голодный желудок как-то не усваиваются.
СВЕШНИКОВА. И что же теперь?
НИКОЛЬСКАЯ. (Показывая на шкафчик.) А может?.. (Осекается, опомнившись, и чтобы не показать своего безумия.) А может рыбаки нас скоро заметят?
МАЯКОВ. Да, сидеть сложа руки не стоит. Идите по комнатам, а я пойду поищу покрышку, или что-нибудь в этом роде – разожгу костёр помощи. Может быть рыбаки заметят дым и приплывут спасать. (Уходит.)
РЯБОВА. Ну, хоть один мужчина нашёлся. (Свешниковой.) Пойдём, девочка, я тебя провожу. Пойдём, пойдём. (Уводит.)

Никольская в нерешительности долго ходит вокруг шкафа, несколько раз порывается открыть, но всё время останавливается боясь подтвердить своё сумасшествие. Наконец, берёт себя в руки и уходит. Возвращается Рябова. Тут же входит баба Поля.

БАБА ПОЛЯ. Вот так так, а где все?
РЯБОВА. В комнатах. На сегодня репетиция окончена, если не навсегда.
БАБА ПОЛЯ. (Весело, махнув рукой.) Ооо, вам ещё жить да жить. А неурядицы пройдут.
РЯБОВА. Вы это считаете неурядицей? По-моему, уже трагедия назревает.
БАБА ПОЛЯ. Пустяки. Это разве трагедия – одно приключение, когда ещё такое с вами случиться? Трагедия сейчас на Украине – война там, а мы и помочь ничем не можем. Я так благодарна Марии, что она сестрёнку мою растила. Вдвоём бы нам ох как тяжелее было, сиротам у одного отца. Ну, что отец? Он не плохой был, не пил, но ласки от него не видели. Мужик есть мужик. На Украине, конечно, посытнее жили – там тепло, всё так и прёт, а у нас урожай то зальёт, то засуха. Поделились они с нами куском хлеба, а мы вот долг отдать им не можем сейчас. Всё время вспоминаю арбуз, который Мария привезла – такая радость. Не ведали мы тогда, что такие плоды бывают. Ели его, и праздник на душе был, хоть и проку-то в нём не совсем много для голодного человека. Благодарна ей очень за всё. Теперь, когда доводится арбуз кушать, всё время перед глазами та картина далёкого детства всплывает, и тепло на душе. Помню, семечко арбузное попало на участок, где сажали картофель, и у нас вырос-таки арбуз, правда маленький, с кулачок.  Но такой сладкий и зрелый – мы удивились. Мария, когда приехала за нами, обеих забрать хотела. Вот она, простая украинская женщина, ещё своих детей не имевшая, а решилась на такое: нас обоих к себе взять. И зачем мы ей? А она вот решилась… Но я не поехала, только сестра. Я сказала, что буду с папой, за ним тоже уход нужен: где постирать, где прибраться, а когда он ходил по-плотницки, я ставила самовар, встречала его. Так что брат не бросил нас, спасибо ему, посылки иногда присылал. Недавно сын его звонил, старый уже, за шестьдесят, ругался на свою сестру, что она в Крыму живёт и теперь русская стала, после того как полуостров к России присоединился. Я ему в ответ, а сам-то ты кто? Мать твоя украинка, а отец-то тоже русский. Нет, кричит, я бандера! Что жизнь с людьми делает? Не понимаю. Говорю, встал бы отец из могилы, он бы показал тебе, какой ты бандера! Всю жизнь в дружбе и согласии наши народы жили, врага какого вместе одолели, а теперь… (Махнула рукой, вытерла слезу.) И не звони, говорю, больше – слышать тебя не могу, а сама плачу – родной ведь. (Плачет.)
РЯБОВА. Баба Поля, да что вы, вот садитесь. (Усаживает.) Всё наладится. Помутнение у всех в мозгу. Видно, хорошо жили, коли ссориться начали. Всё образуется.
БАБА ПОЛЯ. Да, образуется. Только, боюсь, не доживу до этого светлого дня. Кровиночка ведь, сынок брата, племянничек.
РЯБОВА. Не всё сразу, но должна же правда восторжествовать. Пойдёмте я вас отведу в комнату, прилягте, с утра на ногах, отдохните, успокойтесь. (Уводит.)
БАБА ПОЛЯ. Бог даст, скоро рыбаки заметят, приплывут.
РЯБОВА. Павел Сергеевич пошёл покрышками дымить.
БАБА ПОЛЯ. Молодец, какой догадливый. (Уходят.)

Входит Никольская, долго стоит у шкафа в раздумьях, несколько раз тянет руку в нерешительности, но в конце концов разворачивается и уходит. Входит Кислов, долго глядит издалека на шкаф, думает, уходит. Входит Маяков, ходит по комнате в раздумьях.

МАЯКОВ. Нет, с этим надо заканчивать! Хватит экспериментов.

Решительно открывает шкафчик и выкладывает припасы на стол. Глядит на пустой шкаф в раздумье. Маяков не замечает, как входит опять Никольская. Увидев гору еды, она чуть не вскрикивает, креститься и уходит, решив, что окончательно свихнулась.

МАЯКОВ. (Поразмыслив.) Да, что же это я? Во всяком случае не для себя же, а ради искусства!

Опять все продукты кладёт в шкафчик и закрывает дверцу, в изнеможении садится на стул спиной к гостевой двери. Решительно входит Никольская, но увидев, что стол пустой, крестится и уходит чуть не плача.

МАЯКОВ. Всё! Решено. Будь как будет. (Встаёт, уходит.)

Сцена 6.

Раннее утро. В холл выходит Рябова. Подходит к шкафчику и долго стоит в раздумьях. Входит Свешникова.

СВЕШНИКОВА.  Доброе утро! А есть уже и не так сильно хочется, как вчера.
РЯБОВА. Доброе! Да, есть такое чувство, успокоение какое-то в плане еды. Зато вчера меня прямо бесы раздирали. А ночью, не поверишь, сон приснился: будто бы это инопланетяне нашу еду забрали и прятали в кратере, а потом их видать совесть заела, и они под утро всё обратно вернули.
СВЕШНИКОВА. Так вы поэтому возле шкафчика расположились?
РЯБОВА. (Поспешно отходит от шкафа.) Да нет, нет, что ты. Не знаешь, кто-нибудь сегодня спал? Такое впечатление, что все поднялись ещё до рассвета.
КИСЛОВ. (Входит.) Я тоже заметил. С самого раннего утра гремят чем-то, стучат, вошкаются.
СВЕШНИКОВА. Вы не поверите, ужасно хочется репетировать. Интересно, выздоровеет сегодня Аделина?
ЗАБЕЛИНА. (Из-за двери.) Феодуловна. (Входит.) Чувствую себя как никогда лучше.
СВЕШНИКОВА. Да, Феодуловна.
ЗАБЕЛИНА. Да, чего уж там, просто Аделина.
РЯБОВА. Я тоже пол ночи над ролью думала, ужасно попробовать хочется.
НИКОЛЬСКАЯ. (Входит.) Доброе утро всем! Что, будет репетиция? Я за! Надо делом заняться. А то вчера еда то в шкафчике причудилась, то на столе. Так и до сумасшествия недалеко.
КИСЛОВ. (Тревожно-участно.) Кстати, я вчера тоже ...
НИКОЛЬСКАЯ. Поэтому надо Павла Сергеевича скорее будить, и за работу.
КИСЛОВ. Подождите, завтрак-то будет? Ужин я вчера проспал, может мне вне очереди рыбки дадите?
СВЕШНИКОВА. Рыбы нет.
КИСЛОВ. Как? Всю съели без меня? Вы издеваетесь? Совесть есть у вас?
МАЯКОВ. (Входит.) О! Уже почти все в сборе! Прекрасно!
КИСЛОВ. Павел Сергеевич! Я протестую, почему меня обделили?
МАЯКОВ. В чём?
КИСЛОВ. Дайте мне мою рыбу!
МАЯКОВ. Ваша рыба в кратере плавает. Раз уж почти все собрались, давайте и Чеснокова разбудим. Лена, сходите?
НИКОЛЬСКАЯ. С удовольствием. (Уходит.)
КИСЛОВ. Подождите, Павел Сергеевич, я такой же артист, как и все, почему меня дискриминируют?
МАЯКОВ. В чём дело?
КИСЛОВ. Рыбу мою отдайте!
МАЯКОВ. (Вспомнив, бьёт себя ладонью в лоб.) Вот болван, забыл, вы же вчера рано ушли. Чесноков ничего не поймал – крючок оборвался у удочки. Мы все ничего не ели.
КИСЛОВ. И что теперь?
МАЯКОВ. (Бодро.) Ничего. Будем дымить костром, будем репетировать, будем ждать, будем жить. «У всего в мире – своя песня», - говорят Чероки.
КИСЛОВ. (Сникая.) Финита.
СВЕШНИКОВА. Не расстраивайтесь, Василий Витальевич. Вчерашний день пережили, и ещё переживём. Сегодня уже не так и страшно.
НИКОЛЬСКАЯ. (Входит. Растерянно.) А Чеснокова нет.
ЗАБЕЛИНА. Как нет? Где же он?
НИКОЛЬСКАЯ. Комната пустая.
ЗАБЕЛИНА. Странно. Куда это его в такую рань понесло?
РЯБОВА. (Вскрикивает.) А!.. Он же вчера сказал, что не придёт – стыдно ему возвращаться без улова, стыдно, что крючок прошляпил.
МАЯКОВ. Так что же вы молчали?
РЯБОВА. Да, я и забыла совсем, с этими грибами, чёрт бы их побрал.
ЗАБЕЛИНА. Так что же мы сидим? Надо за ним! Он, наверное, замёрз совсем.
НИКОЛЬСКАЯ. Бежим скорее! Кто со мной?
СВЕШНИКОВА. Я!
РЯБОВА. И я! Плед возьмите!
МАЯКОВ. Бегите! Я самовар поставлю и баню затоплю, пропарим его.
ЗАБЕЛИНА. (Маякову.) Я вам помогу! (Остальным.) Скорее, девчонки, скорее!

Никольская, Свешникова, Маяков, Рябова, Забелина суетно выбегают на улицу.

КИСЛОВ. Сумасшедший. Всю ночь на холоде просидел. (Пауза.) Надо, наверное, самовар поставить?
БАБА ПОЛЯ. (Входит.) Я уже поставила. Куда это они все помчались?
КИСЛОВ. Чесноков не ночевал, сидит у реки.
БАБА ПОЛЯ. Расстроился. Понимаю его.
КИСЛОВ. Замёрз совсем, наверное.
БАБА ПОЛЯ. Отогреем. Я детство всегда вспоминаю, как же мы жили тогда – маленькие холода не боялись. Начальная школа располагалась рядом с нашим домом. Зимой ходили раздетые в неё. Зимы были холодные, снежные. Наш дом находился в проулке, такие метели были иногда, что наш домик под крышу заносило снегом. А мы раздетые, быстро-быстро по сугробам в школу бежим, ветер свистит – до костей пробирает. Забежим в класс и к печке сразу: облепим её, греемся то спиной, то животом, руки к кирпичам горячим прижимаем – хорошо. Через одежду не так жарко, а ладони обжигаешь, то и дело прислоняешь и отводишь их, или держишь почти вплотную у печи. Печь с утра протопленная, жаркая, согреемся быстро и за учёбу. После школы зимой темно на улице, но мы всё одно и при луне гулять ходили. У нас, детей, тогда не было ни лыж, ни коньков, ни санок – откуда этому добру было взяться, когда одёжу и ту донашивали за старшими. Катались с горы на говениках. Делали их вручную: в старую круглую корзину, в мороз, накладывали горячий коровий помёт и поливали водой, оставляли на ночь, чтобы замёрз, обледенел. Утром готов говеник – садись и катись с горки!
КИСЛОВ. Удивляюсь я вам баба Поля. Знаете, что про вас вчера наш режиссёр сказал, на своём индейском? «Хороший человек видит хорошие знаки!» Сколько же в вас оптимизма? Уму непостижимо.
БАБА ПОЛЯ. А чего унывать-то? Надо весело жить, а погрустить всегда успеем. Даже в первые годы после войны, вдовы в нашей деревне, несмотря на то, что было голодно, собирались вечером и пели песни. Уже луна светила, поздно, а душу отвести хочется. У всех голоса были хорошие, раздавалось по всей деревне – далеко слышно. А мы, детвора босая, около них играли. Ночи были тёплые, не как сейчас, ходим обутые круглый год. Кто сейчас поёт, скажи? Начнут одну песню, ой, мороз-мороз, да и ту до конца не знают. Разве можно так? За столом раньше все пели – песня она очищает.
КИСЛОВ. Ну, вот вы скажите: разве жизнь сейчас хуже стала?
БАБА ПОЛЯ. Лучше, лучше, разве я спорю. Может, это только мне немного душевности в ней какой-то не хватает. Теперь многое не востребовано, а я не знаю, лучше это или хуже? Есть такие моменты, которые я даже и предать не могу. Вот, к примеру, раньше в деревне у всех были коровы, траву косили везде, чтобы кормить скотину, каждую кочку обкашивали – чисто было, аккуратно. Сейчас молока в достатке, никто коров не держит, всё заросло, бурьян кругом, и непонятно: хорошо это или плохо. Или вот, сколько леса сейчас попилили, который короед съел. Думаете раньше короеда не было? Был, но когда он появлялся, колхозники ходили и каждое дерево мазали керосином, больные деревья сразу срубали на дрова, не дожидались, пока весь лес заразится. И всё! За один год выводили короеда. Или возьми другую сторону: валежником всё в лесу завалено – ни пройти, ни проехать. Мы, бывало, не то чтобы дерево упавшее, а даже каждую веточку подберём, чтобы печь топить. В лесу чисто было. Теперь газ провели, забот меньше, дрова заготавливать не надо, но зато в лесу бурелом, как тайга какая. Вот и пойми, где плохо, где хорошо. Работали, конечно, много – некогда было горевать. Жили бедно, но дружно и весело. Сейчас меньше работают, но и задору поубавилось.
КИСЛОВ. Сейчас совсем другая жизнь, другие проблемы.
БАБА ПОЛЯ. Ну а разве скошенная трава, аккуратные лужайки, чистый, здоровый лес – разве это плохо?
КИСЛОВ. Хорошо не спорю, но для этого деньги нужно, чтобы поддерживать.
БАБА ПОЛЯ. Вот и я о том же: денег раньше и в помине не было, но всё было благообразно. Поэтому непонятно мне: лучше стало или хуже. Про отношения со старшими и говорить даже не хочу, расстроюсь.
КИСЛОВ. Зато сыты все, одеты, обуты, живут в достатке.
БАБА ПОЛЯ. Да, это тоже не мало важно. Только бы не помешались на достатке, не в нём одном счастье. Вот вчера так психовали некоторые, а всего-то три дня поголодали. Так стыдно мне было за людей.
КИСЛОВ. Признаться, и я стыжусь, но в некоторых ситуациях будто бес в меня вселяется – ничего поделать не могу.

Слышится шум с улицы.

БАБА ПОЛЯ. Вася, видать идут. Беги за самоваром – будем отпаивать горячим.
КИСЛОВ. Сейчас, я мигом. (Бежит к двери, пропускает входящих, выбегает за самоваром.)

Входят Никольская, Свешникова, Рябова, Чесноков, закутанный в плед.
 
СВЕШНИКОВА. Серёжа, вон туда садись, к столу поближе. Сейчас чай заварим, отогреешься.
БАБА ПОЛЯ. Вот, травка есть, полезная – её и заварим, чтобы хвори не было.
НИКОЛЬСКАЯ. Подожди, я подстилочку положу.
ЧЕСНОКОВ. Да не суетитесь вы, ничего страшного, ну, замёрз немного.
НИКОЛЬСКАЯ. Ничего, не помешает, садись. Давайте, девочки, пока чай не поспел, повеселим нашего героя.

Баба Поля выходит на улицу.

ЧЕСНОКОВ. Ну, какой герой, только хлопот вам.
НИКОЛЬСКАЯ. Ничего. Галина Семёновна, запевай по старшинству.
РЯБОВА. (Недоумённо.) Так, э-э, какую песню?
СВЕШНИКОВА. Да, любую.
РЯБОВА. (Задумалась. Все в ожидании. После паузы, сама удивляясь себе, запела.) Ой, мороз-мороз, не морозь меня!

Все от неожиданности оторопели. После недолгой паузы запели все вместе.

Не морозь меня, моего коня!
Не морозь меня, моего коня!
Моего коня, белогривого.
У меня жена, ох ревнивая.
У меня жена, ох ревнивая.

Песня также резко оборвалась, как и началась – женщины переглянулись, но слов больше никто не знал.

СВЕШНИКОВА. Давайте травку, я в чайник положу. Лена, доставай чашки.
НИКОЛЬСКАЯ. Ага, и розетки под малиновое варенье.
РЯБОВА. Какое варенье? Забыла?
НИКОЛЬСКАЯ. Вот голова дырявая, забыла.

Входят Маяков и Кислов с самоваром.

КИСЛОВ. А вот и кипяточек!
МАЯКОВ. Баня раскочегарена, истопится и можно парить молодца.
ЗАБЕЛИНА. (Входит и сразу кидается к Чеснокову.) Серёженька! Ну, как же так, в самом то деле?
ЧЕСНОКОВ. Ничего страшного, Аделина Ф… (осекается), всё нормально.
ЗАБЕЛИНА. Ну, как же, вон замёрз весь, милый мой. (Растирает через плед руки Чеснокову.)
ЧЕСНОКОВ. Пустяки.

Женщины хлопочут с самоваром и чашками вокруг Чеснокова.

РЯБОВА. Полнее наливай, полнее.
НИКОЛЬСКАЯ. Надо чтобы чуть настоялось, потом долью.
РЯБОВА. Следующая заварится, а сейчас хоть пусть горяченького хлебнёт.
СВЕШНИКОВА. Я с собой мёд привозила, вот бы сейчас тебе чайку с мёдом.
НИКОЛЬСНАЯ. Да, первое дело от простуды.
МАЯКОВ. Ну, всё! Хватит!

Маяков решительно идёт к шкафчику, но упирается в Кислова, облокотившегося на дверки.

МАЯКОВ. Позвольте? Василий Витальевич!
КИСЛОВ. Что вы хотите?

Маяков молча и решительно показывает рукой на шкафчик.

КИСЛОВ. Павел Сергеевич, жесты ваши мне решительно ни о чём не говорят, я далёк от индейского фольклора, может лучше мудрость какую изречёте -понятнее будет.
МАЯКОВ. Извольте, если не понимаете: «Если ты заметил, что скачешь на мёртвой лошади – слезь!»
КИСЛОВ. Оригинально. Понимаете, в чём дело? Хорошо, что я вчера всё же спать лёг. А с вами всё в порядке, Павел Сергеевич?
МАЯКОВ. Да, да… всё нормально…
КИСЛОВ. Видите ли, я совсем недолго вас задержу. (Берёт Маякова под руку и отводит для объяснения в сторону.) Мне вчера тоже так явственно померещилось, что даже и не могу растолковать себе этот феномен… (Говорит тише, на фоне общего разговора еле слышно обмениваются репликами, жестикулируют.)
НИКОЛЬСКАЯ. А ещё меня бабушка всегда горячим чаем с малиной отпаивала.
СВЕШНИКОВА. Молоком, тоже помню. Таким, что аж губы обжигает.
НИКОЛЬСКАЯ. К молоку мёд всё равно нужен. Лучше всего липовый или гречишный.
РЯБОВА. А мне мама ещё капельку прополиса капала, аромат, м-м.
СВЕШНИКОВА. Каштановый тоже хорошо помогает.
ЗАБЕЛИНА. Тамара, а мёд в чём был?
СВЕШНИКОВА. Такая баночка пластиковая, плоская. Зачем тебе?
ЗАБЕЛИНА. Да… (Махнув рукой, огибает всех, направляется к шкафчику.)

Кислов, заметив движение Забелиной, бросается наперерез, ловит её за локоть, начинает подтягивать к Маякову.

КИСЛОВ. Стойте, Аделина Федуловна! И вы туда же.
ЗАБЕЛИНА. В чём дело, Вася?
КИСЛОВ. Не надо этого, я вас прошу. Мало ли кому что показалось. Давайте сохранять благоразумие.
ЗАБЕЛИНА. Что собственно ты хочешь? Что за бесцеремонность?!
КИСЛОВ. Это для вашего же душеного равновесия. Давайте сохранять спокойствие, иначе мы тут до понедельника поубиваем друг - друга с нашими голодными фантазиями.
ЗАБЕЛИНА. Да пусти же меня наконец! Хватит, я сама знаю, что делать! (Пытается вырвать локоть.)
КИСЛОВ. (Удерживая.) Потом мне сами спасибо скажете, Аделина Федуловна!
ЗАБЕЛИНА. (Вырывается.) И не Федуловна вовсе! Когда уже запомните!? (Идёт к шкафчику.)
КИСЛОВ. (Бросается за ней, упирается рукой в дверку, не даёт открыть.) Простите, Феодуловна, конечно! Но послушайте меня!
ЗАБЕЛИНА. Почему я вас должна слушать?! (Дергает за дверку, хочет пересилить Кислова.) Пустите, что за произвол?!
КИСЛОВ. Я хочу только добра всем.
ЗАБЕЛИНА. Ну, это уж слишком! (Отталкивает Кислова в грудь. Кислов падает. Аделина берётся рукой за ручку дверки шкафа.)

Распахивается уличная дверь.

БАБА ПОЛЯ. (Радостно кричит.) Катер! Рыбаки причаливают, идите встречать!
НИКОЛЬСКАЯ. Ураааа! (Мелко хлопает в ладоши.)
СВЕШНИКОВА. Бежим скорее! Здорово!
ЧЕСНОКОВ. (Вскакивает.) Аделина, пошли! (Протягивает руку.)
ЗАБЕЛИНА. (Навстречу.) Да! Бежим.

Все с радостными криками кидаются на улицу.

КИСЛОВ. (Вставая, потирая ушибленную ногу.) Вот, это тебе за добро, терпи. Как несправедлив мир. А я вас оберегал, Аделина… (Обращаясь вопросительно к зрителям.)
ЗРИТЕЛИ. Феодуловна!
КИСЛОВ. Вот именно! (Прихрамывая, выходит на улицу, в дверях сталкивается с Никольской.) Ты куда? (Махнув рукой.) А! Себе дороже. (Уходит.)

Никольская подходит к шкафчику. Долго раздумывает, видимо хочет открыть, садится на стул, как бы успокаивая себя, потом опять вскакивает, ходит по комнате, опять идёт к шкафу. Входит баба Поля.

БАБА ПОЛЯ. Вспомнила, (показывает банку с мёдом) мёд же в лабазе у меня стоял, вениками заваленный! С весны припасла и забыла.
НИКОЛЬСКАЯ. (Растерянно.) К чаю?
БАБА ПОЛЯ. К чаю, к чаю. Чего стоишь то? Беги скорее со всеми рыбаков встречать. 
НИКОЛЬСКАЯ. Да! Бегу!

Никольская убегает. Баба Поля ставит мёд. Тряпкой протирает стол.

БАБА ПОЛЯ. Вот оглашенные. Как дети радуются, а какая разница: днём раньше, днём позже. Приплыл бы в понедельник. Вот, когда меня в комсомол принимали – вот это радость была. (Протирает спинки стульев.) Я тогда за всё на свете бралась: ходила в кружки, танцевальный очень нравился, в хор ходили петь. За хорошую учёбу меня награждали, а за активность выбрали на профсоюзную конференцию. (Протирает шкафчик.) Собирала профсоюзные взносы с ткачих. Была в почёте. Когда паспорт мне дали и приняли в комсомол, вот это счастье. Всё-таки при коммунистах было справедливее, чем сегодня. (Распахивает дверки и протирает пустые полки.) Большая разница между тем временем и теперешним. Но назад не вернёшь. А, может, оно и правильно? Наверное, что Бог ни делает – всё к лучшему.
(Протирает и поёт.)
Лэтила зозуля
З горы та в долыну,
Тай сила куваты
Коло мого тыну…

Занавес.