Вспоминая

Посвящаю памяти всех погибших в Великой Отечественной войне
И памяти всех воинов, сложивших свои жизни  за нашу Отчизну

«Я вообще читал о войне очень много
И фильмы всякие повидал…
Но даже подумать не мог, что это так страшно…
Я, конечно, фашистов ненавидел…
А тут я почувствовал, какие это были страшные люди
И каким страшным было то время».
Максуд Ибрагимбеков «За все хорошее смерть»
«Первая рукопашная всегда ломает человека,
Переступая через естественный, как жизнь закон «не убий».
И это тоже Федот Евграфыч немцам в строку вписал,
Потому что переступили они законы человеческие
И тем самым сами вне всяких законов оказались».
Борис Васильев «А зори здесь тихие»

(Большая часть историй произведения основана на реальных событиях. Имена героев изменены)
1
 Ехал я в командировку по работе в Уренгой. Мой поезд дальнего следования Москва-Новый Уренгой должен был довезти меня  до места назначения почти на третьи сутки.
«Хотелось, чтобы попутчики попались хорошими, с которыми можно было бы весело скоротать время», – так думал я, разыскивая свой вагон, уже стоящего на путях поезда.
 Отъезжающих, в эту весеннюю пору, было не много. И мне не пришлось пробираться сквозь толпу провожающих-встречающих. Времени до отправления поезда было предостаточно. И потому, я, держа в одной руке небольшой саквояж, не спеша шёл по перрону и смотрел на номера вагонов.
«Ага, вот и мой — девятый», – подумал я, увидев номер «9» на одном из вагонов.
Близ него стоял худенький, молодой парень двадцати с небольшим лет, одетый в форму проводника. Я поздоровался с ним и остановился.
Он тоже поздоровался и, посмотрев на мои нехитрые пожитки, улыбнулся и спросил:
–Девятый?
Я кивнул.
– Какое место? Билет покажите, пожалуйста.
– Одиннадцатое, – ответил я и, достав из кармана демисезонного пальто паспорт, в который был вложен билет на поезд, протянул ему.
– Все в порядке,– сказал он, заглянув в мой паспорт и, проверив  билет. Затем вернул мне документы и спросил:
– В Сибирь и налегке?
– Я ненадолго, в командировку, – я смущённо улыбнулся.
– В Сибирь ехать — запасайся тёплыми вещами, – он покосился на моё демисезонное пальто.
– Авось не замёрзну, весна ведь, – попытался возразить я.
– В Сибири и весной не жарко. В апреле и минус двадцать пять бывает. Но, ничего. Сибиряки народ радушный. Снабдят и валенками, и телогрейкой, и шапкой, если что. Проходите,– он посторонился, дав мне ступить на подножку вагона, и вновь улыбнулся.
Я поднялся по лесенке и, войдя в вагон, направился к третьему купе. Моё купе, не смотря на то, что у поезда сновало не много народа, было полностью укомплектовано. Там уже сидело трое мужчин, когда я заглянул в него.
– Здравствуйте, – сказал я им, и, сняв свою кепку, вошёл.
– Здравствуйте, – прогудела вся троица.
– У меня одиннадцатое место, – проронил я.
Сидевший на моем месте коренастый, седовласый мужчина в джинсах и белом свитере, подвинулся к окну.
– У меня двенадцатое, верхнее. Вы не возражаете, если я рядом с вами пока посижу? – спросил он меня и представился: – Меня Юрием зовут, – он протянул мне руку для рукопожатия.
– А меня, Михаилом, – ответил я, пожимая ему руку и добавил: – Конечно, сидите. Успеете ещё на своей полке належаться. Тоже ведь в Сибирь едете?
– Да, в Новый Уренгой. А вы?
– Туда же. В командировку. – Я присел рядом с Юрием и поставил свой саквояж на пол.
Двое мужчин, сидевших напротив, молчаливо  и с любопытством поглядывали на нас. Один из них – голубоглазый, грузный мужчина, похоже, мой ровесник, смотрел на меня серьёзно, без тени улыбки на лице. Другой – помоложе с черными усиками и антрацитовыми раскосыми глазами, дружелюбно улыбался.
«Он, наверное, ненец или бурят, судя по раскосым глазам», – подумал я.
Ускоглазый первым протянул мне руку:
– Я, Александр Иванович. Можно звать Александром.
– Михаил, – представился я, удивляясь  про себя, что его зовут Александром, я пожал ему руку.
– А я, Иван Петрович, – слегка привстал голубоглазый, но руки не протянул.
– Вот и славно. Познакомились. Весело поедем, – вмешался Юрий в наш нехитрый разговор.
– Надеюсь, так и будет, – буркнул Иван Петрович и, уставившись в окно, стал рассматривать перрон с провожающими.
Мы примолкли. Вскоре поезд тронулся и поехал, все дальше удаляясь от столицы. Некоторое время мы ехали в молчании. Потом ускоглазому Александру надоело молчать, и он принялся травить анекдоты. Юрий поддержал его, и переняв эстафету, тоже рассказал пару каких-то анекдотов. Присоединился к ним и я. Один Иван Петрович не рассказывал ничего, а только слушал. К нам в купе заглянул проводник и спросил, не желаем ли мы чая. Я, Александр и Юрий – немедленно пожелали. Иван Петрович не сказал ни слова и лишь, когда проводник вышел из купе, проговорил ему вслед:
– Чаю, будьте добры.
– Обязательно, – оглянувшись на Ивана Петровича, улыбнулся парень.
Когда чай был подан, все засуетились: стали рыться по своим пакетам, доставая снедь. Я тоже вынул из саквояжа палку колбасы, хлеб, огурцы и помидоры, купленные мною накануне на рынке.
– Угощайтесь, – сказал я, выкладывая еду на столик.
Почти у всех моих попутчиков оказалась взятая с собой в дорогу, та же еда, что и у меня: колбаса и парниковые огурцы с помидорами. У всех, кроме Ивана Петровича. Он достал откуда-то снизу большой целлофановый пакет с пирожками.
– Дочь на дорогу дала. Сама пекла, умница моя. Угощайтесь, –  задумчиво сказал он.
Александр осмелел и спросил его, слегка прищурив свои и без того раскосые глаза:
– А вы тоже, что ли в командировку, как и Михаил?
– Нет, домой, – ответил Иван Петрович. – Гостил у дочери. Может и подоле побыл, но знаю, что моя разлюбезная, заждалась меня. Небось, ночами не спит, волнуется. И в юности не спала ночами, ожидая моего возвращения. И сейчас, как и раньше. Знаю, ждёт меня жена, – разговорился Иван Петрович, и  мечтательно улыбнувшись, взял из пакета пирожок. Откусив от него, он сказал:
– С картошкой. Берите пирожки, ребята, не стесняйтесь!
Мы все разом потянулись к пакету Ивана Петровича. После ужина все улеглись на свои полки. Юрий залез на полку надо мной. Иван Петрович устроился на нижней – напротив меня, а Александр – на верхней полке, над ним. Но Александр все равно не мог угомониться и оттуда, сверху, все болтал и болтал. Теперь он, восторгаясь, рассказывал о красотах Сибири. Рассказывал он, скорее всего для меня, ибо все остальные мои попутчики о Сибири знали не понаслышке. Так он ввёл меня в курс дела, что живёт в городе Тарко-Сале, что лежит между двумя реками: Пякупур  и Айваседапур. Работает он в том же городе. Что касается Москвы – он ездил в столицу отдыхать.
– Для меня Москва считается тёплым местом. Как для москвичей – юг. На юг я не поехал, опасаясь большой жары и палящего солнца. Но вот, Питер, где раньше жила моя бабушка, навестил. Город, конечно красавец, прямо загляденье, – Александр цокнул языком. – Но и наши, сибирские места приводят в восхищение туристов. Тундра, олени, – голос Александра стал мечтательным. – Стоит ради них, ради наших озёр поехать в Сибирь. Сибирские реки прозрачные, будто хрустальные. Сидишь у реки и чувствуешь, как живительные силы самой природы втекают в тебя…
Но ехал, как выяснилось позже, Александр вовсе не в Тарко-Сале, а в посёлок Пурпе, где жила его мать.
– Сперва у мамы побуду несколько дней. Помогу по хозяйству. Я ведь пока в отпуске, а она живёт одна. И уже не молодая. Ей под восемьдесят.
– Ничего себе, – тихо удивился я.
Но Александр, услышал мой голос, и свесившись с полки, посмотрел на меня и сказал:
– А чего вы удивляетесь? Я молодой да? То есть молодо выгляжу? Ну да, не старый. А она уже старушка? Это потому, что я у неё последний ребёнок. В нашей семье – я самый младший. Кому, как не мне помогать ей? Она немощна и в помощи нуждается, верно?
Так, слушая Александра, я заснул.

2
На следующий день мы все вели себя не так скованно, как впервые минуты знакомства. Александр откуда-то приволок домино, и мы с удовольствием сели в него играть. Иван Петрович больше не хмурился. Он даже громко смеялся, когда ему удавалось забивать «козла». Мы выходили на перрон на станциях и на полустанках. Покупали воду, фрукты, какую-то еду в привокзальных киосках. Потом гоняли чаи. Словом, проводили время превесело под стук колёс поезда, везущего нас в Сибирь. Так миновал день.
На второй день, уже с утра, Александр заволновался.
– Мне бы не прозевать своей станции. Сон у меня хороший, крепкий. Порой, даже сложно разбудить. А в Пурге, где мне выходить, поезд будет в 2:20 или около того. Стоит он там недолго…
– Проспишь, поедешь с нами на Уренгой, – хохотнул Юрий. Но, увидев слегка расстроенное лицо Александра, добавил:– Да ты не волнуйся. Сейчас проводнику скажем, чтобы разбудил тебя.
Юрий встал и, открыв дверь купе, хотел выйти. Как раз мимо проходил проводник.
– Молодой человек, – окликнул его Юрий и прикоснулся к рукаву его форменной куртки.
– Что? – спросил проводник, остановившись.
– У нас тут Александр, – Юрий кивнул головой в сторону Александра Ивановича, – боится проспать свою станцию.
– До какой вы едете станции? – спросил проводник Александра, входя в купе.
– До Пурге.
– Ясно. В Пурге поезд в 2:22 прибывает. Но будьте уверены, я не прозеваю и разбужу вас, если будете спать.
– Не забудьте, пожалуйста, – попросил его Александр Иванович. – Толкайте посильнее. Я крепко сплю.
– Не забуду. Войду в купе и крикну вам в ухо, как в армии кричат: «Подъем!» Годится? – Проводник засмеялся.
– Годится, – Александр Иванович тоже рассмеялся и облегчённо вздохнул.
Проводник ушёл. А я посмотрел ему вслед и улыбнулся.
– Чему вы улыбаетесь, Михаил? – спросил меня Александр.
– Вспомнил историю о своём деде. Тоже с побудкой связана, но не одного человека, а целого полка.
– Расскажите, – попросил меня Александр.
– Не возражаете? – я посмотрел на остальных.
– Рассказывай, – сказал Юрий.
И Иван Петрович в знак согласия кивнул головой.

3
Я приступил к рассказу:
« Дед мой, в Гражданскую войну командиром Красной армии был. И с «контрой» воевал, и с кулаками приходилось разбираться. Время было не спокойное, известное дело. Солдаты в Красной армии были из разных сословий, а все больше рабочие или крестьяне. Некоторые были мало обучены военному делу. Иные и вовсе винтовки отродясь в руках не держали, а тем более о военных командах и дисциплине слыхом не слыхивали. Но воины нужны были позарез. Брали и таких, а потом обучали военному ремеслу. Так оказался под командованием моего деда молодой солдат из крестьян. Хороший парень, дед сказывал, да о военной службе знал лишь понаслышке. Как он попал под командование деда, спросите? Как-то проезжали красноармейцы мимо одной деревушки. Парнишка и увидел, как едут на конях в шинелях, в будёновках со звёздами бравые воины Красной армии, подошёл он к деду и попросил принять его в их ряды.
– А стрелять то умеешь? – спросил его дед.
– Нет, но научусь. Исправно служить буду. Возьмите меня с собой, пожалуйста, – стал упрашивать командира парень.
Может, и отказал бы ему дед, если бы не нехватка солдат в войске. Любой воин мог пригодиться. Подумал так, да и взял с собою юношу, рассудив, что обучить его бывалые воины смогут за короткое время. Так и примкнул парнишка (Иваном его звали) к войску, поехал с ними.
Раз остановилось их войско в какой-то деревне. Разместились в одной из хат и легли ночевать. В ту ночь выпало в карауле Ивану стоять. В первый раз выпало. Подошёл к нему мой дед.
– В карауле стоять, это тебе не балясы с девками на завалинке разводить. Во-первых, – дед загнул один палец, – бди, не крадётся ли к нам лазутчик какой или кто ещё. Во-вторых, – дед загнул второй палец, – охранять войско ночью – твоя обязанность. В третьих, на заре, как пропоют петухи, зайдёшь в избу, где бойцы спят, и разбудишь их. Но будить, Ваня, будешь по-военному. Войдёшь в горницу и крикнешь зычно: «Подъем! Вставать!» Так, Иван, в армии военных будят. Запомнил?
– Запомнил, – отвечает Иван.
– Вот и ладно, – сказал дед. С тем и ушёл.
Ночь выдалась спокойной. Ни «контры», ни лазутчиков, никого ещё Ваня не видал и, исправно охраняя избу, дождался рассвета. На рассвете, лишь пропели петухи, вошёл в избу, где спали служивые, как командир приказал. Войти-то вошёл, а слова, что солдатам при побудке говорить надо, позабыл. Напрочь у Ивана из головы вылетели слова: «Подъем! Вставать!» Помнит только Ваня, что те слова зычным голосом крикнуть надо. А какие то слова – не помнит. А время идёт, не ждёт. Делать надо что-то. Помаялся так Иван, а потом махнул рукой:
–Эх, была, не была!
Да как гаркнет:
– Кончай ночевать, мужики! Разоспались, а то!
Солдаты проснулись и ну смеяться над словами Вани. И дед мой вместе со всеми смеялся. Но, отсмеявшись, сказал мой дед Ивану:
– Хоть заместо слов «Подъем! Вставать!» ты другие слова сказал. Однако приказ командира выполнил. Разбудил войско. Молодец!»
Все в нашем купе дружно засмеялись.
 А я добавил:
– Вот поэтому на слова нашего проводника, что он крикнет «Подъем!» Александру, я и улыбнулся.
Юрий сказал:
– Я вот, пока Михаил рассказывал о своём деде, тоже о дедушке вспомнил. В голове всплыл случай, произошедший с ним. Но это было не в Гражданскую войну, а во время Великой Отечественной войны. Хотите, расскажу?
Мы захотели.

4
Юрий, устроился поудобнее и начал:
«Городок, в котором мой дедушка Андрей и бабушка Ира раньше жили, где моя мама и сестра её (моя тётка) родились, небольшим был. Но, несмотря на его маленькие размеры, город считался солидным, ибо через город железная дорога пролегала. А это в довоенное время – о-го-го, как ценилось! Транспорта особого не было. Добираться до областного центра, а иногда и до столицы на перекладных или оказией приходилось. А тут – железная дорога. Сел на поезд, и тот доставит тебя прямым ходом туда, куда надо. Да, мой дед машинистом и стал, только уже после Великой Отечественной войны. А к началу войны, он как раз школу окончил. Но когда Германия войну нам  объявила, и началась всеобщая мобилизация, тут же пошёл в военкомат, чтобы на войну уйти. Но его на фронт не взяли, отказали по причине его возраста, сколько он не просился.
– Молодой человек, вам едва восемнадцать исполнилось, возраст у вас не подходящий, – ответил ему военком. – Когда подрастёшь, тогда и отправим на фронт. И в тылу тебе работа найдётся. Так что придётся на время забыть о фронте.
Вздохнул дед Андрей, да делать нечего. Тут ничего не попишешь. Остался в тылу. И впрямь нашлась ему работа: разнорабочим на железной дороге работал. Помогал расчищать и убирать железнодорожные пути. Потом ещё где-то работал. В то время он, конечно, ещё женат не был. Дружил только с нашей бабушкой Ирой. Она, кстати, с первых дней войны пошла работать в госпиталь санитаркой. Виделись они редко, потому, как работали. Но все же улучали минутку встретиться и словом перемолвиться. А вскорости оказался наш город в оккупации: немцы в город нагрянули, ввели комендантский час. Но дед, без дела не сидел, по хозяйству матери помогал и прочее. И однажды дед вот в какую передрягу попал. Расскажу с его слов, так, как он рассказывал про это мне:
«В тот день задержался я у своей родни. Опасались мои близкие, что немцы угонят меня в Германию на работу. У тётки моей кто-то из знакомых ушёл в партизаны. Вот она и хотела меня у них спрятать. Но дело это было рискованное. И семью мою могли немцы расстрелять, увидев, что я исчез из дома. Покидать свою местность строго запрещалось в оккупации. Долго мы с ней об этом говорили. Но, так ничего и не решили. А за окном уже стемнело. И комендантский час вот-вот начнётся. Как быть? Остаться у тётки? А если немцы к нам домой заглянут и меня там не обнаружат? Решил окольными тропами пробраться к себе домой. Дороги в моем городе я знал, как свои пять пальцев и потому для меня не составляло труда выбирать обходные пути от центральных дорог, кишащих немецкими солдатами. В какой-то момент, сам не знаю, как так получилось, вспомнил о своей Иринке, и стал думать над тем, как бы свидеться мне с ней пошустрее, вот бдительность маленько и потерял. Нет, о комендантском часе я помнил и о том, что к немцам в лапы лучше не попадать, тоже знал, но в какой-то момент маху дал. Свернул с одной тропинки к домам, а тут, навстречу мне немцы с автоматами показались. А я иду прямо к ним. Убежать хотел, но поздно – увидели они уже меня. Если побегу – пристрелят на месте. Так и пошёл к ним навстречу. Поравнялись мы и один из них на ломанном русском спрашивает:
– Кто вы есть такой?
Ну, я и отвечаю им:
– Я Андрей Кузнецов.
– А что ты, Кузнецов Андрей, ночью в городе делаешь? Разве ты не знаешь, что введён комендантский час и за нарушение его расстрел тебе грозит? – продолжает спрашивать немец.
Правду оккупантам сказать, что я у тётки был, никак нельзя. Допытываться станут по какому делу. Не на пироги же ходил, говорить. Кто поверит? Подозревать начнут что-нибудь – в комендатуру свезут, допросят, а то и пытки применят. А там и расстреляют.
Говорю немцам, что мол, невеста у меня есть, и к ней в гости ходил. Что люблю её очень и в разговорах с ней не заметил, как и время комендантского часа наступило.
Улыбнулся криво немецкий офицер:
– Любишь, значит, свою невесту? Мы в комендатуру тебя свезём, там и выяснят, правду ли говоришь. А пока вместе со всеми до утра на элеваторе посидишь.
Повернулся он к своим солдатам и что-то сказал им на немецком языке. Те связали мне руки за спиной и повели куда-то под конвоем. Подводят к грузовику. Гляжу, а в нем много наших уже находится. Все повязаны. И меня туда же, в этот грузовик пихнули. Среди пленных бедолаг, пойманных ночью, как и я, увидел я знакомого мне парня Степана, ровесника моего. У него тоже кто-то из близких в партизаны ушёл, в лесах скрывался. Кивнул ему, и он мне. Поговорить с ним в машине не удалось, ибо с нами сидело несколько конвоиров. Но переглянулись мы. Решил я, когда привезут нас на элеватор, поближе к Степану пристроиться. Созрел у меня в голове отчаянный план. Я часто, ещё мальчишкой, бегал на тот элеватор, куда везли нас на грузовике. Город ведь небольшой, и элеватор был всего один на город. Все закоулки и щели на элеваторе знал. Я также понимал, что, если привезут меня немцы утром в комендатуру – расстрела не избежать».
Юрий на минуту замолк, чтобы перевести дух. В этот момент в проёме нашего купе возник высокий, грузный старик. Одет он был в серые брюки и белую рубашку, поверх которой была надета зелёная вязаная безрукавка ручной работы. Он посмотрел на нас из-под кустистых бровей, но в его глазах я заметил какую-то задорную искру.
– Про войну рассказываете? – спросил он Юрия.
Тот кивнул.
– Я нечаянно услышал вашу беседу. Можно и мне послушать? – задал он нам вопрос.
– Конечно, конечно, – ответили мы.
Александр Иванович и Иван Петрович подвинулись, освобождая место старику. Он уселся напротив меня и Юрия.
– Будем знакомы. Я Фёдор Ильич, – он протянул нам руку.
Мы по очереди пожали ему руку и представились. Я заметил, что на его руке не хватает нескольких пальцев.
После обмена рукопожатиями, Фёдор Ильич сказал, обращаясь к Юрию, без обиняков перейдя на «ты»:
– Ты, Юра, продолжай, не робей.
Юрий смущённо кашлянул. Видимо его смутил тот факт, что совершенно незнакомый человек заговорил с ним на «ты». Но, если честно, то все мы годились старику в сыновья. И Юрий это понимал, как и я. Потому, слегка помедлив, Юрий продолжил свой рассказ о деде Андрее:
«Вот приехали мы на элеватор. Вытолкали нас немцы из грузовика. Дула автоматов к спинам приставили и в сторону элеватора указывают. Мол, нам туда идти. Так под дулами немецких автоматов вогнаны мы были в здание элеватора. Впрочем, я ухитрился рядом со Степаном оказаться. Элеватор, конечно, на тот момент времени находился в бездействии. Оказались мы в силосном цехе с силосными люками. Я глазами мигом оглядел элеватор, нету ли каких открытых люков. И хоть темно было, и освещался элеватор лишь светом от фонарей немцев, заметил, что один из люков открыт, хоть и не полностью. Очень я этому тогда порадовался. Два немецких солдата стали у дверей охранять, а остальные немцы куда-то ушли. Слышно было только, как на улице затарахтел грузовик. Уехали, значит. Сели мы прямо на пол. Я придвинулся к Степану и шепчу ему в ухо:
– Один силосный люк приоткрыт, слышишь?
– Ну и что? – тоже шёпотом отвечает Степан.
– Уйдём через него, – говорю.
– Да ты что?! Расстреляют, если поймают. А ведь ещё и убежать надо отсюда, а руки то связаны.
– Это ещё бабка надвое сказала, поймают или нет, – возражаю я ему. – А вот ежели немцы привезут нас с тобой в комендатуру, Степан, и прознают, что среди наших близких партизаны есть, тогда точно нам не жить. Предатели и среди своих водятся. Кто знает, как дело обернётся?
– Что же ты предлагаешь? – тихо спросил, пригорюнившись, Степан.
– А вот что! Поговорим незаметно с нашими, пусть они песню какую споют, да погромче. Мы под шумок и драпанём через люк. А там, дай Бог, мне только до дома добраться. У моей тётки знакомые в партизанах, да и у тебя тоже кто-то из родни там. В окрестных лесах прячутся. Уж я-то уж знаю, как им весточку подать. Да и ты, наверное, знаешь, как. Авось, и этих горемык вызволить успеют.
Я повёл головой в сторону остальных пленных. Степан тут же придвинулся к рядом сидящему пожилому мужчине с густыми усами на лице и что-то ему на ухо зашептал. Тот согласно в ответ кивнул и что-то шепнул другому пленному. Так у нас появились сообщники. Мужик, которому Степан первому про наш побег шептать начал, пододвинулся ко мне и тихо сказал:
– Ты не один тут такой, кто хотел бы убежать. И я бы тоже ноги в руки и, айда отсюда. Но ты молодой, тебе ещё жить да жить. А я всё-таки жизнь видел. В партизанах у тебя кто-то, говоришь? Да, их помощь нам бы, ох, как пригодилась. Но одной песней тут не отделаешься, паря. Мы вас прикрыть должны своими спинами, чтобы немцы не видели, как вы в люк будете лезть. И уж если уцелеете, про нас не забудьте. Помогите, если сможете!
– А то как же! – пообещал я.
Тут немецкий солдат-охранник направил фонарь прямо на нас:
– О чем говорите? Отвечайте!
Усатый тогда встал и сказал:
– Да вот, песню хотим петь. Петь песни можно?
– Спать надо, – ответил солдат и хмуро посмотрел на усача.
– Не спится, – развёл он руками.
– Тогда пой, – немец зевнул.
Другой солдат-охранник что-то резко сказал этому на немецком. Но он махнул рукой – дескать, пусть поют.
Мужики наши пленные сдвинулись потеснее так, что мы со Степаном за их спинами оказались, и что есть мочи запели: «Нам песня строить и жить помогает». Я понял, время пришло. Лёг на живот и пополз к приоткрытому люку – он рядом был. Степан за мной. Не услышали нашей возни немцы.
– Первым лезь, – сказал мне Степан.
– С Богом, – ответил я ему и протиснулся в люк.
Больше всего я боялся за то, что немцы услышат, как мы со Степаном по трубе ползём. Но Бог миловал. Наши пленные песни орали так громко, хоть уши затыкай. После первой песни они запели:
«Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река,
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?»
Выполз я из силосной воронки на нижнем этаже весь чумазый, в зерновой трухе. Оказался рядом с конвейером. Чуть погодя и Степан показался.
– Вон оконце разбито, Степа, через него полезем, – указал я ему на разбитое окно в нижней части элеватора.
– Только поглядим, нет ли фашистов поблизости. Да руки бы развязать, аж плечи сводит от верёвок, – отвечает Степан.
У меня верёвки послабее руки стягивали, чем у Степана. Стал он на колени и развязал узел верёвки зубами на моих руках. Ну, а я, как руки освободились, тут же развязал и Степанову верёвку. Выглянули мы через окно – немцев не видать нигде.
– И куда остальная немчура подевалась? – недоумевает Степан.
– Не слыхал что ли, как грузовик затарахтел? Уехали, наверно, – отвечаю.
– Неужели все?
– Не знаю, Степа. Пёс с ними! Бежим.
Вылезли мы с ним из того разбитого окна и перебежками побежали. Я эти места хорошо знал, потому и бежал к оврагу. Степан за мной. Уже когда мы по дну оврага бежали, услышали пальбу из автоматов.
– Хватились нас немцы. Ищут теперь, – сказал Степан.
– Искать недолго будут. Их там в охране всего несколько человек, как я понял, – заметил я. – Далеко не побегут, побоятся, что другие пленные разбегутся.
Но мы стали осторожнее. Перебежками так-таки добрались до города. Распрощались там мы со Степаном, и он к себе побежал, а я, выбирая непрямые дорожки, к себе. На моё счастье, фашисты в наш дом в тот вечер не заходили. Обошлось. Рассказал все, как было матери и бабушке. И бабушка моя, сходив к тётке, передала ей, что немцы держат наших пленных на элеваторе. Ну, а та, послала об этом весточку партизанам.
Через денёк проведали партизаны элеватор. Многих смогли освободить, но многие и погибли в перестрелке. Так и не знаю, остался ли тот усач, что громче всех пел, живым или нет. Не видел его с той поры. А со Степаном мы сдружились. Да и в Германию не угнали меня немцы. Не успели. Наши войска пошли в наступление и через недолгое время наш город освободился от оккупации. А через год и меня призвали в военкомат и отправили на фронт. И Степана тоже призвали. Вместе с ним на фронт и ушли, вместе и вернулись. Только с ранениями вернулись».
– Но о том, как воевал дед на фронте, я рассказывать не стану, так как знаю об этом очень мало. И хотя дед прошёл войну, но не любил он кичиться своими подвигами и почти ничего нам не рассказывал, несмотря на то, что имел много наград. Одно скажу, со Степаном они и после войны встречались, и друг к другу в гости не раз хаживали. Вот такая история с моим дедом приключилась, – закончил Юрий свой рассказ.

5
– Да, – сказал Фёдор Ильич, послушав рассказ Юрия. – И не такое бывает. – Я тоже много чего, сынки, в войну повидал, хоть и пацаном был. Могу рассказать, если хотите.
Мы все согласно закивали головами. Фёдор Ильич, помолчал немного, а потом начал своё повествование:
– В наш город, как началась Великая Отечественная война, немцы сразу пришли. Какие-то семьи успели эвакуироваться, а нашей семье ехать было некуда. Так и остались мы жить на оккупированной немцами территории. Отец мой, командиром был. И участником не одной войны. Великая Отечественная война была у него уже третьей по счёту. Он и в Гражданской войне участвовал, и в войне с белофиннами. В звании отец ходил и на фронт уехал сразу. Мы всей семьёй – с мамой и двумя сёстрами (старшей и младшей)  провожали его на вокзал. До самого эшелона проводили. На вокзале людей тьма-тьмущая. Бабы в голос воют. Да и как не выть? Не знают, свидятся ли ещё, нет ли на этом белом свете. Молодые солдаты, помню, все песни пели, бодрились. А наша мама все время плакала. Проводили мы отца и грустные вернулись домой. Я говорю младшей сестрёнке Лилии:
– Лилька, айда на косогор, там увидим, как наш папа на поезде едет.
Побежали мы с сестрой на косогор, откуда поезда проходящие видать. Дом-то наш около железной дороги стоял. Стоим на пригорке и смотрим, как проходят эшелоны с военными. Мы им руками машем, и они нам в ответ машут. А Лилька машет ручкой, плачет и кричит:
– Папа, папа, не уезжай.
Насилу я тогда её успокоил, привёл домой всю в слезах. Мать трёпку мне задала:
– Зачем сестру на косогор водил?! Расстроил только!
Да я ведь хотел, как лучше. Не знал, что сестра заплачет. Хотя самому тоже не сладко было, глядя на уезжающих на фронт солдат.
Ну, так. Пришли вскорости в город немцы. Какая-то «добрая душа» мигом указала на наш дом:
– Вот в этом доме семья командира проживает.
Немцы сразу к нам, конечно, пришли. Выгнали нас из дома на улицу, говорят:
– Здесь мы жить будем.
Мать моя спрашивает их:
– А нам куда идти?
Махнули рукой:
 – Идите, куда хотите.
– Что же, – говорит мать, – и в сарае нам, что ли нельзя пожить? Пропадут же зимой ребята, замёрзнут.
– Ладно, – отвечает матери какой-то немец в погонах, по всему видно, их офицер, – в сарае можно. Только убираться ты у нас будешь. Полы мыть и готовить.
Согласилась мама. Куда деваться ей было?
Так и стали мы в сарае жить, а немцы в нашем доме. Мать с самого утра уходила к ним на подёнщину: убирала, стряпала, часто им картошку варила, а картофельные очистки в ведро складывала. Разрешали ей немцы это ведёрко с очистками с собой забирать. Только мама на его дно мелкую картошку клала, а сверху шелухой картофельной прикрывала.  Подозрительными были немцы. Все досматривали и даже очистки картофельные просматривали, не украла ли она чего? Не несёт ли с собою что? Но солдатам не охота было в ведре с грязными очистками ковыряться, руки свои марать. Копнут разок, другой сверху – нет вроде ничего, разрешают забрать с собой. Мама домой придёт, шелуху вывалит на пол, достанет мелкой картошки. Отварит её нам. Поедим картошки, вроде и заморили червячка. Но до такой простой еды не все немцы охочи были. Заметил я как-то, что некоторые из них лягушек на нашем пруду ловят. Думал: «С чего бы это?». А потом смекнул – едят они лягушек. Тогда и я стал ходить на пруд и ловить лягушек. Наловлю ведро лягушек – немцам снесу. Они рады, улыбаются. Взамен ведра лягушек буханку хлеба с банкой тушёнки дают, а кто пожаднее – пачку галет. Но ведь и галеты все ж еда… Н-да,.
Через каждые две недели проходила у немцев дислокация войск. Съезжали они с нашего дома, из других домов и, вообще, из нашего города. Куда уходила их часть не знаю, но на их место приходили новые части. Так что дому нашему пустовать не приходилось. Однажды уехала одна часть, а заместо тех другие прибыли. И в нашем доме злющий немецкий офицер поселился. Кричит на своих солдат, разрывается. А на нас исподлобья смотрит. Сам маленький, толстый. С усиками на жирной физиономии. Глаза у него голубого, но какого-то водянистого цвета были. А как злиться начинает, так и вовсе стеклянными кажутся. Все время при оружии ходил. Иные, бывало, вытащат из кобуры пистолет, или возьмут винтовку свою, на солнышке разложат, чистят. А этот – со своим пистолетом не расстаётся. Уж не знаю, когда он его чистил. По ночам что ли? Я ни разу не видел, чтобы днём… Н-да…
В один из дней, когда этот злющий немец у нас квартировался, вызвали их всех куда-то. И он ушёл, и солдаты. Как так оказалось, что никого не оставили немцы из своих караулить помещение, не знаю. Да только ушли они все. Прокрался я в дом. Батюшки, а там на столе банка с вареньем стоит. Вот хорошо! Хотел поесть его, но тут вспомнил про Лильку и то, что она тоже голодна. Вернулся я в наш сарай (мамы и старшей сестры Вали дома тоже не было), а Лилька в углу сидит на тряпье и с матерчатой куклой играет.
– Лилька, – говорю, – варенья хочешь?
– Хочу, – отвечает. А глазёнки её так и заблестели.
– Бежим к нам домой, там у немцев варенье на столе стоит. Наедимся, – предлагаю ей.
– А, вдруг, они вернутся? – спрашивает Лилька.
– Вдруг, не вдруг, бежим, пока их нету.
Побежали.
Наелись мы в тот день варенья всласть. Точнее – это не варенье, а джем яблочный был. Весь джем мы съели и даже край банки вылизали.
– Ох, наелась, – говорит мне Лилька и улыбается. А рот у самой в джеме весь.
– Домой тогда, в сарай пошли, раз наелась, – отвечаю ей.
– Молодец ты, спасибо, – говорит мне Лилька.
А я расхрабрился, после её похвалы. Стал по сторонам озираться. Увидел, что в одном углу какие-то коробки стоят. Подумал, что это галеты в пачках. Очень уж те коробки на галетные коробки похожи были. Ну, точно, как те коробки, которыми со мной немец за лягушек «расплачивался».
– Смотри, Лилька, галеты в углу стоят. Давай, возьмём с собой, – предлагаю ей.
– Давай, – отвечает Лилька.
Взял я несколько коробок. А они – тяжёлые.
«Ничего себе весят. Немцы, наверное, до отказа их галетами набили», – подумал.
Потащили мы эти коробки в наш сарай. Поставили в угол. Не стали сразу открывать. Не хотелось нам кушать, ведь уже до этого джема от пуза наелись. Лилька на тюфячке примостилась, я тоже прилёг рядом. Замотался в какие-то тряпки, чтоб теплее было, и заснул. Как мамка с сестрой воротились, как немцы возвратились, не слыхал я до того крепко спал.
Проснулся я от крика. Вздрогнул, открыл глаза. Вижу – тот самый офицер, что злой, стоит в дверях, размахивает пистолетом и, плюясь слюной, кричит матери:
– Где твой сын Федька?! Где Федька?!
В сарае сумрачно было, и не увидел меня, замотанным в тряпье, офицер. Да и где меня или Лильку увидеть ему было? Мы худенькие, щуплые – кожа да кости. Ведь все дети войны, так сказать, худющими были от недоедания. Чудом выжили.
Я встал с тюфячка и подошёл к офицеру:
– А вот он я, дяденька.
Он как ударит меня по лицу. И все пистолет мне под нос тычет. У меня от его удара искры из глаз посыпались. А он схватил меня за шиворот и орёт:
– Где патроны? Где?!
– Какие такие патроны?! – спрашиваю.
– В коробках, – орёт офицер.
Я ничего не понимаю. Да ещё и ударил. Больно ведь.  Сквозь боль голова не особо соображает.
Тут моя мать взяла из угла коробки с галетами, что мы с Лилькой притащили. Показала их немцу.
– Не эти ли? – спросила она его.
Он, как их увидел, меня сразу отпустил.
– Они, – говорит.
Оказывается, напутал я. Думал, в коробках галеты домой принёс. Так нет, в коробках не галеты, а патроны оказались. Пересчитал офицер коробки. Увидел, что все на месте и не вскрыты, забрал их и ушёл. Но вскоре вернулся. Только без коробок вернулся. Выволок меня на улицу и избил. Не покалечил. Но бил больно. И побои его я навсегда запомнил. И его запомнил. А когда к утру боль поутихла, решил:
«Нет, фриц, лягушек от меня ты не дождёшься. Кое-чего почище увидишь!»

6
Фёдор Ильич перевёл дух. Потом, вздохнув, продолжил:
– Так обидно мне было, что избил меня офицер за то, что я патроны с галетами перепутал, но я затаил на него злобу. Да такую, что до сих пор удивляюсь, как смелости у меня хватило так жестоко ему отомстить. Ведь убил бы, если бы поймал. А месть моя была следующая.
Отхожее место (то есть туалет), куда офицер тот хаживал, на улице находилось. Деревянная постройка, ну, все понимаете, что я имею в виду. Охранялся сей туалет двумя немецкими солдатами. Офицер никого из солдат в свой нужник не пускал. Он был, так сказать, в его личном пользовании. Немецкие солдаты свою нужду справляли в другом, отведённом для них месте. А этот, с усиками, только здесь. Причём ещё солдат, которые находились под его командованием, охранять сие достопримечательное место заставлял. Я улучил момент, когда офицер был в отлучке, а солдаты-охранники обедать ушли, и прокрался в тот нужник. Обгадил я его туалет капитально, точнее обгадил все сиденье. Я знал, что когда офицер в очередной раз пойдёт в нужник и увидит, что все сиденье в дерьме – сразу поймёт, чьих это рук дело. И ещё знал, что меня он на сей раз не пожалеет – или забьёт до смерти, или расстреляет. Но части-то немецкие на месте не стояли, съезжали, как я раньше говорил, через каждые две недели. Потому запасся я краюхой хлеба и, как сделал своё «чёрное» дело, убежал из дома. В полях и по огородам скрывался до тех пор, пока их часть не съехала. Уехали они где-то через неделю, и все это время я глаз домой не казал. И лишь когда увидел, что их войска уходят, пошёл домой. Мать меня даже не ругала, ведь она знала, в чем была причина моего исчезновения. И когда я вернулся домой, рассказала мне мать всё, что случилось во время моего отсутствия. Ворвался к нам в сарай в тот же день, когда я напакостил, разъярённый офицер и закричал, тряся пистолетом:
– Где Федька?!
Обыск в сарае и на дворе устроил. Все перерыл, да не один – вместе с солдатами. Ругался, орал, бегал по двору. Но это делу не помогло – он так меня и не нашёл. Не по нраву видимо пришёлся ему обгаженный туалет. Н-да, – протянул Фёдор Ильич и замолчал.
– А пальцы на руке вы в войну потеряли? – спросил я его.
– В войну, – вздохнул Фёдор Ильич. – Расскажу как. Хоть и тяжко об этом вспоминать.

7
– Я с детства рос, огольцом, – начал Фёдор Ильич, – уж таким я уродился. Чуть
что – улучу момент и убегу из дома погулять. Бегал с мальчишками, забирался в чужие сады и огороды. Не обходил вниманием сараи и подвалы. Словом, бедокурил и проказничал. Матери это не нравилось, и одно время она меня даже за ногу к сундуку привязывала, чтобы я не убегал. Любил бегать на пруд, что был не очень далеко от нашего дома. Однажды Лилька (которая была совсем крохой), увязалась за нами. Я знал, что с ней  буду, как привязанный. Ни в пруду искупаться, ни на дерево залезть, как другим мальчишкам, мне не удастся. Я, как часовой, должен буду находиться около неё.  Тут я стал думать, как от неё отвязаться, и придумал. Наловил жаб покрупнее и напихал ей под майку. Малышка заревела в голос, а с места тронуться боится. Тогда мы с пацанами и убежали от неё. Только позже я понял, как жестоко обошёлся с сестрой и что натворил. Потому, зная, что меня дома от матери ждёт, дождался темноты и вернулся домой ночью, надеясь, что буря минует. Но мама не спала и дала мне такого ремня, что я на всю жизнь запомнил эту выволочку. Лилька долго со мной после этого случая не разговаривала. А когда мы помирились, рассказала, что лишь мы, мальчишки, убежали, так к ней подошла какая-то незнакомая женщина. Сняла та женщина с неё маечку и вытряхнула всех лягушек в траву. Потом, надев на Лильку майку (уже без лягушек), спросила её, где она живёт. Лилька, хоть и мала была, но адрес свой хорошо знала. Она назвала женщине адрес, и та, взяв её за руку, отвела к нам домой. А там, уже дома, все рассказала матери. Мать, конечно, разгневалась на меня. Когда я вернулся, всыпала мне так, что мало не показалось. Вообще я очень любил Лильку и сейчас очень люблю. Просто, как я сказал, был озорником. Да, совсем позабыл, что про пальцы собирался вам рассказывать. Хорошо, расскажу.
Вы все, наверно, знаете о том, как немецкие самолёты над территорией СССР во время Великой Отечественной войны бомбы  сбрасывали на заводы, фабрики, железные дороги, жилые дома и так далее, чтобы нанести максимальный вред противнику и обездвижить его. Как падают бомбы, и какой они причиняют урон, я видел собственными глазами. Однажды зашёл к нам сосед. Долго они с матерью о чем-то разговаривали (я не прислушивался к их разговору), а потом он ушёл к себе домой. В это время немецкие самолёты начали налёт на наш город. И одна из бомб угодила прямо в дом, где жил, навестивший нас сосед. На месте дома образовалась глубокая воронка. Ушёл бы сосед на несколько минут позже от нас, жив бы остался.
Так вот, в тот злосчастный для меня день, когда случилась трагедия с моими руками, немцы сбросили с самолётов много детских игрушек. Все игрушки были, конечно, взрывчатками начинены. Вот до чего дошли тогда наши враги – истребляли не только взрослых, но и детей.
Я нашёл, валявшуюся на земле, свечку. Она, несомненно, была с немецкого самолёта, но я почему-то решил поднять её и зажечь. Я показал свечку Лильке и сказал:
– Лилька, гляди, какую я свечку нашёл. Сейчас мы её зажжём.
– Мама не велела подбирать с земли игрушки и ничего вообще, – предупредила меня Лилька.
– Но это, Лилька, вовсе не игрушка, а свечка, – возразил я.
И, прокравшись, домой (мать дома была), я стащил с кухни спичечный коробок со спичками. Затем вышел во двор и зажёг свечку. Она ярко вспыхнула каким-то неестественным для свечей светом и разорвалась прямо у меня в руках.
Дальше всё помню, как в тумане. Была дикая боль, и пелена застлала мои глаза. И сквозь эту пелену я увидел, что несколько пальцев на моих руках безжизненно повисли и стали болтаться, вися на коже. Руки жгло, как огнём.  У нас во дворе стояла бочка с квашеной капустой, которую мама засолила на зиму. Я подбежал к бочке и засунул в неё свои изувеченные руки, надеясь как-то охладить свои ладони и пальцы. Весь рассол в бочке тут же покраснел от моей крови. Лилька дико закричала и побежала звать мать.
Мама выскочила из сарая, схватила меня на руки и побежала в немецкий госпиталь. Мы ведь были под оккупацией, так что наших госпиталей в городе не было, а был только их для немецких солдат и офицеров. В нем работали их врачи. Лечили своих раненых.  Вот мама и побежала в тот госпиталь со мной на руках. Немецкий врач покривился и с большой неохотой осмотрел мои руки, а потом сказал моей матери, что помочь мне ничем не сможет, так как пальцы почти оторвало. Скорее всего, он просто не захотел возиться со мной. А потому: он положил мои руки на операционный стол и отрезал кожу, на которых болтались ошмётки моих пальцев. Так я и лишился трёх пальцев на одной руке и двух на другой. Вот, мои дорогие, что мне пришлось пережить во время той страшной войны. Очень дорогой ценой нам досталась Победа. Сколько народу изничтожили немцы: кого в печах своих концлагерей сожгли, кого замучили пытками в застенках. Молодёжь немцы угоняли в Германию. Везло тем, кого они брали в батраки. Других же использовали, как доноров, выкачивая из них всю кровь для своих раненных. А у некоторых немцы со спины сдирали кожу. И из этой кожи шили перчатки и сумочки, с которыми потом «щеголяли» их фрау. Но и мы были не лыком шиты. Иначе бы не выиграли бы эту войну. Сражались за победу всей страной. Я вам и про это расскажу.

8
– У нас  через два дома женщина жила. Мужа на фронт проводила, так что была солдаткой. Жила она с маленьким сынком Гришей. Он ровесником нашей Лильке приходился. К ней в избу немцы тоже заселились. Хотя немцы квартировались, почитай, в каждом доме. Одно радовало – через пару недель съезжали. Вот однажды накануне отбытия немецкой части на фронт решили они напоследок повеселиться. Еды приволокли да водки своей, шнапса, и сели в её доме за стол. Пьют водку, едят, смеются. А винтовки свои во дворе оставили, к стенке дома прислонили. Заприметила это тётя Глаша (соседка наша) и кое-чего скумекала. Отозвала сынка своего и тихонько шепчет ему:
– Гриш, я тебя на подоконник в избе посажу. Ты сиди, смотри в окошко, да за немцами наблюдай. Если заприметишь, что кто-то из немцев во двор собрался, тогда кричи громко: «Мама, мама я пи-пи хочу».
Потом тётя Глаша и говорит немцам:
– Можно мой сынок на подоконнике в избе посидит? В окно посмотрит. Холодно на дворе. Пойдёт гулять – заболеет. Ведь мал ещё. А я покамест хозяйством займусь. Корову доить надо и прочее.
Разрешили немцы. Чего там, пускай сидит. А сами за столом разместились и пьют. А тёте Глаше только того и надо было. Посадила Гришку на подоконник, а сама выскочила из дома и бегом в сарай. Взяла она из сарая большой напильник и подкралась к немецким винтовкам, стоящим у стены. Боится сама, дрожит. Но все-таки решила сделать, что задумала. У всех винтовок бойки подпилила. Пилит бойки, а сама думает, как бы Гришка не забыл ей крикнуть, и немец какой из дома не вышел, неровен час. Поглядывает все-таки на окно, где Гришка сидит. А тот улыбается. Вроде ничего, обошлось. Из немцев никто не вышел. Да и холодно было. А в доме тепло, уютно. Уж ежели выходить, так только по большой нужде.
Закончила она. Пот со лба вытерла и отнесла напильник в сарай.
Зашла в избу, Гришку с подоконника сняла:
– Молодец, сынок, – шепнула ему.
Наутро часть немецкая отбыла на фронт. Так и ушли они с теми винтовками, у которых были бойки подпилены. И никто не догадался их проверить. Да и надобности у немцев не было попусту из винтовки стрелять. Не знаю, что случилось с теми немцами на фронте, когда их винтовки не стали стрелять. Да и как узнать? И от кого? Не бежать же за ними на фронт. Но навредить-то им тётя Глаша смогла.
Да, жестокая была война. Никого не жалела – ни старых, ни малых. Вот и приходилось жить по её правилам.

9
 Фёдор Ильич, кашлянул и сказал:
– Я бы ещё вам, ребятки, кой-чего рассказал бы, да в горле пересохло. Чайку бы сейчас.
Он высунулся из купе и крикнул громко:
– Дима, чай нам неси!
– Кого это он зовёт? – тихо спросил я Юрия.
– Проводника. Его Димой зовут, – ответил Юрий.
«Молодец дед. Позже нас в поезд сел, а уже всех по именам знает», – подумал я.
Проводник принёс деду чая. Фёдор Ильич постучал в стенку соседнего купе и позвал:
– Настя!
– Чего? – отозвался женский голосок из соседнего купе.
– Пирогов маминых сюда тащи. Вот чего, – сказал Фёдор Ильич.
Через несколько минут в проёме нашего купе возникла миловидная темноволосая худенькая женщина, одетая в джинсы и пушистый красный свитер тоже ручной вязки.
– Племяшка моя, знакомьтесь. Настенька, – дед ласково улыбнулся.
Женщина смущённо улыбнулась и протянула Фёдору Ильичу большую тарелку с уже нарезанным пирогом. Как мне показалось – мясным.
– Садитесь с нами, – предложил ей Александр Иванович.
– Нет, спасибо. Меня в моем купе ждут. Извините, – сказала она и, улыбнувшись ещё раз, ушла.
– В нашем купе все женщины, – пояснил Фёдор Ильич. – И все приблизительно одного возраста. Известно, где несколько баб – там базар. Пускай себе трещат, на здоровье. Угощайтесь, сынки, – с этими словами Фёдор Ильич поставил тарелку с пирогом на стол.
– Это Лилька, сестра моя, пекла, – продолжил он. – Она у нас мастерица на стряпню. Ешьте, ребята. Настя, кстати, дочь её.
Мы тоже достали свою еду и заказали чая у проводника. Так и сели ужинать.
Юрий угостил Фёдора Ильича колбасой. Тот взял, откусил кусочек и спросил Юрия:
– Магазинная колбаса?
– Конечно, – отвечал Юрий. – А какая ещё?
– Какая, какая – домашняя. Мать моя всегда поросёнка дома держала. Откармливала до осени. А по осени – забивала. И из свиного мяса и сала домашние колбасы делала. Порежет на куски мясо и сало. Не такие мелкие, как вот в этой вашей магазинной колбасе, а крупные. Набьёт этими кусками требуху и потом коптит её над бочкой с опилками. Вот то получалась – колбаса.
Так, за нехитрыми разговорами, мы отужинали.
Фёдор Ильич, откинулся на спинку сиденья и сказал:
– На пустой желудок рассказ не особо рассказывается. А вот на сытый – расскажу. Про своего отца расскажу.

10
Мой отец, Илья Алексеевич, светлая ему память, командиром был. Точнее, заместителем командира зенитного артиллерийского полка. Как-то раз от командования приказ поступил: немцы пройдут в тех местах, где наша армия стоит. Но враг превосходить будет своей численностью наши войска, расположенные в данном районе. Нельзя было допустить продвижение неприятеля дальше. А уничтожить их можно было лишь одним способом: застать врасплох. Потому залегли воины в засаде. Отец отдал всем приказ: не переговариваться и даже не курить. Чтобы тишина стояла полная, и чтобы ничего не подозревающий противник, спокойно попал под наши орудия.
Бойцы лежат тихо. Молчат. Не переговариваются. Слышно только, как ветер шуршит травой, да кричат о чем-то пролетающие мимо птицы. Вдруг Илья Алексеевич, то есть мой отец, чувствует – откуда-то дымом тянет. Выругался про себя – ведь предупреждал же бойцов, чтобы ни-ни. Глядит, никто не курит, все терпят. Однако дымок откуда-то клубится. Пополз на дым и видит: неподалёку от места, где его бойцы в засаде лежат, несколько незнакомых ему людей шашлык из убитого коня жарят. Мигом сообразил, что не служаки они, и не местные. Да и переговариваются между собой не на русском языке. Пригляделся повнимательнее – на азиатов похожи. Но кто такие?
Встал отец во весь рост, вышел из-за кустов и к ним подошёл.
– Кто такие будете? – спросил.
– А тебе что? – отвечает один черноволосый, бородатый мужчина, переворачивая мясо на углях.
– Нельзя сейчас костры разводить. Немцы должны идти. Плохо будет. Туши костёр, – приказал им отец.
– А ты кто? – спрашивает отца другой азиат помоложе первого.
– Я командир. Говорю, тушите костёр, – говорит отец.
– Чего так спешишь, начальник? Все успеем сделать ещё до прихода немцев, – отвечает бородач. – Садись с нами шашлык кушать.
– Некогда шашлык кушать. Сказал, тушите костёр, значит, тушите. Это приказ, – слегка повысил отец голос.
– А ты нам не начальник. Понял? – подал голос третий, свежующий ножом коня,   исподлобья поглядев на отца.
Отец мой, Илья Алексеевич, молча подошёл к костру и стал своими сапогами тушить пламя.
Все трое, как по команде, бросились к отцу. У одного в руках блеснул нож, тот, которым он коня свежевал.
«Это диверсия», – мелькнуло в голове отца.
Знал он, что если сейчас немцы появятся, их уже не застанешь врасплох. Враз расстреляют все его немногочисленное войско. А его, если уцелеет, командование отдаст под военный трибунал за невыполнение приказа. А там – известно что…
Да и потом, за неподчинение командиру на войне – расстрел. А эти трое не подчинились. Да ещё в неравную схватку вступили: трое на одного. Выхватил, тогда отец из своей кобуры пистолет и расстрелял всех троих…
Н-да, а задание тогда они выполнили. Немцы чуть позже пошли. И нашим бойцам удалось не пропустить их дальше. Потери, конечно, были. Но как без них на войне?

11
Фёдор Ильич кашлянул, улыбнулся своим мыслям и сказал:
– Конечно, с отцом на войне и курьёзные происшествия случались. Раз летом исследовал он лес вместе со своими солдатами на наличие неприятеля. Наткнулись они на дерево с ульем диких пчёл.
– Медку бы отведать, – сказал один солдат.
– И мне охота, – поддакнул другой солдат, облизнув губы.
Разрешил им Илья Алексеевич мёда добыть из улья. Сам бы от мёда не отказался.
Но, как известно, пчелы не любят резких движений. При них махать руками нельзя, иначе набросятся всем ульем и покусают. Один из солдат позабыл эту прописную истину и стал отмахиваться от пчёл, как от мух. Пчелы немедленно пошли в атаку и немилосердно покусали бойцов. Вернулись к своим все опухшие от укусов.
– Кто это вам рожи так начистил, Алексеич? – спросил отца командир полка.– Неужели фрицы? Или кто из наших, местных постарался?
– Нет. Пчелы покусали, – ответил отец.
– Кто? Пчелы?! Вот это я понимаю! Отделали они вас на «отлично», что называется, – засмеялся комполка.

12
– Н-да, – Фёдор Ильич замолчал и задумался.
Молчали и мы.
После некоторой паузы, Фёдор Ильич стал рассказывать дальше:
– Отец мой почти до Берлина дошёл. Но тяжёлое ранение не дало ему взять рейхстаг вместе с другими воинами. Это уже случилось под конец войны. Наши зенитки и «Катюши», так давали немцам прикурить, что любо дорого смотреть. Немцы драпали, но отступая, минировали за собой поля, чтобы хоть как-то напакостить наступающим войскам Красной армии. Как раз в это время с отцом связался по полевому телефону командир полка и сказал, что одна из артиллерийских батарей на его звонки не отвечает. После этих слов связь с комполка оборвалась. Но понял отец, что приказ ему дал комполка выяснить о той батарее. Сам попробовал связываться с батареей. Но не смог. Связи с ней действительно не было. Но отец знал, где она дислоцируется. Потому взяв с собой отряд бойцов, он направился к батарее. Не знаю, как (отец не любил об этом рассказывать), но нарвались они на мину, оставленную немцами. Все бойцы отряда погибли. Кроме отца. Его потом, раненного, подобрали наши и отправили в госпиталь. Ранение у него было тяжёлым. Его контузило взрывной волной. Он лишился одного глаза. А в тело засели многочисленные осколки той мины. После продолжительного лечения, военная медкомиссия признала отца инвалидом первой группы и негодным к воинской службе. Его наградили Орденом Мужества второй степени и, комиссовав, отправили домой. Так он вернулся с войны инвалидом. Лет десять держался молодцом, но в 1955 году его парализовало (минные осколки задели позвоночник). Потому отец следующие семнадцать лет был прикован к постели. Но, несмотря на свою немощь, он до конца своих дней пел песни, шутил и оставался весёлым человеком. Я запомнил его последние слова:
– Жизнь прекрасна. Я хочу жить, а умирать не хочу…

13
– Вот, вроде про отца и рассказал. – Фёдор Ильич поднялся. – Пора и честь знать. А то надоел вам, небось.
– Что вы, – возразил ему Юрий. – Вы так интересно рассказываете. Вы, кстати, про Лильку, сестру свою, обещали рассказать.
Мы поддержали Юрия.
– Ну, коли так, – развёл руками Фёдор Ильич, – остаюсь.
Он уселся на место.
– Про Лильку, говорите? Да, Лилька моя младшая сестра, с которой мы дружили с детства и с ней и сейчас дружим. Старшая Валя особнячком от нас держалась. Но оно и понятно: Валентина на пять лет старше меня и на девять Лильки. Когда Великая Отечественная война началась – Вале уже двенадцать лет стукнуло. Но зато она и матери всегда помогала по хозяйству. От нас с Лилькой особой помощи не дождёшься, малы мы были. А Валя – та  печь затопит, и дрова поколет, и за водой к колодцу пойдёт – словом помощница.
А Лилька наша тихой и стеснительной девочкой росла. Такая она и сейчас. А ещё Лилька, хоть и младшая, и любимая дочь нашей мамы была, но здоровьем не вышла. Болела часто. И в некоторых её бедах был виноват я. Однажды мама раздобыла откуда-то тола и принесла его домой. Это случилось во второй половине войны, когда немцы съехали с нашего дома и из других домов жителей нашего города и стали отступать. После их, так сказать, поспешного бегства, мы вновь вернулись из сарая в свой дом. Стояла зима. Мороз трещал за окном. Бушевала метель, и чтобы как-то согреться, надо было чем-то топить печь, чтобы в доме тепло было. Помимо дров наша мама бросала маленькие кусочки тола в печь тоже. От тола становилось жарко в избе. Но надо было соблюдать предосторожность – не бросать его в печь большими кусками, иначе мог произойти взрыв. В один из таких холодных зимних дней мама ушла куда-то на поиски пропитания. Тот месяц выдался очень голодным для нашей семьи. Хлеб тогда давали по карточкам. А у мамы кто-то украл эти карточки, когда она стояла в очереди за хлебом. Конечно, теперешний хлеб не идёт ни в какое сравнение с тем хлебом. Тот, военный хлеб был чёрного цвета, липковат и с отрубями. Но все же – это был хлеб. А тут – нет карточек, нет и хлеба. В полуобморочном состоянии вернулась домой плачущая мама. Я никогда до этого не видел, чтобы наша мама так горько плакала. А тут.… Да делать нечего. Карточек на месячную норму не вернуть. А жить как-то надо. Вот и пошла мама на поиски еды, чтобы обменять какие-то вещи на хлеб. Немцам, кстати, тем, кто отстал от убегающей немецкой армии, тоже голодно было. Они рыскали по домам с автоматами наперевес и говорили хозяйкам:
– Матка, яйки, курка, млеко.
Что означало: «Мать, давай яйца, курицу, молоко».
Но народ немцев уже не боялся и припрятывал от них молоко и яйца. Да, отвлёкся я. Так вот, когда мать ушла из дома, мы с Лилькой сели погреться у печи. Лилька маленькие кусочки от тола отколупывает и бросает в огонь. Огонь вспыхивает ярче, и становится, будто, теплее.
Я предлагаю Лильке:
– Давай в огонь большой кусок тола бросим. Вот дома жара будет!
А Лилька мне в ответ:
– Мама не велела.
– Да она и не узнает, – говорю я. И, взяв большой кусок тола, бросил в огонь.
Раздался страшный грохот. От взрыва разворотило полдома. А на улице мороз трескучий. Мать вернулась домой – в ужас пришла: мы полуголые, трясёмся на морозе и стена, где печь стояла, снесена напрочь. Пошли опять жить в сарай. Но соседи не бросили нас в беде. Общими усилиями отремонтировали и стену, и печь. Да только тот взрыв для Лильки даром не прошёл – заболела она. И мама заболела. И я тоже. Одна Валя была на ногах и ухаживала за всеми нами во время болезни. Только мы выздоровели, как новая беда пришла. Печь новая хорошо горит, жарко. Лилька все жмётся и жмётся к ней, греется, как кошка. Раз прислонилась к печке коленками, так и заснула. Спала крепко и сожгла свои коленки о дверцу горячей, пышущей пламенем печки. Кожа вся на её коленях облезла, аж мясо видать. Перестала Лилька ходить. Да и невозможно с такими ранами передвигаться. Мать наша каждый день её на руках на солнышко выносила и на крылечко перед домом сажала. К Лильке подходил наш пёс Тузик и вылизывал языком её раны на коленях. Благодаря солнцу и Тузику зарубцевались её раны. Только шрамы навсегда остались, на всю жизнь.
Лилька вообще красивой девочкой росла – белокурой, голубоглазой. Когда немцы стояли у нас, они Лильку не обижали. А один немецкий солдат даже на руки её брал и говорил, что она на его дочь похожа. Однажды тот самый немец решил подшутить над Лилькой. Жестокая у него шутка вышла. Но что с него взять? Фриц он и есть фриц. Так вот у этого фрица конфеты водились. У него всегда с собой была пачка леденцовых конфет. Знаете, кругленькие такие, сложенные друг на друга трубочкой. От этой трубочки он отламывал по конфетке и угощал нас. И в тот раз он отломил леденец от трубочки и протянул Лильке. Лилька потянулась своей ручонкой, хотела его взять. Но немец не отдал леденец ей, а вместо этого себе в рот отправил его. Расстроилась Лилька. Залезла под стол и плачет под столом горючими слезами. Немец нагнулся, вытащил Лильку из-под стола и на руки поднял. А Лилька ревёт белугой. Он тогда из кармана своих брюк все конфеты вытащил и отдал ей. Лилька заулыбалась. Не все наши противники в той войне были жестокими, но попадались и звери…
Зато, когда наши войска стали победу над ними одерживать – драпали, что есть силы. Помню, вели наши стрельбу из «Катюш» и зениток. Снега, тогда выпало много, думаю, от выстрелов артиллерии, ведь палили сильно. А может, просто сама зима сорок третьего года такой снежной была. Бежали немцы, одеты кто во что. Даже кальсоны на голову надевали, чтобы теплее было. Ей-ей, – Фёдор Ильич рассмеялся.
– Да, Россия-матушка своими морозами крепка. Это вам не Швабия. Нашему мужику морозы нипочём. Крякнет только, да и всё. А врагам нашим туго пришлось. На руку советской стране была такая холодная и снежная зима. Пощипала она родимая немчуру.
Наш дом снегопады засыпали так, что утром дверь не открыть. И окна были все в снегу. Зато тепло в таком доме, как в берлоге. Ветер не дует, метель тоже. Я по утрам через трубу дымохода на крышу вылезал. И, спустившись с крыши, брал лопату и расчищал нашу дверь. И так делал каждый день, до весны. Пока снег не стал таять, и вьюга не ушла восвояси.
– Вот так-то, сынки, – война есть война, – подытожил свой рассказ Фёдор Ильич.

14
– Знаете, Фёдор Ильич, у вас судьба сложилась так. Мои же, бабушка с дедушкой, полюбили друг друга в годы Великой Отечественной войны, – сказал, улыбнувшись, Александр Иванович.
Улыбнулся и Фёдор Ильич:
– Рассказывай, как они познакомились.
Александр Иванович помолчал.
Фёдор Ильич, подмигнул ему:
– Чего смущаешься? Рассказывай.
– Я мало знаю о войне, – начал Александр Иванович. – Не столько, сколько вы, Фёдор Ильич, знаете, а тем более, пережили. Но родители моей мамы познакомились в Ленинграде во время его блокады.
Дед мой – Ахмед Керимович, призвался на войну с первых её дней. Ему, тогда только исполнилось двадцать пять лет. Сам он был невысокого роста, сухощавым и очень смуглым. Я похож на него. Попал Ахмед Керимович в танковые войска Ленинградского фронта. Оборона Ленинграда, как всем вам известно, была затяжной и изнурительной. На фронте всем несладко приходилось. Но на подступах к Ленинграду отстаивали каждую пядь земли, чтобы не сдать город врагу. Бабушке моей, Татьяне Афанасьевне, едва восемнадцать исполнилось, когда началась блокада. Она родилась в Ленинграде и выросла в нём. Так, что являлась коренной ленинградкой. Мать её, когда началась Великая Отечественная война, работала на Кировском заводе, где выпускали, а позже и ремонтировали танки. Сама же Татьяна Афанасьевна устроилась работать в госпиталь. Что касается её отца, он сразу ушёл на фронт и погиб почти в самом начале войны.
Ни её мать, ни сама Татьяна Афанасьевна не уехали в эвакуацию, как другие. Остались в блокаду жить в Ленинграде. Тяжёлое время, что и говорить. Хлеб выдавали по карточкам, а в какое-то время и вовсе перестали выдавать, всё из-за блокады.
А познакомилась она с Ахмедом именно в госпитале. Танк Ахмеда подбили немцы. Он едва успел выпрыгнуть из горящего танка. Но его тут же ранило осколком, разорвавшегося рядом снаряда. Из его экипажа никто не уцелел. Кто-то из горожан, рискуя собственной жизнью, под обстрелом перенёс Ахмеда в безопасное место, а потом к поезду, на котором его доставили в Ленинградский госпиталь. У Ахмеда Керимовича было тяжёлое ранение. Он бредил, кричал ночами. У его койки часто дежурили медсёстры, и в числе их –  моя бабушка. У неё были чудесные русые волосы, заплетённые в косы. Когда Ахмед впервые пришёл в себя и увидел, что у его постели сидит светловолосая, голубоглазая девушка в белом халате, он слабо улыбнулся и сказал:
– У наших девушек в деревнях тоже такие длинные косы, как у тебя, только черные.
Ахмед Керимович, превозмогая боль, потянулся к ней и дотронулся до её косы, а Татьяна Афанасьевна улыбнулась.
Конечно,  бабушка не могла подолгу сидеть у его койки. Раненных было много, и всем необходим был уход и помощь. Но она, нет-нет, да и навещала его. Спрашивала, как его дела. Иногда им удавалось побеседовать подольше. Они, по словам моей бабушки, говорили обо всем на свете – о его родном селе, о природе в горах, но никогда не говорили о любви. Дед Ахмед быстро пошёл на поправку. Мне порой кажется, что именно любовь к Татьяне помогла ему выжить.
А влюбился он не на шутку. Но всё смущался ей об этом сказать. Сначала думал написать ей письмо с признанием в своих чувствах, а потом решился и выложил ей всё начистоту.
Бабушка рассказывала, что когда он признавался ей в любви – он не поднимал глаз, и щеки его пылали огнём.  Так, не поднимая на неё глаз, он попросил её стать его женой. И лишь когда услышал положительный ответ из её уст, только тогда посмотрел ей в лицо счастливыми глазами. Стеснительным он был и скромным парнем. Только на войне не робел и считался одним из лучших танкистов. Не знаю, куда они обращались и куда ходили за разрешением на брак, а только их союз был официально зарегистрирован. Когда Ахмед окончательно поправился и выписался из госпиталя, им разрешили несколько дней побыть вместе перед его уходом на фронт. Во второй раз он ушёл на фронт уже женатым человеком, имеющим семью. Несколько раз (не знаю, при каких обстоятельствах и где) им удавалось встретиться. Но чаще он писал ей письма, которые бабушка нам потом зачитывала. В них он писал, что любит её безгранично, что она его солнечный лучик и, что они обязательно будут вместе. Бабушка целовала его письма. Плакала и верила в счастье. А в ноябре сорок второго у них родилась дочь, которую назвали Ниной. Она написала Ахмеду, что теперь у них есть дочка. Её муж, тогда прислал ей длинное предлинное письмо, переполненное радостью, в котором просил поцеловать за него дочь. Так они переписывались до сорок четвёртого года. В январе, прямо перед самым окончанием блокады Ленинграда, танк Ахмеда вновь подбили немцы. К сожалению, он погиб. Татьяна очень горевала. Но надо было жить, хотя бы ради их дочери. Татьяна Афанасьевна больше не вышла замуж. Письма мужа берегла, как зеницу ока и говорила: «Ахмед мой говорил мне: «Любовь к тебе – это любовь навсегда». Вот и у меня любовь к нему – навсегда!»
Александр Иванович замолчал. Молчали и мы.

15
Иван Петрович, который за время нашей беседы не проронил ни слова, вдруг сказал:
– Любовь и верность, она не только у людей бывает. Я тоже хочу вам рассказать одну историю. Она не совсем военная, только косвенно связана с войной.  Но события её произошли как раз во время Великой Отечественной.
Ещё до начала войны нашему деду Кузьме Ефимовичу подарили щенка редкой породы. Он был очень потешный и весёлый. Сам тощий, а лапы большие. Ходит в вперевалочку, а то и бегает по двору со звонким лаем. Назвал его дед Полканом. Куда ни шёл Кузьма (кроме работы, конечно) Полкана с собой брал. А если уходил на работу, то Полкан его всегда дожидался у калитки дома. Издали заприметит дедушку и с весёлым лаем к нему бежит. Вырос Полкан в крупного пса, но свой весёлый и добродушный нрав не потерял. Каким был в детстве потешным, таким и остался. Очень привязался глава семьи к Полкану. И Полкан любил его очень. Только как-то раз не встретил Полкан его у калитки. Удивился дед. Вошёл во двор. Но ни во дворе, ни в конуре Полкана не нашёл. Вошёл в дом.
– Где Полкан? – спрашивает домочадцев.
Не знает никто. Вроде во дворе бегал недавно. Кинулся он искать его. До глубокой ночи проискал, но все без толку. Две недели искал дед Полкана. Людей расспрашивал. Чуть ли ни полгорода исколесил, а собаку так и не нашёл. Зароились тогда мысли в голове у Кузьмы Ефимовича, что украли у него пса. Он ведь редкостной породы был. И вырос в красавца. Да и многим Полкан нравился. Подумал так, немного покручинился. Но что тут поделаешь? Нет нигде собаки и все тут. Вскоре Великая Отечественная война началась. Призвали Кузьму на фронт. Эшелоны на фронт с вокзала отправлялись. Вот и пошёл дед на вокзал. На вокзале шум, сутолока, крики, плач. Стоит дед Кузьма среди таких же солдат, как и сам. А только чувствует спиной на себе чей-то взгляд. Аж спину свербит взгляд тот.  Оглянулся и видит – не очень далеко от него стоит какой-то мужчина в штатском и разговаривает с солдатом. А у ног этого «штатского» сидит большой пёс в ошейнике и на поводке. Конец того поводка мужчина в руках держит. А пёс пристально на нашего деда смотрит.
– Полкан, – только и выдохнул Кузьма Ефимович.
И пёс, а это именно и был Полкан, рванул поводок и мигом около деда оказался. Поставил ему лапы на грудь и стал лизать языком руки, даже до подбородка деда языком дотянулся. Лижет  и скулит от радости.
– Полканчик мой, – стал ласкать дедушка собаку.
Подскочил «штатский» и завопил:
– Никакой он вам не Полкан. Его Граф зовут. И не ваш он вовсе. Это мой, недавно купленный, пёс.
На что мой дед, с усмешкой, ответил:
– Если бы всё так обстояло, как вы говорите, не лизал бы он мне рук. Я сейчас на фронт еду, но при других обстоятельствах мигом бы выяснил, у кого вы купили моего пса. И вообще, каким образом он вам достался.
Стал тогда «новый хозяин» оттаскивать Полкана от Кузьмы Ефимовича. Да где там! Полкан оскалился и рыкнул на него, хотя сам по натуре был добряком.
А потом, когда все солдаты сели в поезд, и тот поехал на фронт, увидел дед, как бежит за поездом Полкан. И всё бежал и бежал он за поездом, пока не скрылся из глаз.
Но на этом дело не закончилось. Не смог, видно, «новый хозяин» изловить Полкана. Ведь через несколько дней Полкан воротился к нам домой. И бабушка, и вся семья были несказанно рады возвращению собаки. Только на этот раз стали привязывать Полкана во дворе на длинную цепь, чтобы никуда не убежал. А на ночь разрешали в прихожей дома спать, чтобы никто вновь его не украл.
Часто лежал Полкан у калитки (цепь была такой длинной, что до калитки доставала) и с грустью смотрел вдаль. Бабушка знала, кого он ждёт. И всякий раз при виде такой картины вздыхала:
– Хоть бы вернулся Кузьма. Хоть бы не убили бы его.
Да наш дед после войны и в самом деле вернулся. Вернулся с ранениями, с контузией, но живой. Вот радости было! Как был наш дед удивлён и одновременно обрадован, увидев Полкана, словами не описать! А наш Полкан Кузьму Ефимовича чуть с ног не свалил, так прыгнул на него от радости. И вновь поставил ему лапы на грудь и облизал чуть ли не с ног до головы, как и раньше. Долго ещё жил у нас Полкан. И ещё долго ходил вместе с Полканом гулять наш дед Кузьма. Мы помним нашего Полкана. А деду Кузьме – вечная память! И вечная память всем тем, кто погиб в войну, сражаясь за наше светлое будущее!
Иван Петрович замолчал и встал со своего места. Встали и мы, чтобы почтить молчанием память всех тех, кого вспомнили сегодня, и всех тех, кто погиб, сражаясь за нашу Отчизну.
А потом Фёдор Ильич запел песню на слова Р. Рождественского «А степная трава пахнет горечью». Мы тоже подхватили эту песню и запели вместе с ним:
– А степная трава пахнет горечью,
Молодые ветра зелены.
Просыпаемся мы – и грохочет над полночью
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.

16
Поезд стучал колёсами, мирно укачивая: «Тук-тук, тук-тук» А я лежал на своей полке и думал о том, что это счастье – жить в мирное время, когда не падают бомбы. Когда не стреляют из автоматов. Когда не подводит живот от голода, когда радуешься каждому наступающему дню. И ещё я думал о том, что уже наутро поезд доставит меня в Новый Уренгой. А ещё через день я вновь встречусь со своими попутчиками только теперь не в поезде в купе, а у Юрия дома. Он ведь пригласил нас всех к себе в гости. Даже Александр Иванович обещал приехать к Юрию из Пурге, чтобы вновь увидеться с нами. А потом я задумался над тем, как нелегко досталась нашему народу победа в Великой Отечественной войне и, какую высокую цену мы все за это заплатили!

17
Выйдите в поле. Пройдите по траве. Лягте на землю и приложите ухо к земле. Вы слышите цокот копыт и лязг гусениц? Это гул земли военных лет. Это Красная Армия спешит на помощь к обездоленным и сирым! Это Красная армия ведёт наступление по всем фронтам!
Взгляните в небо. Там летят самолёты военных лет? Кто в них? Пилоты – славные соколы Красной Армии. Куда они летят? На задание, чтобы не дать пройти врагу.
Оглянитесь вокруг и вслушайтесь в тишину. Слышите отдалённый грохот орудий? Это раскаты зениток– отголоски минувшей войны. Это наша артиллерия гонит врага прочь. Громко отдаёт приказ молодой командир, почти мальчишка: «В атаку! За Родину!»
 Никогда не забывайте об этом и всегда помните о тех, кто погиб в бою, сражаясь за нашу страну, нашу землю и нас с вами!
Память всем погибшим в войне! Вечная память!
23.07.2019г. – 24.08.2019г.