О пшеничном поле

"Встает же хлеб, потравленный скотом. От росы, от солнца поднимается втолченный в землю стебель; сначала гнется, как человек, надорвавшийся непосильной тяжестью, потом прямится, поднимает голову, и так светит ему день, и тот же качает ветер".
Михаил Шолохов “Тихий Дон”

Меж двух деревень произошла эта история - меж Горой и Зимняком, Вологодской области. Может быть, и вы видали то поле, то самое поле, что распахал дед Васивко, еще по весне, что раскинулось, словно турецкий ковер, вышитый натруженными руками, от самого края болота до реки.
 
Маленькую тропинку поперек того пшеничного  поля протоптали бабы, ходившие полоскать бельецо на речку, на быстрину, да ребятишки, бегающие на Яму ловить ершей, удить на быстрине подлещиков, и на свои донки ловить ершей.

Другую извилистую тропинку протоптал Юрка Галанин, или как местные называли его “Шнуланин”, придавая в выражении этом больше похлопывающей по плечу улыбки и сожаления за его нелегкую судьбу, нежели издевки. Оттого ли что Шнуланинская тропинка получилась извилистая, что и жизнь его была не прямая, а полная косых траекторий, надерганных вперед и назад, или же оттого, что завсегда ходил он пьяный из соседней деревни. Судить не нам…

А только вот эти две тропинки были, словно две глубокие морщины, поперек бровей у молодой красавицы, еще незамужней девушки - пшеничного, летнего поля.

Колосится золотая пшеница, распустила  свои волосы по ветру, перекатываются волнами слухи от реки до болота, и от болота до реки. Шлет болото свой добрый привет реке по утру, и прокатит волну утренней свежести легкий ветерок.
Вот видишь, ударяется маковка в маковку пшеничные колоски, стряхивают с себя свежую слезную росу. Не печальтесь, колосушки.

Всходит солнце, выкатывается из-за болота..,но даже часто кружащий ястреб замечал на лице молодой красавицы - пшеничного поля эту печаль, и те вытоптанные морщины и ежедневно падающие слезы -  росинки вызревающих колосков.
“Не плач, полюшко, - говорил, махая крыльями, ястреб.- Али, чуешь беду скорую? Не сподоби тебе, девица, за чужие грехи слезы лить”.
Но пшеничное поле молчало. Ястреб улетал, а болото и река все о чем-то перешептывались.

Однажды, подняв на свои рога изгородь, племенная корова Шлаха, по всем мышцам более подходящая на здоровенного быка с выменем, нежели на корову, увела на вольные заливные луга всю скотину местного зажитца Брынина - двадцать четыре головы, сорок восемь рогов, не считая молодняка.
Заливных лугов никаких она так и не нашла, а потому с горечью повернула стадо коров с быками и телятами на давно примеченное ей пшеничное поле деда Васивки.

Не сразу спохватился Брынинский пастух Матвейка об уходе скотины, потому как спал он крепким сном на сеновале. Прогулял он вчерашнюю ночь с местной вдовою теткой Натальей, попивал он до самых первых кочетов её невыходившуюся бражку, закусывая соленым огурцом её чесночными, потрескавшимися губами.

Мнут зло, выминают волосья пшеничного поля в землю, вымазанные в помете коровьи копыта.Телятки, подражая матерям, с отвислыми, сухими выменами, и тупоголовым отцам, также топчут колоски, вытягивают все дружно русые волосы русской красавицы - пшеничного поля, а она молчит, и стегнуло бы полюшко их по копытам, да по выменам, но вымазана скотина своим собственным и чужим пометом. А потому облеплены они в непробиваемые панциря, и это бы было полбеды, ведь не только тела их в сухом помете, но и сердца с душами, а потому стучись - не стучись - не пробьешь… Что у скотины, то и у людей.

Долго вымещали свою злобу коровы на пшеничном полюшке, лягала, бодала, закладывала пшеничные колоски за свои кривые рога скотина. Мычала друг другу: ”Посмотрите, а я тоже красавица, и у меня волосы русые”, но смеялись другие: “Акститесь, дуры, снимите с рогов колоски”, и все вместе нажевывали недоспевшую пшеницу и приминали своими брюхами русые волосы красавицы - полюшка.
 
Только под вечер увидал дед Васивко, вылеживающих на его поле коров, побежал он со всем дедовским пылом, выдернул жердину из изгороди и побежал прямиком на стадо. Всегда казавшись спокойным, и сам себе на уме, дед Васивко начал охаживать Брынинскую скотину, будто разворошил кто-то дотлевающие угли в душе у старика, и новым, давно забытым жаром, охватило его старое сердце.
 
Загуляла жердина по коровьим и бычьим хребтам, замычали коровы, задрыгали копытами неразумные телята, отделилась от стада матерая корова Шлаха, обошла деда Васивко и сзади поддела его под лопатку его своим кривым рогом, подняла его сухонькое тело над землей, тряхнула его на своих рогах и бросила в потоптанную пшеницу. Только и успел охнуть дед Васивко, да издать своими легкими хлюпающий стон, так походящий на звук проколотой шины, нашедшей острые зубья бороны в глубокой луже.

Вскоре прибежали и деревенские мужики: Юрка Шнуланин, Зимняшные, сторож Матвейка с оплывшими глазами, и только всей деревней им удалось обуздать взбесившееся стадо. Брынинские коровы были загнаны в загон; из дома в дом, словно гулящая, завшивевшая кошка, долго перебегали слухи о забоданном насмерть старике и его истоптанном поле, о зажитничестве одних и проголоди других…

***

Прошло время... Позднее лето…
Юрка Шнуланин возвращается из зимняка с Брынинской пилорамы. Он проходит по той же витиеватой тропке, что он еще натаптывал по весне, ноги его тяжелы, воспоминания о случившемся на этом поле пригинают его к земле. Он ложится на пшеницу и говорит: “Поднялась родимая, поднялась ты, русская наша красавица, - и шепчет он вполголоса, срывая и кладя в рот вызревшие колоски пшеницы. Деда Васивко кровью ты политое, вот оттого ты и отрадилась, поднялась, вызрела”.

Юрка Шнуланин на следующий же день, после того как Шлаха забодала деда Васивко, вышел в поле и стал подвязывать втоптанные в землю колоски пшеницы, вытягивая по колоску красавицу - пшеницу с той дороги, куда отправился седовласый её хозяин.
Почти целую неделю ушла у него на эту работу. Подвязывал он пшеницу во что-то подобное, похоже как снопами и колоски поддерживаемые друг другом, подвязываемые наскоро льняными нитками.

Над лежащим в пшенице Юркой закужился ястреб. Ястреб что-то прокричал, но Юрка не понял, лишь махнул ему рукой: “Извини - мол, друг, не понимаю я по-вашему… Может, в следующей жизни погутарим…” Ястреб также, махая крыльями, полетел к болоту.
“Вот такая жизня…- думал Юрка. - Человека уже нет, а дело его живет…”

Он еще сорвал несколько колосков пшеницы своими отрубленными на пилораме пальцами, растер их в ладонях, сдул шелуху, положил зерно в рот - словно крахмальное молочко растеклось по его зубам. “Дозрела, дозрела, красавица, - шептал он и улыбался. А потом, посмотря в след улетающего ястреба, подумал: “А, может, это дед Васивко пролетал, а я и не понял…”

А с реки, по другой тропинке, возвращались в деревню, наудившие сорожек и окуней, ребята.
- Ты знаешь, Николка, на энтом месте одного старика корова забодала? Говорят кровища было на полполя… аж в сапогах ходили…
- Знаю-знаю…- поправляя отцовскую пилотку, говорил Николка.
- Мне бабаня говорил… Только ты не бреши, Алешка, столько крови у человека не бывает, чтобы полполя залило. А вот только что всех тех коров на мясо закололи - так то правда, я слыхал, а ту корову, что забодала, говорят, из ружья стрельнули аккурат промеж рогом, а потом в город на котлеты продали, а в городе, говорят, одна пожилая дама, что в суде работала, подавилась и померла.
- Ха, ну, уж это ты брехать горазд, Алешка...
- Я тебе взаправду, а ты смеешься… Эх, ты... ведь бывает, встретиться такая скотина на этой земле -  и молока не дает, и стадо уведет, и деда на рога посадит, и в котлете ты ей вражиной подавишься…
Ребята еще о чем - то говорили и шли своей дорогой…

Они пошли в деревню, а Юрка Шнуланин еще долго лежал на взрощенной вызревшей  пшенице, плакал, думая о жизни.., а она щекотала его выгоревшую за лето шею своими русыми колосками.

Вот отчего плакало ты, полюшко, бросая на землю росиновые слезы - о непростой жизни русского человека…