Вечерний Донецк. Юность 1972-1978 годы

    По возвращении домой из Перми в ясеневый городок я узнала, что поступили в вузы только трое одноклассников: наши золотые медалистки – Люда Костылева на прикладную математику в Донецк, Лена Клипак в Московский железнодорожный институт и Рая Нижняя в Горловский автодорожный. Исполнение мечты Люды Кулаковой стать переводчиком,  мальчиков – горными инженерами, а моя  - археологом отодвинулось на неопределенное время. Сразу скажу, что за судьбами одноклассников, выпускников средней школы №6 в Ясиноватой, я не следила и не знаю, как они сложились.

    Тоска по археологии заставила меня перечитать старую книжечку, которая произвела неизгладимое впечатление еще в детстве - Лурье «Заговорившие таблички». Помимо истории о раскопках и находках автор рассказывал о судьбах трех знаменитых археологов. Немец Генрих Шлиман, англичане Артур Эванс и Майкл Вентрис, открывшие микенскую и критскую культуру, остались в благодарной памяти человечества, но шли к своим достижениям трудными дорогами судьбы, не всегда прямыми. Книжечка меня успокоила, не всё потеряно, надо бороться за мечту.
     Еще одна новость меня ошеломила и заставила задуматься: у нас с мамой накопился долг в 400 рублей – тут и выпускной с дорогими туфельками, и поездка в Пермь. Ничего удивительного, что долг - мы всегда жили в кредит, но на этот раз долг был частному лицу.  Мама не говорила о долге до пермского путешествия, чтобы не пугать меня. Она собиралась гасить долг частями с новой, чуть большей зарплаты бухгалтера в строительной организации, куда недавно устроилась. Я решила искать работу немедленно и недели две обходила ясиноватские предприятия. Места для вчерашней школьницы не нашлось.
     Мама смогла договориться со своим новым главбухом строительной организации, что меня возьмут ученицей в бухгалтерию. Такой должности в штате нет, поэтому меня оформили рабочей склада с 25 сентября 1972 года на 60 рублей заработной платы. Мы считали, что нам повезло. Сидела я в уголке бухгалтерии за маленьким столиком тихонькой мышкой. В мою работу входила заготовка специальных бухгалтерских журналов с перечнем строительных материалов. Я в столбик переписывала разные названия, как то: кирпич силикатный белый, кирпич силикатный серый, цемент такой-то марки, гвозди разных номеров и названий, блоки, шлакоблоки и т.д., а настоящие бухгалтеры вписывали цифры прихода-расхода и делали баланс-учет. Моя работа была вспомогательной, но полезной, так как сокращала время для ведения учета. За четыре месяца я заработала 240 рублей, и наш долг сократился наполовину. К сожалению, моя ставка потребовалась для действительной работы грузчиком строительного склада, на которую я была не способна, и мне пришлось уволиться.
       Начались новые поиски работы. Неожиданно помогла мода. В то время модницы носили огромные прически с шиньонами и накладными косами, а у нас лежала моя отрезаная детская коса, которую мама берегла как память. Да и нынешняя моя гривка была пышной. Тётя Поля посоветовала превратить наши природные ископаемые сокровища в деньги. Я тут же сделала короткую стрижку, а свои волосы бережно собрала с пола парикмахерской. Тётя Поля нашла мастера по шиньонам, а потом удачно продала шиньоны на петровском рынке. Так мы выручили еще 120 рублей.
       Работу я нашла самостоятельно, чем очень гордилась. В ясиноватскую дистанцию лесозащиты меня приняли рабочей оранжереи с марта месяца. Правда, мне пришлось работать не с цветами, а с рассадой в парниках по локоть в грязи, но я была довольна – как-никак, а зарплата - 80 рублей в месяц. К маю мы с мамой выплатили долг и вздохнули свободно.

      И тут подвернулся случай обменять нашу двухкомнатную квартиру без удобств на однокомнатную с удобствами, но в Донецке. Мамин сослуживец – молодой инженер по технике безопасности, хромой инвалид – имел жену и двух сынишек-погодок семи-восьми лет. Жили они в маленькой квартирке в жуткой тесноте, и надежда получить большую квартиру растаяла, потому что настоящим инженером Сергей не был и не считался ценным работником для строительного производства, а его жена – скромная секретарша в школе и вовсе не надеялась получить когда-нибудь жильё в Донецке. К тому же оба были ясиноватцы и мечтали вернуться в свой родной ясеневый городок, где оставались их родители. Сергей предложил маме обмен на нашу квартиру в надежде провести канализацию, а со временем ветку газа и поставить хотя бы газовую колонку для горячей воды. У нас таких надежд уже не осталось.
      Мы согласились на обмен с радостью, потому что уже решили, что поступать я буду в Донецкий университет. Для оформления документов через квартирное обмен-бюро нужно платить пошлину, оплачивать автотранспорт при переезде, а денег у нас кот наплакал. Тётя Поля в долг нам не смогла дать, у неё оказались проблемы с неработавшей дочкой. Мама позвонила тёте Шуре с просьбой помочь. Тётя Шура быстро приехала к нам из маленького кубанского городка, куда Лямины с детьми переехали с Урала несколько лет назад и где всё еще строили свой домик. Она одобрила наш обмен и дала пятьдесят рублей в качестве подарка от Ляминых на наше новоселье, да и мама при увольнении получила расчет, включая отпускные, оставшись в этот год без отпуска, так что денег с трудом, но хватило. Обмен состоялся, и в конце мая 1973 года мы переехали в Донецк на проспект Семашко в Кировском районе.
      Район располагался далеко от центра Донецка, а тем более от моих парников в ясеневом городке, поэтому мне пришлось опять уволиться и искать новую работу уже в Донецке. Жизнь в Донецке позволяла поступать на вечерний факультет университета. К сожалению, вечернего исторического не было, а вечерний филологический состоял всего из двух групп – русской и украинской литературы – по 25 человек в каждой. Конкурс в тот год возрос  значительно – по четыре человека на место. В августе я сдала экзамены, получив по сочинению, истории и французскому отлично и опять четверку по профильному предмету – русской литературе. Экзаменационная история повторилась один в один, принеся нам жуткую нервотрепку вплоть до дня зачисления. На экзамене мне досталась статья И.А. Гончарова «Мильон терзаний», которая и доставила мне мильон терзаний, потому что рассказать о статье я смогла лишь тезисно и не совсем уверенно. К счастью, в билете было еще два вопроса, и ответы на них позволили мне получить хорошую оценку.
      Филологический факультет занимал старое здание бывшего педагогического института на Университетской улице. Длинные пустые коридоры и классы с партами на троих напоминали школу, я разочарованно осматривала их. Прошлогодние коридоры Пермского университета были заставлены старинными застекленными шкафами с разными сокровищами: скелеты неизвестных мне животных, банки с их плавающими внутренностями, полудрагоценные камни, пусть и запыленные. Всё это хозяйство было снабжено пожелтевшими этикетками на латыни и создавало атмосферу старинного настоящего университета, к тому же вступительные экзамены мы сдавали в больших наклонных аудиториях.
       Новый Донецкий университет располагал двенадцатиэтажной новенькой башней главного корпуса и целым кварталом старых двухэтажных зданий, доставшихся от пединститута, и где размещались факультеты менее престижные – филологический, биологический и физический. После зачисления я зашла на филфак. Чувствуя себя уже студенткой, подошла к доске с расписанием занятий и разными объявлениями и всё внимательно изучила. Занятия на вечернем факультете будут проходить с шести до десяти вечера в две пары. Учебные дни – понедельник, вторник, четверг и пятница.
      Первое занятие - в понедельник в шесть вечера, первая пара – старославянский язык, вторая пара – античная литература. Звучало так заманчиво, что я вообразила, как попаду в живую историю, с которой меня познакомят седобородые старцы-преподаватели, и смирилась с филфаком сразу.


                ДонГУ в 1973-1975 годы

      На первое занятие я вышла из дома заранее, за час с лишним, но всё-таки не учла вечерний «час пик», когда люди уже едут с работы и транспорт переполнен. Трамваи из центра города возвращались на нашу окраину почти сплошной цепью переполненными, а вот в центр не шел ни один. Наконец появилась трамвайная мордочка. Полчаса в трамвае показались мне вечностью. Я поняла, что опаздываю на первую в жизни университетскую лекцию. Кроме трамвая, мне надо пересесть на троллейбус и проехать еще пару остановок.
     К счастью, троллейбусы шли чередой и довольно быстро. Я неслась к учебному корпусу бегом, влетела в абсолютно пустой вестибюль и, еле переведя дух, с трудом нашла на втором этаже плотно закрытые двери аудитории. Всё-таки решилась, приоткрыла и скользнула молча на первое свободное место у двери, сев в спешке на сумку соседки. Она недовольно и молча выдернула сумку из-под меня, я шепнула «простите» и подняла глаза на преподавателя.
     В аудитории стояла тишина. Молодой преподаватель строго смотрел на меня и, встретившись со мной взглядом, укоризненно покачал головой. Потом он продолжал говорить что-то организационное – в частности, представил нам старосту нашей группы. Опять все взгляды уставились на нашу парту – встала высокая девушка и улыбнулась всем, неловко оборачиваясь на все стороны. Преподаватель заговорил о вступительных экзаменах, отметив возросший конкурс и высокий общий уровень ответов. Он сказал, что вступительные сочинения его не порадовали, потому что из двухсот сочинений только три сочинения посвящены Пушкину, причем два из них посредственные, а одно замечательное. Пушкинская тема действительно была сложной и необычной - «Золотая» молодежь в романе «Евгений Онегин».
       Я напряглась, потому что писала как раз по Пушкину. И вдруг преподаватель попросил встать Ковшевникову. Я растерянно встала за партой под его недоуменным взглядом. Опоздавшая и взлохмаченная студентка со смешными хвостиками оказалась автором отличного сочинения. Преподаватель тоже заметно смешался, но, улыбнувшись мне, продолжал хвалить мое сочинение, назвав его не сочинением, а изящной художественной миниатюрой и заключив фразой, что за несколько лет работы он ничего лучшего из сочинений не читал. Моё сердце билось, как сумасшедшее, от счастья. Спасибо, Пушкин!
      Тут раздался спасительный звонок. Оказалось, через сорок пять минут, как в школе, предусмотрены маленькие перемены. Я вздохнула с облегчением. Староста Наташа Шабанова и соседка Ира Райцес, с которыми я случайно оказалась на одной парте, уже с интересом смотрели на меня и легко познакомились. Они обе были из Макеевки и выехали на занятия тоже заранее, чтобы не опоздать. Но мой дальний район Донецка оказался даже более неудобным по транспорту, чем другой город. Мы с удовольствием обсудили предстоящие нам транспортные трудности.
      И тут Наташа поразила меня новостью, которую я пропустила из-за опоздания: оказалось, что молодой преподаватель – это наш декан и он же преподает старославянский язык. Вот тебе и старец с бородой, которого я возомнила!

  К сожалению, имя-фамилия декана исчезли из моей памяти. Приблизительно его звали Анатолий С-ко. Но, чтобы не подвергаться соблазну аналогии и постоянно вспоминать моего любимого украинского певца Анатолия Соловьяненко, я буду называть декана просто Деканом. Со всей к нему благодарностью и уважением. Лет Декану было тридцать пять – сорок, энергия била ключом, он внедрял в преподавание старославянского языка какой-то свой метод – табличный, назову его так. Декан приносил почти на каждое занятие наглядные таблицы и вывешивал на доске, объясняя нам по ним сложные глагольные формы старославянского языка. Действительно становилось понятней, чем в учебнике. Кстати, собственный учебник с этими таблицами он тоже издал, мы его купили охотно. Мой экземпляр я сохраняла долгие годы в домашней библиотечке, которая постепенно разрасталась и в конце превратилась в изящно подобранное собрание дорогих моему сердцу книг. После смерти мамы и продажи нашей воронежской квартиры я необдуманно и неосторожно отправила вместе с вещами и мою библиотеку почти в тысячу книжечек к родственникам Ляминым на Кубань, где книги разошлись по неблагодарным рукам чуждой мне родни. Прощай, моё изысканное собрание поэзии. Никакой интернет не заменит удовольствия держать в руках тельце книги. Прощай, томик телесного цвета поэтов пушкинской плеяды, желтый шелковый дубовый лист виолончельный Андрея Вознесенского, прощай… надо остановиться, а то заплачу. Утешает лишь одно – книги остались в России. Авось не сожгут их мои злобные и бестолковые ляминские родственники.
      Ну, что же, уточнить фамилию Декана по исчезнувшему учебнику я не смогла. Телефонные звонки в Донецк к университетским однокашникам оказались безрезультатными. У меня есть всего три телефонных номера в Донецке. Два телефона бывших подружек на многократные звонки оказались недоступны. Третий ответил ранним утром  - Виталий Пономарев, один из студентов-воинов нашей группы. Разговор оставил неприятный осадок. Виталий не хотел вспоминать филфак, сразу сказал, что изменил профиль, приобрел другую профессию. К тому же его явно раздражила моя русская речь. Он перевел разговор на нынешнюю политику, обвинив во всех бедах Россию: «если бы твои соотечественники не лезли…». Я ответила ему, что не надо плевать на Россию, а то подует ветер с другой стороны и что тогда будет с его лицом? После такого кратенького разговора я еще раз убедилась, что далеко не братский народ проживает в Донбассе. Я всегда подозревала Виталия Пономарева в еврейских корнях, тщательно скрываемых, поэтому не буду обвинять всё украинско-донбасское славянство в недружелюбии к русскому народу. Очевидно, что еврейско-украинская политика нынешнего Киева нашла в Виталии Пономареве искреннюю поддержку. Ох, как мне не хочется, чтобы Донбасс присоединился к России. Проблем на нашу голову с такими донбасскими россиянами будет столько, что я заранее сочувствую будущим поколениям России. Надеюсь, что судьба помилует мою бедную родину и Донбасс состоится в другом государстве. (Этот текст я писала в 2017 году). Впрочем, я отвлеклась от университетской юности и буду вспоминать дальше без телефонных уточнений забытых донецких деталей – прости, моя библиографическая дотошность.

      Старец с кудрявой бородкой, как на музейных статуях, которого я вообразила в качестве преподавателя античности, тоже не появился на лекции по античной литературе. Преподавать античную литературу пришла маленькая, худенькая женщина с литературной фамилией Шевченко. Я была разочарована и внешностью и тихим голосом. Очарование пришло позже и нарастало с каждой лекцией всё более и более. Неантичная Шевченко легко превратилась в Сапфо. Древнегреческая литература оживала на её бледных губах без помады. Матовое лицо на лекциях слегка оживлялось, но сохраняло в целом скульптурную неподвижность. Тихий голос уже не раздражал, а завораживал. В аудитории стояла благоговейная тишина. Лекции были настолько замечательными, что, даже вернувшись домой после одиннадцати вечера, я до часу ночи читала с увлечением древнегреческие тексты. Мой любимый Сергей Радциг  был прочитан от корки до корки еще в конце августа. Мамин подарок – университетские учебники – долгие годы сопровождал меня, а учебник по истории древнегреческой литературы С.И.Радцига я люблю и ценю во всю мою жизнь.
      Подражая древнегреческой поэтессе Сапфо и взяв эпиграфом её строки : «Я роскошь люблю, блеск, красота, словно сиянье солнца, чаруют меня», сразу после поразившей меня лекции по античке я попыталась написать стилизацию:

Я роскошь бытия люблю.
Какая женщина не жаждет золота?
Где смелая, которая откажется от златокудрой россыпи волос?
Которая изменит жаркий пламень глаза на неподвижный и сухой зрачок?
Что ливень поцелуев страстных осушит именем закона?
Разве не каждой девочки мания - золотое кольцо на безымянном?

     Тут, на последнем риторическом вопросе, я остановилась и задумалась: а был ли обычай у древних греков надевать обручальное кольцо на безымянный палец? Скорее всего, нет, и моя дотошность и верность истории не дала развиться далее поэтическому воображению.
Я оборвала стихотворный порыв, поставив в коричневой записной книжечке дату 18 сентября 1973 года, как датировали поэты свои опусы.

     Французский язык манил меня в Париж с одиннадцати лет. Знания мои ограничивались школьной программой, на репетиторов денег не было. Надеялась, что занятия в университете расширят мой убогонький французский. К сожалению, надежды не оправдались. Одна пара раз в неделю. Правда, группа «французиков» состояла всего из шести человек, из них два – наши мальчики с почти нулевым уровнем французского. На занятия мы ходили в главный корпус на девятый этаж в лингафонный кабинет, учились по учебнику Витрешко.
    Первые два месяца французская мадам мучила нас фонетикой, и дальше открытого-закрытого Э мы не сдвинулись. Стены лингафонного кабинета молчали, а аппаратуру нам не включали. Зачем стараться для вечерников непрофильного факультета? Им французский в жизни не потребуется, не правда ли?
    Через пару месяцев пришла новая «француженка» - Любовь Ивановна Кофанова, только что вернувшаяся из Африки, из крошечного государства Сомали, где два года работала с африканцами. Надо сказать, что в бывших французских колониях до сих пор хорошо учат французскому, там есть даже гимназии с обучением на французском языке. Впрочем, про Сомали она нам ничего не рассказывала, зато я впервые видела человека, полгода прожившего в Париже. Очарование Парижа перешло на «нашу Любашу», как мы стали называть маленькую изящную и модную даму бальзаковского возраста. Её внешность удачно вписывалась во французский стереотип.
     Кроме грамматики для неязыковых вузов, мы учили наизусть французские стихи, до которых наша Любаша была большая охотница и даже сама их переводила русскими стихами. В общем, она нас очаровала, и мы ходили на все занятия без пропусков в течение двух лет. Кто же мог подумать, что через тридцать лет французский язык станет мне жизненно необходим и я почувствую на себе как плюсы, так и минусы нашего обучения. Хорошо, что в памяти остались хоть какие-то базовые понятия, плохо, что не было разговорной практики. С грехом пополам, но я уже одиннадцатый год общаюсь по-французски, живя в крошечном французском городке, и меня понимают.
   
      Еще одним светлым пятном в моей памяти остался преподаватель латинского языка Николай Реверский. По сведениям одногруппницы Натальи Талышевой, а мы ей доверяли как секретарше ректората, которой многое  известно из университетской жизни, Реверский был поляк и учился в Варшаве, поэтому латынь для него почти как родной язык. Реверский  мне запомнился в клубах папиросного дыма. Дым обволакивал его худую фигуру так плотно, что сливался с вечно серым пиджаком.
     Реверский практиковал сдачу латинских текстов наизусть в коридоре на переменах или после лекции, когда он мог затягиваться беспрерывно. Лица студенток пропадали в густом дыме, он их не запоминал, а вот наши голоса или даже скорее всего произношение Реверский запоминал. Обмануть его оказалось невозможно: я убедилась в этом сама. К концу первого семестра Реверский задал нам выучить наизусть пять латинских текстов. Сдавать их можно по частям на переменах. Мы подходили к нему на перемене с готовым выученным текстом и произносили его, глотая табачный дым. Реверский доставал из кармана черную записную книжечку, ставил против фамилии студентки крестик и отпускал с богом до новой пытки.
     Я воспринимала такой контроль пыткой, во-первых, потому что не выносила табачный дым, я никогда не курила, да и в нашем семейном окружении курильщиков не было, поэтому я просто задыхалась рядом с Реверским;  во-вторых, заучивать наизусть тексты не любила и даже мои любимые стихи запоминала только тогда, когда годами возвращалась к ним. А тут изволь учить прозаический текст про Катилину. Ритм мерной латыни оставлял меня равнодушной в то время, каюсь. Ну, с грехом пополам вызубрила и сдала три самых маленьких из пяти текстов. Три сдачи в течение трех месяцев мне показались чрезмерными, я решила схитрить и в декабре подошла с невинными глазками к дымному Реверскому, чтобы прочитать еще раз второй текст, наивно полагая, что преподаватель наверняка забыл мой прежний ответ, а безликий крестик в черной книжечке ему не поможет вспомнить.
    Я протараторила текст. Реверский медленно затянулся, выдохнул дым мне в лицо и, не доставая черную книжечку, проговорил: «Очень хорошо, но это я уже слышал от вас, переходите к следующему». Я покраснела, пробормотала извинение и ретировалась с поражением под кривую хитрую улыбку спокойного Реверского. Пришлось доучивать оставшиеся два текста. К счастью, при сдаче Реверский не напомнил мне попытку обмана. Думаю, он привык к таким невинным студенческим штучкам.
     Как ни странно, постепенно я полюбила латынь и ходила на лекции и зачеты к Реверскому с удовольствием, правда, старалась держаться подальше от дымных облаков и никогда с ним не разговаривала на переменах. Некоторые наши курящие студентки с удовольствием с ним болтали в сером дыму сумеречного коридора, находя Реверского блестящим собеседником. Охотно верю. Реверский был незаурядной личностью. Чего не могу сказать об остальных преподавателях, которые абсолютно исчезли из памяти, растворились, как папиросный дым Реверского.


                Памяти Наташи Шабановой

       Наша староста Наташа Шабанова - девушка необыкновенного роста – 185 сантиметров. Хорошо для баскетболистки, но её тонкие руки были такими слабыми, что мысль о спорте сразу отпадала. Красивые волнистые тёмные волосы спускались на узкие плечи и усиливали ощущение хрупкости девятнадцатилетней девушки. Тонкое лицо с выразительными серыми глазами без малейшей косметики напоминало лица европейских средневековых портретов. Внимательный серьёзный взгляд не был навязчив, она деликатно отводила его, оглядывая соседок мельком. В отличие от неё Ира Райцес впивалась в окружающих большими черными непроницаемыми глазами, разглядывала всего человека с головы до ног не спеша и без стеснения, но какие выводы она делала в своей красивой головке, было невозможно понять по её невозмутимому лицу еврейской красавицы. Ира почудилась мне японской гейшей, учтивой, но навеки закрытой. Говорила Ира мало, односложно. Вероятно, без нас, возвращаясь вечерним автобусом в свою Макеевку, она и делилась с Наташей своими наблюдениями, но со мной и другими никогда за два года соседства.
       Возможно, Наташе Шабановой общение было предписано как старосте, но, не отличаясь болтливой девичьей общительностью, она тем не менее перезнакомилась и переговорила со всеми одногруппниками довольно быстро. Наташа задавала точные вопросы, требовавшие однозначные прямые ответы, но её деликатный и мягкий тон смягчал их. Общение со сдержанной Наташей установилось лёгкое. Я непроизвольно наблюдала, как староста на переменках переходила от одной группы девушек к другой, рационально используя каждую свободную минутку. Группки образовывались стихийно, вероятно, по общим направлениям транспорта, потому что мы жили в разных концах нашего огромного по площади города.
Так на остановке образовалась и наша группочка, мы ехали вместе сначала на троллейбусе, потом на трамвае вчетвером : Лида Остапенко, Галя Мохий, Лариса Родина и я, Галя Ковшевникова.
      Вместе с нами училась яркая, шикарно одетая красавица, работавшая секретаршей в ректорате,  - Наташа Талышева. Именно от неё распространились сведения о нашей старосте. Мы узнали, что Наташа Шабанова с золотой медалью закончила макеевскую школу и поступила в Ленинградский университет на математический факультет. Училась блестяще, отлично сдала первую сессию. Наташа жила в университетском общежитии, где её обокрали до нитки. Вынесли всё – вещи, деньги и даже учебники. Это-то и заставило умную Наташу заподозрить в краже свою одногруппницу - соседку по комнате, завистливую и жестокую девицу с ангельской внешностью, но милиция, предпринявшая безуспешный розыск, не придала значения её подозрениям и ничего не нашла. Наташа была глубоко потрясена происшедшим, к тому же тёплые вещи пропали в середине холодной зимы, денег на покупку новых не оказалось – родители Наташи, простые инженеры, не могли помочь. Оскорбленная происшедшим до глубины души, Наташа оставила учебу в Ленинграде и вернулась домой в Макеевку. Шок от подлости и предательства отвратил Наташу от прекрасного города, новых друзей и математики. Утешение она нашла в русской литературе, поэтому и поступила на филологический.
    На первых же лекциях по античной литературе нам дали огромный список произведений, которые мы должны обязательно прочитать. В моей домашней библиотечке античных авторов пока не появилось, и я двинулась в библиотеку – в читальный зал филфака. Довольно просторный и светлый зал наполнен юными читательницами. Отстояв очередь у библиотечного прилавка и получив наконец античного автора, я прижала к груди заветную книжицу Апулея и оглядела читальный зал в поисках свободного местечка. В самом центре возвышалась знакомая высокая фигура нашей старосты. О, счастье, рядом с ней стоял свободный стул. Вероятно, это случилось потому, что зачитавшаяся Наташа сдвинула гору книжек в сторону и получилось, как будто место рядом занято. Я смело направилась к нашей старосте и плюхнулась рядом, прошептав привет. Наташа оторвалась от чтения, улыбнулась мне, но сразу уткнулась в книгу. Погрузилась и я в светлые воды «Метаморфоз» .

    Читаю я медленно, с наслаждением проговаривая про себя авторские фразы, а в диалогах участвую, как в театре, - с паузами. Читали мы уже довольно долго, как до меня дошло, что Наташа быстро переворачивает страницы. Я незаметно скосила глазки: действительно, наташина рука то и дело пролистывала страницу, но Наташа читала - это видно по её внимательному взгляду, скользившему по тексту. Наташа читала потрясающе быстро! Я была так изумлена, что сама перестала читать и только молча наблюдала за чтением Наташи, разумеется, искоса, не мешая ей. Вот она дочитала текст, вернулась к оглавлению, просмотрела мельком предисловие и отложила книгу в правую стопку. Тут же взяла новую книгу из левой стопки и открыла её. Я оглядела наш стол: справа перед Наташей лежали четыре уже прочитанных книги, а слева еще три. Передо мной – одинокий Золотой осел Апулея, раскрытый на сорок третьей странице, где я и застряла, предавшись наблюдениям. Я огляделась по сторонам – слава богу, я была не одинока: на столах большинства девчонок находилось по одной-две книжке, но зато пестрели косметички, мелькали зеркальца, записные книжки, печенье. Наша Наташа оказалась уникальной читательницей, поняла я и, вздохнув, продолжила читать Апулея. Но недолго, потому что натолкнулась на вырваные страницы. В книге виднелись следы безжалостно вырванных листов, их не хватало так основательно, что не было возможности да и никакого интереса продолжать моё чтение. Я показала пробелы Наташе, она взяла мою книжку и сразу заглянула на форзац, показав мне надпись библиотекаря: нет стр. 52-76 и штамп библиотеки.
     Наташа оказалась опытной посетительницей читального зала, а я-то сидела в нем первый раз в жизни. Её не удивила изувеченная книга, а я была поражена варварством милых студенток-первокурсниц с ангельскими личиками, сидевших вокруг. О боже, ну как они, будущие преподаватели, могут безжалостно рвать книги?! Я поплелась в очередь к библиотекарю, чтобы поменять одного «Золотого осла» на другого, возмущенно поглядывая на молоденьких ослиц вокруг.
      Библиотекарша, тоже ничуть не удивившись, молча принесла мне другой экземпляр порядком истрёпанного Апулея, я проверила: нужные мне страницы были на месте, но на форзаце опять виднелась надпись – нет стр. 125-142, подтвержденная штампом. Я вздохнула, но взяла книгу: вряд ли сегодня я дочитаю до 125-й страницы. Действительно, прочитала я только пару десятков страниц, как Наташа засобиралась уходить – она собрала всю груду книг и пошла их сдавать. Я тоже решила, что с меня на сегодня довольно, и присоединилась к ней.

      Мы вместе вышли из читального зала, я сразу сказала Наташе, что поразилась её скорости чтения и стала расспрашивать, как ей это удается. Наташа ответила, что есть специальная техника быстрого чтения и она ей овладела уже давно, еще школьницей. Из её объяснений я поняла, что Наташа охватывает глазами всю страницу сразу, то есть читает зрением, не произнося текст про себя, как я. Тут я буквально остолбенела  - а как же голос – авторский и мой, который я слышу, как же диалоги-спектакли – ведь пропадает всё удовольствие от чтения без этого?! Я пыталась это объяснить Наташе, но она ответила, что есть выбор – либо читать быстро, либо сидеть над текстом и получать удовольствие. Но, поскольку быстрое чтение дает такое количество информации, то она, информация, превращается тоже в наслаждение, - убеждала Наташа меня. К тому же при том объеме обязательной художественной и научной литературы, который нам предстоит одолеть, практичнее научиться скорому чтению, пока не поздно.
    Я задумалась: ну, научусь я читать быстро научную литературу, а можно ли художественную, например, стихи, читать медленно? Наташин ответ мне не понравился. Она сказала, вряд ли. Тогда я сделала свой выбор – буду читать, как я всегда читала, - медленно, с удовольствием. Наташа засмеялась и сказала, что тогда я не смогу прочитать не только всё, что надо для хорошей учебы, но и всё, что я хотела бы прочитать для удовольствия,– просто времени не хватит в жизни. Она взглянула на свои часики, сказала, что ей надо бежать, и умчалась по Университетской улице вверх. Я медленно, а хожу я обычно медленно, как и читаю, поплелась вниз по улице, раздумывая о чтении и жизни.
       Да, Наташа Шабанова – необыкновенная личность. Пожалуй, самая интересная в нашей группе да и из всех моих немногих знакомых. Наташа не только быстро читала, она феноменально запоминала прочитанное, а излагала еще лучше. Логику и стиль речи, идеальное произношение Наташи, спокойную уверенность тона и точное изложение мы отметили довольно быстро на занятиях и в общении. Её ответы на экзаменах в первую же зимнюю сессию поразили не только нас, студентов, но и наших преподавателей. Наташа одна из нашего курса сдала все экзамены на отлично. Наш уровень ответов был на порядок ниже. Для опытного взгляда преподавателей сразу видны наше девчачье неуверенное блеянье, заминающаяся речь, пробелы в чтении, а то и попытки использовать шпаргалки, словом, типичное студенческое сообщество. И наши мальчики-воины не блеснули победами на экзаменах, а показали себя послабее девчонок. Одна Наташа Шабанова ярко выделялась на нашем фоне в течение двух лет, что я училась рядом с ней.

     Мы благополучно закончили второй курс. Наташе Шабановой деканат предложил очное обучение, и Наташа с радостью согласилась. Это избавляло её от постоянных забот о трудоустройстве, так как в деканат мы перед каждой сессией были обязаны сдавать справки с места работы. Таково было положение о вечернем университетском образовании: днем мы обязаны трудиться и подтверждать свой трудовой стаж справками с печатью.
     Наташе в Макеевке удалось устроиться только в книжный магазин, да и то на выносной лоток. Она продавала книжки на улице, под открытым небом. Её начальница гоняла бедную девушку немилосердно в любую погоду, к тому же вычитала из скудной наташиной зарплаты недостачу, если книжки пропадали с лотка, а они пропадали. Наташа однажды пожаловалась нам с Ирой Райцес, что воришки были настолько ловкие, что даже не заподозришь какую-нибудь безобидную старушку, подслеповато перелистывающую книгу, - глядь, а книги нет, и старушка пропала мистическим образом. Платить приходилось Наташе.

      В продолжение всего обучения на филологическом факультете Наташа Шабанова была самой способной студенткой и сразу поступила в аспирантуру. Вероятно, так же блестяще она и защитилась и осталась работать на кафедре преподавателем. Точно я не знаю, потому что о судьбе Наташи Шабановой мне скупо рассказала по телефону после тридцатилетней разлуки одна моя сокурсница – Галя Мохий.
Наташа Шабанова умерла в двадцать семь лет от опухоли мозга.
Это известие поразило меня: как судьба не пощадила такую уникальную личность?! Какая несправедливость жизни! Я-то была уверена, что где-то живет необыкновенная, поразительно умная женщина, пишет научные статьи и книги о литературе. Вспышкой в сознании стояла передо мной Наташа Шабанова такой, какой я её запомнила в двадцать лет: высокая, хрупкая, с тонким лицом и лёгкой улыбкой. Как на старинном портрете хорошего художника.
    Прощай, наша умница, прости, что мы, бестолковые, всё еще живы, а ты…


                Записная книжица

    В коричневом дерматиновом переплете, блокнот в клеточку фабрики «Восход», цена 22 копейки. Осталось только шестнадцать листов, остальные выдраны еще тогда для разных нужд. Это вторая записная книжица, в которой я набрасывала мои поэтические попытки. Она чудом уцелела со времен моей юности, потому что мама её спрятала и не дала мне выбросить при переезде из Донецка, когда я переворачивала страницу жизни и без сожаления выбрасывала всё лишнее.
    Свою первую записную книжку, которую я вела почему-то простым карандашом, ясиноватскую, школьную, с подражательной поэмой о трагической любви девушки-татарки и цыгана и кое-какими стишками о природе, я выбросила, о чем мама очень жалела, поэтому и спасла эту вторую книжицу. Спасибо, мама, вот теперь эта записная книжечка помогает мне вспомнить милые подробности юности.
    Писана она уже шариковой ручкой, но ужасным почерком, то наискось, то со стрелочками и густыми зачеркиваниями, то задом-наперёд, то есть вперемешку дат и лет, когда первые записи идут на последних страничках, - 1974 и 1973 годы.  И всё-таки разобрать стихи можно. Я случайно обнаружила мою записную книжку в маминых бумагах спустя лет двадцать после её заполнения, поэтому согласилась с мамой, что надо её оставить как память о донецкой юности.
    В записной книжечке отразились книги, которые я тогда читала. Вот, например, мои девятнадцатилетние суждения о стихах Беллы Ахмадулиной:
   «Существует мнение, что в стихе хорошо то, что слова точны, незаменимы. У Б.А., мне кажется, нет уверенности, что именно это слово выражает её чувство, слова не пригнанны друг к другу с беспощадностью. Они провисают, движутся, живут, они живые. Это прекрасно.»
И я пишу четверостишие, посвящая его Б.А. 2 сентября 1973 года:

С вами хорошо говорить о погоде,
Вы владелица осенних угодий
Настроений, привыкших к угоде
холодам, жаре, непогоде.

      Продолжения нет, многие стихи оборваны на полуслове. И многие мои строки появились как ответ в мысленном диалоге с поэтом. Вот, например, пометка: Эд.Меж. Лирическ.этюды, 16 июля 73.
Ясно, что прочитала книгу «Лирические этюды» Эдуардаса Межелайтиса и вот мой ответ ему:

Безнаказанность формы
Защитить не сумели.
Вашей прозы пастели
Мне гораздо милее.
Не слыхать бы вовек
Пасторальной свирели.
Иль не весь Человек
В стихах Саломеи?

         А Саломея, которую я упоминаю, это тоже литовская поэтесса – Саломея Нерис.

       Или вот зачеркнутый катрен, посвященный Ираклию Андроникову, чьи книги и статьи о Лермонтове, да еще телевизионные передачи этого блестящего рассказчика я обожала:

Старому и откровенному грузину
Я по-русски скупо тост преподнесу:
Тревожный Лермонтова гений
При Вас становится светлее.

   Вскоре после переезда в Донецк в июне 1973 года я писала:

В новой квартире по-новому
Блока читаю.
И по забытому дому я
Снова скучаю.
Прежде любимые строки
Не задевают отныне,
Видно, прошли уже сроки
«Скифов», «Кармен» и огненных линий
Первой любви, что приснилась поэту.
Нет в душе моей отклика. Нету.
Я теперь принимаю иное,
Другие загнуты страницы:
«Девушка пела в церковном хоре»
И вечный бег степной кобылицы.

   Ясно, что кобылица мне потребовалась для рифмы, да и стихи литературные, как говорят неумные критики, сами говорящие сплошными штампами. Но мне стихи дороги как своеобразный дневник моего юношеского чтения.

   29 августа 1973 года я написала законченное, на мой взгляд, стихотворение, посвященное Эрнесту Хемингуэю. Еще в школе я прочитала его четырехтомник в черном переплёте, наслаждаясь концовками его ясных рассказов. Конец всегда оставлял смутное чувство незавершенности как повествования, так и жизни его героев, и этим послевкусием притягивал и очаровывал меня. Вот мой, по-юношески нахальный, диалог с американцем:

В холодной ясности Париж.
Он не пуст без тебя, не пуст.
От осенних жаровен до крыш
Всё мне шепчет твоё mot juste.
Ты засмейся: я не нашла
рифмы новой к слову Париж.
Он у русских иначе звучит,
чем ты слышишь и говоришь,
он у нас не бывает без крыш.
И еще один неверный шаг.
Ты не пьян, а вот не я одна
Пью с тобой на брудершафт.
Уж не в этом ли моя вина?
Мне бы той весёлой ясности
«Праздника, который всегда с тобой»,
Чтобы не писала глупостей,
В книжке, правда, записной.
 
      В целом, по записям видно моё хорошее воспитание: даже в набросках стихов я обращалась к поэтам на Вы с большой буквы, и с иронией оговорила своё тыканье Хемингуэю. Сейчас мне смешно, как я, практически не зная французский язык, удачно ввернула французскую идиому в рифму?! Вероятно, тогда я гордилась этой удачей, тем более mot juste обозначает
 «точное слово».
      Кроме поэтов и писателей, я кое-что читала о художниках – о Пиросмани, о Ренуаре, о Модильяни и других  - всё, что находила в доступных мне библиотеках, начиная с двух томов воспоминаний Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». В воспоминаниях я находила имена художников, а потом уже искала литературу о них. О Модильяни я написала в июле 1973 года стихи – хорошие, на мой и сегодняшный взгляд:

Ах, бедный Модильяни -
Итальянский пряник,
Обсосанный, захватанный
Словами и ужимками, -
Взошел над белой хатою
Луною-невидимкою.
Рисунками-рисунками,
Где женщины-зрачки,
За блюдечки коньячные
В ночном кафе платил.
Невиданый – приснившийся.
Невиденный – разбившийся.

  В том июле мои нервы были на взводе – готовилась к вступительным экзаменам в университет. Наверное, от психического напряжения полились стихи, не очень удачные.
У меня всегда находилось достаточно самоиронии:

В дни, когда умирал знаменитый поэт,
На которого мода
С прошлого года,
Как на штапель и платья
С завышенной талией,
У меня начался поэтический бред.

Или вот еще одно ироничное замечание по собственному адресу :

Двойных эпитетов надменный бред
И строй метафор
Безнадежно чахлых -
Таков мой поэтический обед,
Не говорю про ранний завтрак.

    Это я написала о себе второго сентября 1973 года, накануне первой университетской лекции. Далее, кроме хорошего воспитания, последовало хорошее образование, достаточно быстро позволившее мне прийти к осознанию ненужности писания стихов.
   Эта юношеская записная книжечка с моими стихами стала последней – в юности, в молодости и в зрелости. Более тридцати лет я не писала стихов. И даже скрывала, что люблю поэзию. В моём окружении на поэтов смотрели как на прокаженных или сумасшедших, крутили пальцем у виска. У меня возникла психологическая самозащита, психологический барьер – не хотелось прослыть чокнутой поэтессой, было еще рано.
    По принуждению в силу производственной необходимости иногда писала коротенькие заметки в местную печать, а потом всячески отнекивалась от продолжения. Никогда не вела дневников. Любую свою писанину, включая письма, воспринимала отрицательно и не стремилась к ней. Напрасно будет кому-то искать мои стихи или прозаические записи за следующие почти сорок лет – их просто никогда не существовало.
    К написанию стихов я вернулась только в старости – в сентябре 2008 года, когда мне шел пятьдесят четвертый год, – и сейчас прослыть чокнутой поэтессой мне лестно. Я свободна и ничего не стесняюсь, даже неудачных стихов. А новых записных книжечек с моими стихами уже накопилось тридцать семь.


                Второй курс и первая любовь
               
      Мы сдавали экзамен по старославянскому языку в конце второго года обучения. Апрель и май 1975 года выдались черными для меня: мама лежала в гематологическом отделении больницы с плохим диагнозом лейкемии и плохим прогнозом. Её лечащий врач, молодой кандидат наук, напугал меня до смерти, сказав, что положение очень серьёзно и, если я не хочу смерти матери, то нам надо уезжать из Донецка куда-нибудь в благоприятный климат и чистый район, лучше в село. Что нас ждало в ближайшем будущем? Тяжелые мысли не выходили из головы, но работать вожатой в школе, носить маме в больницу банки морковного сока, ходить на лекции и сдавать сессию жизнь заставила.   
     Удар за ударом сыпались на меня в ту весну. Серёжа не появлялся весь апрель, он больше не ждал меня на остановке по вечерам. Сначала я не обращала на это внимание, поглощенная тяжелыми мыслями и собственными проблемами и предполагая, что Серёжа занят выпускными экзаменами в своем техникуме. Мы пересеклись случайно в трамвае в последний день апреля. Серёжа спешил, успел только сказать, что получил повестку в армию, но экзамены в техникуме успешно сдает. Он выпрыгнул из трамвая на своей остановке и даже не поехал со мной дальше, как обычно, чтобы проводить до моего дома, но время было еще раннее, часов восемь светлого апрельского вечера, я ехала из больницы от мамы и не обратила на это внимание, а даже подумала, что мне сейчас явно не до Серёжи. 
      Только в двадцатых числах мая, когда мама вернулась из больницы домой, когда я провела последние пионерские мероприятия в школе, я наконец вздохнула спокойно и вспомнила о Серёже. Телефонов у нас не было. Зайти домой к Серёже, жившему со строгим дедом, я не решалась. Ладно, подожду.

      Я шла по белой широкой площади в центре Донецка солнечным майским днем. Людей на  площади было мало, вот издали видно, как фотографы ловят прохожих, снимают их на ходу. У меня таких случайных снимков скопилось множество, я охотно каждый раз поддавалась и заказывала совсем неинтересные снимки, коллекционируя их как знаки внимания.
     Я видела издали, как фотограф щелкал какую-то обнявшуюся парочку, и готовилась, что он примется за меня, как только подойду поближе. Вот смеющаяся парочка пошла мне навстречу – это был Серёжа и хрупкая блондинка с распущенными по плечам волосами, совсем, как у меня.
От неожиданности я остановилась, не сводя с них глаз. Вдруг Серёжа издали взглянул на меня, его смех оборвался. Я видела, как сильно и круто он повернул за талию тоненькую фигурку девушки и повел её в сторону, подталкивая и всё убыстряя шаги. Напрасно он спешил. Я стояла столбом и молча смотрела ему вслед. Больше Серёжу я никогда не видела в моей жизни. Ни объяснений, ни прощаний не было. Моя первая любовь растворилась молча.

     Я молчала, но если бы вы знали, какой ценой мне давалось моё бесслёзное молчание. Чёрная полоса жизни всё сгущалась и сгущалась надо мной, я физически чувствовала черноту вокруг. Краски исчезли. Практически не спала, читала по ночам в кухне. Мама думала, что я так серьёзна от предстоящей тяжелой сессии. О Серёже я ничего ей не рассказала. Мы говорили с мамой о переезде из Донецка, но куда и как, еще сами не знали.
     Я молчала, но думала о Серёже всё время, опять вспоминала, как он снова появился передо мной в прошлый октябрь поздним вечером – вышел из-за кустов у нашего подъезда так неожиданно, что я испуганно шарахнулась от тёмной фигуры. Он тихим голосом нежно заворковал: «тише-тише, не бойся, это я» и протянул ко мне руки в перчатках. Я остановилась на секунду, которой ему хватило, чтобы властно обхватить меня и мгновенно поцеловать, крепко прижимая мой затылок. Не отрываясь, он перебирал мои волосы, наматывая длинные пряди на свою руку, и я уже не могла пошевелить головой и только смотрела во все глаза на его расширившиеся ноздри и чувствовала влажный большой рот. Опять эта жадная страстная встреча через полгода разлуки, опять властный  и долгий поцелуй. Один за другим, практически не отрываясь, до изнеможения, до стона. Серёжа торопливо снял перчатки и горячей рукой держал мой затылок. Я задыхалась, сердце бешено колотилось. И почему-то вспомнила, как называли девчонки бешеным Серёжу, и улыбнулась в поцелуе. Серёжа мгновенно почувствовал, что моё напряжение прошло, он победил, сопротивления не будет.
     Мы стояли и смотрели друг на друга во все глаза. Он изменился, стал еще шире в плечах, весь покрупнел и потяжелел. Вот опять широко улыбнулся и сбоку мелькнула в темноте золотая вспышка во рту. -Что с зубом ? - А-а, на боксе потерял, пришлось вот… - он беспечально улыбался.
     Осень и зиму мы опять встречались почти регулярно. Правда, в глубине души я всё время ожидала неминуемой разлуки. И вот, уже весной...Такой тревожной и тяжелой из-за маминой болезни весной...

     В первые дни июня я получила на работе деньги за оплаченную сессию и двухмесячный педагогический отпуск. Сумма получилась значительная для нас с мамой. И неожиданно мне захотелось вздохнуть полной грудью у моря. Если не увижу моря сейчас, я умру-задохнусь.
     К тому же многие зачеты я уже получила «автоматом», как мы говорили. До первого экзамена оставалось десять дней.  Мама видела, что я устала и хожу, как неживая, и согласилась отпустить меня на недельку к морю одну.
     Я купила новый купальник, яркое дешевое платье и отбыла на Азовское море, прихватив с собой библиотечный учебник по старославянскому языку. Прошлась по Жданову, задохнулась от жары и городского смога и уехала в приморское село.
     Высокий берег, морская даль и тишина – вот всё, что нужно моей душе.
Я поселилась в тихом уютном домике наверху села, подальше от пляжа. Правда, у хозяйки уже жили москвички, мать с дочерью - подростком, они поселились на всё лето. Они каждое лето жили у неё, считались уже своими, и хозяйка надеется, что я не помешаю им отдыхать. Я пообещала быть скромной и незаметной, заплатила десятку за неделю, оставила хозяйке свой паспорт и спустилась к морю.
      Море! Инстинкт не подвел меня и вывел в нужное место. Море – моё спасение. Не пляжное, а вот этот пустынный вечереющий берег на краю села у неудобной крутой тропинки. Вон вдалеке виднелись купальщики, но их далекий гомон не заглушал ритм тихих волн. Я брела по прибою все дальше от села, дышала сгущающейся сиреневой свежестью, слушала плеск волн, стряхивала розовых мелких крабиков, ростом в сантиметр, которые щекотно наползали мне на ступни, стоило остановиться на минутку.
     Море, мерно и длинно волны твои, ударяя о берег, шепчут в мягком песочном прибое. Словно больному ребёнку шепчет усталая мать. Спи, пусть душа улетит в поднебесье напиться покоя, пусть здоровый твой сон снимет усталость и боль. Утром, проснувшись весёлой, спокойно к солнцу пойдешь длинной и светлой дорогой в долгую-долгую жизнь. Волны шепчут и шепчут в прибое, как усталая мать. Свет закатный померк под плащем беззвездного неба. И свечение моря глаз не дает отвести от тончайших оттенков серо-черного мира глубин. Море шепчет гекзаметром строки, - начинает звучать в моей голове морской ритм, но я упрямо встряхиваю своим золотистым
«конским хвостом», как кобылка, встаю на дыбы перед соблазном поэзии и, повторяя «никаких стихов - никакой любви, никаких стихов – никакой любви, никаких стихов – никакой любви» бесчисленное количество раз, как заклинание, поворачиваю обратно на далёкие огоньки приморского села.
      Вернулась уже в полной темноте, которая быстро падает на юге даже в июне. Перед сном я надеялась перекусить вафлями, которые предусмотрительно привезла из Донецка.
В освещенном дворике у дощатого стола сидели три женщины и потягивали из граненых стаканов молоко. Хозяйка предложила и мне присоединиться к парному молочку. Я с удовольствием согласилась и в ответ пыталась угостить своими вафлями, но все отказались, улыбаясь. Я, помня о своем обещании, сразу ушла спать, чтобы не помешать тихим вечерним разговорам у стола. И парное молоко, и дорога, и встреча с морем усыпили меня мгновенно.

   С утра я честно взяла учебник старославянского языка с собой на пляж и первый час усиленно учила. Пляж громко сказано, устроилась я вдалеке от сельского пляжа, на нечищенной земле с песочными наплывами. Мне не хотелось ни с кем общаться.
Море, я и старославянский язык.

                Серёжа

    С Серёжей мы познакомились полтора года назад в вечернем трамвае. Мы с девчонками вчетвером стояли на задней площадке и весело болтали что-то про древнегреческую любовь. Как рассказывал мне Серёжа позднее, наш разговор о древних греках и остроумные реплики, случайно им услышанные в полупустом  трамвае, его поразили. Он стал наблюдать за четверкой смешливых девчонок. Вот одна красавица, попрощавшись до завтрашнего вечера, вышла на своей остановке. Остальная троица болтала о лекциях, значит, студентки. Самые смешные реплики подавала блондинка с детским личиком, типичная инженю. Серёжа возвращался с занятий из театральной студии Амитова, наслушался театральных терминов и мыслил по-театральному. Вот еще две девушки вышли на своих остановках. Инженю, бегло глянув в вагон, отвернулась к окну. Серёжа уже проехал собственную остановку. Почти пустой трамвай, но подойти и заговорить он не решался.
     Заметив, как инженю подошла к задней двери, Серёжа выпрыгнул через среднюю, метнулся к задней и успел галантно подать руку девушке. Она доверчиво и спокойно вложила пальчики в его ладонь, спустилась на землю, улыбнулась и, поблагодарив, направилась в тёмный двор, окруженный пятиэтажками.
- Я возвращаюсь с занятий в театральной студии Амитова, а вы почему так поздно? - фраза была уже давно отработана и трюк продуман психологически точно. Представившись незнакомке, он сразу вызывал доверие и нешуточный интерес: какая девушка устоит от искушения словом театр. Все клевали мгновенно. Тем более наивные блондинки, которых Серёжа предпочитал. Осечки не произошло. Блондинка приостановилась и ляпнула:
- Так вы тоже по вечерам учитесь? Сергей быстро перешел в атаку:
- Да, а вы где занимаетесь?
- В университете, на вечернем, на филфаке,– уже доверчиво сообщила инженю.
     Всё, информация получена, контакт установлен и сейчас главное  - не переиграть. Вежливость, только вежливость и ничего более. Они дошли до подъезда блондинки и вежливо попрощались. Разумеется, ни слова больше о дальнейших встречах сказано не было. Этюд прошел удачно. Сергей, довольный, побежал к трамвайной остановке. Ему надо вернуться на несколько остановок назад, успев поймать редкий вечерний трамвай.
   Про театральную студию, это интересно, но он как-то её назвал, а я не запомнила. Надо завтра спросить у девчонок,– вот и всё, что я подумала в тот вечер.
   Оказалось, в Донецке многие знают про знаменитую театральную студию Амитова. Я – не дончанка, живу в городе первый год и мне простительно не знать.

    И вот уже сегодня, через сорок пять лет после описываемой мной встречи с Серёжей, я, по своей профессиональной привычке библиографа всё уточнять, полезла в интернет, чтобы узнать имя Амитова, и натолкнулась на интервью
«Радио Свобода», которое дает Павел Амитов, сын Моисея Амитова, бывшего в 1973 году руководителем театральной студии и народного театра при дворце культуры имени Ленина в Донецке. Сын утверждает, что его отец был не только директором, но и главным режиссером Донецкого драматического театра имени Артёма. Подтверждения в интернете этому факту я не нашла, есть лишь информация, что Михаил (Моисей) Амитов (1912-1980) был главным режиссером Хабаровского театра драмы в 1959-1962 году, а в Донецке и Мариуполе ставил спектакли. Его сын Павел также замечает, что, выйдя на пенсию, М. Амитов создает театральную студию при ДК Ленина. Но пенсионный возраст у советских мужчин начинался с шестидесяти лет, то есть с 1972 года для Моисея Амитова, но к осени 1973 года студия Амитова была уже знаменита несколько лет. В общем, по моему мнению, какая-то нестыковка есть в замечаниях его сына Павла, которого «Радио Свобода» настойчиво натягивает на диссидента. Осторожный Павел Моисеевич хитро лавирует, но и не отказывается от лестного для него наименования.
     Но более всего меня раздражила упорно подчеркиваемая Павлом Моисеевичем Амитовым мысль, что Донбасс не имеет русских культурных корней. Вот тут позвольте не согласиться. Донецк, дореволюционная Юзовка, имел любительские театральные кружки, ставились спектакли силами местных чиновников-любителей, как и во многих городках Российской империи. С ростом города выросли и театры. А что, в других европейских странах происходило иначе?
    Ну, хорошо, расскажу только то, что на моем личном жизненном пути. Еще в старших классах школы нас возили на специально заказанном для школы автобусе из Ясиноватой в Донецк на «обязательные» спектакли – оперу Чайковского «Евгениий Онегин» в оперный театр и в музыкально-драматический театр имени Артёма на «Наталку-Полтавку». Вот вам и русские, и украинские спектакли. Театральные залы были полны школьниками. А через пару лет, уже работая вожатой, я лично возила целые классы средней школы № 77, что в поселке Абакумова, дальнем районе Донецка, в театры на все спектакли, которые шли в то время, не говоря уж о том, что оперу  «Евгений Онегин» мне пришлось прослушать раз шесть-восемь, не менее.
     В летнее время в Донецке гастролировали лучшие театры Москвы и Ленинграда. Привозили по три-четыре спектакля, располагались столичные театры на целый месяц. И был аншлаг всё лето. Я как вожатая работала с распространителями билетов – старушками, так они говорили, что московские артисты и через месяц уезжать из Донецка не хотят, так им нравится наша горячая и благодарная публика и южная жизнь в солнечно-розовом городе. Помню, как мы с мамой смотрели спектакли Малого театра, а я даже плакала на «Пучине» Островского с Эдуардом Марцевичем в главной роли. Так разве это не русские культурные корни? Не русское традиционное воспитание? Кто же сидел в полных театральных залах? Откуда приезжали лучшие театры?
     А Павел Моисеевич Амитов говорит, что не было и нет в Донецке русских культурных корней. Как не стыдно старику передёргивать в угоду новым хозяевам! Я утверждаю, что были и есть в Донецке русские культурные корни!

      Вернусь лучше в прошлое – в донецкую юность. Вот незаконченные стихи из моей записной книжки, написанные как раз в июле 1973 года во время гастролей Малого театра:

Я – несбывшаяся княгиня
Самой розовой мечты.
Балаганчики и поныне
Сладострастно приходят в сны.
На огромном пространстве сцены
Умещается пол-Москвы,
Только жалкому и согбенному
Мало заловой пустоты.
Он заполнил своей тоской
Девятнадцатый прошлый век.
Нам-то что до него с тобой
Через сто уже с лишком лет?

      Вопрос риторический, стихотворение не закончено, но написано от театрального потрясения. Тогда я впервые видела пьесы Островского, классически и гениально поставленные Малым театром – Домом Островского, как его называют театралы. Околдовал нас потрясающий Юрий Соломин. Его тёплый глуховатый голос ловил, затаившись до последнего ряда на балконе, весь донецкий оперный театр с прекрасной акустикой. Играли московские актеры превосходно!

      Второй этюд Сергей тоже разыграл отлично, не хуже профессионального артиста. Недели через две в свете уличных фонарей он на наших глазах перешел дорогу на Университетской от ресторанчика  «Золотая рыбка», призывно горевшего зелёными огоньками, и вышел прямо к троллейбусной остановке, оказавшись рядом с нашей четверкой, ждавшей троллейбус. Приветливо улыбнулся всем и как старый знакомый обратился ко мне:
 «Давно ждём?» - «Только вышли с  лекции».- «Так, может, пройдемся до следующей остановки, а то холодно стоять». - «Можно и пройтись». 
Я помахала девочкам, и мы тронулись не спеша вниз по Университетской.
- Что отмечали в ресторане? - поинтересовалась я. Серёжа довольно усмехнулся: значит, заметила, откуда шел.
- Да так, посидели с ребятами. Ты была в «Золотой рыбке»?
- Нет, никогда.
- Никогда не поздно, какие твои годы..- он так естественно перешел на ты.
    Я посмотрела на Сергея вблизи более внимательно. Как ни старался он выглядеть солидно и взросло, но юные щеки с детским пушком не скрыть. Да, он крупный, спортивный, широкоплечий, но всё-таки мальчик, я это видела ясно. Не старше меня.
- Что за лекции сегодня?
- Античка. В смысле античная литература, - я тоже старалась казаться ушлой студенткой, а не салагой-первокурсницей.

     И я завелась, пересказывая только что услышанную лекцию про Эсхила. Этим и привлекла. Серёжа слушал с жадным вниманием. Его живо интересовало всё, что связано с театром, тем более история театра, начавшаяся с древнегреческих великих трагедий. Вряд ли в театральной студии он слушал лекции по Эсхилу и Софоклу. Он по-юношески жадно поглощал любую информацию. И встреча со мной ему просто полезна. Я это поняла гораздо позже, а пока его интерес ко мне отнесла за счет моей девичьей привлекательности. Правда, к себе я относилась без восторга, а наоборот, иронично, и полагала, что вся моя красота заключается в новом модном пальто из светлого кримплена да в чистых волосах, которые отрастали быстро и уже достигли после стрижки длины до плеч.
     Позже Сергей признался, что никогда не был в «Золотой рыбке» и свой выход на наших глазах разыграл как постановочный этюд. Надо признать, что у него проявились хорошие актерские способности. Я не знаю, какую жизнь он прожил. Надеюсь, что счастливую, независимо от того, стал ли он актером или работал по своей специальности преподавателя горного дела, потому что закончил Дипт – Донецкий индустриально-педагогический техникум. В интернете на сайте «Вся Украина» я узнала совсем недавно, в прошлом году, что Серёжа по-прежнему живет в Донецке по адресу деда, у него есть сын. Значит, всё хорошо.
     Мы встречались по вечерам то на Университетской, а то прямо в трамвае, который Серёжа поджидал на своей остановке, если не успевал доехать в центр. Он тоже был занят по горло: учился в техникуме, занимался в театральной студии и ходил на спортивную секцию по боксу. В основном мы болтали и целовались, стоя на тёмной задней площадке трамвая или в моем подъезде, а в перерывах между поцелуями я пересказывала некоторые лекции по античке. На мои вопросы Сергей отвечал скупо, но в его речи мелькали интонации мальчишеского хвастовства: «репетировали до полуночи, отыграли выход массовки, закулисье, режиссура, постановочный этюд».

   
     Дворец культуры имени Ленина представлял из себя большое здание без определенного стиля. Большой зал с приподнятым задом напоминал цирк, но сцену было видно хорошо даже мне, сидевшей довольно далеко. Спектакль народного театра назывался «Революционный этюд». Не помню, был ли какой-то сюжет, или он состоял из хаоса сцен с беготней и размахиваньем красными флагами, перемешанными чтением стихов, громко и хрипло доносившемся из динамиков по бокам сцены. Я усиленно вглядывалась в массовку, стараясь разглядеть Серёжу, но под картузами, флагами, в бесформенных пиджаках с поднятыми воротниками лиц было не разглядеть. Массовка все время бегала по большой сцене, изображая народную революционную стихию. И даже в конце спектакля, когда артисты выходили на поклоны под аплодисменты, я не смогла разглядеть Серёжу. Был ли мальчик, осталось загадкой. Когда я пыталась расспросить Серёжу, в каких сценах он участвовал, то он уклончиво ответил: «ну, как все, бегал, кричал». Впрочем, такой ответ избавил меня от похвал плохому спектаклю и от подозрений, что Серёжа в нем не участвовал.

    А потом Серёжа пропал. Проходили дни и вечера, он не появлялся. Моё недоумение сменилось тревогой. Решила сходить в техникум и узнать, не случилось ли чего с ним плохого, жив ли? Точного домашнего адреса я не знала. Серёжа жил в дедовом доме без родителей, но со строгим дедом, где-то в переулках нашего района, как он мне сказал.
В техникуме я Сережу не увидела, но узнала, что учащиеся находятся на практике, в шахтах, все живы-здоровы. Ну, и слава богу, и моя тревога исчезла почти бесследно. Что можно ждать от мимолетного трамвайного знакомства, кроме необязательности? Я это провидчески почувствовала еще летом, в июле, еще до знакомства с Серёжей, и написала стихи:

Ах, эти взгляды трамвайные,
Где явным стало тайное,
И близостью окованы,
И поручни подковами.
Но разъехались.
Нам не встретиться.
Не сведёт нас любви
Крутая лестница.
И дрожит, как в рыданьях, площадка.
От случайностей не жди пощады.

   Зимнюю первую сессию я плохо помню, она не произвела на меня никакого впечатления. Сдавали зачеты, экзамены, все всё сдали.  Даже вечерникам были положены студенческие каникулы во второй половине января, которым я обрадовалась, как школьница.

               


                Трудовой опыт

   Изменения в моей жизни произошли как раз в это время. Дело в том, что в Донецке трудно найти женскую работу. Мужчины заняты на шахтах, заводах, транспорте. Рабочих мест для женщин не хватало. Руководство города-миллионника решало эту проблему по мере своих сил: построили кукольную фабрику и трикотажный комбинат, где работали в основном женщины. Но туда принимали, обучали и старались держать профессиональные постоянные кадры работниц. В торговле и общественном питании ситуация была такая же – предпочитали кадровых работниц. А что делать нам, вчерашним школьницам? С моим детским личиком и смешными хвостиками я безнадежно искала хоть какую-то работу.
В нашем деканате прямо говорили, что предпочтительнее нам зарабатывать педагогический стаж, поэтому все стремились устроиться вожатыми или воспитательницами.
   Вожатскими кадрами занимается райком комсомола, сказали мне в нашем Кировском роно, а вакантных мест воспитательниц нет. Пошла в районный и городской комсомол. На меня посмотрели критично и сказали, чтоб приходила годика через три с нв, то есть после третьего курса, когда студенты считаются людьми с незаконченным высшим образованием.
    О боже, эти три курса еще надо как-то и на что-то прожить!
    В конце сентября в поисках работы я зашла на почту, где мне объяснили, что все места заняты, но ждут расширения кадров, поэтому мне надо срочно бежать в отдел кадров почтамта. Побежала и получила место в нашем районе на самой окраине за высоким мостом. Маленькое почтовое отделение обслуживало жителей частного сектора, поэтому мой участок тянулся на три длиннющие рутченковские улицы, которые надо вышагивать с тяжеленной сумкой на плече.
- Справишься, детка? - участливо спросила пожилая заведующая почтой.
- Должна, - ответила я, стараясь казаться мужественной и взрослой.
Меня обучили, как предварительно из кучи свежих разных газет и журналов раскладывать почту по адресам на почтовом столе – на слэнге почтальонов это называлось «раздёргивать по ходунку». Хором дали устные инструкции насчет выдачи пенсионных денег старушкам, вручили пенсионную ведомость, пятьсот рублей в мелких купюрах, нагруженную газетами коричневую сумку на толстом ремне и отправили на мой участок.
     Я справилась, но вернулась в почтовое отделение на пару часов позднее кадровых почтальонок. Они встретили меня смехом и дружескими подначками насчет дворовых собак, усатых старичков и вредных старушек. Мои ноги и плечи гудели от тяжести, но главный ужас – черные руки от типографской газетной краски. А мне еще предстояли вечерние лекции, нужно бежать мыться и переодеваться. Соскрести типографскую краску нелегко, пропал мой маникюр!
     С первой почтальонской зарплаты в восемьдесят рублей я купила себе модное кримпленовое пальто за шестьдесят рублей, чем очень гордилась.
    «Не очень» я себя чувствовала в дни выдачи пенсий, потому что нельзя было нарушать почтальонскую традицию, как мне строго наказала заведующая и почтальонки-сотрудницы. Традиция состояла в том, что приходилось брать мелочь от старушек. Например, принесла почтальонка крошечную пенсию – сорок семь рублей тридцать девять копеек, так эти тридцать девять копеек старушка по традиции оставляет почтальонке за услуги. По наивности в первые дни я стала вежливо отказываться и не брала, но каким-то образом об этом узнали на почте и заведующая пригласила меня на разговор. Она сказала: «Ты – хорошая девочка, стеснительная и добрая, но в этом случае не права. Подумай, что после тебя придет работать другая бедолага-почтальонка, для которой два-три рубля - не лишние деньги, а ты отвадишь подавать мелочь. Так было годами и не надо ничего нарушать».
    Мне пришлось подчиниться. Хорошо, что пенсионные дни длились всего лишь первую неделю месяца. «Поданную» мне мелочь я использовала на маникюр и с чистой совестью оставляла маникюрше лишние двадцать копеек – тоже традиция.
     На почте я проработала три месяца, пообвыкла, натренировалась в ходьбе, уставала, но справлялась и на лекции не опаздывала. И тут грянула новость – вечорка, вторая вечерняя почта, изменение графика доставки! И всё из-за того, что в Донецке с июля 1973 года стала выходить новая газета «Вечерний Донецк»- вечорка, ставшая мгновенно настолько популярной, что на неё подписались все мои старички и старушки окраинных улиц. Так было по всему городу, и городской почтамт среагировал. «Чёрт возьми, проклятая вечорка», - вместе с почтальонками ругалась и я. Разносить вечорку по вечерам при моём вечернем обучении было невозможно, и мне пришлось уволиться – не состоялась моя карьера письмоносицы-дуси. Зато рос и рос мой жизненный опыт.
А газету «Вечерний Донецк» мы с мамой тоже стали выписывать и читали с удовольствием.

     Своей печалью от потери работы я поделилась с Наташей Шабановой, и она посоветовала обратиться в специальный отдел по трудоустройству, о котором мы с мамой и не подозревали. Оказывается, при исполкомах есть такой отдел, в котором помогают найти работу. Чтобы выглядеть посолиднее, я сделала в парикмахерской высокую, замысловато уложенную, модную прическу и свежий неяркий маникюр, а под своё длинное модное пальто пододела две кофты не только от того, что было уже холодно в тонком пальто, а чтобы казаться потолще и посолидней. А зимнее пальто у меня старое, еще с десятого класса, немодное, черное, я его стеснялась носить и до декабря надевала свой светлый кримплен.
      У нужного кабинета в исполкоме не оказалось никакой очереди. Вероятно, я одна во всем Кировском районе страдала от безработицы. Меня приняла приветливая пожилая женщина и участливо обо всем расспросила. Она никуда не спешила и спрашивала подробно про прежнюю мою работу, про учебу, про семью, так что мне пришлось искренно рассказать почти всю мою коротенькую жизнь. В конце разговора она сказала, чтобы я зашла через два дня.
      В следующую встречу, улыбнувшись мне, как старой знакомой, она задала только один вопрос: не буду ли я против, если моя новая должность будет записана в трудовую книжку как курьер? Я тут же согласилась. Улыбаясь, она назвала меня умницей-скромницей и объяснила, что курьером мне работать не придется, а в мои обязанности будет входить работа с письмами граждан, но по штату такой должности нет, вот поэтому возможна только такая запись в трудовой книжке. Я согласно кивала, совсем не представляя, что мне предстоит. Еще она пообещала, что не забудет обо мне и посмотрит, что можно сделать в будущем. Я опять покивала и вежливо поблагодарила.
     Дама вместе со мной вышла из кабинета и повела меня по длинным чиновничьим коридорам и этажам большого здания. Оказалось, что работать я буду прямо в этом же исполкоме в общем отделе и мы идем знакомиться с большим начальством. Дама передала меня с рук на руки заведующей общим отделом, с которой мы тоже довольно долго разговаривали. Потом эта заведующая опять повела меня по длинным запутаным коридорам к еще большему начальству, и мы вошли в огромный кабинет председателя исполкома. Николай Иванович (фамилию не помню)  только пожал руку, поулыбался минутку и, кивнув заведующей, простился с нами. Мы вышли, и заведующая сказала, что я принята.
     Моё рабочее место находилось в маленькой задней комнатке, сообщающейся с кабинетом заведующей через открытый проём. На большом письменном столе лежали пачки писем от граждан к местной власти. В мою задачу входила первичная обработка: я должна прочитать письмо и на небольшом листочке изложить в двух-трех, не более, предложениях суть просьбы или жалобы, наметив, в какой отдел исполкома передать письмо для дальнейшей работы. Листочек нужно пришпилить к письму и в конце дня разнести письма по соответствующим отделам исполкома. Я принялась за работу: читала и кратко излагала. После нескольких проверок моей работы в течение недели, меня похвалили за логику и стиль. Ошибок не было ни в грамматике, ни в определении нужных отделов исполкома. Начальство осталось мной довольно.
    А мне с каждым днем становилось всё грустнее и грустнее. Я не просто читала письма, а сочувствовала. Иногда слёзы наворачивались от безысходных мытарств, которые описывали люди в надежде найти помощь от власти. Они наивно сообщали о своих несчастьях на шести, а то и десяти страницах, которые втискивали в конверты. Ни одного письма с благодарностями не приходило, а только десяток писем каждое утро с жалобами и слёзными просьбами – о жилье, о дележе наследства, о незаконном увольнении, о ссорах с соседями, о волоките, о плохом транспорте, о неосвещении переулков, о плохих дорогах, о хамстве в жэке и т.д. и т.п. Все неприятности и беды дончан, живущих в нашем Кировском районе, посыпались на мою бедную головку. Я и не представляла, сколько несчастий вокруг у людей.
      На дворе стояли мрачные зимние дни, я сидела и читала мрачные письма, и с каждым днем становилась печальней моя жизнь. Я искренно сожалела о веселых простых почтальонках, о моих запачканых и замерзших пальчиках, о том утреннем часе, когда раздёргивая по ходунку почту, милые почтальонки успевали обсудить новинки в толстых журналах, причем красноречиво и убедительно. На почте была еще одна «замечательная» традиция: новые журналы почтальонки читали первыми, а уж потом доставляли их подписчикам. Надо сказать, что мои сослуживицы оказались не простыми почтовыми лошадками, а достаточно образованными и начитанными молодыми женщинами. Каждое утро я слушала их обсуждение журнальных новинок с интересом и удовольствием. Потом мы разбегались по своим участкам, возвращались усталыми, голодными и холодными в почтовое отделение, общались уже на бытовом уровне, а я сразу неслась домой отчищать руки ацетоном и горячей водой, чтобы успеть на вечерние лекции.
     Сейчас сижу в тепле и чистоте, рядом с большим и дружеским ко мне начальством, а на душе так мрачно и безнадежно. Я не верила, что кто-то может помочь бедным людям. Моя наивность таяла с каждым часом, с каждым прочитанным письмом.
     И тут мне повезло. Дама из отдела трудоустройства действительно меня не забыла и сообщила, что подвернулась нужная мне работа пионерской вожатой. Прямо посреди учебного года только что забрали в армию одного вожатого, и место стало вакантным, а она уже переговорила с моим начальством, и меня с сожалением, но отпускают, потому что понимают, насколько важна для моей учебы педагогическая работа. Мы искренно даже обнялись с ней от такой радостной новости! 
- А как же райком комсомола, вдруг не согласится с моей кандидатурой?  А директор школы согласен?  - забеспокоилась я.
- Если Николай Иванович сказал, это - закон для всех, не беспокойся, - ответила дама из отдела трудоустройства.
     Действительно, уже на следующей день, 1 февраля 1974 года я была принята на должность старшей пионерской вожатой в среднюю школу № 77 города Донецка, проработав в мрачной должности чтицы (курьера)  в исполкоме всего два зимних грустных месяца.


                Вожатская жизнь

     Шумные школьники в красных галстуках показались мне такими весёлыми и милыми, а учителя добрыми и приветливыми на радостях, что мне больше не придется читать о людских страданиях. Я и сама беспрерывно улыбалась и сразу прослыла в школе улыбчивой и доброжелательной вожатой. И не белоручкой. Моя педагогическая деятельность началась с макулатуры.
     В подвале школы накопились кучи собранной школьниками макулатуры, а вывезти её у вожатого руки не доходили, хотя это входило в его обязанности, - пожаловались мне на бывшего вожатого в первый же день. Я села на телефон и звонила до тех пор по всем инстанциям, пока не добилась, что машина за макулатурой приедет завтра с утра. Осталось организовать класс для погрузки. Поговорив в учительской, выяснила и договорилась, что урок физкультуры семиклассников можно заменить погрузкой, и не поленилась зайти в класс, чтобы предупредить школьников, что нас ждет завтра пыльная погрузка и одежда должна быть соответствующей.
     На следующей день организовала командным голосом цепочку погрузки, сама встала в неё и также со всеми вместе, под шуточки и смех подростков, грузила пыльные пачки. Потом поехала с машиной на специальный пункт приема макулатуры, взвесила машину и взяла квитанцию о сдаче трёх тонн макулатуры. Вернувшись, спустилась в подвал и сама вымела мусор. Потом нарисовала яркий плакат с благодарностью семиклассникам за погрузку и вывесила его на видном месте у раздевалки. Мой рабочий день закончился, я сочла его прекрасным и повеселела еще больше.               
     Мой непосредственный начальник – организатор внеклассной работы в школе Петр Захарович, ПЗ, как его все звали, стал посвящать меня в подробности школьной жизни и моих должностных обязанностей. Кроме пионерской работы, в мои обязанности входила также работа с комсомольцами старших классов и работа с октябрятами младших классов, то есть со всей школой. Вообще-то положено две ставки, но только для школ с количеством в тридцать классов, а в нашей школе – двадцать семь классов, так что ставка вожатой всего одна и поэтому приходится работать с большой перегрузкой, но кроме сочувствия он ничем не может мне помочь. Вот, например, завтра вечером, пока у меня нет вечерних занятий в университете, я должна везти девятиклассников в драмтеатр. С автобусом – шефской помощью от шахты - он уже договорился, поэтому сам с нами не поедет, раз автобус не рейсовый. Мне нужно будет познакомиться с распространителем билетов в театре, заплатить ей собранные деньги за билеты и, главное, довезти всех тридцать школьников вечером после спектакля до школы живыми-здоровыми и в полном составе.
      Поскольку предполагалась такая значительная переработка, я попросила разрешения опоздать с утра и явилась в школу после парикмахерской с красивой пышной прической и маникюром. Мой несолидный возраст спрятался за прической и толстым серым платьем маминого шитья, опушенным кусочком меха, то есть вид у меня был нарядно-театральный, что оценили девятиклассники и слушали меня беспрекословно. Я, как могла, скрывала за улыбчивым спокойствием свой страх и беспокойство и даже не заметила сам спектакль.
     Но, к счастью, всё прошло, как по маслу, - и в дороге, и в театре, - и наши школьники, целы-невредимы и веселы, послушно вернулись домой. Уже заполночь я попала к себе домой, прождав полчаса на остановке свой рейсовый ночной автобус в полной темноте, холоде и одиночестве. Тоже веселая, хоть и полуживая от усталости и пережитого волнения, я рассказала маме о прошедшем трудовом дне. Мама беспокоилась и вздыхала, что моя педагогическая работа оказалась такой тревожной, ведь по сути я одна отвечала за безопасность тридцати школьников в вечерней поездке. Мне, по юношеской беззаботности, все трудности показались не такими уж сложными.
     Главное, всё правильно и логично организовать, считала я. Вот, например, та же макулатура. Как я узнала, каждой пионерской дружине нужно отчитываться перед райкомом комсомола два раза за учебный год о сдаче макулатуры в специальный приемный пункт.
Осенью и весной объявлялись месячники по сбору макулатуры. Следующий месячник был приурочен к ленинским апрельским дням. Я нарисовала и вывесила красочное объявление. И добавила к нему большой ватманский лист, с указанием классов и пустыми клеточками на четыре недели. Потом прошла по всем пионерским классам и рассказала, что в конце каждой недели из объявленного месячника я буду заполнять данные о весе в специальной клеточке, поэтому всю макулатуру буду принимать и взвешивать лично и не надо её сбрасывать без меня в подвал в общую кучу, а для каждого класса в подвале выделено определенное место.
- В общем, чтоб был железный порядок и справедливость,- я старалась говорить командным голосом для убедительности.
     И тут началось! Дети откликнулись сразу. Уже весь следующий день мне пришлось простоять у входной двери школы, взвешивая принесенные пачки весами-безменом и аккуратно записывая вес и класс в специальный блокнот. Потом мы относили макулатуру в подвал и складывали на отведенные места. В конце недели точные цифры появились на плакате, и активность пионеров возросла еще больше. Соревнование между классами разгорелось само собой, тем более что всё было честно и наглядно. Убедительные кучи росли, порядок был полный. Мне приходилось довольно тяжело весь апрель, уставала страшно, но выдержала. Мы собрали и вывезли рекордные четыре тонны, отчитались перед райкомом комсомола полученной квитанцией и получили благодарность, которую я оформила в виде поздравительного плаката с указанием не только класса-победителя, но и перечнем имен наиболее активных пионеров.
     Вот такая четкая организация, - с наглядностью, честностью и порядком – и принесла заслуженный результат. И даже на совещании директоров школ, а, как оказалось, директора тоже ходят на планерки и совещания в роно-гороно, нашу школу отметили за четыре тонны макулатуры. Директор школы на учительской планерке похвалил вожатую, и все учителя нашей школы благосклонно его поддержали. Трудовое воспитание, а мы считали сбор макулатуры частью трудового воспитания, пользовалось уважением среди педагогов.
    И потом, в течение следующих трех лет, что я работала вожатой, по традиции все макулатурные месячники проходили по такому же порядку. Главное - наглядность, убедительность, контроль и личное участие вожатой.

     Вожатская жизнь кипела в то время в Донецке. Руководил ею горком комсомола и еще больше - Донецкий дом пионеров, куда все двести сорок пионерских вожатых города ежемесячно собирались на целый учебный день. Традиция этого вожатского дня установилась давно и была очень полезной для нас.
    Мы приезжали в пионерских формах, то есть темные юбки и белые блузки с красными галстуками, к девяти часам утра в Дом пионеров. Выстраивались в девять отрядов по районам города и шли строем на линейку, которая строго соблюдала все положенные пионерские ритуалы – горны и барабаны, сдача рапортов, повестка дня, сообщения, перекличка девизов.
     Потом мы занимали места в большом актовом зале и слушали лекции: психология подростков, гигиена школьников, история пионерии, обзор новинок художественной литературы, лекции о музыке популярной и классической, о современной моде и многое другое. Мы записывали слова новых детских песен и хором их исполняли, разучивали и сочиняли речевки. И даже разучивали подвижные игры в широком вестибюле и веселились от души. Каждый раз программа дня включала множество интересных и полезных тем. Лекции читали превосходно и безукоризненно, приглашали специалистов из университета.
      Мне особенно был интересен живой рассказ о своей вожатской работе старых вожатых, которые щедро делились опытом. Некоторые работали вожатыми по десять-пятнадцать лет, уже имея высшее образование, оказались прекрасными рассказчицами и не старались прилизывать трудности, отличались живой и образной речью. Правда, меня всегда несколько коробило сочетание пожившего и разукрашенного косметикой лица с красным пионерским галстуком, но большинство вожатых было в приемлемом возрасте двадцати двух – двадцати пяти лет, а таких юных, как я, девятнадцатилетних, практически не было, единицы. Но опытные вожатые являлись интересными и талантливыми личностями, мастерами своего дела, энтузиастками, что и подкупало.
     Каждый сентябрь весь вожатский состав города выезжал в пионерский лесной лагерь под Донецком на выездной семинар-практикум. Там мы отрабатывали лагерную жизнь по всем правилам и распорядку пионерского лагеря и в дополнение сочиняли сценарии разных праздников и тематических вечеров, устраивали творческие конкурсы. Терминов «ролевые игры  и тренинги» тогда не существовало, но суть-то была, и очень полезная. Если стояла хорошая погода, уже поздним вечером мы посиживали у костерка и тихонько пели, многие играли на гитарах.

     А в конце мая, проведя традиционный День пионерии 19 мая в своих дружинах, весь городской вожатский батальон по районным отрядам вышагивал по главной улице Артёма праздничным парадным маршем во главе с целым пионерским отрядом лучших горнистов-барабанщиков, под марши духового оркестра. Мы производили шум и фурор на весь центр города : останавливалось движение, люди на тротуарах улыбались и приветливо махали нам, мы шли с цветами, наряженные в традиционный темный низ-белый верх с красными галстуками, пели детские песни, нас снимало местное телевидение, и мы успевали кокетливо поулыбаться в шустрые камеры. Вот бы откопать где-нибудь в глубоких архивных фондах телерепортажи о нашем шествии, увидеть снова столько симпатичных и весёлых молодых лиц! Ведь это тоже живая история города Донецка. Но вряд ли кто-то сохранил эти телевизионные съёмки, увы.

      И только в моих воспоминаниях я вижу и помню всё. Вот, например, водянки, вскочившие на нежных девичьих ножках от новых туфелек, глупо надетых на такой длинный день. Пришлось даже в складчину добираться домой на такси, потому что мозоли лопнули и саднили неимоверно. Шагу уже не ступить, не только что доплестись до трамвая. И всё-таки мы так смеялись в такси, что водитель не выдержал и стал смеяться над нами, повторяя «ну, девчонки, ну, ржачку устроили».
     Помню вкусные бутерброды с балыком в праздничном буфете для вожатых. Рыженькие тонкие ломтики, а слова какие! Классика: осетрина, севрюга, горбуша! Такая дорогая рыбка не часто попадала в наши ротики.
    Помню яркие тюльпаны в руках, которые нам порядком надоели, и мы стали их просто дарить всем прохожим подряд.
    Помню, как наконец мы собирались в городском дворце пионеров на торжественный сбор, где лучшим пионерским вожатым заслуженно вручали почетные грамоты за нелегкий, в общем-то, педагогический труд.



                Третий этюд Серёжи

     Нет так нет, никто не умер,- сделала я жесткий вывод после того, как внезапно исчез Серёжа в первый раз. Мы не виделись с ним с первых дней декабря.
      Тяжелая зима тянулась, пока не пришло облегчение, когда я вожатой попала в школу. Изредка вспоминая Серёжу, я неизменно повторяла фразу
«нет так нет, никто не умер». Вероятно, сработал инстинкт, подсказавший, что ничего нет страшнее смерти, а пока мы живы, мы надеемся на лучшее, отсекая страдания прошлого.
    Память девичья коротка, как уверяют. Образ Серёжи тускнел и исчезал в моей девичьей памяти, но его не заменил никто другой по той простой причине, что никого и не было. Никто не обращал на меня никакого внимания. В миллионном городе, заполненном молодыми мужчинами, не нашлось никого, кому бы я была интересна и нужна.
     Театральный сезон продолжался. В нашей школе решили вывезти десятиклассников на спектакль «Проходной балл». Выпускники активно откликнулись, больно уж тема им подходила. Чтобы всем хватило мест, шахте Абакумова пришлось выделить большой шефский автобус. Взрослых было трое: поехала одна из классных руководительниц, Петр Захарович и я. Это оказалось не лишне, потому что в воздухе запахло весной и наши выпускники возбудились.
     После тусклых дней февраля на город внезапно обрушилось солнце. Уже второй день сияло оно в чистом высоком небе, нагревая воздух до первого весеннего тепла. Воробьи от радости поднимали немолчный гвалт в школьном парке. Им навстречу галдящие школьники пытались распахнуть все окна в классе, срывая зимние утеплители. Кучка курящих старшеклассников, прятавшихся за школой у заднего входа в подвал, выросла, обнаглела и выпирала в парк, так что их стало видно из окна, и встревоженные директор и завуч вышли их гонять. Как вспугнутые воробьи, мальчишки вспорхнули и разлетелись вокруг школы.
В учительской на переменах учительницы ворчали, что теперь сладу не будет и в головки школьниц уже не вбить остатки знаний, не усвоенных в спокойные зимние дни. Я радостно наблюдала школьные проблемы уже по другую сторону барьера, внешне почти не отличаясь от старшеклассников в сером трикотажном платьице с круглым воротничком, в пионерском галстуке и с аккуратным «конским хвостом».   
     Но для театра я опять сделала высокую, сложную и модную прическу у парикмахера и надела свое «театральное» платье. Ах, это памятное платье! Его перешила мама из моего осеннего драпового пальто, из которого я выросла. Пальтишко из тонкого сукна светло-серого цвета с выстроченными выпуклыми швами по бокам мама распорола, убрала подклад и воротник, соединила полы таким же швом, как боковая выстрочка, сделала вытачки, которые подчеркнули мою хрупкую фигурку, аккуратно обработала все швы и... получилось великолепное элегантное платье! Мы были счастливы с мамой, когда я завертелась в нем перед зеркалом. К тому же оно было тёплым, его можно надевать под холодное кримпленовое пальто, которое я упорно носила до самых холодов. А когда я надевала к платью небольшой круглый меховой воротничок, оно превращалось в вечернее театральное платье.
     В театре мне нужно было рассчитаться за билеты, поэтому в зал я попала позже, уже шел первый акт. Знакомая распространительница билетов провела меня в темную ложу и посадила рядом с какой-то старушкой. Больше в ложе никого не было. Спектакль меня не заинтересовал, я чаще смотрела на зрителей, благо что из ложи превосходно виден весь зал, полный молодыми лицами.
     В антракте я побежала к нашим в партер, надо отрапортовать о билетах и согласовать с ПЗ новые предложения о следующих спектаклях. Петр Захарович, улыбаясь, встретил меня комплиментом: «Вы прекрасно смотритесь в директорской ложе». А я и не знала, что так называется то место, куда меня посадила Роза Абрамовна, пыталась я оправдаться.
     После спектакля мы стояли с ПЗ у раздевалки, продолжая обсуждать наши театральные планы и дожидаясь своей очереди с жетончиками в руках. Вдруг кто-то из-за моей спины взял у меня из рук мой жетон, приобняв за плечи, и знакомый голос произнес громко и приветливо «всем добрый вечер» прямо над ухом. ПЗ разулыбался в ответ на широкую улыбку Серёжи, который как ни в чем не бывало чмокнул меня в щечку и, оттерев из очереди, проговорил:"сам возьму!" Я оторопело отступила, всё еще молча разглядывая Серёжу со стороны. Он изменился очень сильно. Стал выше ростом, шире в плечах, изменил прическу. Теперь очень короткая стрижка вырисовывала его крупную круглую голову.  Ровная маленькая челочка открывала красивый лоб полностью и сразу мне напомнила Сашу Маслякова, знаменитого ведущего КВН. Тем более Серёжа так же широко и обаятельно улыбался, что-то говоря ПЗ,  и тот, улыбаясь, кивал головой, явно соглашался.
    Серёжа ловко помог мне надеть пальто, спокойно оделся сам у большого стенного зеркала. Мы встретились глазами в зеркале  -  мои удивленно вытаращенные, его чуть прищуренные от скрываемой улыбки. Я отвернулась и молча пошла к выходу вместе со школьниками. Нам надо всех усадить в автобус, ждущий нас за театром. Десятиклассники шумно расселись. Мы с учителями зашли последними и провели перекличку, стоя у открытой двери автобуса. Все были на местах, никто не отстал.
-  Ну, можете быть свободны, - обращаясь ко мне, улыбнулся ПЗ, - а то вас уже заждался ваш молодой человек, – ПЗ кивнул за окно.
Я обернулась. О боже, действительно, Серёжа стоял в нескольких шагах от автобуса, элегантный в своем модном пальто, чуть покачиваясь на носках в черных, блестящих даже в темноте, лаковых туфлях.
- А как же…- начала я.
 - Идите-идите, - подтолкнул меня ПЗ, - всё хорошо, доброго вам вечера.
     Я вышла из автобуса под шуточки и смех школяров, прилипших к окнам, дверь закрылась за мной, автобус медленно тронулся, а мне навстречу шел Серёжа со своей обезоруживающей улыбкой.
- Что за...- успела сказать я, как Серёжа властно притянул меня и закрыл рот долгим поцелуем. А я-то приготовила такую «убийственную» фразу! «Что за постановочный этюд?!» - хотела я его спросить ехидным голосом, но Серёжа опять меня переиграл. Задохнувшись, мы остановились, и снова впились. На следующей передышке Серёжа неожиданно подхватил меня на руки и, откинув голову, засмеялся: «Пёрышко, ты просто пёрышко… »
Он так неожиданно закружил меня, что мне пришлось от страха обнять его за крепкую шею. Что-то ликующее кипело внутри него, молодая сила прорывалась сгустком потрясающей энергетики, глаза блестели, голос томно переливался.
     И Серёжа понес меня на руках в сторону главной улицы. Когда мы обогнули театр и очутились перед ним на освещенной площади с еще неразошедшимися несколькими зрителями, я попыталась освободиться и встать на ноги, но Серёжа только крепче прижал к себе и засмеялся:
- Нет, до самого конца улицы Артёма!
    Тут я испугалась не на шутку и взбрыкнула: люди смотрят, отпусти! Серёжа мотал головой и нёс меня дальше, смеясь. Вдруг из-за угла вышла троица молоденьких милиционеров и пошла к нам навстречу, издали приглядываясь, как я пытаюсь вырваться. Они убыстряли шаги, а Серёжа смело нёс меня прямо на них. 
- В чем дело, что случилось? - тревожным голосом спросил один из милиционеров. Серёжа улыбнулся как можно обаятельней и потряс меня перед ними:
- Вот любимую девушку ношу на руках...
- А-а, - облегченно проговорил милиционер. - Помощь нужна?
- Не-а, - в один голос протянули мы с Серёжей и засмеялись. И, не останавливаясь, Серёжа важно пронес меня мимо ухмыльнувшихся молоденьких милиционеров.
 - Вот видишь, и не рыпайся, а то в милицию отнесу, - смеялся Серёжа, уверенным шагом маршируя по Артёма со мной на руках. Он опять обыграл меня. И был ли это постановочный этюд?

      Вас носили на руках по вечернему городу? А меня в первый раз. Фонари проплывали  мимо, свежесть овевала лица, редкие встречные, чуть замедлив шаги, приглядывались, не случилось ли чего у меня с ногами? Но Серёжа каждый раз успевал улыбнуться и бодро шествовал дальше. Я уже напряглась, мне стало просто жалко бедного рыцаря, не сдающегося из упрямства. Во втором квартале я уже грозным голосом начала его убеждать, что пора остановиться и что мне совсем неуютно у него на руках, а для убедительности стала болтать ногами. Наконец, Серёжа умаялся и остановился, соглашаясь, - ну, как хочешь, а то я могу…  Он не закончил и опять, взглянув на мои губы, жадно прильнул к ним. Так мы пошли и дальше: несколько шагов, крепко обнявшись, – поцелуи – несколько шагов.
     Такое передвижение мне нравилось гораздо больше, чем у него на руках.
- Как тебе спектакль? - умудрилась я спросить между поцелуями.
- Ничего не видел, смотрел только на тебя, ты была великолепна в тёмной ложе, в красивом платье с высокой прической, такая мамзель… Так ты вожатой работаешь?
- Да, второй месяц, - гордо начала я, но… оказывается, можно в поцелуе ощутить, как улыбаются его губы...
     Выяснять, где пропадал Серёжа всю зиму, мне уже не хотелось. Весенний вечер, поцелуи – что еще надо для счастья в девятнадцать лет?

     На следующий вечер мы спускались, как обычно после лекций, вчетвером к троллейбусной остановке на Университетской, и Лариса Родина первая заметила издали Серёжу :
- Вон твой бешеный вытаял по весне, зыркает своими зелёными глазищами… - ехидно засмеялась она. Серёжа, возможно, и расслышал, но артистично и галантно поздоровался с девчонками, даже ножкой шаркнул и улыбался во всю ширь.
     Всю весну мы встречались с ним, как и раньше, по вечерам. Девчонки так и стали звать Серёжу с легкой руки Лариски - бешеный. Из-за искристых глаз и накала, как объяснила Лариска.
- От него искры летят, как от бешеного, - уверяла она нас, - а ты сюсюкаешь с ним, Серёжа да Серёжа, и совсем ему это имя не подходит,- критиковала она меня.
- А какое подходит?
- Ромуальд какой-нибудь! - и мы заливались хором, - смесь Ромео с Масляковым!
    Чаще всего Серёжа встречал нас на Университетской, обаятельно улыбался девчонкам, а дальше мы еще одну или две остановки шли с ним в обнимку не спеша. Потом ехали на темной задней площадке трамвая и целовались, тихонько переговариваясь. Домой я попадала заполночь, мама иногда стояла на балконе и видела, что до самого дома у меня есть надежный и крепкий провожатый. Серёжа мужал на глазах. Мышцы его крепли, лицо приобретало мужественность, он держался уже не мягко, а уверенно. Да, он был уверен в своей силе и обаянии, это было видно невооруженным глазом.

     Весна в вечернем Донецке. Ах, какая красивая весна стояла в тот год в Донецке! С каждой неделей светлели вечера. Дождей совсем не было, или я их не заметила? Помню, как менялось небо – из бледно-голубого переходило в бирюзовые полосы с розовато-желтой опушкой на западе. Потом небо словно снижалось и начинало меркнуть бледно-сиреневым.
Потом оттенок менялся на серый, но такой неоднородный, со светлыми провалами и более тёмными вдали наплывами. Задрав голову к небу, я стояла на остановке в ожидании трамвая, ехала и всё еще не сводила глаз с неба, меняющегося на глазах. Потом добавлялись блики зажженных фонарей, отблески фар в наступающих сумерках. Краски и запахи сумерек… я жила ощущениями, как ночной зверёк, точно мысли пропали навсегда из головы, а остались только инстинкты и органы чувств – зрение и обоняние.
    Цветы мне упорно толковали что-то: предостерегали хрупкие и ломкие нарциссы, шептали об опасности анютины глазки на свежих клумбах, укоризненно покачивали головками ландыши в руках встречных у рынка. Я оборачивалась на них, смотрела вслед и вдруг понимала, что Серёжа мне никогда не дарил цветы за всю весну.
   А май подходил к концу, зачетная сессия вот - вот  перейдет в экзаменационную. Лекции закончились, я оформила в школе положенный учебный отпуск и уезжала на весь день в читальные залы то университета, то областной библиотеки в поисках античных текстов.
Серёжа больше не появлялся, наверно, тоже поглощен своими экзаменами в техникуме.
     Ну, вот июньская сессия за первый курс позади, всё сдала и перешла на второй. Отпуска мне еще не положено, поэтому июль и август буду работать в пришкольном лагере с малышами первых-третьих классов.
     Летние рабочие дни мелькали один за другим, я играла с детьми, радостно носилась с ними в школьном саду, но на душе сгущались тени: Серёжа исчез, так и не появился. Успокаивала себя, что, возможно, его нет в городе, возможно, где-то на практике.

     В тот день конца июля пекло немилосердно, жара за тридцать градусов. Даже самые подвижные дети быстро притомились и сидели в тенёчке на верандах за рисованием. Воспитательницы, как клуши, развесили крылья и примолкли от жары. В пять часов, когда дети расползлись по домам из пришкольного лагеря, всё еще стояла нестерпимая жара.
     Я с трудом выдержала двадцать минут в адском автобусе и шла по нашему проспекту к дому, выбирая тень. Под старыми тополями у больницы прохладней всего. Я подняла голову и замерла: в нескольких шагах от меня навстречу шел Серёжа с каким-то пожилым мужчиной. Они разговаривали, повернули и вошли в ворота больничного садика. Я прибавила шагу, но когда поравнялась с воротами, они уже поднимались по ступенькам в больницу, и дверь за ними закрылась. Серёжа здесь! Войти следом? Нет, всё-таки больница. Они оба явно озабочены, меня Серёжа даже не заметил в нескольких шагах. Главное, Серёжа жив-здоров и в городе, значит, скоро встретимся. Я успокаивала себя, а сердце колотилось, как бешеное. Еле ступая, приползла домой.
       Прошло несколько дней. Серёжа не появился. Вот тогда я взяла записную книжку и твердым почерком сразу без поправок написала восемь строчек:

За испуг случайной встречи
Заплачу сердечной болью.
На мои худые плечи
Перевёл глаза невольно.
Тихим голосом позвать бы,
Заглянуть бы прямо в душу.
Далеко ль до нашей свадьбы,
Иль объятья только в стужу?

      И мне почему-то стало легче от стихов. Словно от слова стужа в знойный день повеяло свежестью. Я твердо выписала дату – 26.YII.1974.
      Как во сне, прошел почти месяц. Дни прыгали, как моё сердечко, когда я проходила мимо больницы или поднималась по лестницам. Жара нас с мамой мучила немилосердно, мы болели и вяли, как цветы на сухой клумбе.
Двадцать первого августа я уже с горечью написала новые стихи:

На нашей лестнице любви
Не вымыты панели.
Здесь любят выбивать ковры
Прелестные соседи.
И даже в праздничные дни
Заплёваны ступеньки,
Как жаль, что едкой болтовни
Не впитывают стенки.
Пусть рухнут стены, потолок.
Останутся ступени
Для сотен, сотен, сотен ног.
И только мы подняться не сумели.
 
      Потом я нашла другую пустую страничку и дописала:
Вчера, 20 августа, июльский зной тянулся бесконечно. Всё было летом. Сегодня то же солнце. А воздух свеж и пахнет по-другому. И розовые астры горьки, как хризантемы в декабре. И небо поднялось, как от испуга, дав волю ветру и простор тончайшей грусти паутинок.
И твёрдой рукой поставила дату – 21/YIII-74,  и захлопнула книжечку навсегда.
Больше я в ней ничего никогда не писала.
Я перестала писать стихи.      
      Я резко повзрослела и поняла, что Серёжа слишком молод для серьёзных отношений, слишком непостоянен, неустойчив, слишком воздушен для меня, как одуванчик, всё летит и летит куда-то, дай бог, чтоб ввысь.
     Скоро начинается новый учебный год в школе, в университете. В общем, жизнь прекрасна, la vie est belle, как говорят французы. А Сережа… пусть будет как будет. Нет так нет, никто не умер, сказала я себе в очередной раз.


                Поездка по тургеневским местам

    В школах нас, вожатых, считали педагогами, а не идеологическимим работниками, как райкомовцев. Мы работали не с бумажками, а с живыми детьми. Ко мне в нашей школе относились прекрасно все учителя без исключения за те три с половиной учебных года, что я проработала в средней школе № 77. Поддерживали, помогали, хвалили, видя, как я без устали ношусь по классам на переменах, чтобы успеть организовать нужные мероприятия, как общаюсь с детьми и учителями. Нет, я не была лучшей вожатой и грамот не получала. Ничего особенно творческого в свой труд не вносила, не придумывала ничего нового, а только исполняла всё, чему учили в городском Доме пионеров да в райкоме комсомола. Одним словом, просто честно исполняла свои трудовые обязанности. И в поддержку наш директор школы Василий Андреевич Городников выхлопотал для меня место в бесплатной поездке по тургеневским местам.
     Городской отдел народного образования закупил у Донецкой железной дороги целый туристический поезд, чтобы вывезти учителей литературы по тургеневским местам Орловской области. Поезда не хватало для всех желающих словесников Донецка! Тогда по школам пустили разнарядку. Не знаю, какими критериями руководствовалось гороно, но нашей школе дали только одно место. Оно, разумеется, было отдано ведущему словеснику.
     И вот второе место для меня, вожатой, выхлопотал наш директор. Я была на седьмом небе от счастья! К тому же такой же счастливой участи удостоилась и моя подруга-сокурсница Галя Мохий, пионервожатая из школы № 88. Нам повезло, как мы узнали позже, по сговору двух друзей-директоров школ нашего района. Вот ведь как, и директора дружат!
     Стояла осень 1977 года. Уже год, как было открыто отреставрированное поместье Спасское-Лутовиново, и его популярность не уступала Ясной Поляне. Докатилась она и до нашего Донецка, от которого до Орла ночь пути по железной дороге. Наша поездка была организована великолепно. Мы собрались на вечернем перроне, уже зная, что наш вагон – десятый. Перрон был полон пожилыми дамами, радостно приветствующими друг друга.
     К десяти вечера все разместились по своим купе, поезд тронулся и начались организационные объявления по радио. К нашему утреннему прибытию в Орел будут поданы специальные автобусы с номерами вагонов, то есть наш вагон  - десятый, следовательно, автобус – номер десять, и наша группа, следовательно, десятая, которую встретит в автобусе и будет сопровождать гид номер десять. Купейных вагонов было двенадцать-пятнадцать, точно не помню. Представьте, какой десант донецких преподавателей литературы высадился на Орловщине! Возможно, не меньше четырехсот учителей.
    А потом по вагонному радио прозвучал интересный рассказ о родословной Ивана Сергеевича Тургенева и кто-то задушевно пел старинные русские романсы. Лились любимые мелодии – тургеневский романс «Утро туманное, утро седое»,  «Калитка - Лишь только вечер затеплится синий», «Однозвучно гремит колокольчик», «На заре ты её не буди», и мы знакомились с попутчицами, а остановить словесниц просто невозможно. Беседа лилась рекой до полуночи, неспешная, изящная, с особенной дорожной атмосферой – возбужденно-грустной от старинных романсов.

      Как только из утренней серости показались за окном вагона хилые тёмные перелески, перемежающиеся более светлыми пятнами полей; как только берёзки мелькнули белыми кривыми подростковыми ножками, выбежав поближе к полотну железной дороги; как только вдали слабо зажелтело первое окошко в какой-то деревне и притянуло взгляд, уплывая вправо, так сон мой пропал, а сердце забилось радостнее – уже русская земля, моя Россия!
     Я стояла над спящими в темном купе, вглядывалась в окно и мне хотелось как можно дольше побыть в этом раннем сумраке одной, без разговоров и утренних ритуалов. Но вот первая дама зашевелилась, проснувшись, и в начавшейся утренне-дорожной жизни только изредка, непристально удавалось взглянуть на мелькающие равнины и перелески.
Осталось посмаковать старинные русские названия станций и полустанков: Тросна, Кромы.
     Каково же было наше с Галей удивление, когда утром в Орле к нам подошел наш университетский однокашник Сергей Ахваткин! Оказалось, это он вчера пел по радио романсы и читал текст, потому что подрабатывает в туристическом агентстве.
     Нам очень нравился этот высокий красивый блондин, прекрасно воспитанный, с безукоризненным литературным произношением. В нем чувствовалась порода и хорошее семейное воспитание – у Сергея Ахваткина в семье состоялось несколько поколений учителей-словесников. К тому же, он – не рохля, а сильный и спортивный, отслужил армию. Недаром наш Декан называл троих мальчиков нашей группы – воинами, они все прошли через армию. Но их было всего трое, а нас, девчонок, двадцать две!
      А теперь мы с Галей узнали, как замечательно поет Сергей старинные романсы под собственный аккомпанемент на баяне и гитаре. К сожалению, нам очаровать Сергея не удалось даже комплиментами. Он скромно поулыбался и ушел к своему автобусу по припорошенному первым тонким снежком перрону Орла, оставив в наших головках «утро туманное, утро седое» и «тихого голоса звуки любимые».
     Разве такой воздух в дымном Донецке? Разве вы не чувствуете, как властно холодная струя чистого воздуха проникает в грудь? Разве вы не стремитесь жадно захватить открытым ртом еще больше блаженства от воздушного куска? Разве не упиваетесь, не пьянеете, чуть покачиваясь, от собственного движения в воздушном потоке, несущем вас, как будто воздушный змей захватил и тащит за ниточку с собой вверх, и вы поднимаете голову к серому овалу неба и поражаетесь его глубине и бесконечности, переменчивости серых оттенков.
    Звуки, запахи, движение, привокзальная суета подхватили нас волной и послали в предстоящий счастливый день.
         
    Началась автобусная экскурсия. Кого-то повезли к бюсту Тургенева над рекой Орлик в поэтичном сквере Орла, кого-то в литературно-мемориальный музей Николая Лескова, а нас повели к старому особнячку, называемому домом Лизы Калитиной, самой поэтичной тургеневской героини из «Дворянского гнезда». Условный домик показался нам тусклым и неубедительным, мы разочарованно загрустили. Зато обед в центре Орла в небольшом ресторанчике оказался на удивление хорошим. И теперь нас легко очаровали уютные улочки старого Орла, как и еще более провинциальный Мценск, через который мы прибыли в Спасское-Лутовиново.
     Надо обладать талантом Ивана Тургенева, чтобы описать этот русский пейзаж и старинный парк, а у меня, возможно, получится передать только восторг, охвативший меня с первых минут в тургеневском поместье. Длинные аллеи уходили вдаль и терялись в тусклом свете поздней осени. Мелкая снежная крупа сыпалась на песчаные, уже хорошо подмороженные дорожки. Графика парка ясно просматривалась. Вот перекресток длинных аллей, вот боковые параллели – парк был ухожен, как положено богатому барскому саду.
    Мы шли по аллеям молча, медленно и внимательно всматривались, вслушивались в тихую осеннюю жизнь старого сада. А я еще и внюхивалась, потому что очень чувствительна к запахам, а подмороженная свежесть с легкой садовой горчинкой проникала в мои бронхи и лёгкие, как лечебный бальзам.
    Аллея – мягкое слово. Аллея уводит вдаль. Аллея – слово-шлейф. Шлейф невидимой феи. Еще мягче – сочетание «липовая аллея». Смотри, как неохотно отдают старые липы свои осенние плоды-семена. Легонькие, похожие на человечков с темными головками, они хорошо видны на пороше, но еще много их осталось на ветвях лип. Бежевые, полупрозрачные плащики липовых деток так ненадежны, едва защищают от холода, что-то будет с ними зимой. Липовая аллея круглеет овальными пышнотелыми липовыми дамами, беспомощно поглядывающими на свалившихся в мягкую порошу деток.
    Липа всегда мне кажется дамой, матроной, матерью.
   «А во французском языке липа мужского рода, он - тюиль,  - неожиданно делюсь я с подружкой своими легкомысленными познаньями в барском языке, -  не липа, а лип.»
И мы начинаем по-девчоночьи неудержимо хохотать, отстав от группы, и подозрительно оглядывать стволы лип, словно ища подтверждения роду.
О, как мы были легкомысленны, юны и смешливы, как счастливы…

     Помещичий особняк выглядел по-барски – всё, что положено, -  колонны, фронтоны, балконы, железная крыша зелёного цвета, широкое деревянное крыльцо. Мы робко вошли в дом, словно ожидая увидеть суровую хозяйку поместья – Варвару Петровну Тургеневу, урожденную Лутовинову, матушку знаменитого писателя. А нас встретила милая улыбчивая экскурсовод. Такая утонченная, изысканная дама, что мы поразились – в эдакой-то глуши!
    Её рассказ был вдохновенным и великолепным, наши словесницы медленно таяли, как свечи, от умиления. Мы решили, что специально для приезда литературного поезда из Донецка на нас бросили лучшие экскурсионные силы – не менее кандидата филологических наук, настолько блистательно были ввернуты французские цитаты из писем Тургенева, настолько гладко катилась её речь. Дополнительно я очаровалась видом широкого дивана болотного цвета, который сам Тургенев называл «диван-самосон». Атмосфера барского дома очаровательна, слов нет, но главное для меня всё-таки – сад. Ах, этот осенний старый сад, как долго я буду вспоминать его аллеи.
     Вечером, снова слушая романс «Утро туманное, утро седое» на стихи Тургенева в исполнении Сергея Ахваткина, я уже знала про себя, что они отныне сольются, и сколько бы лет ни прошло, будет стоять перед глазами длинная аллея в Спасском-Лутовиново, пороша, белёсый свет неба и простые слова:

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь родное, далёкое,
Слушая говор колёс непрестанный,
Глядя задумчиво в небо широкое.

    К концу дня я совсем притихла. У меня было предчувствие, что тургеневские места сыграют важную роль в моей жизни. Как и когда, я пока не знаю, но светлое, бестревожное предчувствие я ощутила ясно. Моя чувствительность не обманула:  я крепко  повязана с творчеством Тургенева и местами, где он жил или когда-то бывал – в России, во Франции и в Германии. Так получилось в моей жизни, что, начиная с этой памятной поездки в Спасское-Лутовиново, я словно по следу, как охотничья собака, несусь за Тургеневым.

   В связи с нашими планами уехать в Россию я перевелась на заочное обучение в Калининский университет. Но обмен квартиры на Калинин не состоялся, и в августе 1978 года мы переехали с мамой в Кострому. Угловая, с восточным окном на Никитскую улицу и с балконом на южную сторону в тихий двор квартирка была похожа на корабль, плывущий среди волн старых берез. В старинную Кострому я влюбилась с первого взгляда. Мы почувствовали себя дома, в исконно русском мире.
   Тверь тоже околдовала меня, ведь я воочию встретилась в ней с Пушкиным. В старом парке на набережной узкой Волги мы не раз с ним говорили о поэзии. Пусть Александр Сергеевич – всего лишь памятник, но такой выразительный – стоит, опершись о парапет набережной, сложив руки на груди, скрестив ноги в модных туфлях и поглядывает на проходящих мимо дам. Никуда не спешит. Приятный собеседник.

    В Калининском университете я написала дипломную работу
 «Художественное воздействие «объективной манеры» письма И.С. Тургенева»  и защитила её на отлично. Научным руководителем была профессор Мария Михайловна Кедрова – замечательный человек и творческая личность. Общение с ней в течение двух лет и оказалось моей личной высшей школой. М.М.Кедрова помогла глубоко понять значение творчества И.С.Тургенева, ставшего для меня мостом между западно-европейской и русской литературой.
    В  «Литературных и житейских воспоминаниях» И.С. Тургенев писал:
« … преданность моя началам, выработанным западной жизнию, не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи… нас хоть в семи водах мой, - нашей, русской сути из нас не вывести».

   О, как прав в этом мудрый Иван Сергеевич, я убедилась сама на моем жизненном опыте: сколько бы ни жила во Франции, чувствую себя только русской. Уже много лет я живу во Франции из-за моего больного сердца. Мы с мужем живем в вогезских горах Лотарингии. Наш городок находится всего в двухстах километрах от Баден-Бадена, где когда-то Иван Сергеевич купил дом и проживал периодически в нем в течение восьми лет. Этот дом я пыталась найти в Баден-Бадене. В туристических указателях адреса не оказалось, и я сама бродила по симпатичному курортному городку в поисках тургеневского владения. К сожалению, не нашла, но поняла, почему искушенный в европейских красотах знаменитый русский писатель выбрал Баден-Баден в юго-западной Германии. Мягкие очертания лесистых гор защищают небольшую долину, где разместился город. Мягкий климат с вечной зеленью. Уют и комфорт небольшого городка, своеобразное очарование и частая русская речь соотечественников на улицах и в ресторанчиках – что еще нужно старому человеку в зимние дни жизни? Но в самом конце И.С.Тургенев всё-таки продал свой дом в Баден-Бадене и последние годы провел в окрестностях Парижа, на краю чужого гнезда. Родная его дочь Полина почти утратила родной русский язык, выйдя замуж за француза. Рядом жили французские друзья, среди которых и прошли последние дни русского писателя.

    В далекой моей юности я даже не мечтала увидеть своими глазами заграничные тургеневские места. Но дальнейший рассказ о моей жизни здесь не уместен, так как начались новые страницы в книге жизни – страницы молодости.
    А с юностью я простилась в Донецке, сказав вслед за Пушкиным,
    «простимся дружно, о юность легкая моя!»
 
2017 год