Однажды в Советской России

     Щусь как второе лицо в повстанческом движении Гуляйполийского направления не мог пройти мимо григорианской реформы гениального Троцкого, спрятавшегося за вертухайской фамилией Льва Бронштейна, мимоходом нацарапав на юлианском календаре вещую рифму  " На носу пенсня сверкает - буржуазию пугает ", на что батько, неприятно осклабившись гнилыми зубами, громко прицыкнул, тут же сморщившись от прострелившей нижнюю челюсть боли. Гремит юз, доносит из проклятой Масквы последние известия.
     - Вы, товарищи, серпы, - надрывно кричит Ленин, мастерством телеграфиста Второй армии избегая неизбежных при массовых скоплениях двуногих фоновых шумов, - а мы, соответственно, молотки.
     Ржет Щусь, бегает по горенке, наступая на протянутые вольно ноги набатовцев. Волин, подбирая под себя правую ногу, мычит спьяну, тычет рукой, изображая местечкового портняжку.
     - Храбрый портняжка, - антисемитствует Андреев, войдя в горенку, - одним махом семерых побивахом.
     За ним - Блюмкин. Природный еврей, глаз чорный, щетина сизая, нос горбат, кожаная фуражка. Швыряет мандат на стол. Махно, прищуривая лукавый глаз, читает, а затем, неожиданно схватив со стола  " Маузер ", бьет в упор. Охает Андреев, зажимая живот, неверяще рассматривая сочащуюся кровь. Еще громче хохочет Щусь. Подвигает Якову гнутый венский стул и задушевно спрашивает :
    - Понял теперь, Яша, чего все ваши мандаты стоят ?
    Блюмкин серьезно качает головой, свистит. Со двора влетает сестра милосердия. Матерится яростно, утаскивает на себе, кряхтя, стонущего Андреева.
    Пан Мошка, издатель, сшибает очки с носа, орет на покойно сидящего в удобных креслах Вишневского :
    - Да не пропустят же !
    - Насрать, - хрипит во хмелю тяжком писатель, икая, - срал я, пан Мошка, и ссал. Ежели не опубликуют - передадимся Колчаку.
    Пан Мошка, издатель, понимающе улыбается, продолжая чтение.
    Щусь влезает на стол. Засовывает по - наполеоновски правую руку за борт тужурки, говорит вальяжно, чуть раскачиваясь :
    - Вы, товарищи, кинематографисты, а мы, соответственно, актеры.
    Махно, тихонько хихикая, набрасывает на голову куртку телеграфиста, по всей видимости, изображая талес. Хрипит Волину :
    - Мацы !
    Блюмкин, присоединяясь, наливает полный стакан водки, жадно выпивает, сипит, закусывая папиросным дымом :
    - Да человечьей колбасы, да мальчики кровавые в глазах, да Карлоса диспетчера дишкант, да чушь и дичь, что облаком кромешным укроют до поры тот путиноидный режим, что стоит выдумки, но он, в - натуре, есть. Он есть ! Он пьет сукровицу и гной, рыгая свежей бужениной, метя пургой и громом стали, фуфло поставив на попа. Но нет моих талантов ( не Волошин ) все описать и, смехом полируя, налить еще стакан, а там и можно на рыбалку.
    В дверях появляется сетевой писатель Рыбаченко. За ним Бабченко. Следом какой - то Рябченко, а там, кто знает, Музыченко, Коваленко, Кирпиченко.
    - Не хватает Зои Федоровой, - загадочно произносит Махно.
    Пан Мошка, издатель, удовлетворенно рыгает зельцем, вызывает длинноногую секретаршу в строгом платье курсистки, протягивает рукопись. Секретарь уходит. А пан Мошка, издатель, и писатель Вишневский пьют вино. Советская Россия, год двадцать пятый. До эры милосердия братов Вайнеров остается миллиард лет по любому календарю, хоть Юлия, хоть Григория.