Стоя на ветру. Часть первая

                СТОЯ  НА  ВЕТРУ.
                Исторический роман в пяти частях.

                «Ветер - движение воздуха относительно земной      
                поверхности, вызванное неравномерным
                распределением атмосферного давления и
                направленное от высокого давления к низкому.
                Характеризуется скоростью и направлением».
                Энциклопедический словарь.               

. . . . . . . . . . . . . . . . . . В качестве предисловия.

«А с ней, Пелагеей, начал он, фон Менгден, прелюбодейно жить 727 года июля с 8 числа, и муж ее, Пелагеи, поп Андрей о том прелюбодействе их ведал, понеже за то дал ему он 50 рублев денег и довольствовал его всякими припасами… но и женитца на оной попадье намерен, что всему городу соблазненно».
          Отрывок из материалов Священного Синода за 1730 год на предмет разбирательства доноса астраханского епископа Варлаама на астраханского губернатора фон Менгдена по поводу скандальной любовной истории. 

***
Время и место действия романа: события разворачиваются в России (в основном в Астраханской губернии и ее столице – Астрахани) в первой половине XVIII века (правление Петра II, далее Анны Иоанновны и затем Анны Леопольдовны).      

Сюжет вымышлен, хотя в его основе лежат подлинные события.

Хронология в отношении имевших место в действительности, важных для повествования, но не имеющих особенной исторической значимости эпизодов несколько нарушена в соответствии с требованиями сюжета, при этом расхождение и искажение дат выражается месяцами или днями. В некоторых случаях даты намеренно не проставлены.

Имена главных действующих лиц подлинные, принадлежавшие историческим личностям; некоторые факты биографий этих персонажей сохранены без искажений, в основном же имеет место  ВЫМЫСЕЛ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ.

Содержание Части первой.

       Вставка 1. Распутица.
Глава 1. Город осетров.
Глава 2. Пьянство и роскошь.

       Вставка 2. Полынь-трава.
Глава 3. Пизанская колокольня.
Глава 4. За занавеской.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Вставка 1.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Распутица.

              Холод, ветер, снег с дождем, темнота раннего вечера, грязь и лужи под ногами, раскисшие дороги - распутица. Большую часть года северная и средняя Россия проводит в этом неприятном состоянии природы. Что делать! Северная мы все-таки страна, климат, прямо скажем, так себе…

И до чего легко порой, когда стемнело за окошком, и дождь вовсю барабанит по стеклам, такой нудный, такой ледяной и такой бесконечный дождь, и ветер свистит в голых черных ветвях деревьев, раскачивая их и сгибая, то есть как раз в ту пору, про которую говорят, что хороший хозяин и собаку на улицу пожалеет выгнать, - до чего легко вообразить себе бескрайние черные унылые просторы пустых полей и бесконечные лесные заросли, и только мигающие сквозь завесу дождя кое-где окошки человеческих жилищ, уж как бы эти жилища не выглядели, - да и сейчас не перевелись еще в пригородах и дальше, в сельской глубинке, деревеньки из низких изб с двускатными крышами, все более редкие по мере удаления от крупных городских центров.

И дороги между ними бывают грунтовые до сих пор, и развозит их осенью и весною… Ох, как развозит, не пройти и не проехать. Чавкает под ногами жидкая грязь, тонут ноги в лужах, скользят по глине, а дождь все поливает, поливает… Частый, холодный, нудный, бесконечный дождь… Северная и средняя Россия, осень или весна… Осень… Распутица...

Зато так хорошо в это время находиться не снаружи, под ветром и дождем, а внутри жилья, пусть даже самого незамысловатого, но теплого… Ведь в такую-то погоду хозяин и собаку на улицу не выгонит… Так что без особой нужды лучше нос за дверь и не высовывать.

              На дворе стоял 1731 год, о чем в деревеньках, поливаемых дождем промозглой поздней осени, народ ведал только смутно: мода на календари существовала среди городской, более цивилизованной, но относительно малочисленной части российского населения, а крестьяне жили по старинке, согласуя события своих дней, недель и лет по церковным праздникам, которые давно слились с еще более древними прадедовскими, сиречь языческими, причем каждый год был похож на другой, в связи с чем не имелось оснований очень уж обращать внимание на то, какой он там по счету… От сотворения ли мира… От Рождества ли Христова… 

-… Все-таки мы, наверное, сбились, вон уж сколько верст отмахали, а жилья все нет…
              Двое всадников, одинаково закутанных в мокрые плащи, поздним вечером под дождем и мокрым снегом кружили над берегом какой-то неширокой реки, которая, судя по всему, не была им знакома. Темнотища, хоть бы лучик света, чтобы обозреть окрестность, понять, куда дальше направить свой путь… Усталые разгоряченные лошади топтали жидкую грязь, которой были забрызганы вместе со своими седоками, оскальзываясь в этом непролазном болоте коваными копытами.

- Нет, смотри, смотри, вроде мосток вон там. Раз мосток, деревня близко.
- Дай-то бог, сударь, Иван Иваныч, господи, ну и попали мы с вами, нет, чтобы в тепле отсидеться, а то все вперед да в самую непогодь…
- Да заткнись ты, болтун. Поехали, что тянуть, не ночевать же здесь среди кустов и под дождем.

              Говоривший решительно тронул коня с места и направился к мосткам. Берег был невысок, но крут. Внизу возле самой воды не проходило даже тропки, лошадь невольно оступилась в воду.

- Никак лед хрустит! Не стаял с прошлого заморозка…
- Под такими кручами омуты часты, не оступиться бы, не свалиться. А то под лед и к водяному…
- Что ты каркаешь, дурак, вот я тебя… Езжай знай и помалкивай… А ты чего уперлась, глупая скотина, не хошь на мосток карабкаться, сейчас вплавь у меня… Эх ты черт!

              Испугавшись громкого хруста льда и, видимо, поранив ноги о край ледяного берегового припая, лошадь артачилась и не шла, всадник  пришпорил ее, и напрасно: в самом виду полуразрушенного жиденького мостка она взвилась на дыбы, сделав свечку, вновь оступилась, заскользила… Всадник вылетел из седла, и в то время, как уставшая и заупрямившаяся некстати «глупая скотина» благополучно, вывернувшись, выскочила налегке на берег, не упав, - сам рухнул в реку, пробив своей тяжестью более тонкий по мере удаления от берега первый подтаявший лед… В мгновенно отверстую полынью, в ледяную черную воду, только без толку взмахнув руками… Ох и приключеньице.

              Впрочем, в омут под лед, к водяному, незадачливый всадник вопреки только что прозвучавшему негативному прогнозу отнюдь не пошел. Речка оказалась в том месте мелкая, так что он, хоть и погрузившись в воду по подбородок, нащупал ногами дно и начал пробиваться сквозь толщу воды к берегу, а там и вылез на твердь, ухватившись рукой за свесивший свои долгие тонкие ветви над водой ракитовый куст, - сам вылез, не дождавшись помощи замешкавшегося на берегу спутника.

С него ручьями текла вода, полы длинного плаща обвисли и прилипли к телу, шляпа-треуголка соскочила при падении и теперь плавала в полынье вместе с надетым под нее завитым пышным париком…

Молча, только зло сопя, шлепая по грязи, несостоявшийся гость хозяина реки подошел к своему коню, крепко схватил его под уздцы и двинул кулаком ему по морде. Конь попытался взвиться вверх и отчаянно заржал, будто заголосил.
 
- Если теперь скоро жилья не найдем, я застыну, - сквозь зубы молвил мокрый до нитки путешественник. - Идем скоро… Эх, незадача, глупая скотина…
              Дернув повод, он направился к мостку, потащив за собой упирающегося коня…

- А нечего в такую непогодь куда не то езжать, - бормотал его спутник чуть слышно, выловив с помощью подвернувшейся кстати под руку обломанной ивовой ветки и парик, и шляпу из воды и с этими трофеями в руке следуя за ним. - Сидели б дома в тепле, водочку бы себе попивали… Иван Иванович, барин! – крикнул он. - Водки хлебните, у седла в суме, а то и впрямь застынете!
- Иди ты, умник! – буркнул означенный Иван Иванович, махнув рукой.
- Вот у вас вечно так, то дурак, то умник, а все не про вас… - опять еле слышно, себе под нос, не осмеливаясь высказаться вслух, видно, чтобы тоже не схлопотать крепким кулаком по морде, пробормотал в ответ говоривший…

- … Ваше благородие, что я вам скажу, жилья-то как не было видать, так и нет до сих пор…

              Побывавший недавно в ледяной реке путешественник устало нахохлился в седле. Миновав реку по шаткому мосточку и взобравшись на другой берег, они опять не знали, куда держать путь…

- Ну ты, глупая животина, хоть ты свинья скорее, а не лошадь… Давай, иди куда-нибудь, нам жилье нужно позарез, у тебя чутье какое-нибудь осталось…
- А и верно, - кивнул второй всадник. - Может, лошади сами дорогу почуют…
- Не знаю, чего они там могут почуять, дуры…

              Однако надежда на природные инстинкты коней также не оправдалась. Всадники отпустили поводья, предоставив лошадям самим выбирать направление, а лошади стали. Пришпорив наконец своего коня, Иван Иванович поскакал куда-то наугад… Вернее, попытался поскакать, так как двигаться поневоле приходилось медленно: темно, скользко, дороги нет, только какое-то подобие тропки, а затем и эту тропку перегородил некстати косогор, так что пришлось снова спешиться…

              Речка была невелика, как уже говорилась, но зато система оврагов и холмов вокруг нее оказалась весьма обширной. Пришлось пробираться по дну каких-то узких глубоких канав, карабкаться по глинистым склонам, цепляясь за кусты, вытягивая за собой коней, оступаться, падать…

Наконец им удалось выбраться на торную дорогу. От мостка через реку до деревни и впрямь было недалеко, но добирались они без знания местности, вслепую, долго. Только к середине ночи в крайнем домишке люди услыхали, как колотят в низкую дверь, которая распахнулась под нажимом нежданных гостей прежде, чем хозяева успели ее отворить. 

              Избушка была мала, топилась по черному, а населения в ней набралось много: на каждой давке и в каждом уголке кто-то прикорнул, с палатей свесились вниз лохматые головы разбуженных детей, а в закутке за печкой топталась мелкая домашняя скотина. Дух был такой, что впору топор вешать. Освещение одно - сквозящий в щели старой печки огонь. Но было тепло. Какое это блаженство - оказаться в тепле после стольких-то бед…

              Окончательно продрогший Иван Иванович припал спиной к печи, да так и застыл, хотя от него тут же повалил пар и запахло паленым. Пока его спутник наскоро объяснялся с хозяевами, выяснял, куда ставить лошадей, бегал с целью их устройства до сарая и обратно, он стоял, распластавшись по горячей печной стенке, расставив руки и ноги, закрыв глаза, будто слившись с печью. Человек он, видно, был крепкий, приключение на ночной дороге его не сломило, но усталость и холод свое дело тоже делали.
 
- Ну, барин, ваше благородие, чего вы столбом-то встали, - всплеснув руками, зашипел на него вернувшийся человек. - Раздеваться надо быстро, водочкой растереться, внутрь принять, а то вовсе худо будет… Давайте, давайте, скидавайте это все живее, и на печь…

              Однако говоривший сам очень устал, действовал куда медленнее, чем говорил, водку сначала сам выпил, потом уж предложил пострадавшему, а растер его и вовсе кое-как, так только, по спине повозил… Ну да и то хлеб.

Пока с печи по его настоянию сонные нерасторопные хозяева пытались стянуть глухую бабушку, спавшую там среди вороха грязного тряпья, Иван Иванович сначала сел на скамейку, стоявшую под печкой, вплотную к ней, а потом свалился на нее боком и заснул. Спутник накрыл его своим кафтаном, не промокшим под плотным плащом (ему-то в реке побывать на удачу не пришлось), потом, как смог, разложил для просушки мокрые вещи, и сам прикорнул рядышком. Через пару часов оба пробудились поневоле, искусанные блохами, в огромном количестве обитавшими в этом самом скромном отделении земного рая.

На рассвете, замученный неудобствами ночевки не менее, чем дорогой, Иван Иванович категорически заявил, что надо ехать дальше. Ему казалось, что он хорошо отогрелся и выдержит путь до более цивилизованного пристанища, будь то хоть какой-никакой постоялый двор, а что одежда не вся успела просохнуть, так и это не такая большая беда. Печь чадила, головы у путешественников сильно разболелись от угара, грязь и вонь гнали прочь из теплой, но такой убогой избенки.
- Поехали!      

              Они поехали, и добрались до большого села, и был там постоялый двор, и отдохнули они, и обсохли как следует, и дальше отправились, и все бы ничего, да только курную избушку нашли они, видно, поздновато, чтобы вовремя отогреть искупавшегося в ледяной воде путешественника, так что Иван Иванович, хоть и по виду, и по существу человек далеко не слабого десятка, быстро почувствовал, к своей досаде, что сильно-таки простыл… Голову ломило, тело прохватывал озноб, нос и уши заложило, голос осип, и он то и дело чихал и кашлял.

На следующем постое он и в хорошо протопленной избе стучал зубами от холода, сообщаемого ознобом, а потому приказал слуге еще раз хорошенько растереть его водкой, а затем, укладываясь спать, постарался устроиться и укрыться потеплее, благо выдалась такая возможность, и дополнил лечение большим количеством той же водки, только принятой внутрь, да вот беда: и эта мера запоздала. Все время пьяный, все более больной, он продолжал путь с большим трудом. Было ясно, что скоро он уже ехать вообще никуда не сможет…

- Эх, сидели бы себе дома, - не уставал, теперь уже вслух, ныть его слуга и спутник… Да ведь что уж тут, ной - не ной, без толку…

              Вот и опять какая-то деревушка на пути, и опять в ней одни курные черные избенки… Только церковь еще вдобавок ко всему торчит посреди жалких приземистых построек, посреди огромной лужи грязи… Выбрав дом священника как наиболее приличный с виду, в него и постучались, и напросились на постой. Старенький седенький благообразный священник распахнул перед путешественниками двери своего скромного жилья. Вот тут Иван Иванович как на лавку рухнул, так уже и встать не смог.

              Не привыкший к болезням, этот здоровый, сильный человек был скорее удивлен, чем напуган той переделкой, в которую попал. Это надо же, кашель до того бьет, что уже внутри все болит, да еще как болит, и из горла какие-то гнойные ошметки вылетают.

Попытавшись еще раз поспорить с судьбой, он, хрипя и беспрестанно кашляя, приказал слуге дать ему снова водки, потому что другого лечения не знал, намешал в нее пороху и выпил, да много, сколько смог, хоть уже и не лезла она в него. И сделалось ему после того так худо, что уже и шевельнуться сил не стало. Да уж, как ни крути, а возможности подняться, похоже, вправду нет, и в глазах все как-то нечетко сделалось, плывет куда-то, и кто рядом стоит, и что говорит, почти не разобрать. Ну и дела…

              Должно быть, это его отчаянное состояние сделалось в тот же миг довольно заметно. Слуга начал было его раздевать, да тут испуганно захлопал глазами и исчез куда-то…
-   А никак я помираю, - подумалось ему опять же больше с удивлением, чем с каким-нибудь иным чувством. - Вот оно как бывает-то, оказывается. Черт возьми, как оно все просто-запросто.

              Задыхаясь, он попытался откашляться, но не смог, а потом вдруг сообразил, что и в этом деле, то есть в деле умирания, есть свои правила.
- Исповедоваться, кажется, надо, - смутно мелькнуло у него в голове, поскольку кстати вспомнился долг христианина… Не бог весть каким хорошим христианином он был, конечно, да все же крещен… И тут еще более смутная мысль о грехах… О каких-то вроде грехах… Многовато их было, видно, что-то и не всплывет в памяти ни один толком… Э, нет, один стоит наотличку, его ни с чем иным не спутать… Она, красавица ненаглядная, Пелагея… Только какой же это грех, это радость, это горе, но не грех…

              Подумалось так, и тут же будто кто-то услыхал, и откликнулся. Видно, все же правда это была, насчет того, что любовь с Палагой к грехам не относится, хоть отцы церкви по-иному решили, да что они понимают, попы длиннорясные...

Сквозь все более застилающий вокруг душный туман, уже забиравший его в свой необратимый полон, сквозь бредовое забытье, проступил женский лик, увенчанный венцом рыжеватых кос, беленькое румяное личико юной прелестницы, с этим ее невозможно милым, вздернутым носиком, с голубыми блестящими глазками, наклонилось над ним, и голосок Пелагеи отчетливо прозвенел совсем близко, испуганным тоном, скороговоркой, как это у нее, болтушки неисправимой, водилось:
- Иван Иванович, Ванюша, миленький ты мой, ты ли это…

- Ой, как умирать-то приятно на поверку, - мелькнуло в отуманенном мозгу больного путешественника. - Хоть и больно, и дышать нечем, а зато она сама явилась… И искать больше не нужно… Палашка, она самая, и не изменилась нисколько, и платочек тот самый шелковый на плечах, который я ей подарил… Ну, миленькая моя, беленькая моя, рыженькая моя, ну поцелуй же ты меня скорее, времени, кажется, мало остается, вот-вот богу душу отдам, что-то совсем мне не по себе, аж сердце заходится… Давай, а то ведь так помру…

              Пелагея, будто услыхав несказанные слова (сказать он уж ничего не мог) наклонилась и осыпала поцелуями его лицо, лоб, щеки, губы, глаза, и в шею поцеловала, и в грудь в распахнутом вороте рубахи… Она всегда его так целовала, много и щедро, на ласки щедрая была, потому что любила… Влюблена была сильно, точно, как же, как же… Он совсем рук и ног уже не чувствовал, но от ее поцелуев что-то где-то в глубине его существа дрогнуло, будто оживая… Будто прострелила насквозь огненная стрела… Она всегда его за живое взять умела, ей достаточно было только глазками голубыми стрельнуть и потупиться слегка, этаким манером, как бы от стыдливости, ну, а уж если дело доходило до поцелуев… и обычно довольно быстро доходило, сразу же…

- Нет, а теперь постойте, теперь не хочу на тот свет торопиться, еще бы на этом свете побыть. И не исповедовался, и не причастился, и … черт с этим совсем… видно, и не нацеловался… Поленька, не уходи, не исчезай… Я знаю, знаю, ты мне только кажешься, да хорошо хоть так, ведь будто и на самом деле…

              Однако известно, счастье даруется человеку на краткое время, а то и на миг. И никогда все равно его не будет довольно, всегда мало. Душный туман сгустился вокруг еще плотнее, преобразуясь в кромешную темноту. Но, безвольно в него погружаясь, человек все чувствовал отголосок тепла, оставшийся в его душе от последней, странной, чудесной встречи, унося его с собою во тьму и холод смерти и потому не боясь ни смерти, ни холода, ни тьмы…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 1.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Город осетров.

              Астрахань - известный, крупный город в дельте Волги, на ее левом берегу. Приволье и богатства великой реки; города и села, возникшие по ее течению, словно нанизанные на нить единого ожерелья жемчужины; вокруг бескрайние волжские степи… Про этот город бытовала пословица: «Астрахань славна осетрами, Сибирь соболями». Красноречиво…

              Астрахань была уже известна с 13-того века, в конце 14-того века ее разорил вместе с Сараем, столицей Золотой орды, Тамерлан, разбивший Тохтамыша, а в 1459 году она стала столицей самостоятельного Астраханского ханства, правда, небольшого и слабого, но все же…

               В 1480 году последний золотоордынский хан Ахмет не сумел совладать с окрепшим Московским государством, золотоордынское иго для которого осталось в прошлом после стояния на реке Угре.

Не решившись атаковать русское войско и получив известие о том, что на оставшийся беззащитным в его отсутствие Сарай напали звенигородский воевода Василий Ноздреватый и крымский царевич Нур-Девлет, Ахмет бежал к Азову и там был убит сибирским ханом Ибаком (Ибрагимом). Вот тогда-то сыновья Ахмета, спасая остатки отцовского достояния, и обосновались в Астрахани.

Ханство продержалось сто лет. В 1554-56 годах оно было завоевано Иваном Грозным и вошло в состав России немного ранее Казанского, павшего к ногам московского владыки в 1562 году. Вся Волга (татарский Итиль) теперь стала русской от верховий до низовий.

              Воспоминание об Астраханском ханстве и о его покорении московским царем вдохновило впоследствии создателей астраханского герба, на котором можно увидеть кривой татарский ятаган, лежащий под нависшим над ним, щедро украшенным золотом, жемчугами и самоцветами обручем короны о пяти листовидных зубцах, и все это на фоне синего-синего, сверкающего южного неба…   

              В 1589 году при Борисе Годунове в Астрахани возвели каменный Кремль, прекрасное и мощное сооружение, до сих пор являющееся главной достопримечательностью древнего города. В этом сооружении нет, конечно, ничего азиатского. Стены и десять квадратных башен в точности такие же, как и во многих других русских городах. Годуновские зодчие умели строить надежные крепости, по всем правилам тогдашнего фортификационного искусства.

Кремль же в свою очередь украшают православные соборы: Троицкий, возведенный в конце 17-того века, и пятиглавый Успенский, построенный в начале века восемнадцатого, в 1710 году, а при нем справа высокая Пречистенская колокольня, последний раз перестроенная в 18-том веке и снабженная проездными воротами, но и до перестройки имевшая внушительную высоту, с которой, случалось, летели вниз, разбивая головы о камни, те несчастные, которым не повезло оказаться в руках их врагов.

Помимо Кремля в Астрахани имелись укрепления в виде стен Белого и валов Деревянно-земляного города, да и само расположение городских кварталов на многочисленных островах (Кремль тоже находится на острове), образованных речными протоками, через которые перебрасывались мосты, служило препятствием для вторжения неприятеля.   

              Со времен Грозного Астраханью управляли царские воеводы, верой и правдой служа Москве на границах ее владений. Потом подошел к концу 16-тый век, настало Смутное время, не обошедшее своими потрясениями и передрягами и этот крупный город. Для начала астраханский воевода князь Хворостин отказался выполнять приказы царя Василия, отложившись от него, а немного позднее в городе один за другим появлялись самозванцы, весьма популярные в казачьей среде и по очереди претендовавшие на роль новых лидеров в раздираемом войной гибнущем государстве: царевич Август, потом князь Иван, сын Ивана Грозного, вовсе даже, как оказалось, и не умерший от яда (истинная причина смерти царевича, переиначенная иностранцами в пользу версии смерти от удара отцовского посоха), а далее  (почему бы и нет, если на то пошло?) и внук Грозного, сын царевича Ивана, царевич Лаврентий. При этом в окрестных степях, в казачьих станицах неоднократно давали знать о себе и другие их коллеги-самозванцы…

              В конце 17-того века по Волге прошелся ураганом донской казак Стенька Разин, помнит атамана и Астрахань. В мае 1670 года Разин захватил этот город вместе с Царицыным, Черным Яром, Саратовом и Самарой. Гибли царские войска, бежали воеводы, отворяли ворота годуновские Кремли… Затем под Симбирском его в свою очередь разбил воевода князь Юрий Барятинский, Разин ушел на Дон, был выдан атаманом Корнилом Яковлевым царским властям, с чем его жизнь вскоре и закончилась - в Москве, 6 июня 1671 года, на кровавой плахе. 

              Значение Астрахани как крупного торгово-промышленного центра, находившегося на перекрестье караванных и водных путей, определялось прежде всего тем, что через нее велась торговля со Средней Азией, Индией, Закавказьем, Ираном. Отсюда – пестрый многонациональный состав городского населения. В городе можно было встретить, помимо русских, индийских, хивинских, бухарских и персидских (иранских) купцов, а наряду с русским языком и малороссийским говором звучала польская, французская, немецкая речь. В Белом городе до наших дней сохранились подворья восточных торговых гостей и мечеть, поблизости же от мечети – римско-католический костел. Среди городских кварталов находилось большое поселение армянских торговцев.

Необходимость в рабочих руках на соленых озерах Эльтон и Баскунчак с последующей доставкой соли в центральные районы страны привлекала в летнее время года в Астрахань и наводняла ее множеством «пришлых» людей. Окрестные же степи населяли кочевые народы (кайсаки), занимавшиеся скотоводством, в первую очередь хальмги - калмыки.

Город, недаром оснащенный сильной крепостью, охранялся внушительным военным гарнизоном, который в начале 18-того века насчитывал четыре тысячи человек, стрельцов и солдат.

              При Петре Первом, 30 июля 1705 года, в Астрахани вспыхнул бунт. Своеобразным прологом к нему стали сто свадеб, сыгранных в один день: среди горожан прошел слух, что скоро выйдет запрет семь лет никого не венчать, а девушек всех отдавать в это время за иноземцев.

Насильственное введение иноземных порядков, брадобритие и приказ одевать немецкое платье, к тому же самоуправство воеводы Тимофея Ржевского, повышавшего налоги, притеснявшего и грабившего горожан, а также понижение жалованья стрелецкому полку вызвало общее возмущение, стоившее жизни и воеводе, и тремстам иноземцам и прочим начальным людям. Был тут и полуночный набат, и месть притеснителям, и опьянение от непривычного чувства свободы: обманчивой свободы, как это чаще всего и водится…

Основной движущей силой восстания были стрельцы. Бунтари создали совет старшин и ввели в городе свои порядки. Вскоре к Астрахани примкнули близлежащие города: Красный и Черный Яры, Гурьев и Терки.

Сильно встревоженный астраханскими событиями, царь послал усмирять взбунтовавшийся край своего лучшего полководца, Бориса Петровича Шереметева. В 1706 году, 12 марта, после семи месяцев независимости астраханцев от царской власти, Шереметев подошел к Астрахани, а 13 марта, на следующий день, взял штурмом валы Земляного города и встал под стенами Каменного, угрозой нового нападения вынудив осажденных сдаться и открыть ворота, в знак покорности поставив у Вознесенских ворот плаху с топором.

Разгромив бунтовщиков, которых не захотели поддержать казаки, Шереметев был за это щедро награжден царем. Бунтовщики тоже получили свою награду, не менее щедрую: застенки и плахи. Более пятисот человек было арестовано, многие умерли под пытками, многих казнили позднее, причем казни тех времен часто бывали гораздо страшнее простого отсечения головы.

              Согласно принятой Петром в 1708 –1709 годах новой административной системе управления государством («чтобы лучше присматриваться о денежных сборах и всяких делах»), было учреждено восемь губерний: Московская, Ингерманландская, Киевская, Смоленская, Архангелогородская, Казанская, Азовская, Сибирская. Через некоторое время пришлось внести изменения в этот список. Например, Азовская губерния, с центром в городе Азове, насчитывающая всего 25 городов, перестала существовать в связи с потерей Азова в 1711 году в результате неудачи Прутского похода (эту потерю зафиксировал Ясский мирный договор с Турцией). В 1717 году Астрахань из уездного города превратилась в столицу вновь устроенной Астраханской губернии и во время подготовки и осуществления Персидского похода служила важной базой для дальнейших военных действий.

В 1719 году начальствовать в Астрахани Петр поставил 30-летнего Артемия Петровича Волынского, человека знатного, энергичного, инициативного, вот только излишне увлекающегося и не всегда осмотрительного. Этот человек оставил свой след и в истории края, и в истории России в целом.

              Волынский происходил из старинных природных русских князей, выходцев из Западной Руси, с древних земель Галицко-Волынского княжества (после коронации князя Даниила Галицкого в течении 100 лет известного на Западе как Русское королевство, а затем поделенного военным путем между Польшей и Литвой). Его предком был знаменитый воевода Дмитрия Донского, тезка и зять последнего, князь Дмитрий Боброк-Волынец, герой Куликова поля. В семье Артемия Петровича хранился боевой меч этого славного воина, родословное древо Волынских представляло для него предмет неиссякаемой гордости и было красиво вычерчено ему в подарок одним из его друзей, архитектором Еропкиным.

В родстве он состоял с Нарышкиными и Салтыковыми, а ведь эти семьи имели случай породниться с царями: Петр Первый был наполовину Нарышкин, а его племянницы, дочери брата Ивана, одной из которых позднее суждено было царствовать, - наполовину Салтыковы. На Нарышкиной Волынский сам был женат, а его тетка была женой Семена Андреевича Салтыкова, которому Волынский был многим обязан и в доме у которого жил, как он сам выразился однажды в письме, «с робятских лет».

Начав службу на военном поприще, Волынский скоро успел зарекомендовать себя перед Петром с самой лучшей стороны. В 1712 году во время Прутского похода он находился в составе посольства Шафирова и Михаила Шереметева, отправленных для переговоров в Константинополь, и, так как переговоры эти успехом не увенчались, вместе со всем посольством изведал прелестей заключения в Семибашенном замке, откуда послы и их свита были выпущены только в следующем году. Как известно, сын фельдмаршала Шереметьева, усмирителя Астраханского бунта, Михаил Борисович, умер вскоре после освобождения из плена, но Волынский был моложе и крепче, - он выдержал тяжелое испытание.

Затем Волынский уже самостоятельно едет в Персию, под видом налаживания торговых связей с целью разведки в виду планируемой войны, и привозит Петру утешительные сведения о том, что завоевать бестолковых дикарей будет просто, - извечное заблуждение европейца по отношению к обитающим где-то на краю их мира варварам, высокомерный взгляд с высот западной цивилизации на варварский отсталый Восток… Петр был доволен, произвел Волынского в чин генерал-адъютанта (а генерал-адъютантов при царе имелось всего шесть) и даровал ему руку своей племянницы, Александры Львовны Нарышкиной.

В Астрахани Волынский также показал себя с лучшей стороны. Он навел здесь некоторый порядок в администрации, урегулировал отношения с местным населением, поднял экономику края и сделал нужные приготовления к будущей войне с персами.

              Вскоре после того, как Волынский прибыл в Астрахань, облеченный новым чином и полномочиями, ее покинул тогда никому еще неведомый (и новоиспеченному губернатору, естественно, тоже) Василий Кириллович Тредиаковский, сын приходского священника, выпускник местной церковной Троицкой школы, будущий известный российский поэт и литератор. Он отправлялся в Москву, в Славяно-греко-латинскую Академию, продолжать образование, то ли командированный туда как лучший ученик местного учебного заведения, то ли сбежавший самовольно от власти отца, прочившего сыну духовную карьеру и навязывавшего ему вдобавок немилую жену.

Любопытно, что этим двум таким разным людям с такой разной судьбой, Волынскому и Тредиаковскому, одновременное нахождение которых в одном городе, отправной точке всей их будущей жизни, так и кажется неслучайным, еще предстояло встретиться, и именно с Тредиаковским связан тот поворотный  момент в жизни Волынского, который стал для него роковым: жалоба побитого вельможей поэта дала повод власть предержащим лицам возбудить дело и начать разбирательство в отношении ставшего опасным для этих лиц соперника, а там и устранить его вовсе, физическим путем… 

              В 1722 году царь Петр предпринял задуманный им Персидский поход, 15 мая покинув Москву в направлении Нижнего Новгорода, а затем через Казань прибыв в Астрахань, откуда 18 июня войска под его руководством двинулись навстречу неприятелю, на Дербент. Но прогноз Волынского относительно серьезности этой войны в целом («не великих войск сия война требует», ибо вороги-то всего-то «не люди-скоты», а потому «войску можно идти без великого страха, только была исправная амуниция и довольное число провианта»), - этот прогноз оказался ошибочен, и поход окончился разгромом русских войск и отступлением.

В связи с этим Волынский попал в немилость, враги (а их у заносчивого неуживчивого вельможи всегда было довольно) немедленно свалили на него все неудачи предпринятой военной операции (впрочем, доля истины в их обвинениях, как ни крути, имелась), заодно же сочли весьма своевременным обратить внимание царя на служебные злоупотребления астраханского губернатора, обвинив его, и не без причины, во взяточничестве (тут уж было точно не отвертеться)… Петр пришел в ярость, будто бы избил Волынского дубинкой, далее ограничил его полномочия (отнял у него «полную мощь», как тогда говорили) и отстранил его от всех армейских дел, оставив только административные функции. В общем, от дальнейших неприятностей Волынского спасла лишь смерть самодержца.

              Царь умер в 1725 году, а возведенная гвардейцами на трон в качестве его прямой наследницы Екатерина Первая не стала копаться в неблаговидном прошлом Артемия Петровича, которому симпатизировала, и отправила его в Казань, сделав его губернатором этого города и начальником над калмыками, составлявшими большинство окрестного населения.

              Астрахани повезло, что этот ретивый честолюбец и алчный стяжатель покинул ее вовремя. Разор и расстройство в государстве вскоре воцарились тогда везде и всюду вместе с никчемными наследниками Петра. Одним словом, ловить рыбку в мутной воде было самое время, и уж если даже при грозном царе, ненавидевшем воров, Волынский не смог удержаться от того, чтобы не попользоваться благами своего положения, то теперь он, как говорится, и совсем распоясался.

Пользуясь почти бесконтрольной властью во вновь вверенном ему крае при поглощенных своей грызней вельможах Верховного тайного совета, созданного по инициативе светлейшего князя Меншикова для помощи в государственных делах неспособной к управлению своей империей императрице, Волынский возбудил к себе общую ненависть казанцев тем, что грабил и унижал их совершенно открыто, обирая богачей почем зря и учредив в своих владениях настоящий гарем из приглянувшихся ему красавиц, в который их притаскивали без различия их социального положения, согласно только его желанию, естественно, не спрашивая ни их согласия, ни согласия их мужей и родственников. Страсть его к наживе и необузданность нрава в Казани достигла апогея.

В общем, как пелось в народной песне: «Ты добре ли, губернатор, к нам строгой был, \ Ах, ты бил ли нас, губил, много в ссылку посылал, \ Ах, ты жен наших, детей на воротах расстрелял»… В песне злодей-губернатор, попытавшийся было откупиться от захвативших его мстителей, лишается головы. Они говорят ему: 

           «Нам не дорога твоя ли золота казна,
             Нам не дорого цветно платье губернаторское,
             Нам не дороги диковинки заморские,
             Нам не дороги вещицы астраханские, -
             Дорога нам буйная твоя головушка».
                А далее совершается ответная расправа.

              В жизни в данном случае до этого не дошло, однако, как говорится, сколь веревочка ни вейся, а конца не миновать. В конце правления Екатерины Первой жалобы горожан все же дошли до Верховного совета, и Волынский был отстранен от должности, а по его делу учредили следствие. Вот только Волынскому тогда определенно везло: царская кончина, последовавшая снова удивительно вовремя для этого человека, спасла его во второй раз.

              Екатерина Первая, всласть погуляв напоследок, умерла от неумеренного пития и скоротечной чахотки, воцарился мальчик-император, Петр Второй, и Волынский, сблизившись с вельможами,  осуществлявшими в то время фактическое руководство страной, князьями Долгорукими, сумел вернуть себе казанское губернаторство. Бедные казанцы! Должно быть, им пришлось несладко, ведь жалуйся-не жалуйся, а вступиться теперь за них было уже и вовсе некому: достаточно почитать, какие воспоминания оставили современники о кратком периоде, когда на престоле находился юный Петр Второй, чтобы убедиться в этом, представив себе характер нового царствования во всей его красе:

              «Царь думает исключительно о развлечениях и охоте, а сановники – о том, как бы сгубить один другого». (Английский посол при русском дворе Томас Уорд.)
              «Словом, что один только Бог может устранить сей беспорядок… Все идет из рук вон плохо; император не занимается делами и не хочет о них слышать. … Ворует каждый, кому не лень. … Каждый творит, что ему вздумается. И никто не думает помочь беде…» (Герцог де Лириа.)
              «…здесь (в России) нет никакого постоянства. Каждый день все изменяется и идет вверх дном». (Посланник Австрии граф Вратислав.)
              «Все коснеет, страждет». (Мардефельд, прусский посол.)
                Подводя итог, князь Щербатов, создавая свой труд «О повреждении нравов», высказался так: «Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежнего порядку заступили».

              Тут стоит сделать оговорку: иностранцы часты бывали предвзяты в отношении Московии, как они называли Русское царство по его столице, и далеко не всем сообщениям иностранных дипломатов, купцов и военных, побывавших на его просторах, можно верить, однако в данном случае они, скорее всего, не слишком впадали в преувеличение. 

              Петр Второй умер в самом начале 1731 года, воцарилась Анна Иоанновна, Верховный совет перестал существовать, замененный Кабинетом министров, и Семен Андреевич Салтыков, родственник новой императрицы, помог племяннику своей супруги, который все еще сидел в Казани, стараясь быть в курсе всех последних новостей и ведя обширную оживленную переписку, но при этом вновь находясь под вновь учрежденным разбирательством по казанским делам, на этот раз серьезно не поладив с местным духовенством, - Салтыков помог ему пробиться ко двору, где тот  и сделал  блестящую карьеру, в 1736 году став полным генералом, а в 1738 году одним из трех кабинет-министров, то есть поднявшись к самым высотам власти, хотя это и не помешало ему закончить свою жизнь через два всего года весьма и весьма плачевно, но это, согласитесь, уже другая история, к тому же не стоит забегать вперед…

              А что же Астрахань? Познакомиться вполне с буйным нравом прежнего своего губернатора этому городу, как уже отмечалось выше, в отличие от Казани, в полной мере так и не пришлось, ведь в период губернаторства Волынского власть первого императора была сильна, Волынский только-только выгодно женился и вообще был назначен на столь высокий пост впервые, однако свято место пусто не бывает, и, сразу же после перевода Волынского на другое место службы, на головы астраханцев свалился следующий начальник…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 2.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Пьянство и роскошь.
         
              Старинная поговорка, имевшая хождение в землях Восточной Прибалтики, очень внятная для современников, гласила: «Запирай дверь от орденских рыцарей». Конечно, это высказывание со временем все же утратило актуальность, однако далеко не сразу.

              Отец нового астраханского губернатора, носившего нерусскую фамилию Менгден, был из остзейских немцев, осевших в Прибалтике в результате захватнической деятельности германского рыцарства, основавшего там рыцарские государства. Старинная благородная семья Менгденов имела в предках магистра Ливонского ордена. Известно, что в 1454 году город Рига приносил присягу на верность именно магистру Менгдену, этот факт отмечается во всех исторических работах, посвященных событиям, происходившим в этом регионе в пятнадцатом веке.

Присоединение части земель Восточной Прибалтики к России вследствие Северной войны Петра Первого, повлекло за собою появление среди царских подданных немалого числа немцев, владевших землями латышей-латгалов и эстонцев-эстов (в России издавна известных как чудь), которых они презирали и угнетали, не смешиваясь с ними. Побывав под тяжелой лапой шведского льва, эти господа считали за благо служить теперь российскому орлу: новый повелитель, желая привлечь их на свою сторону, не отказывал им в их исконных «остзейских привилегиях».

Однако и из соседних земель, не ставших новыми владениями российской короны, и из прочих европейских королевств в Россию устремился поток необходимых ей сейчас специалистов: профессиональных военных, инженеров, врачей, ученых. В частности, сохранение родовых традиций среди потомков ливонских рыцарей приводило к необходимости для этих потомков наниматься именно на военную службу, к иностранным монархам, поскольку заниматься чем-либо иным, кроме войны, считалось недопустимым для их чести, на родине же их услуги оставались невостребованными, почему гордый рыцарский род прозябал в обидной бедности, - между тем в России можно было устроиться на выгодных условиях, т.к. иностранные офицеры при Петре несколько десятилетий подряд получали жалованье вдвое больше, чем свои, русские.

Чем более втягивалась Россия в войны с соседями, чем глубже и разнообразнее становились преобразования царя Петра, проводимые им с учетом его необоримой тяги к Западу и стойкой, не вполне не заслуженной ненависти к русской старине (впрочем, как он свято верил, государству сие шло на благо), - тем больше иностранных имен встречалось в офицерских списках российских полков. Ингерманладский же полк, вновь образованный согласно требованиям времени и благодаря появившимся возможностям, шефом которого являлся светлейший князь Александр Данилович Меншиков, имел в своем составе именно ост-зейцев.

              Однако потомок Ливонского магистра по стечению обстоятельств явился на русскую службу раньше того времени, когда приток иностранцев в Россию сделался массовым явлением. Иоганн, то есть Ганс (в русской интерпретации ставший Иваном) фон Менгден, освоившись на новом месте, уже собирался жениться на русской боярышне (царь Петр поощрял смешанные браки), справедливо решив, что от добра добра не ищут.

Это произошло в то время, когда его соотечественники, подобно многим другим ландскнехтам, еще продолжали искать счастья в датской, французской, гессен-дармштадской, гессен-кассельской, саксоно-польской и прочих европейских армиях.

Еще один персонаж эпохи, будущий родственник Менгденов, далеко не столь знатный, но затем сделавший куда более успешную карьеру при русском дворе и прославивший свое имя - Бурхард Христофор Миних, пока что, будучи всего лишь 11-летним мальчиком, только начинал учиться математике и прочим наукам, чтобы, по примеру своего отца, строить затем каналы и дамбы, каковой деятельностью он однажды впоследствии имел случай заинтересовать сначала российского посла в Варшаве князя Долгорукова, а через него и царя Петра.    

              Итак, фон Менгден остался в России навсегда и, в качестве признака обрусения, его фамилия в некоторых бумагах писалась таким образом, что приставка «фон» сливалась с собственно фамилией, в связи с чем получалась новая – Фомендин.

Он воевал, женился, сделал карьеру и умер в свой час, в целом довольный прожитой жизнью, оставив сына, также нареченного Иоганном, то есть Иваном, который унаследовал фамильное имя и спесь германских рыцарей, помноженную на знатность и спесь русского столбового дворянства, каковые качества, даже взятые в квадрате, тем не менее не помешали ему, вполне в духе нового времени, в общении с окружающими опираться в основном на здравый смысл и собственный жизненный опыт.

Начальное образование этот второй, уже полностью российский Иван фон Менгден-Фомендин получил дома. Батюшка по-немецки рассказывал наследнику легенды про славные подвиги рыцарей - тевтонцев, меченосцев и ливонцев, во время военных столкновений в северо-западных пограничных землях утюживших русские пешие полки бронированной свиньей своего знаменитого строя, а матушка по-русски передавала ему предания про победы русских витязей над теми же меченосцами, ливонцами и тевтонцами, имевшие место там же и тогда же. Что же касается крепостных нянек и прочей домашней челяди, то влияние этих лиц на воспитательный процесс в целом тоже нельзя недооценивать, сбрасывая со счета.

Иван Иванович фон Менгден, наполовину немец, наполовину русский, крещеный по настоянию матери и ее родни, требованиями которой пренебрегать было неразумно, по греческому обряду, но женившийся по желанию отца, также опиравшемуся на свой особенный расчет, в свою очередь признанный справедливым на семейном совете, на родственнице-немке, пошел по отцовской дорожке, был еще в детстве зачислен в армию, в юности учился за границей, в Пруссии, в молодости начал тянуть армейскую лямку и должен был хлебнуть трудов и тягот военных походов сполна, причем служил сперва под началом своего отца и бок о бок с ним, затем, после смерти последнего, самостоятельно, и вот, хотя особенными способностями и не блистал, но, отличаясь исполнительностью, изредка, в условиях военных действий, переходившей, видимо, по необходимости, в прямую смелость, он наконец дослужился до высоких чинов, став генерал-майором (этот чин соответствовал 4 разряду петровской Табели о рангах), и получил назначение на место губернатора Астраханского края.
 
              Следует отметить, что, если для его предшественника на этом посту, Артемия Волынского, с которым он был почти одних лет, Астрахань представляла собой лишь одну из первых ступенек к высотам власти, то для Менгдена астраханское губернаторство определенно являлось пределом его возможностей. Волынский рвался вперед, он желал большего. Менгден был безмерно счастлив своим назначением и не мечтал о лучшей доле. Ему повезло, и вот теперь он наконец мог почить на лаврах, что и сделал. Время, как уже отмечалось выше, тому как раз способствовало.

              Столичные настроения, выраженные впоследствии князем Щербатовым вышеприведенными словами, как-то: «Пьянство, роскошь, любодеяние…», вскоре дошли и до провинций. При наличии твердой центральной власти Менгден мог стать исполнительным и ответственным администратором, поскольку для этого имелись все предпосылки, однако в отсутствие оной быстро разленился, разболтался и распустился, а вслед за ним разленились, разболтались и опустились и его служащие, и армейские подразделения, находящиеся у него под началом. Какие-то дела под его руководством все же делались, но вяло и спустя рукава, - ведь никто их с него не спрашивал. Войн никаких не было, бунтов тоже, в Петербурге и в Москве пили и гуляли, ни о чем ином не думая, а с Волги исправно поставляли к царскому столу осетров, стерлядей и замечательную паюсную икру, - большего же, чтобы слыть на хорошем счету, тогда и не требовалось.
      
              Астраханцы встретили нового губернатора, как положено, хлебом-солью. Он им понравился: видный, вальяжный, настоящий генерал, такому только парадами командовать, к тому же не слишком требовательный и беспокойный. Они в свою очередь ему тоже понравились: почет оказывают, как положено, и подарки подносят исправно.

В распоряжение нового высокого начальства был предоставлен находившийся на центральной площади, напротив Арсенальной (она же Пыточная) кремлевской башни двухэтажный каменный дом, превращенный в губернаторскую резиденцию и отремонтированный на городские средства к приезду нового хозяина (старый воеводский двор находился внутри Кремля, но был не так давно преобразован в Арсенал).

В общем, ничто не помешало Ивану Ивановичу Менгдену обжиться на волжских берегах и почувствовать себя на своем месте вполне комфортно, астраханцы же спокойно отстегивали ему некоторую долю от своих прибылей и думать не думали писать на него жалобы, как это вскоре сделали казанцы, отославшие в столицу донос на  Артемия Петровича Волынского, донимавшего их не менее жестоко, чем это было свойственно одному известному Сибирскому губернатору в отношении жителей подвластного ему Иркутска, который имел обыкновение вымогать золото у иркутских купцов, подвергая бессильных против его произвола местных богачей зверским пыткам и уморив одного из них тем, что беднягу оставили на длительное время висящим на дыбе (про Волынского же вроде бы ходили слухи, что он однажды, разгневавшись на одного излишне прижимистого торговца, приказал обернуть его свежим мясом и отдал на растерзание своим охотничьим псам).
 
              Фон Менгден быстро научился пользоваться служебным положением и брать взятки, пополняя свои собственные средства, но знал меру и никого открыто не грабил. У него можно было даже найти справедливость, если обратиться с аргументированной жалобой, выбрав для этого удачное время между регулярными праздниками в губернаторской резиденции, которыми любил тешиться ее хозяин, выказывавший немалую приверженность к времяпрепровождению в обществе небезызвестного «Ивашки Хмельницкого», что для петровского офицера, впрочем, скорее являлось нормой поведения, чем ее нарушением. Известно, что царь Петр, например, трезвенников не любил и всегда старался напоить своих гостей «до положения риз», а его любезная супруга Екатерина пила с дамами вино на спор, кто быстрее и кто больше выпьет (это называлось «пить в палатинской манере»).

Если продолжить обращение к ярким примерам и вспомнить забавы все того же царя Петра Первого, когда он, будучи в молодых годах, отмечая большие праздники с невиданным доселе размахом, гонял по московским улицам в повозке, запряженной свиньями, и вламывался в дома своих подданных в сопровождении своей шумной глумливой свиты, а также отдать должное похождениям императора Петра Второго, развлекавшегося подобным же образом в компании своего друга, молодого князя Ивана Долгорукого, который подавал юному самодержцу поистине достойный пример для подражания («по ночам, окруженный сбродом негодяев, вооруженный, он разъезжал по улицам Москвы, вламывался в дома, совершал самые гнусные насилия, и никто не смел ни оказать сопротивления, ни пожаловаться на царского фаворита», как нелицеприятно написал о нем его потомок), - если вспомнить все это, то придется заключить, что российская высшая знать тех времен в гулянках толк понимала.

Но фон Менгден все же, хотя его предки во времена былинные, с одной стороны, командовали рыцарским строем в сражениях, громыхая рыцарской броней, а с другой стороны неуклонно принимали участие в военных действиях против этих рыцарей, а сверх того (и это было порою также небезопасно) в бурных вечевых собраниях Господина Великого Новгорода, не только изустно обливая соперников отборной бранью, но и прибегая к прямому рукоприкладству и ввязываясь в потасовки на мосту через Волхов, рискуя стать одними из тех бедолаг, кто летел с этого моста в гибельную тяжелую волну северной колдовской реки, - все же потомок этих по-настоящему бесстрашных людей тем не менее не имел никакого отношения  к российской царской фамилии и то, что позволяли себе помазанники божии и их ближайшее окружение, не рассматривал как и свою прерогативу также, не взирая при том на успокаивающую удаленность от столицы и наличие многих полномочий: на это его здравомыслия хватало, и палку он старался не перегибать.

Любопытно, что пировал губернатор не абы с кем, но преимущественно с людьми, с которыми между чарочек можно было поддержать занимательную беседу, причем о таких предметах, которыми обычные обыватели головы себе не забивают. Он получил хорошее образование на западный лад, имел представление о науках и искусствах, в связи с чем собрал вокруг себя людей образованных, интересных, что накладывало свой особенный отпечаток на собрания в губернаторской резиденции.

Правда, опять же во хмелю бывал он порою буен и мог запросто врезать по морде, не слишком разобравшись, виновен подвернувшийся ему под руку человек хоть в чем-нибудь или нет, а рука у него была тяжелая, но это ему прощали: на трезвую голову он рукоприкладствовал редко.

              Надо сказать, что губернатору вообще не свойственно было проявление излишней склонности к тиранству, а потому, хотя виновным в  разбое и убийствах рассчитывать на снисхождение было, конечно, бессмысленно, и на главном рынке города (по-местному исаде) можно было изредка насладиться зрелищем торговых казней, но в застенки почем зря народ не бросали, и особых зверств, превосходящих обычную жестокость судопроизводства того времени, не наблюдалось, - и это в те времена, когда над любой головой могло прозвучать грозное «слово и дело государево», и закон предписывал наказание за недоносительство по поводу наиважнейших государственных преступлений, касавшихся государевых чести, здоровья и власти, так что можно было погореть на ровном месте, по пустячному поводу попав в настоящую беду. Однако генерал-губернатору случалось заворачивать доносы, если он приходил к выводу, что они вовсе не заслуживают того внимания, какое им приписывают, оценив степень виновности замешанных в них лиц по существу, без предубеждения.

Если кто-то за столом в пьяной компании забывал выпить провозглашенную здравицу царствующей особе, что тогда считалось преступлением, будучи уже не в том состоянии, чтобы уразуметь государственный смысл тоста, а его более трезвый собутыльник, горя желанием навредить соседу, тут же ябедничал об этом начальству, или же если офицер на плацу ненароком ругнул чертом невнятно бормотавшего слова царского указа чтеца как раз в то время, когда тот произносил высочайший титул, и его сослуживец, имевший на него зуб,  также спешил поставить об этом инциденте в известность власть предержащих лиц, упирая на то, что будто все это не случайность, а настоящее злоумышление, - генерал-губернатор таким делам хода не давал.   

- Дураками прослывем, - говорил он убежденно, хотя на самом деле к расследованию порою принимались и куда более абсурдные случаи, и люди оправдывались на дыбе под убийственными ударами кнута в пустячных и даже смешных житейских казусах, имевших для них тем не менее отнюдь не смешные и не пустячные последствия...

              В целом можно заключить, что рассматриваемое должностное лицо имело неоспоримые достоинства, особенно ценные в те времена, когда произвол сильных тяжело ложился на плечи слабых.

Что же до пороков, то самым заметным, как, пожалуй, можно заключить, являлась уже упомянутая склонность к несколько излишне шумному и затяжному пьяному веселию, однако относительно в границах разумного.

Кроме же некоторого пристрастия к бутылке и обнаруживаемой под воздействием ее содержимого некоторой излишней несдержанности в отношении с окружающими, генерал-губернатор, которому от роду было во время назначения его на ответственный пост лет этак около сорока, оказался всего лишь бабником, что опять-таки в те времена (да и во времена иные) никак не могло относиться к чему-то неслыханному.

              Он был женат, как уже упоминалось, и жена его обреталась при нем, но помехой его похождением отнюдь тем не менее не становилась. Она жаловалась (тем, кто соглашался слушать эту забитую, бесправную, не пользующуюся ни малейшим влиянием на своего супруга, а потому никому не нужную и ничем не интересную женщину), что он обращается с нею и с их дочерью хуже, чем с последними поломойками, и что крепостные девки в их доме одеты и накормлены лучше, чем они, бедные.

Отчасти это утверждение соответствовало истине. Крепостные одалиски фон Менгдена ходили в шелковых сарафанах и золотых серьгах, целыми днями лакомились чем хотели, бездельничали, сплетничали, но зато украшали досуг своего барина, попивая с ним винцо, по очереди сидя при том у него на коленях, зато свою законную половину он положительно терпеть не мог и почему-то не признавал ее дочь своей, хотя, глядя на некрасивое, испитое лицо Эльзы Ульрики фон Менгден трудно было поверить, чтобы кто-нибудь со стороны, не имея особенного счастья состоять с нею в законном супружестве, пожелал тем не менее пойти с нею на добровольное сближение, окончившееся  для нее, в результате такой вот уж и правда беспримерной «горячности», беременностью…

Но на большее, чем тихие жалобы при случае, фрау фон Менгден не осмеливалась, и не спроста: окружающим случалось видеть ее с лицом, «украшенном» синяками, поскольку же кроме генерала ей эти синяки поставить было некому, то ей лучше было ему не перечить, да и вообще помалкивать.

              Аленки, Катеринки и Нюшки из девичьей губернаторского дома были хороши, но скуки ради имелись у генерала, с удовольствием пользовавшегося открывавшимися ему благодаря его должностному статусу возможностями, увлечения и в городе. Бывало, что, проезжая городскими улицами или же, паче обыкновения, чинно стоя в церкви на службе, где губернатор на самом деле бывал только по очень большим праздникам, так как ни излишним и никаким другим благочестием вообще не отличался, он указывал своим адъютантам на ту или иную красотку. Чтобы привлечь ее затем в свои объятия, никаких особых усилий чаще всего ему применять не приходилось. Мало кто осмелился бы оказать высокопоставленному начальству, от которого зависела вся округа, хоть какое-то сопротивление, а выискивались и такие, которые сами в корыстных целях предлагали ему своих красавиц на забаву: платил он за свои удовольствия щедро.

К тому же женщины генерала любили: он был, как уже упоминалось, собою вполне даже и привлекателен, причем ему ведь удалось вырваться из военной мясорубки без особых телесных увечий, по крайней мере с руками и ногами, что выпадает на долю далеко не каждому доблестному воину, и, так как общая картина удачно дополнялась красивым выездом, приличной свитой и дорогими нарядами, то что там говорить, иначе и быть не могло.

Нос ливонских баронов с благородной горбинкой, синие глаза матери, северянки-новогородки, косой белый шрам сбоку на подбородке (след от давней боевой раны или, как болтали за его спиной злые языки, заживший порез от острого бутылочного осколка, на который будущий губернатор когда-то, оказавшись на тот час весьма нетрезв, ненароком прилег соснуть во время одного шумного хмельного пира), а также высокий рост, сильное сложение, широкие плечи и горделивая осанка, унаследованные уже по обеим родственным линиям, немецкой и русской, - вот такой был в двух словах его облик.

На парадном же портрете, облаченный по моде тех времен в рыцарские блестящие доспехи, в клубящейся вокруг статной фигуры мантии малинового бархата, подбоченившись и опершись рукою, сверкающей перстнями и окаймленной пышным кружевом манжеты, на золоченый шпажный эфес, он был изображен без шрама (тогдашние художники привыкли избегать следов оспинных болячек и прочих рубцов на лицах своих знатных моделей) и вообще представал писаным красавцем, что несколько не соответствовало истине, но не суть важно… 

В общем, можно сказать, что и без привилегий служебного положения победы в любви были ему, пожалуй, обеспечены, однако постоянство в нежных чувствах среди достоинств генерала не значилось, также, собственно, как и постоянство нрава вообще, поскольку он был человеком столь же импульсивным, сколь и рассудочным, причем это противоречие как-то странно уживалось в его натуре, с попеременным возобладанием одного качества над другим, и применительно к обстоятельствам, и без учета оных… - любовниц, во всяком случае, он имел обыкновение менять весьма часто. До поры, до времени.

До того самого времени, с которого и начались его неприятности, причем одним из самых неожиданных их результатов, проявившихся потом, много-много позднее, аж через несколько столетий, оказалось обнаружение исследователями в архивах Святейшего Синода красноречивых следов разбирательства некой скандальной истории, произошедшей в городе Астрахани на рубеже четвертого десятилетия восемнадцатого века и затронувшей интересы весьма высокопоставленных особ…
   
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Вставка 2.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Полынь-трава.

- Барин, барин, осторожнее вы, сейчас свалитесь как раз, край тут…

              Приболевший некстати путешественник (впрочем, когда же это болезни были кстати), недавно, несколько дней назад, искупавшийся ненароком в жгуче-холодной, подернутой первым ледком местной речке, а затем нашедший приют в доме деревенского попа, очнулся от этих слов окончательно и понял, что слуга его прав: попытавшись повернуться на бок, он чуть было не свалился с лавки, на которой лежал.

О том, что некоторое время назад он собрался было умирать, прямо вот здесь же, в этой бревенчатой избе, на этой лавке, близ печки, напротив красного угла с закопченными образами, - да, ни много ни мало, отдать богу душу (чего только спьяну не померещится), и даже каяться в грехах вроде собирался перед смертью… а потом вроде и раздумал… нет, об этом он не вспомнил.

От всего пережитого осталось только смутное ощущение того, что водка в этот раз на пользу не пошла (вот странность-то какая, в самом деле)… В конце концов, он ведь был жив, хоть и не здоров при этом, к сожалению, так о чем же тут говорить, - заснул, видать, слабость доняла… Зато он тут же вспомнил другое… Оглядел пространство горницы… Никаких следов, указывающих на то, что пригрезившееся ему имело хоть малейший шанс существовать в действительности, на глаза не попадалось.

Вообще ничто вокруг не говорило о том, что здесь, в этом скромном жилье, есть женщина… Не просто деревенская баба, конечно, а та молодая, красивая, веселая щеголиха, с рыжеватыми косами и шелковым платочком на плечах… Даже намека на ее присутствие не усмотреть ни в чем… 

Обычная избушка, в точности похожая на крестьянские избы, только печка, кажется, топится по-белому да маленькое окошечко затянуто не бычьим мутным пузырем, а светится слюдяными вставками. В горнице чисто, опрятно, иконы на божнице убраны расшитым рушником и засохшей вербой, оставшейся, видно, с прошлого Вербного воскресенья… Палага, Поленька, где ты? Нет, ничего, ничего… Впрочем, неужели можно было ждать иного? Но как же это грустно, как грустно, господи, боже ты мой…

- Мы вас раздели и постель для вас устроили, только вот чего-то уложили вас неудобно, на краю, - говорил слуга. - Придется, видно, вам тут отлеживаться, Иван Иванович, хоть место, конечно, и не про вас, и лекаря, конечно, тут не найти, хоть и есть сейчас в лекаре для вас нужда, да что поделать.

- На черта мне лекарь, - с огромным трудом прохрипел Иван Иванович, с таким же трудом отодвигаясь от края своей постели поближе к стенке и после этих двух усилий в полном изнеможении, тяжело, с хрипом дыша (помимо горла у него был наглухо заложен нос), откидываясь на подложенную во время его сна… или что там это такое было?… на подложенную во время его забытья под его голову подушку.

- Ну, ясное дело, - пожал плечами ко всему привыкший человек, к которому эти слова обращались. - Пойду я дровишками займусь, печку подтопить скоро будет надо.

              Больной закрыл глаза, чувствуя, как в горле и в груди у него копится комок, который вот-вот должен был вызвать приступ кашля, и догадываясь, что это будет очень мучительно…

- Выпейте, ваше благородие, - произнес рядом тихий старческий голос. - Я для вас питье приготовил, вам его пить надо почаще, и непременно горячим, до того горячим, как только терпеть можно, тогда легче станет.
- Вина лучше дай, - даже не прохрипел, а просипел больной. - Лихорадит меня, ломает, вина принеси...
- Это тоже в свое время можно будет, - кивнул подсевший к постели вместо вышедшего в сени слуги старенький попик. - А сначала вот настойчик, не побрезгуйте…

              Старичок помог Ивану Ивановичу приподняться немного и приложил к его растрескавшимся губам берестяную кружку с пахучим теплым питьем. Тот сделал большой глоток предложенного напитка, в этот как раз момент тяжело закашлялся и, застонав от пронизавшей все тело боли, скорчился на своей постели, скомкав пестрое лоскутное одеяло, которым его укутали, и прижав его к груди, чтобы так хоть немного помочь себе, облегчить свое состояние.

- Пейте, пейте, еще, - мягко, но довольно настойчиво повторял старичок. - Еще надо. Горячее, и на травах…- он наклонил кружку и влил в рот больного еще один большой глоток, успев это сделать прежде, чем тот отвернулся.
- На каких травах… - с трудом прокашлявшись наконец, проговорил, впрочем, немного отчетливее, чем прежде, больной. - Горечь-то какая, горечь… Словно полынь…
- А хоть бы и полынь, - откликнулся старик. - Сорная трава... Ей горькой быть положено. Ни красы в ней, ни сладости. А помогает. Да не так уж и горько, меда-то я добавил… Добавлю больше, хотя по мне и это в самый раз…

- Полынь, - пробормотал Иван Иванович с непередаваемой интонацией, в которой смешалось все: и удивление, и обида, и возмущение…
- Хорошее средство, сударь, не сомневайтесь… Вон, вы и откашлялись маленько…
- Поди к черту… Полынь… Тьфу… Козел ты старый…

- Ну, коли не хотите, - в ответ на последние обращенные к нему бранные слова произнес старик, отставляя кружку в сторону, и пожал худыми сутулыми плечами, - то кто же вас неволить смеет… Вы, по всему, человек важный, благородный… Мы к вам со всем уважением готовы, как оно положено, и служить за честь почтем… Как скажете, так оно и будет… Конечно, такому человеку пристало у лекарей немецких лечиться… Вот только одна незадача, сударь: нету тут у нас на сто верст вокруг никаких лекарей, здесь про них и слыхом не слыхали. У нас здесь одни овраги да буераки, одни сосенки да курные избенки, и народ все простой, а кроме народу одно зверье лесное… на много верст вокруг… И до города далеко-далече, и пути размыты, ни пройти, ни проехать, да вы и сами то видали и на своей шкуре испытали… Ну да что там. Как же вам можно предложить такое пойло, из сорной пыль-травы… Да не пейте, конечно, и меня, старого козла, обругайте, как положено…- он помолчал с минуту - … А там и помирайте себе на здоровье… - последнее замечание пробормотал он совсем тихо, вполголоса, добавив, тоже будто про себя. - На погосте места всегда хватит, и для простых, и для благородных…- и начал, заохав и закряхтев, подниматься с места.

              Старичку было лет под семьдесят, не меньше, и был он щуплый и маленький, сухонький и слегка сгорбленный. Седые волосы, впрочем, довольно густые, были аккуратно сняты в скобку, а седая борода лежала на тощей впалой груди серым веником. Костлявые руки сплошь увивали проступившие сквозь дряблую кожу жилы. Сейчас, будучи у себя дома, не в церкви, на службе, одет он был, как простой мужик: порты и рубаха грубого холста, сверху овчинная безрукавка мехом внутрь, на ногах же валенки - по холодному-то, стылому времени оно и понятно…

Священник… И как он только в церкви-то служит, как требы справляет, как его на этом месте держат еще… Однако бледно-голубые, выцветшие глаза старичка глядели зорко и со спокойной мудростью много повидавшего в жизни и много понявшего человека, и читались в их взгляде твердость и уверенность, говорившие о том, что этому старинушке еще кое-что в жизни, пожалуй, по плечу…               

- Ты что… знахарь, что ли… - тут же поняв, что старик совершенно прав, что кругом одни только пустоши да в лучшем случае бедные деревни, что до города не добраться и лекаря никакого не найти и что сейчас он останется без единственно возможной помощи, с вынужденной поспешностью, опять начиная при том кашлять, пробормотал строптивец.

В этом повороте сказалось обычное отношение любого человека к болезням и к смерти, если уж на то пошло. Человек может быть разочарован жизнью, может быть несчастен, может страдать, может даже мечтать умереть, представляя себе свой уход как облегчение от всех своих бед и терзаний … Но, как только доходит до предела, от которого нет возврата, он, как правило, тут же делает все, чтобы спастись, используя для этого любые средства, и полынная горечь жизни кажется ему уже не столь и горька…

- Никакой я не знахарь, тьфу, тьфу, скажете тоже, - вскинулся немедленно старичок. - Знахарство дело скверное, от лукавого. Богу надобно лучше молиться, он исцеление от недугов пошлет, никак иначе. Я лицо духовного звания, свою службу исполняю, другого дела не знаю. Но, как мы люди простые, небогатые, лекарей звать к себе возможностей не имеем, то самим и приходится крутиться, не помирать же. Знахарь, прости господи, скажете тоже… не ровен час услышит кто, невесть что подумает. Так, научился в жизни кой-чему, разные случаи-то бывали… Жизнь, она заставит… Не смотреть же, как детишки, родные кровиночки, недужат, сидя сложа руки… Да и сам себя вот сколько подлечивал, не помер еще, значит, иной раз и выходит толк… 
- Ладно, давай свою настойку…- и печальная покорность жестокой и несправедливой судьбе прозвучала в голосе говорившего эти слова.
- Так ведь горькая, - усмехнулся старик.
- Черт с ней…
- А я козел старый…

- Ах ты… - больной дернулся под своим пестрым одеялом, его снова взяла злость. Не привык он лечиться горькими настоями (впрочем, он и вообще лечиться не привык, так как почти никогда не болел и совсем никогда тяжело), не привык и просить о чем-то, хоть и о помощи, и сталкиваться с тем, что кто-то там еще норов показывать осмеливается, и перед кем! Перед ним, а ведь он при этом… Да стоит ему слово одно сказать… Вот только беда, - говорить некому, да и вообще говорить нынче тяжело…
- Я тебе заплачу, - попытался он вывернуться.

- Оно конечно, - равнодушно откликнулся старичок. - Да только стоит ли того… А ну-ка скажете потом еще, что, мол, едва вас не уморил, что отравой попотчевал…
- Как тебя звать?
- Тимофей Кузьмич. Священник здешнего приходу Успения Пресвятой Богородицы… 
- Я болен, Тимофей Кузьмич, - переждав еще один приступ кашля, выдавил из себя вместе со стоном путешественник. - Если можешь, помоги мне, сделай милость. Не в обиде будешь…
              (- А не можешь, так не морочь мне голову, пень трухлявый, - чуть не выпалил он вслед за тем, и выпалил бы, но сил уже не стало, грудь давило, горло жгло, да и пить хотелось, пусть хоть и горького, полынного питья… Все же оно немного, а на меду, и горяченькое…)

- Да вы не тревожьтесь, ваше благородие, и больны вы не шибко, и помогу я вам, конечно, как сумею, и от всей души, - объявил старичок незамедлительно (- Вот ведь старый хрен, умеет себя поставить). - Нельзя же… Застыли вы сильно, вот беда, и с водочкой переборщили. Полегче надо было. Все хорошо в меру. Вам бы, конечно, в баньке попариться, разогнать кровь, да нынче уже поздновато получается, вы до баньки и не дойдете, теперь обождать с этим придется… Я вас травами с медом отпою, еще вот зверобоя заварю, тоже хорошая вещь. И прочее, что при такой беде полезно…
- Ну, давай свой настой…
- Свежего сейчас налью, говорил ведь я, что его горячим надо пить, таким горячим, как только вытерпеть можно… Горшок в печке стоит, чтобы не остыл…

              Несколько минут ушло на то, чтобы помочь больному выпить всю кружку горького обжигающего настоя.
- Правда же горько, - в изнеможении просипел Иван Иванович, проглотив последние капли. - Не могу я такое пить, наизнанку выворачивает.
- Добавлю меда, добавлю, - кивал старичок. - Есть у меня мед, хороший, липовый.  Пока потерпи, молодец, допивай, польза будет, а вреда ни-ни…

              В руках у старичка, поддерживавших голову и плечи больного, еще чувствовалась некоторая сила. Промокнув пот со лба согласившегося поневоле стать его подопечным человека, он оправил его постель и укрыл его до подбородка одеялом. 

- Сейчас другое снадобье приготовлю, - пробормотал он. - Полегчает, непременно… А пока полежите, отдохните малость… А я вот рядом  посижу… Ваше благородие!
- А? – откликнулся, будто проснувшись, закрывший было глаза Иван Иванович.
- Нехорошо это как-то выходит, что я вам свое имечко неважное назвал, а вас как звать-величать, не ведаю. Не обессудьте, назовитесь, сделайте милость.
- Назваться?
- Кто вы будете, сударь?
              (- А денщик ничего еще не разболтал? – невольно подумалось больному. - Быть того не может… Непростой какой старикашка попался, ни дна ему, ни покрышки… От меня хочет, видно, услыхать… Проверить, правда ли… Вот старый черт… Козявка замшелая, гнилушка болотная, а туда же, с норовом…)

- Меня зовут Иван Иванович фон Менгден, - сделав над собою усилие, чтобы говорить отчетливее, произнес больной, причем заграничное имя «Менгден», хотя и немецкое, произнесено им было на французский лад, в нос, поскольку нос был как раз-таки плотно заложен и не дышал, - Имею чин генерал-майора, до недавнего дня высочайшим указом исправлял должность губернатора города Астрахани и всей Астраханской губернии…

- Генерал, значит… Губернатор… Так, так, - пробормотал старик, тяжело вздохнул и отвернулся на минуту. - Фон Менгден… И не выговорить-то… Из немцев, стало быть, хотя и Иван…Чего на свете не бывает… Ну да, ну да…

- Так, так, - повторил он, с новым тяжким вздохом… - Благодарствую, ваше превосходительство… Куда ж вас занесло в нашу-то глухомань, да почитай одного, да в такую непогоду! – горько воскликнул он вдруг, всплеснув руками, и похоже было, что нечто затаенное, чего бы он не хотел показать, вырвалось в этот миг наружу. - Здесь ли вам место? Сидеть бы вам сейчас дома, в тепле, вот и не было бы беды… Вам ли, в самом деле, ваше превосходительство, пристало по болотам и буеракам шастать… 
- Нужда заставила, - пробормотал генерал, закусив губу.
- Нужда… Известное дело, посеяли рожь, а вырос клопец да звонец… Не было бы нужды, не было бы беды… Ни вам, и никому другому…         
            
- Ну да что там! – махнув рукой, через некоторое время, в продолжении которого его вновь объявленное превосходительство лежал пластом, закрыв глаза, тяжело дыша и постанывая, произнес старый священник. - Одно теперь только и остается… когда совсем другого не дано… молиться… Помолюсь я и за вас, ваше благородие, перед нашим алтарем, перед образом Пречистой Богородицы… Не оставляет и грешных, и страждущих Царица Небесная… И… и вовсе заблудших… Ох, господи, тяжки грехи человеческие, а страдания да искусы в наказание посылаются… Так тому и быть… Нам ли роптать… Пути господни неисповедимы, воистину…- и священник пробормотал еще что-то, но так тихо, что слова нельзя было различить.

- Ваше благородие, - раздался опять голос старика, несколько минут размышлявшего о чем-то, сведя над переносицей седые брови. - Уж ответьте вы мне еще на один только вопрос, пожалуйте…
              Генерал приподнял голову и вновь взглянул слезящимися воспаленными глазами на говорившего, никак не оставлявшего его в покое.

- Вы ведь, чай, как все немцы, немецкой же веры, а я вам про нашу церковь, про нашу икону… Можно ли мне и молиться-то за вашу милость? Не прогневаетесь ли?
              В тоне Тимофея Кузьмича генералу послышалось что-то, похожее на подвох, и он подумал, что старику, видно, хотелось узнать о госте побольше, но прямо спрашивать все время ему было неловко, и немудрено… Или он ошибался? Во всяком случае наводить тень на плетень смысла никакого не имелось…

- Нет, это отец мой лютеранином был, - ответил он, - а я православный, как мать. Она из Новгорода на Волхове родом, вот и окрестила… Так что твори свои молитвы, греха не будет…
- Тогда вот что, ваше благородие… Когда вам полегчает… а это скоро случится, верно я вам говорю… Пойдите со мной тогда сами в церковь, послушайте службу, помолитесь перед нашим престолом, а я вас исповедую и причащу…

              Тут генералу вновь смутно припомнилось, что какие-то такие именно мысли, про исповедь, про причастие, в голову ему уже приходили, и именно здесь, в этой вот избушке, на этой самой лавке, ввиду вот этих самых икон в красном углу на божнице, убранной красно-коричневыми веточками старой высохшей вербы…
- Надо бы, ваше благородие, - настаивал старичок-священник. - Тело врачевать, души не врачуя, это дело зряшное… А душу только молитва да покаяние уврачевать могут… Как лицо звания духовного, должен я о сём пещись более прочих… Согласитесь, сделайте, как я говорю…

              Однако у слушавшего его человека при упоминании о покаянии тут же всплыло в мозгу другое воспоминание, и при этом воспоминании он недовольно поморщился…
- Каялся уж, - мрачно буркнул он. Однако старик не отступал.
-   Не насильно, боже упаси, своей волей, сами. У нас ведь не то, что в столицах. Просто у нас… Не побрезгуйте бедной нашей святыней, как не побрезговали этим бедным приютом…
- Хорошо, хорошо, - снова досадливо поморщившись, согласился больной. - Вот поправлюсь, и…
              (- Ладно, - подумал он про себя, - может, старик и прав…)

              И еще он подумал, что если где и впрямь обратится наконец с настоящей, от души идущей, искренней молитвой к богу, так это, возможно, и на самом деле именно здесь, вдали от всех и вся, в незнаемом уголке, затерянном в огромном свете, среди пустошей и лесов, и что если (паче чаяния, вообще-то говоря – уж очень это было не по нему) соберется он обратиться к священнику не по обязанности, но с искренней исповедью, то ни к кому иному, а уж тогда вот к этому старинушке, служащему свои службы для крестьян дальней деревеньки, почти такому же сирому и убогому, как они…
- Но откуда он знает про насильное покаяние? – промелькнула, однако, при том у него в голове смутная мысль. - Или это он так сказал, к слову?..

- Ну, как оно, после настоя-то моего? – спросил старик затем. - Не полегче немного? Нет? Ничего, поможет, дай срок… Давай, молодец, шевельнись маленько, а то ты здоровый больно, мне тебя не поднять, да и не повернуть…  Совлекай с себя рубаху, дальше лечить тебя стану.
              Через несколько минут больной полуголым лежал на постели ничком, на груди, и старик старательно растирал ему спину, напитав для этой цели шерстяную тряпицу, которой он действовал сейчас, каким-то новым зельем.

- Это что, снова дрянь какая-то? – пробормотал Иван Иванович, покоряясь жестким и опять кстати показавшим остаток сохранившихся в них сил рукам.
- Да ну вас, господи, у вас все дрянь, ваше превосходительство… Сало это топленое нутряное… известное средство, проверенное… Вот сейчас в спину вотру, а потом в грудь… Тяжело мне это дело делать, старому, однако уж как-нибудь совладаю, справлюсь, коль обещал…Досуха надобно, досуха…
- Позови моего слугу, пусть пособит, лентяй…
- Нет, самому мне нужно… Другому трудно объяснить, а я чувствую, как надо и сколько… Тело разное бывает. Дряблое и мягкое это одно, порою трешь вот так, и все косточки под руками ходят… А тут и не промнешь-то… Ну да ничего, постараюсь… А потом сверху платком шерстяным, который в уксусе, камфаре и постном масле пропитан, укутаю… И под шубу на всю ночь… С потом болезнь выйдет, утром уже лучше станет…

              Старичок совсем выдохся, втирая известное в народе средство от простуд в широкую мускулистую спину генерала, а потом велел ему поворотиться и принялся растирать сало теперь уже по его груди, такой же широкой и мускулистой, сам при том потея от тяжкого труда и сопя от натуги. Рваный шерстяной платок, сложив его по диагонали, как это нужно сделать, чтобы покрыть им голову, больше похожий на побывавшую во многих жизненных передрягах тряпку, пропитанный жгучей смесью уксуса и камфары, смягченной маковым маслом, он набросил на плечи своему пациенту, а концы перекрестил на груди и завязал сзади на поясе. Затем велел ему лечь и принялся заваливать сверху одеялом и двумя тулупами, принеся их из кладовки.

- Ох, молодец, уморил ты меня вовсе, тяжело с тобой, больно велик, - еле проскрипел он, пытаясь отдышаться после своих хлопот и приложив руку к сердцу, однако опомнился довольно скоро и встал со своего места.
- Я еще мякину запарил, - объявил он. - Горячую мякину к ногам, на ступни, и в обмотки тоже на ночь… Сейчас и это справим… Вот так, славно дело…

              Поплотнее со всех сторон подоткнув одеяло и овечьи шубейки, старик принес вслед за тем новую кружку с напитком и наклонился с нею над больным. - А теперь вот, пейте, сударь, и все пока на том, - сказал он, вновь приподнимая больному голову и по-старому прикладывая кружку к его губам. - Я меду побольше положил, и размешал хорошо… Раз уж так вам горько, что наизнанку выворачивает…Пейте, ваше благородие, и спите. Утро вечера мудренее, утром вам лучше будет. Отогреетесь, пропотеете… Спите, бог с вами… А я помолюсь…

              Горячее лечебное питье, растирание, приложенный обширный компресс и припарка на ногах делали свое дело, сообщая телу свой внутренний жар, противостоящий ознобу и страданию болезни. Вот только питье все же было невозможно противным, от него во рту и в горле стоял жуткий полынный вкус, слишком мало смягченный медом… Ну да ладно…

Окончательно уставший от всей этой возни Иван Иванович лежал неподвижно под тулупами на спине и смотрел, как старичок затеплил перед иконами в красном углу, уставленными на божнице, лампадку, подлив в нее масла и неторопливо приведя в должный порядок фитилек, как потом оправил на себе одежонку, пригладил волосы, медленно, кряхтя, опустился на колени…

Он молился очень тихо, кладя земные поклоны, выпрямляясь, крестясь… И в доме тоже было тихо-тихо… За печкой запел сверчок. Все больше прогреваясь, больной почувствовал какое-то первое, незначительное, но все же облегчение… Как будто нос прочистился немного, в груди чуть отлегло, дышать стало свободнее… Наконец сделалось по-настоящему тепло… И, расслабившись под мягкими покровами, он начал дремать…

Закрывая и открывая слипающиеся веки, он все видел старичка, кладущего поклоны перед божницей, и красным огоньком мерцала лампадка перед темными ликами на старинных образах в красном углу избы…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 3.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Пизанская колокольня.

- … Ну и куда она там падает?
- Направо… нет, пожалуй так налево… это откуда поглядеть…
- Не о том речь. Постройки рядом другие есть?
- Конечно, как не быть. Сама церковь, поповский дом, дальше за забором сразу рынок, а с другой стороны еще усадьбы.  Но это на окраине, там домишки так себе… Однако люди пострадать могут…

              Секретарь покопался в бумагах и пояснил, что дело это тянется уже давно, больше года…
- … Вот здесь сказано, что колокольня накренилась, а потом опять доклад, и все по тому же поводу.
- И что?
- И ничего.
- Ничего не сделано до сих пор?
- Похоже, что нет.
- Почему же ничего сделано не было? – воскликнул генерал недовольным тоном. - Что, этим, кроме меня, заняться некому?

- Как же, было распоряжение… - секретарь пожал плечами. - С полгода назад… Чтобы строение обнесли забором и оставили до ремонта.
- А, - сказал генерал. - Так, стало быть, все в порядке? А чего ты тогда мне голову морочишь?
- Не совсем в порядке. Священник приходской уже неделю ходит к нам с жалобой, что ремонта так и не было, а колокольня меж тем от первого сильного ветра рухнуть может, крест сильно в гнезде расшатался, да и колокол уже почти упал, над улицей будто повис. Положение, доводит, вовсе отчаянное, потому и дерзает вас, ваше превосходительство, ныне обеспокоить напрямую. Помощи слезно просит.

- Да ну, - сказал генерал и слегка задумался. Облаченный по-домашнему в полосатый бухарский халат из плотного блестящего шелка (которым высокому начальству поклонились не так давно некие торговые гости, присовокупив к шелковому свертку саблю в дорогих ножнах) и обутый в турецкие туфли без задников с золотым шитьем, подстать халату, он сидел в своем кабинете на диване, под собственным портретом, где живописец изобразил его в рыцарских доспехах и бархатной мантии.

О чем он думал, положив ногу на ногу и покачивая турецкой туфлей, глядя мимо стоявшего перед ним секретаря, - о накренившейся колокольне, не желавшей дожидаться обещанного городскими должностными лицами ремонта, готовой ронять на головы прохожих свои колокола, или о роскошном обеде, который уже накрывался в соседней комнате? Судя по умиленному выражению, все более растекавшемуся по его лицу, он думал о последнем.

Секретарь, позевывая, ждал, держа на руках папку с бумагами. Не доложить об аварийном здании, которое, судя по истерическому состоянию отиравшегося уже несколько дней подряд в губернаторской приемной священника, похоже, действительно грозило не позднее, чем на днях, развалиться и принести большой вред, после чего все же надо было ожидать разбирательства, следствия, секретарю представлялось несколько опасным, ведь губернатор, сейчас недовольный тем, что его побеспокоили докладом об этом деле, потом запросто мог выразить недовольство в обратном направлении, «почему, дескать не уведомили вовремя», так что секретарь все же счел за лучшее обо всем доложить честь по чести и тем себя обезопасил и свой долг исполнил, а уж об остальном пусть у его превосходительства голова болит… Чинить колокольню, сносить колокольню, строить новую колокольню… Кто это будет делать, когда, как, на какие средства… Или оно вообще так обойдется…

- Поехать, что ли, самому глянуть, - надумал вдруг генерал. Ему, видимо, как раз не хватало каких-то свежих впечатлений, иначе странная мысль совершить поездку на окраину города, в бедный, ничем кроме грязи не примечательный район, не пришла бы ему в голову. - Погода хороша, не так уж жарко, да и ветерок с Волги… Проветриться разве, а? Как это, в самом деле… Падает там что-то куда-то… А потом можно на пристань завернуть… - имелся ввиду один из главных городских причалов, который губернатор и прежде не обходил своим вниманием. 
              Секретарь кивнул.
- Нынче после обеда, - решил было генерал, но тут же передумал. - Нет, после обеда тяжеловато… Завтра поутру… Нет, лучше попозднее, не с самого утра… Послезавтра…

              В конце концов экскурсия к новой астраханской достопримечательности состоялась на следующей неделе. К счастью, в последние дни сильного ветра не было, так что ничего непоправимого вследствие новой проволочки не случилось.

Губернатор и его свита добрались до окраинной улицы, узкой, вонючей, залитой помоями и теперь еще вдобавок украшенной как-то ненароком пришедшим в негодность культовым сооружением, и некоторое время, зажав носы надушенными платками, любовались открывшимся перед ними зрелищем, каковое зрелище даже вдохновило одного из свитских лиц на замечание, что, дескать, слыхал он, будто в «италийском» городе Пизе есть башня, которая всегда стоит наклонно…
- Но пизанская башня не падает, а эта точно вот-вот развалится, - резонно заметил в ответ генерал, ставя на место своего образованного подчиненного, поскольку в общих чертах был, подобно ему, знаком с выдающимися памятниками мировой архитектуры. - А что приходской священник? – спросил он вслед за тем. - Он о чем думал? Почему починить не попытался?

              Между тем приходской священник, увидав кавалькаду нарядных всадников, которую тесная улочка еле могла вместить, уже бежал навстречу высокому начальству, засучив до колен свою рясу и прыгая через уличные лужи, поспешая не иначе как специально для того, чтобы самому ответить на этот вопрос.

Запыхавшись, он остановился перед губернаторским конем, перебиравшим точеными ногами, и отвесил подобострастный поклон. Был он годами еще молод, мал ростом и очень тщедушен; жидкие пряди волос, собранные сзади на затылке, образовывали тонкий хвост, мотающийся по сутулой худой спине, а вместо бороды на лице росли две-три волосинки.

- Ты здешний поп? – осведомился свысока губернатор, брезгливо, сверху вниз, рассматривая этого букашку.
- Говори, - прикрикнул, безо всякой на то надобности, чтобы просто слегка выслужиться, один из свитских.
- Я, ваше превосходительство…
- Как звать?
              Попик робко ответил, Андреем, дескать, крестили…

- Почему колокольня не починена? – спросил губернатор далее со строгостью в голосе.
- Ваше превосходительство, докладывал я уже сколько раз, что разваливается… - развел руками неказистенький отец Андрей. - Как положено… докладывал…  ремонт нужен…
- Я лучше знаю, что нужно, а что нет, - отрезал губернатор. - Я спрашиваю, почему колокольня не починена до сих пор?
- Ваше превосходительство! Так кто ж ее чинить будет, - поняв, что попал в виноватые, побледнел попик, робко глядя губернатору в лицо и также робко оглядывая лица свитских офицеров. - Я обращался, ходил, просил… Средства нужны, кирпичи, известка, мастера…

              День был солнечный, яркий. Высокое чистое небо сияло над городом южной непередаваемой голубизной. Наклонившаяся колокольня четко рисовалась на фоне этой прекрасной голубизны, осеняя нелепым надломленным силуэтом окрестные крыши, и расшатавшийся крест на ее восьмигранной башне печально повис набок… налево… или направо… в общем, смотря откуда поглядеть...

Всадники сидели на отличных стройных конях, грызущих стальные удила и косящих огненными глазами. Цветные ковровые чепраки лежали на конских крутых атласных боках под высокими седлами, и вся упряжь, ремни, седла, стремена были новешеньки, начищены, увешаны блестящими бляхами и отлично подогнаны и подтянуты. А всадники были одеты в шелка и кружева…

В шелковых рубашках и камзолах не жарко даже южным летом, ведь тонкая нежная ткань защищает от прямых солнечных лучей, впитывает пот и холодит тело. А кружева и вышивка - это так пышно, ярко и красиво… Парики были при том тщательно вычесаны и завиты, изящество треуголок дополняли плюмажи, а руки, обнесенные белой пеной кружевных манжет, затянутые в шелковые перчатки, держали повода, блестя дорогими перстнями.
      
              Лепеча свои оправдания, плюгавенький человечек с тремя волосинками на подбородке и в заплатанной старой рясе озирал вытаращенными с перепугу глазами это великолепие, ловя свое отражение в зеркальном глянце губернаторского сапога, украшенного витой позолоченной шпорой, голенище которого приходилось как раз напротив его лица, и ясно чувствовал при этом, что не только все его слова и он сам, всей своей тщедушной персоной в придачу, но даже и готовое рухнуть на головы прохожих здание, - все это вместе взятое ровно ничего не стоит в глазах всех этих важных господ…
 
- Кирпич, мастера…- продолжал лепетать попик больше по инерции, не отводя от блестящего картежа загипнотизированного взгляда. - Откуда же мне это все взять, помилуйте, ваше превосходительство? Я докладывал…- в отчаянье воскликнул он. - Доклады писал…
- Грамотный, - покачал головой губернатор. Свита засмеялась.

- Ты доносил, будто колокол над землей повис?
- Так точно, ваше превосходительство, повис. И если б над землей… Прямо над моим домом… Дом-то у меня под колокольней… Коли колокол рухнет… Мы с женой бояться уж стали дома-то быть, хоть на улице ночуй…
- Жена? Так ты женат? – губернатор с новым интересом окинул взглядом тщедушную фигурку стоявшего перед ним человечка.
- Так точно, а как же, как положено…
- И что ж за жена-то у тебя, тебе, поди, подстать?
              Свита, поняв, куда клонит начальник, дружно рассмеялась.

- А позови-ка ты ее сюда! – воскликнул один из участников этой сцены. - Поглядим, какова красавица.
- Зови, - кивнул губернатор. - Или нет, беги на усадьбу, пусть встречает гостей… А мы за тобой будем…
- Как прикажете, - поклонился отец Андрей и побежал вперед. Тронув повод, губернатор медленно, посмеиваясь в предвкушении предстоящего развлечения, поехал за ним следом. За губернатором – улыбающаяся свита.
              Но хорошо смеется тот, кто смеется последним.
             
              В недалеком будущем колокольня была починена: привезли материалы, эти самые известку и кирпич, пришли мастеровые, работа закипела… И вот, здание ни на кого не рухнуло, и вокруг ничего не пострадало, колокольня вновь поднялась во весь рост, и колокол был укреплен в ней на своем месте, под восьмигранным шатром, и продолжал созывать народ к службам, перекрывая своим звоном заунывные воззвания муэдзина с минарета соседней мечети, а крест, надежно утвержденный в своем гнезде на самом ее верху, вновь уткнулся прямо в синее астраханское небо, не нависая больше над улицей, подобно виноградной грозди, и уверенно попирая мусульманский полумесяц.

Затем была отреставрирована и подновлена и сама церковка, однако еще ранее ремонту, и весьма капитальному, подвергся скромный домик священника, приобретший в результате проведенных работ и новую кровлю, и «перёное», то есть обнесенное периллами, крылечко, и пристройку с окошком…

Священник, отец Андрей, несмотря на свою несчастливую внешность, стал как-то солиднее выглядеть в новых сапогах и новой добротной рясе, у него завелся собственный выезд: коляска, лошадка, такая славная, с белым красивым пятнышком на морде, а к выезду вдобавок откуда-то взялся и кучер, он же дворник, истопник и сторож, здоровый такой малый в яркой рубахе, и повариха, опрятная, деловитая и расторопная, которой прежде в доме тоже не было, подавала каждый день на стол в полуденные часы обильный и вкусный обед, - а что же касаемо попадьи, то она теперь перед всеми щеголяла в таких башмаках, юбках, шалях и серьгах, что местные кумушки давились от зависти и, заискивающе раскланявшись с нею при встрече и сто раз пожелав ей доброго здоровья, говорили потом между собою, скрипя зубами, что «он ее все равно всенепременно бросит». 

- … Это и есть твоя жена? – протянул губернатор, въехав на затененный накренившимся шатром колокольни дворик убогой поповской усадебки и уставившись сверху вниз на молодую полненькую бабенку, выскочившую в тот миг, в ответ на зов отца Андрея на крылечко, едва не оступившись на сломанной ступеньке и с перепугу крайне неловко кланяясь.
- Она, коли вам угодно, ваше превосходительство, - кивнул отец Андрей и зашипел на жену. - Кланяйся сызнова, дуреха…

- И как же там тебя звать-то? – спросил губернатор, слегка наклоняясь с седла, опершись притом рукою на свое колено, и приглядываясь к покрывшемуся краской свеженькому личику попадьи.
- Андреем крестили… - пролепетал, сызнова называя свое имя, сбитый с толку попик, так как ему показалось, что вопрос обращается к нему, и он решил, что губернатор запамятовал, как его звать, или вообще прослушал, что и неудивительно, ведь как можно ожидать, чтобы важный господин запомнил такой пустяк, как его, жалкой букашки, имя, с первого раза…
- Не тебя, а вот… жену твою, - неожиданно терпеливо поправил его губернатор.

              Когда имя было названо, он выпрямился, почесал указательным пальцем затянутой в тонкую перчатку руки, сверкнув дорогим кольцом, свой орлиный нос, потом погладил чисто выбритый подбородок, отмеченный сбоку косым белым шрамом…
- Жарко нынче, - сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. - Водицы, что ли, холодненькой…

- У нас квас есть, в погребе, на леднике, - выпалила в ответ попадья и тут уже так покраснела, что сквозь тонкую белую кожу, казалось, вот-вот брызнет бросившаяся ей в лицо кровь.  Потом она что-то сообразила и добавила, слегка запнувшись, - Ваше прево… первосходительство…
- Квас это отлично, - сказал губернатор и спрыгнул с седла на землю, бросив повод позади себя, не глядя, уверенный, что кто-нибудь из сопровождающих поймает и придержит коня. - Пошли, будем пить ваш квас.

              Он приблизился вплотную к молодой женщине, высокий, плечистый, не спуская с нее синих глаз, вежливым жестом указал ей на вход в дом, и они двинулись внутрь, в горницу, причем он поддержал ее под локоток, чтобы она вновь не оступилась на сломанной ступеньке, а сразу за губернатором и хозяйкой прозвенел шпорами тут же поторопившийся спешиться адъютант, а уж последним робко проследовал отец Андрей, как-то сразу оказавшийся оттертым на задний план.

Остальная свита осталась во дворе, наслаждаться видом падающей колокольни. Больше им заняться было нечем, а времени, чтобы запомнить этот экзотический вид надолго, у них оказалось вполне довольно.

Офицеры привязали лошадей к забору, сами устроились в тени, и двое со скуки побились об заклад насчет того, минутный ли интерес вызвала у их начальника здешняя красотка, приедет ли он снова после на эту грязную окраинную улочку, тесно обставленную бедными глинобитными домишками с белеными стенами за такими же оградами-дувалами и вонючими двориками, похожими из-за тесноты на ямы, хватит ли ему одного раза, - или окажется мало… 
- А поп-то не дурак, - помимо всего прочего решили они. - Ишь какую кралечку отхватил, а ведь на самого без слез не взглянешь…

              В это время губернатор, сняв свою украшенную душистыми перьями треуголку и стянув с рук шелковые душистые перчатки, сидел за дощатым столом в единственной горнице скромной поповской резиденции под кривым подслеповатым окошком в обществе попадьи, ее мужа и своего адъютанта, попивая потихоньку из глиняной кружки кислый холодный квас, и глаз не спускал с хорошенькой хозяйки этой бедной лачужки.

Ей было всего лет восемнадцать на вид, круглое чистое личико украшал слегка вздернутый носик, голубые глазки и румянец на щеках радовали взгляд, шейка и руки привлекали полнотой и белизной, а на высокой груди крест-накрест был завязан платок. Голову она тоже повязывала платком, но из-под него на лбу, висках и сзади на шее выбивались завитки рыжеватых пушистых волос. Одета она была просто, даже бедно, и несколько неряшливо, но это ее не портило. Старые вылинявшие шали, старая юбка с заплаткой… Нет, такие мелочи исказить ее очаровательный облик не могли. А говорила она зато звонко, будто ручей лился по перекатам, хотя и не слишком правильно, и белые зубки сверкали, как жемчужинки, в алых губах, и смеялась она весело, и румянец так жарко пылал на нежных белых щечках с ямочками…

              Хорошенькая пухленькая попадья, маленькая, беленькая, сдобная, как булочка, уже между тем и впрямь смеялась. Ее испуг и смущение не совсем прошли, но неожиданный важный гость вел себя просто, говорил кратко и понятно, смотрел ласково. И она уже думала, ну надо же, вот они какие, эти знатные господа, и не заносчивые вовсе, и не злые, и не колючие, и не опасные… До сих пор опыта общения с сильными мира сего у нее, понятно, не имелось.

Ободренная спокойной манерой и обходительностью гостя, зачарованная его блестящей внешностью, она сама не заметила, как разошлась и разболталась, рассказывая внимательному слушателю о своей жизни, своем замужестве, своих трудностях и заботах… Они говорили об аварии на колокольне, о готовом упасть колоколе…

- Звонить нельзя к службе, а ведь колокол и без того один был у нас, так теперь звонарь-то в сковородку медную стучит вместо звона…
              Смешного в ее истории на самом деле было мало, но губернатор смеялся, слушая об этом казусе, с удовольствием кивая своей соседке.

              Временами попадья вспоминала правила вежливости и добавляла к своей болтовне необходимое «ваше превосходительство», вернее, пыталась добавлять, поскольку по–прежнему запиналась на длинном сложном для нее слове…
- Ваше прево…первосхо…
              И генерал наконец милостиво ее поправил:
- Иван Иванович.

              Кроме кваса, попадья поставила на стол скромное угощение: тонкие пресные чуреки, посыпанные маком, и кувшин с кумысом, которые, как она тут же с полной простотой пояснила, у торговцев-иноверцев и впрямь стоили гроши, но пробовать которые господа как-то не решились…

Отец Андрей все пытался вставить свое слово в разговор, никак не желая понять, что никакого разговора здесь и не ведется, а ведется только диалог, строго между его женою и генералом, так что ему лучше помолчать, по примеру генеральского адъютанта, не смотря на свой мундир умевшего полностью стушеваться, если нужно, и именно сейчас это и делавшего с полной естественностью…

              Конечно, губернатору стоило только приказать адъютанту подождать его во дворе и захватить с собою недогадливого отца Андрея для компании, но он этого на сей раз не сделал. Может, оттого, что с утра еще был трезв… Или оттого, что колокольня и впрямь могла рухнуть в любой самый неподходящий момент… налево… направо… уж как бы оно там вышло на поверку…    

              Пообещав на прощанье священнику прислать рабочих для ремонта здания и усадебных построек, генерал подарил попадье в благодарность за угощенье серебряную монетку и вышел на двор, нахлобучивая на голову треуголку, после полутьмы низкого тесного помещения щурясь на яркий солнечный свет. Попадья и ее муж кинулись его провожать, кланяясь и благодаря.

Генералу подвели коня, он сел в седло, наклонился к попадье, опершись рукой на свое колено, потрепал ее с улыбкой за свежую щечку, потом выпрямился, потер указательным пальцем свой орлиный нос, погладил подбородок со шрамом… Кивнул остающимся в полном восторге от его посещения хозяевам головой и выехал за ворота, сопровождаемый своими спутниками…

- Вот увидишь, он сюда опять вернется, - объявил тот из свитских офицеров, который заключал пари, своему оппоненту, с уверенностью в голосе.
- Чего ему возвращаться, ничего ж не было…- возразил тот.
- Вот потому и вернется, что не было…
- Посмотрим, - упрямо сказал его противник, чувствуя в глубине души, что, видно, проиграл.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 4.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . За занавеской.

              «Долго ли, коротко ли, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», - так, бывало, говаривали сказители, повествуя свои чудесные истории о богатырях и красавицах, описывая при том и царские чертоги, и  колченогую избушку злобной людоедки Бабы-яги, куда героям приходилось поневоле заглядывать среди выпавших им на долю странствий и приключений, но все всегда в этих их историях заканчивалось хорошо… Хотя дело действительно делалось не скоро.   

              Дня через два генерал заехал на окраинную улочку опять, посмотреть, как продвигает ремонт колокольни. Очевидно, что он вдруг стал придавать этому ремонту определенное значение. Его появление во дворе поповского дома на этот раз не стало неожиданностью для хозяев, поскольку вперед него приехал генеральский денщик и привез отцу Андрею и его очаровательной супруге известие о том, что его превосходительство скоро будут здесь сами собственной персоною, в связи с чем следует навести некоторый порядок и накрыть стол. А чтобы было, чем стол накрывать, посланный привез с собою корзинку с разной снедью: давешнее угощение в виде черствых чуреков и какого-то пойла в кувшине генерала не устраивало, и не мудрено.

Так что, когда его превосходительство, на этот раз без особой помпы, всего лишь в сопровождении одного дежурного адъютанта и двух солдат для охраны, въехал во дворик перед жилищем отца Андрея, его уже ждали: двор наскоро подмели, стол в доме накрыли, а попадья, вся внутренне трепеща, в глубине души осознавая, что, если бы не она, только бы генерала здесь и видели, а, стало быть, она-то самое главное во всем происходящем и есть, нарядилась в свое праздничное платье, «становой», в талию, сарафан из малинового атласа с галуном по оторочке, покрыла голову своим самым лучшим платком, на шею одела стеклянные голубые бусы (других украшений у нее тогда не было), - и вышла встречать высокого гостя еще более прелестная, чем накануне.

              Генерал с благосклонностью принял поклоны хозяев, охотно проследовал в дом и вместе с ними сел за стол, а также с удовольствием выпил поднесенную ему смущающейся, разрумянившейся хозяйкой чарочку, а там и вторую. Затем он спросил священника о том, с чего, по его мнению, следует начинать починку здания (во дворике поповского домика и вокруг усадьбы уже царила деловая суета, у стены возвышались груды кирпичей и мешки с известью, сновали и перекликались рабочие), и с полной естественностью предложил пустившемуся было в разглагольствования на предложенную тему отцу Андрею пройти на будущую стройку с офицером, которому выпала честь сопровождать своего начальника в этой поездке и который тоже сидел в данную минуту за столом (солдаты-охранники, конечно, оставались во дворе и в дом не заходили), и показать этому последнему на месте то, о чем он только что рассказывал. Покосившись на остающуюся наедине с генералом жену, отец Андрей вынужденно встал, пробормотав, что все, конечно, исполнит согласно указанию, и вышел из горницы во двор вместе с генеральским адъютантом.   

- А налей-ка ты мне еще, - обратился генерал к хозяйке, - да садись ко мне поближе.
              Попадья покраснела, как маков цвет, но перечить не посмела. Да и хотела ли она перечить?
- Что у тебя за бусы такие? – поинтересовался генерал, наклонившись к соседке и подцепив пальцем нитку голубых бус, обнимавших ее полную белую шейку.
- Татарские, - прошептала она, - с глазками.
- Да, да, теперь разглядел… С глазками, от сглаза…

              Бусы из непрозрачного слоистого синего стекла с узором наподобие глаз согласно восточному суеверию считались оберегом, предохранявшим своего хозяина от сглаза и порчи, таких бус и браслетов на местном рынке продавалось много, и стоили они дешево.

- Тебе хорошо голубое, подходит, - говорил генерал, продолжая крутить в руке бусины татарского ожерелья и как-то между прочим принимаясь поглаживать кончиками пальцев не только гладкое холодное стекло бусинок, но и украшенную ими женскую шейку. - У тебя глазки у самой голубенькие, так как раз по цвету… Только это ведь рыночная дешевка, пустяк, а я тебе настоящее ожерелье подарю, тоже голубое, из бирюзы…
- Бирюза-то ведь дорога, - пролепетала попадья, не смея ни шелохнуться, ни взглянуть на шепчущего ей прельстительные речи и все ближе наклоняющегося к ней генерала.

- А ты разве того не стоишь?
- Не знаю, о чем вы изволите говорить, ваше прево… первосхо…
- Иван Иванович, ты разве забыла?
- И…Иван…Иванович… - прошептала попадья в полном замешательстве, поскольку тут ее обняли за плечи, неторопливо и даже с некоторой вкрадчивой осторожностью, но при этом крепко и уверенно, и поцеловали в щеку и в краешек губ, опалив ее кожу горячим дыханием пополам с винными парами: она сидела, слегка отвернувшись и потупившись, и сразу в губы ее поцеловать у генерала не получилось.

- Отец Андрей что-то не возвращается… - пробормотала она, еще ниже опуская голову, чувствуя жар и запах прильнувшего к ней сильного большого тела сидящего рядом мужчины, слыша его дыхание, стук его сердца… Генерал решительным движением поднял ее лицо за подбородок и повернул в свою сторону.
- Ну-ка он сейчас придет, отец-то Андрей! – пискнула она, прижав руки к груди и зажмуриваясь.
- Не придет, - веско ответил генерал, привлекая ее к себе, продолжая обнимать за плечи одной рукою и между тем укладывая ее голову на сгиб другой своей руки, а губами уже почти прижавшись к ее полуоткрытым алым губкам. - Что ж ты думаешь… Его сюда не пустят, - прошептал он перед самым поцелуем…

              С минуту в горнице царила почти полная тишина, прерываемая только прерывистыми вздохами, а потом неожиданно раздался тихий дробный стук - это лопнула жилка, на которую были собраны татарские глазастые бусы, недавно по понятной причине привлекшие особое внимание генерала, лопнула, поскольку бусы все время попадались ему в ладонь, когда он гладил обвитую ими шейку, и вот бусины посыпались на пол, словно сухой горох из стручка, разлетаясь в разные стороны… Магические глазки, готовые приглядывать за своей хозяйкой и оберегать ее, больше не могли принести ей никакой пользы.      

- Пошли-ка мы за твою занавесочку, - решившись на время, для пользы дела, оторваться от сладких губ, проговорил генерал еще через несколько минут, в продолжении которых он обнимал и целовал попавшую ему в руки, словно птичка в силок, хорошенькую попадью, ничем и ни в чем себя не ограничивая, - здесь неловко, скамейка вот-вот развалится… Какое тут у вас все ветхое, право слово…

              Генерал не любил неудобств, которых легко можно было избежать, и не собирался делать наспех то, что можно было сделать не торопясь, что же касается упомянутой им занавески, то он имел ввиду отгороженный холщовой тряпкой уголок за печкой, про который попадья, еще при первом знакомстве показывая гостю согласно его просьбе свое жилище, объяснила, что имеет обыкновение ложиться почивать вовсе даже и не на проходе, прямо в горнице, как можно подумать, а вполне удобно и с полной пристойностью, вот как раз в этом самом закутке… Он поднялся с места… Попадья, совершенно как во сне, щедро и со вкусом расцелованная и уже слегка помятая первыми объятиями, выпавшими только что на ее долю, тоже поднялась и безропотно последовала за ним.

За простенькой занавеской между беленой стенкой печки и стеной дома была устроена низкая лежанка, довольно широкая и довольно удобная (по крайней мере, на первый взгляд), на которой, на постеленной на ней постели, попадья и имела обыкновение спать. В ногах лежанки стоял сундучок-укладка с плоской крышкой, из тех, которые обычно использовались для хранения одежды, пригодный также для того, чтобы в случае нужды употребить его в качестве табурета.

Отогнув угол занавески, генерал, проявляя практичную галантность, пропустил вперед себя свою даму, покорно скользнувшую в отгороженное маленькое пространство, прошел за нею сам следом и по-хозяйски пнул ногой лежанку, а затем и сундук, проверяя, не собираются ли эти предметы незатейливой местной обстановки разваливаться, ведь многое здесь вокруг и на самом деле доживало свои последние деньки, как скамейка, как крылечко… как колокольня, наконец… Но нет, лежанка, в отличие хотя бы от той же скамейки, а тем более сундук, сделанный из прочных тесанных досок и окованный железными полосами, производили впечатление надежности. Тогда генерал сел на лежанку и принялся раздеваться.

- Чего ты встала? – в предвкушении близкого удовольствия с чувством облегчения освобождаясь от неуместной сейчас, мешающей одежды, стягивая через голову тонкую белоснежную рубашку с пышным кружевным жабо и бросая ее в сторону вслед за камзолом, сапогами и штанами, добродушно осведомился он у попадьи, которая неподвижно застыла рядом, прислонившись к печке.
- Так зазорно… и боязно, - пролепетала она, комкая в руках концы своего платка. - Мне ведь, сударь, то впервой…
- Как впервые? – удивился генерал. - Ты же замужем.
- Какой из отца Андрея муж, вы ж его сами видели, - пожала она круглым плечиком, косясь на голого генерала с робостью и любопытством одновременно. - Где ему, что с него взять… Он и не пытался… Я при нем только на словах жена, а на самом деле все в девках хожу, как до свадьбы, так и посейчас…
- Зачем же ты шла за такого?
- Что было делать, нужда заставила… Отец у меня здесь священником служил, потом умер, я одна осталась… Благочинный ему благоволил… Новый батюшка с тем сюда и приехал, чтобы на мне жениться и так вот это место получить…
- И что же ты, никого себе до сих пор кроме мужа не сыскала? 
- Нет, не пришлось, - она отрицательно помотала головой.
              Генерал понял, что предстоящее удовольствие будет еще пикантнее, чем ожидалось.

- Ну, когда-никогда надо все же, - заинтригованный ее неожиданным сообщением, с легким смешком резюмировал он и потянул ее к себе за руку. - Сколько ж тебе ждать своего часа… Иди сюда, не бойся, я тебе худого не сделаю и не обижу… Еще понравится, - пообещал он обнадеживающим тоном.
              (- А может, притворяется хитрая девчонка? Цену себе набивает? – подумал он в то же время про себя. - Ну, меня ей провести не удастся…) Однако немного погодя он понял, что она не лгала. Одна занавеска загораживала соединившуюся в тесном объятии любовную пару, другая завеса оказалась прорванной… И так тому и быть теперь… 

- Не реви ты, дурочка, - утешал ее генерал, целуя ее соленые от пролившихся слез щеки, может быть, даже несколько растроганный в этот момент и потому не прибавивший к своим словам какую-нибудь пошлую фразу насчет того, что тем, кому не пришлось испытать ничего из испытанного сейчас ею, только жалеть и жаловаться останется... Она порывисто подалась к нему, крепко обняла за шею и, дрожа и все еще продолжая всхлипывать, прижалась к его груди. Сказать что-нибудь при этом она или не нашлась, или не посмела. Впрочем, ее судорожное движение, ее объятие говорило о ее чувствах лучше всяких слов. В нем были и нежность, и благодарность, и жалоба, и вера, и мольба, и надежда… 

              День клонился к вечеру. Был тот час, когда стихает дневная суета, когда в православных церквах уже отзвонили к вечерне, собрав паству на службу, но муэдзины еще не поднялись на балкончики минаретов призывать последователей пророка Мухаммеда сотворить обычный намаз.

Синие удлинившиеся тени от глинобитных одинаковых заборов должны были уже скоро заполнить  ущелья узких кривых улиц городской окраины, а солнце, став большим и наливаясь алым цветом, склонилось, пройдя свой путь по дуге над рекой, довольно низко к западу, за городские постройки, когда генерал наконец вышел на крыльцо поповского домика, возле которого, расположившись в тени с максимально возможным в здешних стесненных условиях удобством, покорные своей судьбе служилых людей, преисполненной скуки и чаще всего нетрудных по существу, но тем не менее обременительных обязанностей, от которых все равно невозможно уклониться, дремали солдаты-охранники, а генеральский дежурный адъютант и предварявший сегодняшний визит в этот уголок города генеральский денщик резались друг с другом в карты, на время забыв поневоле, что они друг другу не ровня, как то порою, что не секрет, водится при наличие особых жизненных обстоятельств между господами и слугами, чем обычно умные слуги не хвастают и о чем господа тем более не любят распространяться…

Поодаль от них, уставившись прямо перед собою и дергая себя изредка за три волосинки на подбородке, с потерянным видом сидел, засучив до колен свою видавшую виды будничную рясу с заплаткой на подоле, отец Андрей. Рабочие, недавно суетившиеся на новой строительной площадке, уже разошлись, в соседском дворике за забором никто тоже не шумел, так что вокруг царила тишина.   

              Увидав своего начальника, офицер и денщик тут же бросили карты и вскочили на ноги, пнув при этом ближайшего к ним солдата и разбудив его от дремы с тем, чтобы он тоже самое проделал со своим напарником. Отец Андрей тоже встал и кое-как обдернул рясу. Вид у генерала был довольный, шелковый камзол расстегнут, а шейный платок еще не завязан как следует. Попадья осталась в доме и провожать своего гостя не вышла.

- Прикажете седлать, ваше превосходительство? – с полупоклоном обратился к нему офицер.
- Да, - откликнулся тот. - Седлайте… Пора…

              Он слегка потянулся крупным сильным телом, еще полнящимся недавними приятными ощущениями, затем почесал указательным пальцем правой руки свой орлиный нос, погладил подбородок с белым косым шрамом и, прищурив синие глаза и посвистывая, в ожидании, когда ему подведут коня, остался стоять  на крыльце, бесцельно глядя куда-то поверх забора и крыш… куда-то, на безмятежное темнеющее небо, подернутое перламутровыми легкими облачками… Вряд ли ему отчетливо думалось в тот момент, что жизнь бывает порою очень недурна, но настроение у него было как раз соответствующее, чтобы именно так и подумать…

Перед тем, как сесть в седло, генерал дружеским жестом хлопнул по согбенной спине отца Андрея, и тот тут же согнулся еще ниже, между тем как жидкие пряди, выбившись из собранного сзади на затылке тонкого хвоста, упали на его некрасивое испитое лицо, и три волосинки на подбородке затряслись…

- Ну, оставайся с богом, батюшка, - милостивым тоном произнес генерал, уже сидя в седле, подбирая поводья и готовясь трогать с места. - Жди на днях другой раз в гости… Заеду тебя с супругою твоею проведать…
- Как прикажете, ваше превосходительство, - пролепетал отец Андрей. - Как прикажете… Рады услужить вам, и я… и… и супруга моя…   
              Но генерал не дослушал его лепета, тронул коня с места и, проехав мимо кланяющегося до земли священника, выехал на улицу. За ним процокали железными подковами лошади свитских…

              Дождавшись, когда последний всадник покинет усадьбу, отец Андрей зашел в дом и увидал свою законную половину спокойно и буднично убирающей со стола остатки недавнего пиршества. Слезы свои, пролитые совсем недавно по поводу утраченной невинности, она уже утерла и даже слегка улыбалась порою…

- Потаскуха, - покосившись на нее исподлобья, очень тихо, будто про себя, не удержавшись-таки, с горечью пробормотал отец Андрей.
- Когда-никогда, а надо все же, сколько ж мне своего часа ждать… - не найдя собственных слов, произнесла она в ответ слова недавно слышанные, кстати всплывшие в ее памяти, хоть и звучали они, эти слова, весьма цинично, и она это чувствовала, а от себя при том добавила, пожав плечами. - Что ж мне, век в девках оставаться…
- Женатых много, блудодеев тоже немало, а девство сохранить и будучи в браке - избранных удел…

- Не хочу, - кратко и решительно сказала она, уже запамятовав, что ее-то желания, собственно, никто и не думал спрашивать, что все совершилось отнюдь не по ее воле. Что же касается высоких устремлений отца Андрея, на которые он сейчас как раз намекнул, то справедливости ради стоит заметить, что она и прежде понимала о них только то, что они основаны на его бессилии (о чем он сам же ей и сообщил, сказав, что, лишив его возможности грешить плотским грехом, бог его отметил своей милостью), но, поскольку замуж ей и впрямь за него надо было выйти, а он отличался на редкость несимпатичной внешностью, то она с радостью, не долго думая, согласилась быть его женою лишь формально… - И не ругайся… - добавила она с твердостью в голосе, - а то вот пожалуюсь на тебя… его прево… первосхо… Ивану Ивановичу, - закончила она, покраснев, почувствовав вдруг впервые, что и она чуть-чуть причастна теперь к сильным мира сего, что и ее слово может что-то да значить…

              Но в тот же миг ей в голову пришла и другая мысль, пугающая, - А вдруг да не приедет он больше? - Она еще сама не поняла, как относится к этому внезапно появившемуся в ее жизни человеку, нравится ли он ей, влюблена ли она в него, нет ли, а уже боялась быть брошенной…

              Отец Андрей будто подслушал эти ее мысли.
- Вернется он к тебе, как же, жди дожидайся… У него таких как ты на каждой улице по дюжине, а от тебя он уже все получил, что хотел…   

              Неверная жена не нашлась, чем крыть, поджала губы, потом бросила свои хлопоты и шмыгнула к себе за занавеску в запечный уголок. Здесь она прилегла на лежанку, съежилась в комочек и притихла, задумавшись. Смятая постель еще хранила запах мужского тела, и этот запах кружил ей голову. Ох, как ей захотелось, чтобы он опять оказался рядом, этот сильный мужчина, только что так страстно обнимавший и целовавший ее здесь, под сенью полотняной занавесочки, и не для того, чтобы ябедничать ему на плюгавенького урода отца Андрея, а затем лишь, чтобы опять повторилось все то, что случилось между ними… Но в ее власти было только мечтать об этом, ждать и надеяться, больше она сделать ничего не могла… «У него на каждой улице таких как ты по дюжине!»

Ее печаль еще усилилась после того, как, бездумно проведя рукой по шее, поскольку ей не хватало чего-то, какой-то привычной тяжести, она вспомнила, что татарские стеклянные бусы, магические глазки-обереги порвались и рассыпались… Ох, не к добру… И тогда она опять заплакала, а ведь давно ли перестала. Утешить же ее было некому…
- Что теперь со мною будет? – крутилось у нее в голове.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Конец Части первой.
(24.04.2007- 10.10.2007)

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Далее, Часть вторая: http://proza.ru/2022/10/25/1244