Владислав Сергеев

  Владислав Александрович Сергеев – мастер советской графики и акварельной живописи. Для его произведений характерна связь с «ученым» искусством Вологодского края. Штудируя и постигая его, он находит собственную дорогу и добивается того профессионального уровня, который в 1997 году был охарактеризован в Италии как «почти непостижимая маэстрия резца». В те же дни, во время его персональной выставки в Тренто, Ремо Вольф во вступительной статье к каталогу работ художника написал об его умении собрать в единое целое различные черты жизни и опоэтизировать их, об «элегантности линий» и «необычайном изяществе сочетания черного и белого» в его гравюрах. Пожалуй, к этому нужно добавить лишь то, что «маэстрия» не является для Сергеева самоцелью, она служит для него средством выражения миросозерцания, опыта.
«Природа. Человек. Краски. Вот все, что интересовало меня, как художника. Всего себя я посвятил поиску острова любви и добра на земле», - так понимает смысл и взаимосвязь жизни и искусства, таланта и творчества Владислав Сергеев – член Союза художников и заслуженный художник России.
        Более сорока лет художник работает в технике монотипии, линогравюры, а также гуашью, тушью, фломастером, но постепенно отказывается от этого многообразия и посвящает себя ксилографии, гравюре на дереве и рисунку. Основное смысловое содержание большинства станковых гравюр можно определить названием одной из них «Приглашение в Древнюю Русь».
      Сергеев решительно отличается от многих современных художников. Он, подобно героям своих гравюр, мечтатель и мыслитель, созерцатель и книжник. Он сумел многое сказать о таинстве души, о наших мечтах, видениях и надеждах. Таковы его работы «Любовь в древнем городе», «Мечтатель», «Вдохновение», «Пан». Отдельные элементы гравюр иногда напоминают о сюрреализме, хотя, по его словам, все, что он изображает, подсмотрено в природе:  в рассыпающемся камне, в источенных еловых стволах, в засохшей листве.

      Сергеев создал ставшие поистине классическими серии иллюстраций к книгам Н. Рубцова «Последний пароход», «Подорожники» и «Видения на холме». Он оформлял поэтические сборники А. Жигулина, А. Романова, В. Коротаева. Создал запоминающиеся по пронзительности рисунки к стихотворной антологии «Мать».    
      Во всем мире знают и ценят книжные знаки Сергеева. Все они являются законченными и высокохудожественными графическими миниатюрами.
      В живописи художник обращается к традициям русского лирического пейзажа. Излюбленными мотивами стали: зеркальная гладь озера и белоснежность стен Ферапонтова монастыря, старая деревянная Ильинская церковь, Цыпина гора, деревни Оденьево, Загорье.
      Портреты, выполненные в технике рисунка, акварели и масляной живописи это романтичные образы людей, мир личности которых интересен художнику, с кем сближает его духовное родство.



      Владислав Сергеев наиболее яркое явление в современном изобразительном искусстве Череповца, где он живет и работает с 1963 года. Решающим обстоятельством его творческой биографии становиться поездка в Ферапонтов монастырь, встреча с фресками церкви Рождества Богородицы, написанные Дионисием с сыновьями. Художник покупает дом в близи Ферапонтова на Цыпиной горе. Несчитанные часы проводит у фресок Дионисия, наслаждаясь их духовным богатством, впитывая их чистоту. Лиричным и углубленным становиться его видение мира.
      К концу 1960-х годов Сергеев подходит с собственным аспектом восприятия действительности. Его увлеченность древнерусским искусством остается непоколебимой, но перестает восприниматься как стилизация. Его влечет к тишине, гармонии, уравновешенности. Его восхищает душевная чистота. Север захватывает, покоряет художника. Он скажет: «Здесь, на Севере, даже облака совершенно особые, не такие, как везде».
      Раньше для художника существовало только искусство, и это неминуемо влекло к подражанию. Теперь глаза и сердце открываются окружающему миру, природе, и произведения древнерусских мастеров лишь помогают понять собственные чувства. Их манера органически входит в стилистические особенности его графики, превращается, по словам В. Д. Королюка, «в открытие современным художником неведомой красоты, которой он, потому что он именно художник, творец и открыватель, должен и обязан поделиться со зрителем».
      К чести Сергеева, он видит многие свои недостатки, признает их. Ему чуждо самолюбование, самоудовлетворенность. Оставаясь верным своему идеалу – искусству Древней Руси, - он все время находится во внутреннем развитии, движении. «Сохраняя традиции, он на их основе ищет и находит новое», - замечает В. И. Белов.
      Творческий путь художника складывается из упорного труда, непрерывного наблюдения за действительностью, постоянного погружения в новые замыслы.
      Искусство Владислава Сергеева сегодня становится достоянием самой широкой зрительской аудитории. Созданные им работы формируют вокруг себя ауру доброты и глубокого сопереживания.
      Его произведения находятся в собраниях и запасниках Третьяковской галереи, Вологодской областной картинной галереи, в коллекции Череповецкого музейного объединении, Ярославском художественном музее, частной картинной галереи Е. М. Лунина и в выставочных залах за рубежом.
      Художник постоянный участник городских, областных, зональных, всероссийских и международных выставок.
      Своим искусством он затрагивает не сиюминутные, репортажные черты времени, а пытается познать и передать вековые основы культуры нашего народа. Много опасностей подстерегает культуру. И одна из самых опасных – скука, бескрылость, бездарность. Самые разумные и самые нужные мысли могут быть изложены так вяло и безнадежно уныло, что возникает единственное желание забыть их навсегда. Еще А. Герцен говорил, что талант предполагает оттенок безумной неправильности. Сергеев талантливый график и живописец, потому что каждая его работа оригинальна и уникальна.
      Сергеев говорит о том, что наше прошлое и наше будущее едины, а процесс развития культуры непрерывен. А прекрасно то, что вызывало удивление и восхищение наших предков, что сегодня поражает, вдохновляет, возвышает и нас самих. Если что-то хорошо – то это и впрямь хорошо, действительно хорошо, необъяснимо… И еще добавляет: «В живописи я открыл для себя невероятную свободу. Она непостижимо прекрасна и божественна».



      С какого момента мы все себя помним? Толстой помнит себя с восьми месяцев, на то он и Толстой. Владислав Сергеев помнит себя с трех лет.
      «Мы себя помним» позже, чем живем, чем, возможно говорим. Важно, что за пределами наших, дисциплинированных выраженностью словом и повторностью воспоминаний остается первый, возможно, важнейший слой впечатлений от бытия. Важно и то, что именно в этом невспоминаемом времени все происходящее с нами мы успеваем рассмотреть на расстоянии приближения, встречи и удаления. Но с основных понятий – жизнь, смерть, любовь, красота – не сдираются покров тайны и бесконечности. С этих понятий достаточно, что они – есть. Их можно иногда, прикосновением, постичь, но – не понять, не сформулировать. Почему ребенка, который еще без опыта и обобщения, потрясают события наполненные непостижимостью и сверхсмыслом? Мы запоминаем мельчайшие детали, которые когда-то немало поразили нас, и они обретают как бы понятность и становятся говорящими. При каких условиях, мы присматриваемся внимательно к тому что происходит вокруг нас, а что-то видим вовсе случайно, краем глаза? Восприятие маленького человека, объединяет эти смыслы в одно целое – и получаются воспоминания. Образы детства не рассыпаются. Вероятно они подчинены единому закону? Значит, подчинены. Ребенок проникает в жизнь, и чувство восторга, связанное с этим проникновением, оставляет в нем ощущение счастья, которое уже потом называют вдохновением. Наше сознание в первые секунды бывает поражено ощущением единого надо всем замыслом, а затем привыкает даже к тому, что мы можем слышать Космос. Взрослого человека уже мало чем можно удивить. 
      - Я часто об этом думаю, - с этой фразы начал наши диалоги художник Владислав Сергеев. Мы много беседовали в его мастерской на улице Ленина. Комната в мастерской всегда была тщательно прибрана. Во всей атмосфере, царившей в комнате, была какая-то покорность и кротость. Кажется, кисти, карандаши, краски, множество луп, микроскоп, этюдники, старинное кресло и картины художника сами выбрали себе места. Пейзажи, натюрморты, портреты смотрят со стен, стоят, прижавшись к столу, уложенные стопками, выглядывают друг из-за друга. Книги и журналы на подоконниках образуют затейливые пирамиды. Стена над тахтой украшена плакатами с репродукциями великих мастеров живописи и графики конца XIX начала XX века. Представленные полотна отличаются жизненной свежестью и тончайшим колоритом. Здесь любимый художником Доменико ЭльГреко, Ренуар, Коровин, Венецианов, Врубель и Крамской. Художник жестом приглашает расположиться у столика. Скатерть заменил лист ватмана весь исписанный беглым подчерком, в центре стола вазочка с медом. Художник заядлый пчеловод ( двадцать восемь лет занимается пчелами), в деревне у него своя пасека – всего 14 ульев. Я огляделась, мастерская художника, как намоленная икона, наполнена необыкновенно светлой энергетикой, которая доминирует над негативными эмоциями. Она просто поглощает их. Наклонившись, стараюсь разобрать мелкие буквы строчками разбегающиеся во все стороны ватмана. Читаю вслух: «Искусство не имеет прогресса – оно меняется, но не совершенствуется. Разве можно о древнегреческой скульптуре, сказать что она хуже современной». Следующая надпись убегает за вазочку с медом, стараюсь прочитать: «Скверная плодовитость: она забьет и прекрасное. М. Врубель». Тут же: «Мастерская – это спасение от мира подлости, зла и несправедливости», «П. И. Чайковский. Вдохновения нельзя выжидать, да и одного его недостаточно: нужен прежде всего труд, труд и труд (слова вдохновение и труд выделены красным карандашом). Помните, что даже человек, озаренный печатью гения, ничего не даст не только великого, но и среднего, если не будет адски трудиться. И больше человеку дано, тем он больше должен трудиться, вдохновение рождается только из труда и во время труда», «М. Нестеров – предупреждал младших коллег: талант – это не удовольствие, талант – это тяжкая обязанность: за врученный вам талант отвечаете перед Россией», а вот что особенно мне понравилось: «И. Э. Грабарь. Свою благословенную профессию мы должны любить страстно и нежно, до самозабвения, как лучшую и единственную на свете», и следом добавлено: «Иоанн Кронштадский. Перестали понимать русские люди, что такое Русь! Она есть подножие Престола Господня. Русский человек должен понять это и благодарить Бога за то, что он русский». Но вернемся к Художнику. Он листал блокноты двадцатилетней давности. Он любовно перекладывал их с одной стопки на другую. Часть кожаных блокнотов была уже собрана, другая – смиренно ждала своей очереди. Тихо и как бы робко говорил и сам хозяин, хотя это первое впечатление ошибочно – за тихим словом у Владислава Сергеева всегда очень твердая позиция. Я внимательно слушала. Он начал с прочтения стихотворения Ивана Бунина «Пустошь».
         - Мира вам, в земле почившие! – За садом
         Погост рабов, погост дворовых наших:
         Две десятины пустоши, волнистой
         От бугорков могильных. Ни креста,
         Ни деревца. Местами уцелели
         Лишь каменные плиты, да и то
         Изъеденные временем, как оспой…
          Теперь их скоро выберут – и будут
          Выпахивать то пористые кости,
          То суздальские черные иконки…
          Мир вам, давно забытые! – кто знает
          Их имена простые? Жили – в страхе.
          В безвестности – почили. Иногда
          В селе ковали цепи, засекали,
          На поселенье гнали. Но стихал
          Однообразный бабий плач – и снова
          Шли дни труда, покорности и страха…
          Теперь от этой жизни уцелели
          Лишь каменные плиты. А пройдет
         Железный плуг – и пустошь исколосится
          Густою рожью. Кости удобряют…
          Мир вам, неотомщенные! – свидетель
          Великого и подлого, бессильный
          Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней.
          Я, чье чело отмечено навеки
          Клеймом раба, невольника, холопа,
          Я говорю почившим: «Спите, спите!»
          Не вы одни страдали: внуки ваших
          Владык и повелителей испили
          Не меньше вас из горькой чаши рабства!
      На этих словах глаза его заслезились. Он снял очки и посмотрел на меня, ожидая подобной реакции. Я находилась в каком-то оцепенении. В мастерской царил полумрак, уличный свет слабо проникал через плотные занавески, от этого данная минута казалась торжественной и трагичной.
      - Мне иногда кажется, немного уже нашей планете осталось. На последнем вздохе она. Недра выпотрошили, небо задымили. Технический прогресс?! Да просто разучились на земле жить по-человечески, а она ведь живое существо, - вздыхает Сергеев, - на ней кроме нас сколько букашек копошиться, а мы топчем-топчем. Жизнь устроена гармонично. Мы пришли из Космоса. Микроба, - художник ударением выделил букву «о», от этой милой выходки стало смешно, мы рассмеялись. - Микроба первой пришла из Космоса и развелась на Земле. Мы с тобой всего лишь маленькие песчинки. И нами оттуда управляют, - он показал на потолок, - люди не понимают своего предназначения. Нарушают гармонию, - вернувшись к обсуждению заселения земли микробами, мы не выдержали и снова прыснули смехом, - я точно тебе говорю. Все оттуда управляется. Все ладненько было, пока человек не нарушил гармонию. В основном из-за этого у многих людей жизнь трагична. Микроба превратилась в живое существо. – Вдруг громко добавил. – Я верую в Бога батюшку. Ему жалко нас. Смерть стала обычным делом. А ведь жизнь может быть и двести и триста лет. Мы сами не можем толково управлять свои организмом. А раз не можем созидать, то тогда уничтожим. Посмотри, какая экология?! Мы помираем. А ведь столько умов уходит. Жаль. Жаль. Каждый человек самобытен. От нас таких головастеньких идут дети. Жизнь – и есть Бог. Истина – любовь. Только любовь! Любовь сильна! Надо спокойнее жить. Я к этому пришел. И тебя зазываю. – Сергеев наклонился ко мне поближе и зашептал. – Человеку нужна духовность! Это писатели и художники. Мы должны защищать народ! Дело то одно у нас. Мало нас было – Рубцов, Шукшин, Астафьев, Распутин, Белов, Коротаев. Они первые поняли, что сила в крестьянстве. Труд крестьянина творческий. Миллиарды людей прошли через землю, а пахарь, как и прежде, возделывает землю, кормит человечество. Интересная у него жизнь. А куда крестьянин подался после революций? Убежал в город за хорошей жизнью. Опустились молодые парни до водки. Интерес к жизни пропал. Погас свет в глазах. Душа просит творчества, а его нет. Стали наверху думать, чем бы душеньку у народа потешить. Придумали. А не скопировать ли нам американскую счастливую жизнь? Русский Иван обалдел. Окунулся в разврат. И вроде у него все есть, а счастье стороной дом обходит. Тоска на него напала. И туда он броситься и сюда, а помощи не у кого спросить. За детей страшно. Пока маленькие под присмотром, а потом все зависит, в какую среду попадет. Я вот как скажу, на душу можно влиять. Словом! – Он забарабанил пальцами по столу, нервно заерзал на стуле. – Труд спасет! Возвращаться надо на оставленные земли. Брать в руки плуг и идти в поле. Эх, я до того надумался, что не охота думать. Больно - все это знать! Я вот теперь что, радуюсь каждому дню. Встану утром солнышку поклонюсь. Хлеб, есть на столе, значит сегодня, сыт буду. День суетный выдастся, стремлюсь скорее от всего бытового освободиться и бежать на этюд. Да, и детки! У меня ведь три внучки. Дети – радость! На них поглядишь и успокоишься. Может они поумнеют, да все расставят по своим местам? А наша жизнь к концу подходит. Ну, что ты головой мотаешь? Старость наступает. Ох, наступает! Быстро все прошло. Как один день. Запомни и спеши дела делать. Жизнь коротка. Пока тебе тридцать кажется, что это вечно. Ан, нет. Все уйдут – ни одного не останется на поверхности земли!
      Я подумала: может быть, оттого его работы так наполнены светом, что истинный свет на земле в большом дефиците. А душа всегда заставляла человека говорить с Богом, с Космосом – кому как удобнее это понимать. И объясняла всем нам, что наше тело бренно, но Сознание, жизнь бесконечны, а категория времени еще никем не понята и, может быть, никогда, и не будет понята до конца по той простой причине, что мы сами по природе своей дуалистичны: временны и вечны, смертны и бессмертны.
      - Эти два начала соединенные в каждом из нас, исподволь, а то и явно воюют друг с другом, - продолжил художник, - но в борьбе рождается талант. Судьба талантливого человека неимоверно трудна, но может это и есть, то самое замечательное, что дает Бог? – художник взъерошил волосы, в волнении переставил вазочку с медом к краю стола, - я вот как это понимаю, дар этот - крест, и нести его одному. Я с детских лет чувствовал острую потребность выразиться. Наверное, Бог дал мне этот дар. И вот что удивительно, тяга высказаться с годами стала еще сильнее. Почему, отчего такая тяга? Эх, как руки жжет – наработаться бы досыта! Мне говорить об этом сложно, а писать тебе будет еще сложнее. Я и говорю тебе, надо слушать Космос! Идти своей судьбой!
      Не случайно, что творческие натуры пытаются понять глубины собственного сознания. Не потому ли легкого пути у больших художников не бывает. Вот как объяснял это Николай Самвелян: «За Моцартами всегда гоняются с рюмкой яда в руке бесчисленные Сальери. Иначе, наверное, не бывает. И наивен тот, кто считает, что за талант не полагается тяжелая плата, в том числе и минуты космического одиночества среди шумной сиюминутной толпы и обязательных невидимых слез в дни праздников, ибо, чтобы петь по-настоящему, ни на миг нельзя забывать, что в ту минуту, когда кто-то рождается, кто-то и умирает. Это трудное знание, но без него нельзя петь по настоящему. Вспомните: величайших Энрико Карузо и Титта Руффо многие искренне считали поначалу вокалистами без школы и вообще «неправильными», то есть практически безграмотными. Случайно это или не случайно? Конечно же никакой случайности в этом нет: и у Карузо, и у Руффо были выдающиеся, великолепные, небывалые вокальные данные, удивляющие и пугающие педантов, а также тех, кто искренне верил, что великому пению можно научиться – было бы старание! Кто же спорит: школа нужна! Но кроме этого необходимо слышать Космос!» Не об одном ли Космосе говорят эти люди, вступившие в диалог с самой Природой?
      - А дается дар через страдания. Держишь его в руках как газовый фонарик и людям дорогу освещаешь. Многие спешат пройти на свет, да неловко проталкиваясь, обдадут тебя с ног до головы грязью. А ты ничего – оботрешься рукавом и смиренно замкнешь цепочку пеших, - художник встал, в раздумье прошелся по комнате, затем вернулся поспешно, сел и продолжил говорить. – Почему это возникло? Предшественники в роду были талантливыми людьми. Из того что мне нарасказывали знаю, что прабабка по материнской линии певицей была, при монастыре под Устюжной пела, а отец мой великим гармонистом слыл на селе. А со мной беда случилась. В три года я остался сиротой. И сколько себя помню, с того самого времени, всегда рисовал. Меня никто этому не учил. Как-то так все получалось само собой. До сих пор особенно люблю акварель. 


               
      Жизнь творческого человека: поэта, музыканта, писателя, а тем более художника – это зачастую, выпавшая на его долю, цепочка испытаний и личных трагедий, из которых рождается замысел, а потом уже и само художественное произведение. С возрастом  появляются к себе вопросы духовно-нравственного содержания, поиск истины заканчивается более глубоким пониманием самого себя, а то, что раньше хотелось забыть – начинает бередить душу. Жизнь каждого пришедшего на эту землю – разная, но все без исключения мечутся, страдают и бегут от одиночества. Судьба -  Владислава Сергеева не исключение. Так живописная работа «Старая ива» (2003) – это сокровенный  разговор художника с самим с собой и с тем временем, в которое пришлось ему родиться и жить, а порой выживать. Его детский сон, перенесенный на холст – это робкая попытка вернуться в ставшее роковым прошлое; самому разобраться в том несчастье,  постигшем его семью;  снять с себя,  тогда еще маленького мальчика вину за случившееся с самым дорогим человеком на земле – матерью. Владислав, как и многие дети военных лет,  рано потерял мать, а через три года на фронте шальной пулью убили отца. Душевное потрясение было настолько велико, что не могло остаться забытым, оно выковало характер будущего художника и вылилось исповедью во многих его полотнах. Это посвящения единственной женщине, главной в мире и жизни взрослого мужчины – его маме Пане.
       Более шестидесяти лет художнику Владиславу Сергееву сниться один и тот же детский сон. Будто бы он в белой рубашонке до пят, босой, бежит через заросшее сорной травой колхозное поле к отчиму дому. Острый сухоцвет колет ступни. Земля сухая, холодная и вся изрезана глубокими трещинами. Нестерпимо палит белое солнце. Воздух тяжелый и липкий. С  неба в овраг камнем падают, издавая протяжный крик, черные вороны. Владислав валиться на землю. Мокрая рубашка облепила хрупкое тельце. Мальчику страшно. Он ищет глазами мамины любимые колокольчики. Эти цветы помогут ему отогнать воронье. Оглядываясь на страшных птиц, он  поднимает подол рубашки и бежит к заветным голубым колокольцам, растущим на холмике в березняке. Тонкие стебли жгут пальцы. Владислав плачет от нестерпимой боли, но продолжает рвать цветы. Вдруг он понимает, что вместо колокольчиков в его руках оказывается крапива, а зеленый холмик – не холмик, а свеженасыпанная  могила с березовым крестом на котором сидит ворон. Клюв у птицы железный. Ворон шумно слетает с креста и клювом цепляет мальчика за ворот, унося в поднебесье. Где-то внизу под облаками виднеются крыши домов села Кузьминское, церковь, а вот и дом Сергеевых. Птица аккуратно подсаживает мальчика на подоконник и улетает. Окна, отчего дома находятся высоко над землей, спрыгивать боязно, мальчик заглядывает за занавески и видит свою мать. Женщина лежит недвижно на скамейке. В комнате никого нет. Владислав зовет ее: «Маменька вставай же. Не спи, я тебе цветочков принес», а у самого из глаз слезы катятся. Понимает он, что не встанет его мать, нет у нее сил, приподняться, заговорить с ним. Теребит он упрямо  простынку, которой накрыто безжизненное тело, а из подола его рубашки падает ей на грудь цветочек синенький - колокольчик веселенький с той могилки сорванный. Тут дрогнули губы у женщины, улыбнулась она и позвала мальчика к себе: «Слава, Слава, сыночек мой любимый. Где ты был так долго?». Потянулся сын к ней, да помешал ему  ворон, выхватил мальчика из окна и бросил на черную землю к стволу огромной раскидистой ивы. Во сне Владислав отбивается от ворона, продолжая звать маму, и просыпается.
       А наяву, страшная правда жизни, которую как нательный крестик несешь в своем сердце, пряча от любопытствующих глаз. Об этом еще писал Николай Рубцов, рано оставшийся сиротой:
Домик моих родителей
Часто лишал я сна,
Где он опять, не видели?
Мать без того больна. –
В зарослях сада нашего
Прятался, я как мог.
Там, я тайком выращивал
Аленький свой цветок…
Кстати его, некстати ли,
Вырастить все же смог…
Нес я за гробом матери
Аленький свой цветок.
    Такой цветочек нес к могиле своей матери и  Владислав…



      Владислав Сергеев родился 1 мая 1938 года в селе Кузьминское Тутаевского района Ярославской области. Отец Александр Иванович работал шофером, а мать Парасковья  Дмитриевна техничкой в столовой училища. Детей в семье было трое: старшая Валя, Владислав и Ленька. Началась война. Отца забрали на фронт. Сергеевы как могли, сводили концы с концами. Однажды в столовую привезли мясо, Парасковья принесла домой драгоценные кусочки. Сварила детям суп, и решила попробовать насколько крепким получился бульон. Мясо оказалось порченным,  женщина отравилась. Ослабший организм не смог противостоять болезни.
      - Она погрузилась в летаргический сон, - вспоминает художник, - я бегал на окраину деревни к заразному бараку, где ее держали. Кто-то из взрослых подсаживал меня на окно, и я смотрел на ее красивые, мягкие волосы. Я тащил с нее простыню и просил встать, уйти оттуда, но она продолжала спать. Как тогда лечили, да никак. В 1942 году ее захоронили, и я так думаю, что заживо. Здесь вообще очень много неясностей. Место, где ее похоронили, военные отметили саженцем ивы. Ива разрослась. Под ее корнями нашла и свой приют баба Шура (родная сестра матери), у которой я впоследствии до детдома воспитывался. Но вот мистика, никто кто рыл могилу для бабы Шуры, не нашел даже досок от маминого гроба. Перерыли все. А ива молчала и молчит до сих пор. Где моя, мама, что стало с ней? Может быть, она осталась жива? Ребенком я не понимал смерти, а теперь моя душа рвется на части оттого, что мы дети, ничего не могли сделать, чтобы помочь своей маме. Нас раскидали по теткам – родным сестрам мамы. И у меня всегда было в голове: бежать, бежать. Я убегал по льдинам, тонул и меня снова возвращали. Я как зверек метался. И только, когда меня определили в специализированный детский дом музыкально-художественного образования в Ярославле, я успокоился, – стал писать картины. Я думаю, мамочка направила меня. И было уже не так больно! Одиночество, сиротство, не озлобили мою душу, а наоборот вдохнули творчество, веру в Бога, прощение. Взрослым я поставил  родителям памятник. Но вот загадка, с возрастом, та боль утраты возвращается вновь. Увы, мне сейчас не хватает матери, больше чем тогда, когда я был маленьким ребенком.  Мне о многом нужно поговорить с ней. Поплакать и пожалеть, и чтобы меня пожалели. 
         Страдания впоследствии поглотила работа, многолетний кропотливый труд над книжной графикой, гравюрами, станковой графикой и акварельными полотнами. Он наполнялся светом, когда уходил в мастерскую к своим детищам. Это сейчас, когда он признанный мастер графики, о нем говорят, что ему дан божественный дар, но знал бы кто-то из этих словоблудов, чем он заплатил за этот успех. Владислав Сергеев улыбнулся и сказал:
       - Покой, поэзия, женщина и мать, вот все, на чем держится мир. Это моя вера.
         На картине Сергеева написана та самая старая ива, в ветвях которой теперь  качается его взрослая дочь Ольга, подарившая ему двух внучек. Но ему повезло больше, чем тому же Рубцову или другим свидетелям того страшного времени. Он обрел семью, свой дом и признание таланта. Пройдет еще много лет, прежде чем распустятся «рубцовские алые цветы» на могилах тех, кого мы любим, и кто дал нам самое бесценное – жизнь и возможность творить. Он решил, что переживет эту беду достойно, чего бы это ему не стоило, а пока следует помнить – пока мы помним, наши матери живы.
- Вот ты спрашиваешь, как продолжать жить, когда мы хороним родных людей? А я тебе скажу одно – надо жить! Человек находит в себе силы. Сама жизнь заставляет. Все, все проходят этот путь утраты и живут дальше. Единицы не смиряются. А Бог сказал: «Терпи!». Страшно, когда мамочку Бог забирает. Никто в жизни не может заменить материнской любви. Самой светлой и бескорыстной. Она тебе жизнь отдаст, если попросишь. Мы все ищем жалости и теплого слова. Я не исключение. Тоска о родителях появляется в сорок лет, когда духовно созреваешь. И понимаешь, нет ни одного родного человека, кто как мать поймет и простит. Почему русский человек живуч, чтобы с ним не происходило? Мощный стержень – духовность. Постоянный разговор с душой и совестью дают опору. Если нет родителей, надо исповедоваться перед собой и людьми. Меня согревает труд, память о матери, уединение и природа. – Владислав Сергеев тяжело вздохнул. – Ей было тридцать два годика. Молоденькая! Совсем не пожила на белом свете. Так жалко ее. Так жалко. Помню, у нее были мягкие волосы, кудри. Отец здорово играл на гармони, так что рвал меха, а она плясала. Она веселенькая была женщина. Красивая. Добрая. Вспоминать нет сил, - он весь ссутулился над столом, сгорбившись, потянулся к тахте, бережно передал мне фотографию матери, и повторил, - Волосы у нее удивительные были: богатые.  Страшная судьба ждала моих родителей! – И понизив голос, доверился мне, - Перед тем, как что-то возникает, человек переживает сильный стресс.
        Во многом особенности характера и судьбы Сергеева были определены его детством. Родители Сергеева происходили из крестьян деревни  Кузнечиха ( здесь жил отец – Александр Иванович Сергеев) и Пчельня (родина матери – Парасковьи Дмитриевны Сергеевой в девичестве Забродиной) Череповецкого уезда, входившего в состав Новгородской губернии, а позже Ленинградской и Вологодской областей. Молодые познакомились в деревне Малоге, куда бегали на танцы, а потом, спросив, благословения старших поженились. Хотя венчания могло и не состояться. Александр Сергеев был завидным женихом, о его игре на гармони знали по всей округе, многие молодые девки заглядывались на самоуверенного паренька. Жизнь была тяжелой, а с песнями да плясками хозяйка быстрее управлялась с детьми и домом. Вот и засматривались девчата на голубоглазого паренька, а он знай, подтрунивай над их смешками и ужимками. Смелые из них и на колени подсаживались, ласкаясь к нему, маня поволокой серых глаз, а Саша, смущаясь, их отталкивал и высматривал ту, что запала в душу. Ох, и зазнобила же она ему сердце. Одни летящие в танце косы чего стоили. А как засмеется, так и хочется ее ухватить и расцеловать в алые губы. Звали его любовь Парасковья, да только не обращала она на него никакого внимания. Все девки сохли по нему, а эта пройдет и не посмотрит в его сторону. Сильно такое пренебрежение его задевало, мучился, злился, а подойти побаивался, могла Парасковья и словцом урезонить нагловатого молодца. Не знал он тогда, что девушка тоже внимательно наблюдала за ним, но больно не по нраву было ей его легкое поведение с девицами. Смотрела-смотрела, да с горяча, решила принимать ухаживания от другого – сельского учителя. Избранник был тихим, застенчивым юношей. Вроде и не подобрать лучшей партии для замужества. Раз на танцы с ним сходила, второй, а на третий к ним подошел Александр Сергеев. «Ты это брось крутить с моей девушкой!» - сказал, хмурясь, гармонист. Учитель вжал голову в плечи. «За него что ли, пойти хочешь? Так я не пущу! Люблю я тебя», – обратился Александр к Парасковье. «А это не тебе решать», - распетушился учитель. Александр медлил, очень ему не хотелось ставить этого интеллигента на место силой, принижая в глазах понравившейся девушки. А та, знай, посмеивается одними глазами. И все из-за девичьего озорства. «Иди-иди на меня», - поманил кулаком Александр соперника, а тот, взял и налетел как куль, он этот куль подхватил под мышки и отшвырнул в куст с малиной. «Не отпущу я тебя с ним и ни с кем другим!» – только и сказал девушке, а та как рассмеется и побежит без оглядки в поле. Догнал ее Александр и, целуя в сладкие губы, шепнул: «Панечка, прости меня, не обижу тебя больше. Одной тебе, буду играть на гармонике. А ты мне, деток скорей понарожай». Паня слабо отбиваясь, внутри ликовала, настолько ее порадовала перемена в парне. А он слово свое данное в поле любимой – сдержал. Зачехлил гармонь, только жена забеременела первенцем. На долго молодой семье пришлось забыть о веселье. При создании Рыбинского водохранилища деревня на Шексне оказалась в зоне затопления. Мощная Рыбинская плотина создала Рыбинское водохранилище (море), которое поглотило нижнюю половину Шексны и протянулось от Волги до Череповца. В 1936 году двухэтажный родительский дом сплавляли по воде до Тутаева. На одной из остановок в деревне Заовражье родилась у Сергеевых дочь, назвали ее – Валентиной. «Я родился 1 мая 1938 года в селе Кузьминском, неподалеку от Ярославля…», так Владислав Сергеев начал когда-то свою первую автобиографию. Позже автобиографий будет написано им немало, однако, из-за сухости формы документов подобного рода, и впоследствии ни в одной из них не появится необходимости указывать, что его родное село стоит на Волге и что самой Кузьминской жизни суждено было длиться отнюдь недолго. Оба эти обстоятельства относятся к плану его личных воспоминаний, а тем не менее именно они сыграли в судьбе художника изначальную роль. Так художник родился на Ярославской земле, чтобы потом, через годы, оказаться в Череповце, на родине своих предков. А тогда он ничего этого не мог еще знать. Семья Сергеевых стала обустраиваться на новом месте. Завели козу, корову. Паня устроилась техничкой в общежитие. Александра взяли шофером на завод. Начались трудовые будни. Когда Вале исполнилось четыре года, а Славе два у них появился братик – Лева. Шел 1940 год. Дети все свое время проводили, играя на улице. Бывало прибежит с работы мать Паня, сядет передохнуть на скамейку и любуется своими детьми. Лева криком грудь попросит, старшая Валя пытается мести половицы, а средний Слава чудной какой-то растет: с утра до ночи у крыльца сидит на земле и срубы, баньки, дома из палочек и коряг складывает. И получались у него целые деревеньки. Бывало, и засыпал за работой. Паня отнесет его в дом, а сама вернется и долго глядит на постройки, а в уставшем уме мелькнет: «Не мог сын видеть всего этого, мал еще, да и со двора никуда не бегает без взрослых. Кто его научить мог? Не к добру это». Подумает так и идет спать укладываться. А за окнами вместе с ней засыпала природа: полноводная Волга, просторы, сады и палисадники, эти места в своей живописи и акварели поэтично воспел Борис Кустодиев. И во всем чувствовалась особенная щедрость жизни. Нет-нет, да и сегодня у художника проскальзывает мысль: почему он не остался жить и работать в тех местах, на Ярославщине. Но не получилось. Соединились другие традиции. Летом 1941 года всему этому блаженству пришел конец. Ранним утром 22 июня войска фашистской Германии внезапно, без предупреждения, вторглись на советскую землю. Весть о вероломном нападении всколыхнула всю страну. Началась Великая Отечественная война. Осенью 1941 года фронт вплотную приблизился к западным границам Ярославской и Вологодской областей, которые  подверглись частым налетам вражеской авиации. Тысячи добровольцев вступили в ряды действующей армии и самоотверженно защищали родную землю от нашествия врага. Среди защитников нашей Родины был и Александр Сергеев. На тех, кто остался в тылу, легла тяжелая и ответственная задача –дать как можно больше продовольствия, одежды, боеприпасов фронту. И это, при том, что и в мирное время, наша страна была небогата продуктами и не имела мощной промышленности. Промышленность быстро перестраивалась и выпускала изделия для нужд фронта. Швейная, обувная и кожевенная фабрики готовили одежду и обувь для бойцов. Лесная промышленность снабжала фронт лыжами, санями, ружейной болванкой и другим. На смену рабочим, ушедшим на фронт, приходили женщины и подростки, возвращались на производство старики. На предприятиях ширилось движение двухсотников и трехсотников, бравших обязательство выполнять по две-три нормы в день. Появились фронтовые бригады. На лесозаготовках трудилась молодежь. Не отставали на тяжелой работе в лесу и женщины. Северная железная дорога была единственной связью Ленинграда с востоком. На запад по ней шли эшелоны войск, боеприпасы, продовольствие, топливо. Навстречу поезда везли тысячи раненых, массу беженцев и эвакуируемых жителей и предприятий. А с севера двигались грузы, поступавшие через северные порты. Поезда шли нередко под бомбежкой. Не хватало топлива. Сельское хозяйство тоже успешно преодолевало трудности военного времени. Посевная площадь в годы войны не только не уменьшилась, а из года в год возрастала. Трактористов и других механизаторов, ушедших на фронт, заменили женщины и девушки. Не перечислить патриотических дел наших людей в тылу, как и не счесть боевых подвигов на фронте. Русские люди честно выполняли свой долг перед страной.
- Мои корни здесь – вологодские. Деревни, где жили родные, попали в зону затопления. Мать родилась в деревне Пчельня, поэтому я, наверное, занимаюсь пчелами. Все не просто так. - Задорно смеется художник. - По линии матери у меня было три тетушки: Шура, Катя и Маня (родные сестры Пани), но я их всегда бабушками кликал, так мне что ли с детства тепла материнского недоставало. А по линии отца, его мать – моя бабка Марья и ее дети: дочь Лида, сыновья Мишка и Колька. Все они со своими домами на плотах плутали вниз по Шексне. Деревни сгинули под водой, а с ними кладбища с их фамильными предками. Целые деревни сплавлялись по воде. Родственники отца в селе Кузьминское остановились, мамины сестры по разные стороны Волги. Так все расползлись. Село Кузьминское стоит возле знаменитого города Тутаева. Все мы выплыли и стали жить. У каждой маминой сестры свой дом был. Помню, как меня в деревню везли на пароходе, а потом на хозяйственной тачке спустили с трапа на пристань. Я ноги подогнул и ехал так на зависть остальным детям. В двухэтажном родительском доме у завода, с нами ютилось несколько семей. На первом этаже жила тетка Маня с дочкой Людой (моей двоюродной сестрой), они потом уехали на Урал. Люда мужа нашла в Москве. Я когда в армии служил, часто заходил к ним. Держали мы с ней связь. Близки были. Десять лет не виделись, встретились – повспоминали. Она записи ведет, ей мать Маня (сестра Пани) много порасказывала о нашей родне. Благодаря этим тетрадям удалось много что в биографии восстановить. Ученая у меня сестренка. Наш дом сгорел в 1948 году. Кто-то поджег со второго этажа. Ничего не уцелело. Помню даже, где моя кровать стояла. Я любил мастерить домики, колодца, срубы из чурбачков. Все взрослые на работе, незаметно улизну со двора и припущу на берег Волги, а там по воде ходили пароходы «Америка – СССР», баржи немецкие,  старшие ребята кричат вслед, а я стою и, мечтательно так вздыхаю. Сорвутся ребята с берега и я за ними как шальной несусь. Бежим: коса реки идет, вот поворот реки, на отмель выбежим и стоим машем руками, а впереди обрыв и сразу глубина. И не боялись оступиться! Ничего, паразиты, не боялись! Дыхание перехватывало, когда мимо тебя пароход проплывал. Он мощный и рядом от тебя, можно рукой дотронуться, а ты маленький-маленький, огромные волны стеной скользят, а ты от них бежишь обратно к берегу. Шлюзов еще не сделали, Волга была в естественном своем состоянии. Не полноводная как теперь. На всю жизнь запомнились песчаные косы. И так вечно можно было стоять и смотреть.
- Смутно помню, как уходил отец на фронт. Он на нефтеперерабатывающем заводе работал шофером, возил директора. Так вот, я выглянул из-за занавески с печи, а в дверях мой отец о чем-то договаривается с дядькой в военной форме. Выбежал следом во двор, гляжу, а у дома стоит батькина машина. Я ведь всю ее излазил. И тут, он меня как обычно позвал к себе, я залез к нему в машину, изо всех сил пытаюсь, дотянутся до кисточек на стеклах, знаете, были у него такие бубышки маленькие. А тот дяденька в форме мне пальцем погрозил, я и надулся. Я думал отец покатать нас с сестрой собрался, а он меня из машины на землю поставил и уехал. Только и увидел, как в клубах пыли растворилось колесо на багажнике. Было у него такое прилеплено. Так ему и не удалось нас больше покатать!
      Когда отца призвали на фронт, маленького Владислава решили окрестить. Баба Шура увезла мальчонку в деревню Калово и отдала батюшке. С молитвой священник окунул ребенка в купель со святой водой. Вода обожгла тело, но Владислав даже не вскрикнул. Баба Шура плакала, одевая на него веревочку с оловянным крестиком. Он старался повторить вслед за ней молитву, но его внимание привлекло убранство церкви. На него с фресок смотрели святые лики. «Красота», - прошептал мальчик. «Не то, не то повторяешь», - отчитала его бабка. А он запрокинул голову к куполу, и обомлел от увиденного, ото всюду струился необычайный свет. «Смотри. Там ангелы живут?», - потянул он женщину за подол. «Там-там», - ответила  баба Шура, а мальчик уже увлек ее к горящим свечам у иконостаса. 
- Баба Шура набожна была, - вспоминает художник. - У нее и взор был верующего человека. Она меня бывало подзовет, и украдкой перекрестит. Она в деревне старостой была, совершенно безграмотная, принимала решения. Попросила захоронить нашу мать у церкви в Калово, ей разрешили. А тогда смутное время было, редко шли на уступки, властей боялись. В могилу к матери, мы потом и бабу Шуру захоронили. Разрешили это сделать, так как много времени прошло. Я памятник сделал, доску мраморную. – Помолчав немного, добавил. - А в пять лет со смертью матери в моей душе произошел надлом.

            Мать художника, Парасковья Дмитриевна, умерла в июле 1942 года. Стояла невыносимая жара. На колхозных полях погибал урожай. Заразный барак, куда поместили больную женщину, стоял на краю села, окруженный хороводом белых берез. Окна в палату были растворены. Часто к избе прибегал босой мальчуган, сын больной, звал ее, плакал, но мать оставалась недвижна. Врачи разводили руками, ничем помочь они уже не могли, женщина не приходила в сознание слишком длительный период времени. Было принято решение о захоронении.
- Из-за болезни, измучившей ее, она впала в летаргический сон. И так и не выходила из него. – Эти воспоминания давались особенно нелегко художнику, он часто переводил дыхание, умолкал и начинал снова свою обличительную речь. – Отравилась испорченным мясом, а после еще поела лука. Организм был слабенький. Левку грудного в пеленках от нее унесли к бабе Кате. Лечение, какое было тогда? Не лечили ее. Я помню приходил к заразному бараку, меня подсаживали к окошку, она лежала белая на кровати, сверху простынь, и я эту простынь старался с нее стащить. Просил: «Вставай, мамка». Она продолжала спать. А потом нас детей по бабкам распихали: Левку к тете Кате, Валечку к тете Шуре, а меня к бабе Марье (матери отца). Я не понимал тогда смерти. И мать, по-моему, заживо захоронили. Военные место могилы отметили ивой. Когда мы хоронили туда же и бабу Шуру, досок не нашли. Может гроб в стороне, оказался? Водой не могло унести. Там высокое место. Волга внизу. А может под самой Ивой? Ива разрослась. Загадочно все. Гоголя так же захоронили, он перевернулся на живот. А помнишь произведение «Петербургские тайны»? Страшная судьба ждала моих родителей. Ох, и нелегкая долюшка у простого народа.
           Как все было на самом деле, теперь уже об этом никто рассказать не сможет. Свидетели тех событий сами уже ушли в мир иной. И остается художнику самостоятельно, что-то домысливать в тех отрывочных воспоминаниях из детства. Но одно он помнит точно: со смертью матери Пани в нем появилось острое желание стать художником. А с чего все началось? Дом, где проживал Владислав у бабушки Марьи окнами выходил на церковь. Бегая на каждодневные службы, мальчик внимательно изучал цветные фрески. Кругом шла война, а в церковки пели бабульки, и так у них тоненько протяжно выходило. Владислав, размазывая грязь по лицу, плакал и просил у Николая Чудотворца сохранить жизнь отцу Александру. 
- А еще напротив окон стоял деревянный домик и внутри него приспособлена фигурка Христа с отколотой ногой. Я на него смотрел и думал, зачем ему ногу оторвало? А как станет по земле снарядами молотить, побегу и спрячусь под лавку. И о Христе думаю, что вот он на улице остался и не боится немцев. Баба Марья возьмет на колхозное поле копать картошку, идешь, а под ногами снаряды валяются и за лесом слышны разрывы бомб. Закроешь глаза и ждешь. Баба Марья картошку соберет и гонит меня в дом. Как-то бомбили нефтеперерабатывающий завод. Немцы знали, что завод готовил прекрасные масла и нефть. Только им не хватало бензина долететь до него, разворачивались назад. Со злобы так долбили по нашей земле. Уши закладывало. И наши зенитки их тогда хорошо отлупили. Сколько тогда на поле снарядов разорвалось. Немцам удалось попасть в баки с нефтью. Разлилась она в Волгу. Я помню, пацаны поджигали ее, и Волга горела. Волга-матушка горела! Страшное было время. А сейчас я бы с удовольствием, походил, погулял на Волге, по бережку песчаному. Пописал бы те, прелестные места!   


 
         Раннее сиротство, так горько и резко обозначившее весь его дальнейший путь, может быть, способствовало быстрейшему созреванию и формированию личности, обострило сострадательное чувство ко всему живому, заставило думать серьезно и крупно. Жизнь у сварливой недоброй бабушки Марьи, упрекавшей и шпынявшей его на каждом подвернувшемся случаи, была нелегкой. Но и уставшую от горя и нужды женщину можно было понять и простить. Ее сердце болело, когда на стол она ставила чугунок с промерзшей в поле прошлогодней картошкой. А то и вообще, есть было, нечего: пили чай «в прикуску». Под потолок в кухне вешали кусочек сахарина, и прихлебывая пустой кипяток, смотрели на него. Но уже тогда искусство, невозмутимо и суверенно жившее в маленьком Владиславе, уводило его в другую область, где привередливая и подвижная фантазия рисовала справедливый и гармоничный мир, лишенный мелочной сухости, зависти и злобы, и наполненный света и солнца, добра и чистоты. Больше всего уже  в этом возрасте его тянуло к разным деревяшкам, не сразу поддававшимся обработке, но из которых в конце концов получались занятные зверушки и человечки. С них-то все и началось в его творчестве, считает, Владислав Сергеев. Сполна хлебнув «горькой каши» в чужой семье, он решил сбежать «на волю». 
- У бабушки Марьи был дурной сын. Мне от него доставалось. Его никто осадить в бесправии не мог, муж у Марьи помер, его одного со мной оставляли в доме, и он меня беспощадно мутузил. На деревне все ушли воевать. Я терпел. Сестрам матери отдали на воспитание брата и сестру. Раз попал в гости в деревню Новое к тете Кате. Меня поразило, сколько люда там ходит, и брат мой был с ней. Мне интересно с ним поиграть. Меня назад в Кузьминское привели к Марье. Я на утро убежал в Новое. Два километра бежал. Вернули. И стал я так бегать. Тетя Катя приведет обратно, отчитает, как следует бабу Марью и уйдет. Как ей доставалось из-за меня! Я снова убегаю и прошу тетку Катю: «Забери меня! Забери от греха!» От тетки Кати бежал к тетке Шуре. Они сокрушаются, бранятся, а я не мог смириться с одиночеством, которое меня ожидало в семье Марьи. Весной разлился ручей. Стал прыгать по льдинам. Сорвался. Понесло меня. Льдиной чуть не накрыло. Зацепился. Затащил себя. Вытащился и прибежал к тете Кате. Меня сразу на печь засунули. Отогрели. И опять повели к Марье. Трижды тонул, а убегать не переставал. В голове стояло – бежать. Душой было плохо! Детским подсознанием чувствовал, беда случилась. Марья была суровая, какая-то несуразная, но труженица. Глаза чернущие! Молчит и работает. Всегда при деле была. Как-то при мне, председатель колхоза снял с себя орден и вешает ей на кофточку, она отбрыкивается. Председатель благодарит: «За работу!» Она медаль вернула и показывает на меня: «Не надо, дай хоть ржи на мальчонку». Не мог он дать крупы, такая «щедрость» грозила сроком. Сын Марьи по глупости взял охапку гороха. Шел по улице, кто-то донес. Пришел одноглазый начальник забирать его, а он вырвался и в лес утек. Его нашли, мотали по кабинетам, но оставили, не привлекли. Страшное время – за горсточку могли посадить на пять лет. Я жил с ними три года. После меня забрали с братом в детский дом. Бились мы с ним там не на жизнь, а на смерть!

     Шести лет Владислав Сергеев попадает в детдом, организованный при нефтеперерабатывающем заводе имени Д. И. Менделеева в нескольких километрах от районного города Тутаева в ярославской области. По его собственному признанию, единственным утешением здесь было ему то, что появилась над головой постоянная крыша. Были еще, правда, друзья и была первая учительница, с которой, пожалуй, началось первое признание таланта. Это она однажды задала воспитанникам рисунки на вольную тему. Среди прочих оказался натюрморт – разрезанный по полам арбуз. Легко представить удивление учительницы, если она вдруг решилась поставить за него несуществующий бал – «шесть»! А учителя продолжали ставить ему в альбом пятерки с тремя плюсами и даже шестерки и семерки, ведь эти работы были на порядок выше и профессиональнее каракулей однокашников. Вслед за тем у юного живописца появилась собственная «мастерская» – маленькое пространство в коридоре второго этажа, где он теперь часами сидит за работой. А уже в тринадцать лет он организовал свою студию, куда ходили еще четверо воспитанников детдома, вместе думали, писали этюды, делали копии с картин Шишкина, рисовали с натуры, приносили с собой кучу набросков из школьных походов. Видя их нешуточное отношение к рисованию и конструированию, начальство выделило для подростков даже отдельную комнату, а потом, поняв, что наиболее одаренным мальчикам уже не хватает чисто профессиональной помощи и глаза, рекомендовали их в специальные заведения.
- Это были первые послевоенные годы. В Ярославской области было до 190 детских домов. - Заметил Владислав Сергеев, - 5 мая 1945 года на фронте погиб отец. Вернулся его друг, Леня Кислов, рассказывает, что устроили марш бросок в городе Зундер (Германия). Все бежали, бежали, вдруг Саша Сергеев упал на колени, зажался в комок. Шальная пуля прошла сквозь висок. Не судьба - не дожить несколько дней до окончания войны! Ранее ему написали, что Паня умерла, он понимал, что придется в одиночку поднимать троих несовершеннолетних детей. Победа была уже рядом, а вот, не получилось, сестренка старшая - Валя, как мать нам стала. А тогда, Леня Кислов сообщил о смерти Александра Сергеева его родному брату Мише, тот как раз шоферил в тех местах. Миша рванул на машине к месту гибели. Похоронил его. Вырыл могилу и положил «баранку» на холмик. По линии отца только Миша вернулся домой. Помню, он мне мятный пряник протянул из походного мешка, так от него пахло махоркой и костром. Каким же, он мне вкусным показался! Миша, вернувшись с фронта, взял фамилию матери – Шалунов. А так, мужиков с фронта почти не пришло. Редкость, если кто живой возвращался. В нашу деревню, не помню, чтоб кто-то пришел. К тетке Шуре еще сын вернулся, и все. Все погибли. Бабы выли, рассматривая фотографии, охали: «Сколько народу раньше было в деревне. Сколько веселья. Особенно в пятницу Петровскую и Троицу! Все ушли в землю!» На фронт ушло сто мужиков с деревни, а вернулось только двое. Кто пропал, кто в плен попал. Стала деревня Кузьминское – слом да вывих, а помнил я ее живой и людной. Шла большая война – всего надо было много. И деревня отдала все, что могла. Всех своих, богатырей! Горькая судьба у русской деревни. Горше, наверное, и на всем белом свете не сыскать. Старухи говорили: «Везде беда!» Мы подросли и отдали брату Левке отцовские медали и ордена на хранение. Он молодой был – потерял. Жаль, не сохранил! От матери тоже ничего не осталось на память! Ничего! А тут стали все перебирать с Татьяной Ивановной (моей женой) нашлось много родительских фотографий. Посмотрели. Я думаю написать еще их портреты.      

      Великая Отечественная война окончилась полной победой советского народа над фашистскими захватчиками, но война принесла нашей стране неисчислимые бедствия и разрушения. Перед советскими людьми стояла важнейшая задача – в кратчайшие сроки восстановить все разрушенное и продолжать дальнейшее всестороннее развитие нашей страны. Сильно пострадала от войны и Ярославская область. Часть ее районов была разорена врагами. Немало разрушений причинили воздушные пиратские налеты, особенно в полосе железных дорог. Среди населения, вернувшегося с фронта, были инвалиды и больные. О чем, думали наши солдаты, сидя под чужим небом? Вспоминали жену и детей, что ждали дома отца и мужа? Многим так и не удалось услышать срывающийся от волнения голос Левитана, возвестивший Советскому Союзу об окончании войны. В немецкой земле осталась могила, Александра Сергеева на которой, так и не удалось, побывать его детям.
- Мы «дети военного времени», - сказал Владислав Сергеев, - Нас с братом определили в приют. Я там пробыл с 1945 по 1951 год. Помню, к Марье пришли незнакомые женщины, вытащили меня из-под скамейки и увели с собой. В детском доме было много детей. И все остались без родителей. Я все ждал, что меня заберут тетки или бабушка, но никто не приходил. Я и свыкся. Не плакал. Стал привыкать к новой жизни. А как нас кормили! У деревенских ребят, такого разнообразия не было. Я помню, что ел у бабушки Марьи: дуранду и  котлеты из гнилой картошки, да и того, могло не быть. А в детском доме голодными не ходили. Все что могли, отдали нам. Все было! Помню, каши и супы были. А когда во второй детский дом попал, там не только мой живот насытился, но и душа. Там музыка звучала! Я с пятого класса попал в специализированный детский дом.      
 
            И то, правда, на деревне люди еле-еле сводили концы с концами, но не падали духом, уныние заменял труд и смех. Годы, проведенные в этом детском доме (здание, когда-то принадлежало батюшке Некрасова), оставили у Владислава самые удивительные и теплые воспоминания. День начинался в семь утра, делали зарядку, а летом на улице обтирались холодной водой, кто-то обливался с головой. Убирали самостоятельно комнаты и школьные классы. В послевоенные годы, воспитанники детского дома не чувствовали недостатка в еде. Обычным делом было получить на большой перемене кофе с булочкой или пряник. Детей учили первым житейским премудростям: девочек – шить и вышивать, вязать и готовить, мальчиков – рубить дрова и ремонтировать мебель. Летом, дети помогали на колхозном поле и в саду, работали на уборке картофеля, фруктов и овощей. Все дни у них были заняты, не оставалось свободной минутки на баловство. Хотя, Владислав успевал все: раскидав в детдомовском свинарнике по кормушкам помои, бежал к земляным баракам, где его дожидался «неприятель» - шайка татаров под предводительством Хасада.
- Мы с ним соперничали. Уворуют, что-нибудь в деревне, а на меня придут и свалят. Мы идем к ним в бараки. Деремся! Они низко поступали, старались выследить меня и напасть в одиночку. Я носил «оружие» для острастки. Пригрожу, не подходят, только шибко обзывали, - объясняет художник. – Понимаешь, через всю мою жизнь, как незаживающая рана прошло – сиротство. Меня раздирало! В пять лет сообразил, что я художник. Был надлом. Родители померли. Как мне жить? Тебе надо проследить этот период в моей жизни. И мой стресс! Буянил! Вспомнить страшно! Биография-то у меня большая, много чего можно пописать. Я вот одного паренька вспоминаю часто. Он в деревне с нами жил до детского дома. Звали его Володя Репин. Хотел всем сделать хорошо. Редкой души человек. Чудик! Больше я в жизни таких людей, никогда не встречал. Он и боль с добром в себя впускал, а я искал справедливость что ли. Вот и махал кулаками! Из меня лезло! Я помню, что на территории детского дома, был выстроен амшанник, дровенник и свинарник. В послевоенные годы нас и кормил этот свинарник. Представляешь, двадцать пять метров! Выгоняли с ребятами свиней на лужайку. Пасли их! Свинарник был собран из новенького бруса. Так мы стреляли по нему из самодельного оружия. Лупили в одну точку, вот такая дыра образовалась от выстрелов, - показывает на пальцах, какой был диаметр у прострелянного отверстия в брусе свинарника, - Такие дырки просверливали пулями! Насквозь! Отмеряли двадцать пять метров и целились. Мы такие были стрелки! Умели воевать! У меня только, было два пистолета и финский нож. Нож носил в сапоге. А сколько мы еще прятали. А вот, расскажу, как мне достался второй пистолет: у нас была учительница, Казалетова Мария Ивановна, вела нас до четвертого класса. Она мне как раз и поставила оценку «шесть с плюсом» за натюрморт с арбузом. А ее мужа мы прозвали: «Бердан». Он был неуклюжий, большой. У них в комнате на гвозде на месте часов висел в кобуре бердан. Заместо «гирь». Во как! Я приду к ней на внеклассные занятия, и украдкой на него поглядываю. Аж, облизываюсь. Настоящий пистолет! И вот она вышла, а я хвать его и в окно. Стащил! Стащил, окаянный! – Владислав Сергеев, вытер вспотевшие ладони о ткань брюк на коленях, и, присвистнув, продолжил: - А где, еще взять было, такой? Украл! Отчаянный, я был. Бандит! Чистый бандит из меня рос там! Второй пистолет я «смазал», да как ловко – не придраться. Вот ведь, что заставила вспомнить! – и он расхохотался, - Впервые это вспомнил! Я ведь мог и не попасть из этого детского дома в специализированный, так как, еще тот шпаненок был. Я здоровый был. В теле. Я всех лупил, меня лупили. Меня не хотели отправлять, когда запрос из Ярославля пришел. Боялись они, что я там, что-то подобное вытворю. А со сменой нового директора, я был «оправдан». Касьянова Анастасия Ивановна, посмотрела мои работы и «вжик» меня в другую «среду» – творческую. А так бы случилась трагедия, попал бы я в училище и затерялся, - он в волнении перевел дыхание, - Слушай-ка, еще что расскажу. Меня там бабки проведывали, и как-то, сунули монеток. Я побежал в лавку при заводе. Купил себе коробочку с акварельными красками и кольцо. Краски были маленькие, медовые. Я пока шел дорогой назад, стал их лизать. Увазюкался весь! Я ведь и сейчас совершенное дите, а тогда так они мне понравились. Первые краски у меня в семь лет появились. Акварельки! Начал писать! А кольцо прятал от воспитателей. Оно блестящее такое было, гладенькое. И потерялось! С того дня, никогда никому колец не одевал и сам не носил! – он сокрушенно вздохнул, - Я хотел его подарить своей воспитательнице, Инне Александровне Моргуновой. Ей было девятнадцать годиков. Каждый день она приносила мне сладости. Так меня, любила! Я ей вроде за сына был. Я ее так любил! Так любил! Первая моя любовь. Постарше ребята игрались с ней. Не нашлось колечко… А ты откуда узнала про мою первую мастерскую? Так было. В четвертом классе организовал студию-мастерскую: занял коридор у уборной комнаты на втором этаже. Чего там только не делал? Вел уроки, машину собирал, мастерил из деревяшек и корешков. Нас каждое лето вывозили на дачу, так вез оттуда материал. Друзья-мальчишки уважали меня. У меня был альбомчик, там делал рисунки, а с натуры писал в походах. Я ведь из-за мастерской разодрался с братом Левкой. Ему в уборную комнату надо идти, а я не пускаю, так как он мне творческий процесс срывает своим пустым хождением туда сюда. Я ему раз сказал: «Идите вниз!» Он ревет, а не идет. Терпел-терпел, да и стал меня толкать. Пришлось мне оставить на время «науку» и ввязаться в драку. Эх, заставила, что вспомнить! – Владислав Сергеев начал смеяться, зажмурившись, и радостно продолжил, - Когда теряешь детство, твоей жизнью начинает управлять Бог. Я верую в это! На выходные и каникулы нас отправляли на дачу. Топили печи! Тридцать детей вставали на лыжи и поднимались на горы, вверх по Волге. Любили лыжи! Делали высоченные трамплины. И перекувыркивались в воздухе! Ничего не боялись.
     А забав и впрямь было немало. Среди преподавателей была одна евреечка Бриг, она преподавала русский язык и литературу. С первых же дней, она заинтересовала детей своей страстью к «путешествиям по свету». Походы организовывались с ночевкой. Шли от Тутаева до Рыбинска, потом возвращались обратно. В «путешествиях» жгли костры и ловили рыбу. Так вот первые рисунки с натуры, Владислав Сергеев, сделал именно в те годы, совершая смелые вылазки на природу. В первый раз они вышли от Тутаева и направились вглубь леса, мальчик отстал от группы, достал из рюкзака альбомчик с карандашами и стал «чиркать» этюды: домики, мостик и дорогу. Очень, похоже, получилось! По возвращении его рисунками украшали классные доски. А как передать словами те чувства, которые он испытал, когда впервые увидел черный рояль. Рояль украшал парадную залу детского дома. Там собиралась «элита» из воспитателей и устраивались «музицирования в две руки». Касьянова Анастасия Ивановна в белой блузе и длинной черной юбке, шурша накрахмаленным подолом, выходила в центр зала и пела. Изумительный у нее был голос! Все аплодировали и звали ее на поклон. Она звенящим голосом благодарила «публику» и приглашала к роялю «господина Башкевича». Сосланный, как и она из Москвы, хирург Башкевич садился к роялю и играл. Это были культурные люди, пытавшиеся в среде рабочего класса воспитать любовь к высокому искусству. Этим дело не заканчивалось, шумной толпой все направлялись в детские комнаты, где на самодельных подмостках, разыгрывались театральные представления. Самым запоминающимся спектаклем был, конечно же, «Дон Кихот».
- Эта Бриг, она была замечательная женщина. В походах она всегда одна с нами была. Рассказывала удивительные истории. Она любила одна с детьми возиться. И это ее увлечение путешествиями передалась многим из нас. Я после армии сорвался, было искать «миражи»… А Касьянова устраивала концерты. Партнером по музицированию был хирург Башкевич. Он мне еще чирей на груди удалял. Я ведь там стал на баяне поигрывать. Слух мне видимо от батеньки достался. Отец даже меха рвал! И я играл! Но художество казалось мне гораздо серьезнее. Здесь мир больше! Осознав это, я начал копировать картинки из книг. Сделал копию картины «Старый двор» Шишкина. – Тут он сконфузился: - Я уже был в специализированном детском доме в Ярославле, когда меня педагоги из старого детского дома попросили сделать им копию с картин Шишкина. Я привез работу и заломил за нее большую сумму. Мне стали стыдить! И я с дружком, отказался насовсем от этой картинки, пробормотал, дескать, заберите ее так, и уехал поспешно. На этом у меня оборвались связи с детским домом. И с Касьяновой Анастасией Ивановной уже не свиделись больше. Так глупо все получилось. Некому было дать мне под зад! Вспоминаю часто здание детского дома: с писаниной и резьбой на высоких потолках, металлической лестницей в центре. Потом я уж, переехал в Ярославль, там другое все было. Другое…
       Можно предположить, чтобы случилось с одаренным, непоседливым мальчиком Владиславом, если бы его рвение к «искусствам» не было замечено воспитателями. Он просто бы прожил не свою жизнь: талант, «перегорев» в череде серых будней изредка напоминал о себе лишь коробочкой из-под детских акварелек. Вся его жизнь настолько напоминает «невидимый толчок» неких сил и проведения, что начинаешь верить в предопределенность линий судьбы. У родных Владислава Сергеева жизнь сложилась иначе. Младшего Левку с отъездом брата в специализированный детский дом, после десятого класса определили в училище в Рыбинске, где он получает специальность ростовщика. После учебы его забирают в армию, а оттуда он едет поступать в железнодорожный институт в Харькове. Доработав до начальника железнодорожного депо, уходит на пенсию. По сей день живет в Крыму. Сестра Валя всю жизнь проработала оператором на Нефтеперерабатывающем заводе в Ярославской области. Сейчас она вышла на пенсию и занимается внуками. Владиславу Сергееву повезло больше, его талант к рисованию заметили и взрастили, но это не смогло ему заменить семейного очага и навсегда поселило в душе тоску о несбывшемся.
- Сестренка Валя со смертью родителей заменила нам мать. Я пятнадцать лет как не был в Кузьминском. А тут вдруг так потянуло. Страсть! Собрался и навестил сестру. Стало легче. – Вздохнув, добавил, - Успел съездить в Ярославль и в деревню к сестре.   



        Известность Владислава Сергеева быстро перешагивает границы детдома в Тутаеве, а вместе с тем собственная биография начинает приобретать некоторый оттенок фантастичности: в 1951 году за ним, двенадцатилетним подростком, приезжают из Ярославля с целью перевезти в специализированный детский дом музыкально-художественного воспитания для особо одаренных детей. Он начинает учиться в художественной школе при Ярославском художественно училище, посещая в то же время и детскую студию. Таких учреждений в стране было лишь три. Как вспоминает художник, этот детдом тогда «вовсю гремел». В 1953, а затем в 1954 годах его акварели рекомендованы к участию во всесоюзных и всемирных выставках детского художественного творчества. И на обеих выставках он завоевывает первые места. Удача его не оставляла никогда. Он рано начал рисовать. Был замечен. И, как порой счастливо получается в жизни, нашлись и добрые и строгие наставники, и первым из них следует назвать талантливого живописца, терпеливого и взыскательного педагога Севастьянихина Бориса Константиновича. А рядом с ним Кичигина Михаила Александровича, большого мастера рисунка. Они-то и привили первоначальный вкус своему подопечному, уже начавшему  понимать толк в хорошей работе и все более тянувшемуся в это время к рисованию. К этому же времени относится его знакомство с тогдашним президентом Академии художеств академиком Александром Герасимовым, который заинтересовался его работами. Что же касается самих акварелей, то они направляются за границу и экспонируются на всемирных детских выставках в Индии, Голландии, Италии, США (Нью-Йорке), Франции и Норвегии. О нем был сделан на Центральной киностудии «Мосфильм» научно-популярный фильм. В детском доме даже была вывешена специальная карта, на которой стрелками указывались страны, где успели побывать работы талантливого воспитанника. Через три года Владислав Сергеев закончил художественную школу, и в пятнадцать лет успешно сдает вступительные экзамены в Ярославское художественно-педагогическое училище, а еще через несколько лет (в 1959 году) заканчивает его, выполнив дипломную работу с наивысшим баллом – «отлично». Он учился в одно время с Евгением Соколовым и Брониславом Шабаевым. В год окончания его занятий туда поступили Генриетта и Николай Бурмагины. Из своих педагогов художник более всего отмечает П. Мазитова, П. Крохоняткина, А. Кичигина и М. Севастьянкина. Его дипломной работой была написанная темперой картина «Капустницы», выполненная под явным впечатлением от живописи Николая Фешина. Картина была оценена как один из лучших дипломов училища и потому осталась в специальном учебно-методическом фонде. Была открыта прямая дорога для учебы в московском Суриковском институте. Но художника ждала работа и непростая повседневная жизнь.  Владислав полюбил акварель. Широкие волжские просторы, игра солнечной воды и растущие вдоль берега кусты и деревья, спускающееся к горизонту теплое небо и куда-то неторопливо проплывающиеся облака – все будило воображение и подталкивало к краскам. Потом, позднее, после посещения Ташкента, Бухары и Самарканда, Сергеев признается, что не написал там ни единого листа: «Все не мое. Я оттуда быстро сбежал и еще больше полюбил Север».   
- Этот детский дом на основе углического был образован, - он достал фотографию, прочитал, - написано: дом номер 21, а детский дом под номером 90 на улице Салтыкова-Щедрина. Там сейчас музей. Я скажу, это уже был благородный дом, а не обычная школа. Относились к нам превосходно. Лучшие педагоги Ярославля развивали всевозможные таланты (музыкальные, поэтические, художественные) и давали хорошее образование. Целыми днями в детском доме гремела музыка! Весь дом напоминал улей. Детишек эвакуировали отовсюду. Были среди нас и испанцы. Я помню, фамилии – Зухра, Бекан. И все они, играли на баяне, скрипке, виолончели, фортепиано, скрипке и трубе. У нас был свой хор и симфонический оркестр, танцевальный коллектив и студия изобразительного искусства. Ездили в Москву и Ленинград – выступали на большой сцене, делали выставки. Преподаватели говорили: «Мы не столько своими детьми занимаемся, сколько вами!» В музей ходили как в церковь – каждое воскресенье. Все запомнил настолько, что знал, где и на какой картине облупилась краска, - вспоминает Владислав Александрович. - Помню свою первую премию на Всесоюзной выставке детского творчества. Маленькие красочки, акварельки, как камушки, приставлял друг к другу и писал. Это мероприятие освещало Центральное телевидение, и они вздумали снять обо мне фильм. Я настолько застенчивым человеком был, что всю съемку перед камерой молчал. Для них очередная сенсация – уникальный ребенок в России, а для меня сущее наказание вся эта возня с моей персоной. Но, что-то у них все-таки получилось. Отсняли материал со мной на уроках в художественной школе и на даче, наложили свои комментарии на ленту. Привезли, показали нам крупным планом. Я как вспоминаю, то юношеское мучение и сейчас тошно. Затем в 1957 году послали меня в составе детской делегации от Ярославля на фестиваль молодежи и студентов в Москву. Запомнился фестиваль выставками и учебой у именитых мастеров живописи и графики.          
     В специализированном детском доме от воспитанников требовали профессионализма, и Владислав Сергеев уже на то момент времени был профессионалом. Его акварели были высокохудожественными произведениями. Первое место на Всесоюзной выставке было заслуженным. С этим событием победителя поздравляли артисты Волковского театра. Для столичного Ярославля – это было значимым событием в истории города. Хочется отметить, что отбор в классы специализированного детского дома был наисложнейшим, не уступал он по серьезности поступлению в столичное высшее заведение: поступивших деток в течение года проверяли. Талантливых детей зачисляли, а не прошедших конкурсный отбор отправляли в обычный детский дом. Не обходилось и без слез…         
- Ворошилов с Герасимовым приезжали – гладили меня по головке. Я в то время гремел! – сказал Владислав Сергеев. И я увидела слезы в его глазах. – У меня тогда была слава! Я ничего не понял… Просто немножко как-то меня приподняли, - в волнении покачивает рукой, бередит бородку. На манжете водолазки поблескивает ремешок часов, - Я как раз, рассказывал тебе, что среди детей занял первое место, а там все стало цепляться. Пошло-пошло цепляться. Есть фотография, где я с артистами Волковского театра, она хранится в музейчике детского дома. Тогда уже приподняли! – руки его дрожали. – Я не знаю, что такое слава! – хохочет, мотает головой. Я смеюсь вместе с ним. – Ты знаешь, у меня по работе не одинаково шел процесс: то спад, то подъем. Я не ощущал такого! Слава, она когда?! Когда тебя поднимают так высоко! Я же никуда не поднялся, - почесав в затылке, задумался. – Чепуха это! Самообольщение, самообман! Что вообще об этом говорить?! Самое главное быть искренним. Больше ничего не надо, потому что если это есть - тебя рано или поздно, так или иначе, примут. Какие бы загибулины не были в жизни, все равно искреннее пройдет, - указывает рукой к небу, - искреннее отношение к жизни, искусству, природе останется. Почему сейчас молодые люди идут не к результату, как мы раньше, а к славе?! Коварный вопрос. Они консервативны. Беда-то в этом! – свободной рукой, нервно поправляет покрывало. – Поэтому очень хотят славы. Быстрей-быстрей! Обласкали, чтобы их. Торопятся услышать слова… Бегают молодые со словами: «мы гении». Смешно, как-то все это. Для меня слава ничего не значит. Я никогда не выставлялся персонально. Первая выставка была в шестьдесят лет. Больше персональных выставок не было, да я и не тяготел к этому. Мне это безразлично. Звание «Заслуженный художник России» я получил в 1977 году. И могу сказать, для меня это не было таким значимым событием как, например, первые премии в Ярославле. Там меня подняли. Остальное в «закулисной жизни» не влияло на меня. И сейчас, если будут отмечать очередным званием, скажу, что это поздно и ненужно все. До сорока лет надо «поддерживать» художников. - Могу сказать, что это был не единственный художник от кого я - при личных встречах, слышала подобное, одним из тихо сокрушающихся запоздалой награде, был график Анатолий Наговицын. Звание «Народного художника России» он получил за год до своей кончины, накануне своего восьмидесятилетия. – После сорока лет нечего делать художнику в искусстве. Надо уходить! Искусство стареет, нет развития. Дальше не будет идей. До тридцати лет все идет из сердца, а потом идея становится выхолощенной. Выдумывать картинку?! Есть те, кто стряпают, но это не искусство. Умерло все! Дальше будет сплошная самодеятельность. Катимся в тартарары. Потом может быть дойдет. Последний шанс дается России!   
- Кто из Ваших преподавателей в Ярославском художественно-педагогическом училище был истинным художником? Какую роль в вашем воспитании сыграли эти знаменательные встречи, и что удалось Вам от них перенять? – спросила я.
- Следует вспомнить моего учителя, Михаила Александровича Кичигина. Бесподобный рисовальщик России! Знаешь, какие у него рисунки? И-и-и! Ой-и-и! – восхищенно восклицал Владислав Сергеев. – Он в Китае в эмиграции был. Рисовал китайцев бесподобно! Акварель радостная, яркая. Открытыми красками врезался в холст. Рисунок капитальный. Он учился в одном московском училище с Владимиром Маяковским. Дар был дан от природы. После армии, я посещал в Ярославле при Союзе художников вечерний рисунок. Что-то там, как-то, изобразил. Собираюсь уходить, как ко мне подходит его супруга, Елизавета Михайловна Кичигина, и в волнении спрашивает: «Вы, молодой человек, наверное, у моего Миши учились?» Я поклонился и ответил: «Да, я его ученик». Понимаешь, Кичигина уже не было в живых тогда, а она узнала его приемы в моей работе. Меня это растрогало и взволновало не меньше, чем ту славную женщину. - Сергеев был бледен и продолжил в сильном волнении. – Со всеми этими переездами из страны в страну у него американцы утащили тюк рисунков. При училище ему дали каморку, и они с женой спали на работах. Мебель было некуда ставить, все пространство занимали картины. На них долгое время смотрели как на «предателей родины». Так поступали с теми, кто возвращался… Тяжелое время было. В Шанхае он открыл художественную студию, вел частные уроки. Что-то из рисунков ему удалось вывезти в Россию. У него ничего не покупали. Он и его работы были как «прокаженные». Мы с ребятами часто ходили к ним в каморку под лестницей. Часами рассматривали рисунки. Я запомнил работу, где его жена полулежала обнаженная на крышке рояля. Меня поразило отражение белого тела на черном рояле. Я тогда не мог уснуть. Как гениально и одновременно просто это было написано! Она была балериной. Бросила карьеру ради него. Всем пожертвовала. Они проживали нищенскую жизнь, но насколько творчески богатую… Он научил ее рисовать. Блестяще! Она умерла вслед за ним… Его могила на Леонтьевском кладбище в Ярославле. Когда он уже совсем не мог работать, случалось, что мы встречали его в городском кафе. Он приходил один, порой подсаживался к нашей компании, но чаще сидел в углу зала, где заказывал рюмочку водки. Выпьет, посидит, помахивая тросточкой. Вроде повеселеет на душе – уходит. А мы с товарищами переглянемся. Сильно мы его жалели! Он спокойный, тихий, безобидный, христианский человек был. Никогда не выступал. Подойдет, и тихо тебе скажет пару слов. Бывало уезжали на пленэр на острова под Ярославль. Ходит между нами – смотрит. Я дописывал акварель. Он подошел, взял в руки, долго смотрел и вернул мне со словами: «Молодец!» А мы уж, пристаем к нему, снова: «Покажите, как рисуют?» Он слабо отбиваясь, взмолился: «У меня руки трясутся». А нас не проведешь, до того его упросим, смеясь, возьмет карандаш, рука и впрямь трясется, а как только прилипнет к листу, пойдет писать одной линией. Ей, Богу, прилипнет! Рисует одной линией! И становиться для нас самым великим из великих… А так маленький ростиком, щупленький, совсем на художника не похож. Не зная, кто он, принял бы его за бильярдиста. – Сергеев закрыл лицо руками. – Придет на рисунок. На кнопки посадит лист. Остальные преподаватели усердно тушуют карандашами. Мы следим за его действиями. Чертовщина какая-то! Он обводит карандашом… Потом раз… Пальцем подчеркнет – и все живое. Видел натуру идеально. – Следующее он произнес задумчиво: - Бывало придет после очередной выставки, жалуется нам: «Опять художники утащили работы». А потом в лице разом перемениться и разразиться смехом. Мы подхватываем его настроение. - Сергеев вдруг стал грустен: - Жена свои и его работы отдала в музей. Все бы растащили, а так музей сохранил это наследие. Он преподавал у нас живопись, пленэр и композицию, до рисунка его не допускали. Ему не простили двадцать лет в эмиграции. Обращались как с «плохим» человеком, но он не жаловался, все сносил. Знали, что мастер блестящий, а как с «пропащим»… Ни одной работы он не продал в России… Вот он мне запомнился. Были еще хорошие художники Дружинина, Мазитов, Крохоняткин. Но, только рисунки Кичигина, меня поразили. Блестящие рисунки! Меня поразило трижды. Впервые, когда  столкнулся с рисунками Кичигина, потом с листами Фортуни и Дюррера. И теперь, я всем говорю: «Надо лучше учиться рисунку, он дает возможность сохранить молодость до конца». В живописи мазок, туда сюда, положишь, вроде и получилось. В гравюре дисциплина нужна. Каждый сантиметр работы ценен. Можно запороть вещь. Я быстро рисую. Я прямо-таки заставил себя видеть цельно. У меня еще с училища все профессионально отработано. Сколько сил требовалось заставить глаз увидеть все цельно: от темечка до пяточки. И мне легко удавались многофигурные композиции. Я рисую, а не срисовываю. Помогает знание анатомии и перспективы. А рисунок у меня от природы. Если бы я каждый день рисовал, я много бы достиг. Надо каждый день. Глаз в движении. Быстро все ловишь. Пишу от массы: начиная в работе, беру большую кисть и довожу до маленькой. Мне Бог подарил это отношение: у меня через всякие рисуночки, все – травинки, кузнечики, почки… Специально купил микроскоп. Стал рассматривать. Неторопливо. Тщательно. Так был глаз настропален. Сейчас зрение притупилось.
- Расскажите о ваших студенческих работах, достижениях. Как проводили свободное время, будучи студентом? – поинтересовалась я.
- Это было хорошее время. – Ответил, смеясь, художник. – Все детдомовские детишки относились друг к другу как брат к сестре. Очень любили ближнего! Ведь у нас никого больше не было. Время было у нас дураковатое. Я ко всему в творчестве сам пришел. К акварели относился деликатно. Любил ее. Преподаватели поправляли: «Чуть-чуть, здесь!» Из училища придем в пятом часу вечера. Отобедаем и начинаем рисовать. Это называлось вечерним рисунком. Если что-то не получалось, возвращались в училище. Постоянно шло рисование. Что только не чудили! С московского вокзала отправлялся поезд в воскресенье, и мы художники, забирались на крышу и ехали. Удивительное дело, но нас никто не гнал оттуда. Взять-то с нас что? Бедные студенты! Поезд шел неторопливо. И только этюдники уходили в перспективу. На первой остановке «Космодемьянская», спрыгивали с крыш и разбегались писать. Жажда учения была! В охотку все было. В стране был пассионарный подъем. Мы строили новое общество! А так с дружком, сядем на велосипеды, пристроим этюдники и фьють на дачу от Союза ярославских художников в Белкино. Как каникулы, едем под Ярославль на дачу. Тогда там был военный аэродром. Нам под работу было отведено два здания. Мы писали в полную мощь! Привозили много этюдов. Сами топили печи. Рядом лес и речка Туношонка – славное местечко. Жили как благородные девицы. Во-о, куда я попал из хулиганов! – он расхохотался. – Все ярославские соборы и улочки переписал. Носил с собой акварельки. Присмотрю, что-то на улочке, сяду и пишу. Мазочками. Красивые работы. Все растащили.
     Владислав Сергеев числился одним из исполнительных студентов курса живописи и к отчету по пленэру он всегда успевал раньше товарищей, но вот беда, большинство выставленных для комиссии этюдов – бесследно пропадали. Его работы, которые он делал как мозаику, приставляя мазочек к мазочку, нравились «неудачливым по расторопности» сокурсникам и они их прихватывали. Наступал день оценок. Владислав с ужасом недосчитывался с десяток работ. Преподаватели недоумевали и ставили в журнал очередную «тройку» или «двойку», лишая тем самым студента стипендии. А кому Сергеев, бывало, пожалуется на воровство, все старательно отводят глаза, у самих-то по пятнадцать работ, а у друга «по цеху» всего две. И начинал Сергеев, по новой писать. Возвращался с пленэра запоздно, и как-то заглянул в комнату к другу Жене Соколову, хотел показать работу на которой ему удалось схватить закат над Волгой. Смотрит, а на кровати лежит его «исчезнувшая» с отчета акварелька. Строго спросил: «Где взял?!» Тот, тихо ответил: «У тебя утащил. Прости». Сергеев, обрадовавшись, что хоть, что-то проясняется в этой истории, попросил друга: «Отдай мне на выставку. Не успеваю к сроку отписаться». Соколов с горечью в голосе, отказал: «Я уже, другому художнику, пообещал» Сергеев взорвался: «Как так?! И кому же?!» Женя, смешавшись, ответил: «Броньке Шабаеву. Пусть учиться, как надо! А ты еще, успеешь. Сиди – пиши. Мы на тебе учимся. Копируем приемы. Не подводи, нас». Владиславу, аж до слез обидно, посопит-посопит и «не солоно хлебавши», хлопнет дверью со словами: «Во как! Передай, Броньке, пусть учиться. Не жалко! Еще напишу, только пусть, после просмотра тащат. Мне с Вами училища, не закончить».               
     А потом, как-то хитро и испытующе посмотрел на меня, сказал:
- Девочки с нами славные учились – жениться бы. А искали другое… Они такие красивые, музыкальные, скромные. Хорошие девочки! И никто из нас на них не женился. Странно! Я вот как теперь рассуждаю, глупцы мы были: сокровища проглядели…
     Протянул стопку фотографий. На одной из них, дольше всех, задержал взгляд. Это была девочка в серой школьной форме. У нее были печальные глаза. Сергеев пристально смотрел на меня. Я смутилась и отдала ему фотокарточку. «Что такое с ним?» – подумала я, но продолжала молчать. Сергеев молчал, но потом очень серьезно сказал: 
- Вот моя Валечка. Это моя первая любовь.
- Серьезная, - говорю я.
- Она виолончелистка, - пояснил он. Протянул новую фотографию. На ней, я узнала художника, но он был в узком сюртуке студента:
- Вот я. Без бороды! Я молодой был красивый. Заглядывались зрелые женщины, а я скромный был до всего этого, настолько скромный и боязливый. Я иду. Оглянусь, а мне в след смотрят. В краску часто вгоняли.
- Как Вы ухаживали за своей избранницей? – спросила я.
- Мы дружили. Наше общение было наивным и чистым. Иногда она садилась ко мне на колени и гладила по голове. У нее были тонкие руки. Я не смел, шевельнуться, так боялся, что она ускользнет. И так мы сидели. За окном опускался вечер. Она осторожно убирала с моих плеч руки и уходила в девичью спальню. Ни разу наши губы не прикоснулись. Я берег ее.
- Это первое прикосновение к любви, стало для Вас разочарованием или наполнило светом?
Он ответил не сразу:
- Валечка приехала к нам из углического детского дома. Ее эвакуировали из Ленинграда, где у нее осталась старшая сестра. После седьмого класса ее зачислили в училище им. Собинова по классу виолончели. Она мечтала о консерватории. В 1957 году мы вместе были на фестивале молодежи и студентов в Москве. Мы расстались, когда я ушел в армию. Что-то там случилось… Она поспешно уехала в Нижний Тагил. Преподавала в музыкальной школе.
- Почему она не объяснилась с Вами?
- Пришло письмо, в котором она писала: «Я тебя недостойна. Прощай». Кто-то видимо, гулял-гулял ее, и загулял. Что там, еще могло случиться? Может, была при родах. Ничего не знаю, толком. Девочка молодая, красивая, играла на виолончели в кинотеатре перед показом фильма. «Поступай в консерваторию», - просил ее, постоянно. Она в письмах писала: «Ты художник!» Ничего, ничего не знаю. Может и не жива теперь. Она на год моложе меня. На встречи со своим курсом в училище, она никогда не приезжала. Все приезжали, а она - нет. Она для меня сказкой осталась. Детская любовь самая сильная. Детство, есть детство, но вот томит тут, и по сей день. – Указал на грудь. – Я вот какую штуку тебе расскажу. Я из самоволки к Валечке убегал (из Москвы в Ярославль). В лесу у меня было гражданское белье спрятано. До станции Теплый стан надо было отмахать тридцать шесть километров. Автобус один ходил. Прячешься за пассажирами от офицеров. Думаешь, не к тебе ли, он проталкивается в хвост автобуса? Пересаживаешься в электричку, а через три часа в Ярославле. Ребятам-воякам наказываешь: одному, что, туда ушел, другому – туда-то. Всех запутаешь. А попадись-ка! Возвращаешься. Переодеваешься в лесу и идешь в часть. С Валей заранее списывались. Она подъезжала в Ярославль из Нижнего Тагила. Это любовные дела. – Он засмущался. – Расставшись с Валей, долго не находил себе места. Злой был! Не работал тогда, все бросил. Кисти видеть не мог! Ой, как меня, захватило! Страдал. Я знаю, что люблю ее, знаю, что любим, но почему, ее нет рядом?! Провал! Так тяжело, словами не передать! Но, знаешь, она подстегнула меня к творчеству. Любовь, отчаянье, вошли в мои работы, которые я сделал в армии. Так расписано мне было судьбой. В трудные дни – надо страдать человеку. Опухает человек-то, без горя. Человеку, дано не много лет жизни. Надо выстроить жизнь. После трагедии, приходит счастливый путь! Обязательно! Счастье, что рождаешься мастером. Великое счастье – понимать искусство. Никогда не повториться уходящий день. Никогда не будет именно этого цветка, как на созданной работе. Никогда не повториться та, сокровенная любовь…   
Он махнул рукой. Остановился и, смотря на меня, волнуясь, сказал:
- Валя, приходила на защиту моего диплома. В дипломной работе «Капустница», я соединил три техники в одну: смешал темперу с акварелью и маслом. А потом это знание забылось. Раз не пишешь, то все. Я специально, выезжал на детдомовскую дачу, где писал капустниц, коней, детишек. Шла игра красок, как через сито. Вибрация воздуха и света. Диплом написал, как мне сказали, приезжие члены московской комиссии, по сложности и силе равный институтскому. Они хотели меня забрать к себе, но я отказался. Сказал: «Чего мне там – «засыхать», что ли, в этом институте?» Страшно хотелось поскорее работать. А в день защиты, меня, оказывается, искал председатель приемной комиссии: «Где он? Я с ним и уеду!» Меня обыскались. Я с Валей убежал гулять. Охламоном был! Никого рядом из родных не было, кто бы подсказал. Все пустил на самотек! Я устал сильно от экзаменов. Дай, думаю, поеду, попишу на дачьке. Поехал. Комиссия, уехала без меня. Рванул в Ленинград поступать в Академию художеств. Меня к экзаменам не принимают. Отшвырнули работы. Пошел к ректору с работами. Ректор, знаменитый портретист, Орешников, посмотрел листы акварелей: «Ну-ка, иди в классы!» Я пошел. Рисовал, как во сне. Мне по рисунку и живописи «три» поставили. Чувствую, плохо сдал экзамены. Вернулся в Ярославль на дачу. Всю осень прописал, а в конце ноября меня забрали в армию. Устал, выдохся от диплома, что было не до переживаний.
- Пожалуй, Вы правы. Но, не жалели позже, что не поступили в Академию художеств? – удивилась я.
- Я бы в конец, замучился! – не согласился он со мной. – Меня бы в Академии вышколили. Высушили! Не сделал бы своих гравюр. Если уж, Серов с Врубелем, там по три года отучившись, ушли. Схватили суть, азы и пошли писать! А у меня на уроке по истории искусств было видение. Толчок! Проходили архитектуру Кирилло-Белозерского монастыря. У меня во всем теле потепление сильное появилось, размечтался. Потянуло в те, места и получилось, что начал там жить. Выстроил дом. Ничего нет случайного в жизни. Никому из класса это не открылось, а я увидел места, где никогда ранее не был. Разыскал это в Ферапонтове. Это видимо, Бог! Меня притащило в этот дом на Цыпину гору. Уже сорок два года живу на земле из студенческого видения. Всеми нами двигает судьба! А годы учебы в Ярославском училище – незабываемые. Нам института с академиями не надо было заканчивать. Сколько всего в нас было преподавателями ценного и полезного заложено.
       История Ярославского художественного училища началась с создания в Ярославле Городских Классов Рисования, которые были открыты 27 октября 1896 года. Основателем и первым преподавателем Классов был Петр Александрович Романовский (1866-1914 гг.). Занятия в открывшихся школах проводились три раза в неделю, плата за обучение - более 3 рублей. Первый набор составлял 25 человек. Для Ярославля городские классы рисования были не только первым специальным художественным учебным заведением, но и одним из центров художественной культуры: с 1902 года Городские классы рисования устраивают ежегодные художественные выставки. В них принимали участие ученики, выпускники классов, а также известные художники И. Е. Репин, А. М. Васнецов, А. А. Киселев, С. В. Виноградов. После революции, в октябре 1919 года, на базе Ярославских Городских классов Рисования организуют Ярославские Государственные Свободные Художественные мастерские. В марте 1920 года на базе мастерских было открыто второе в республики Высшее учебное художественное заведение нового типа. В сентябре 1921 года Главпрофобр вынес решение о преобразовании "Мастерских в ударный художественно-педагогический техникум "повышенного" типа - первое такого рода учебное заведение в республике. В 1925 году состоялся первый выпуск молодых специалистов. Именно они, художники-педагоги училища во второй половине тридцатых годов составляли основную творческую группу в Ярославле. В 1925 году техникум преобразуется в Ярославское областное художественное училище.
           В русском стиле исполнен бывший дом Градусова (ул. Большая Фёдоровская, 27; 1903 г.), занимаемый ныне Ярославским художественным училищем. Богата отделка его фасадов, выполненных в красном кирпиче без штукатурки. Здесь и бочкообразные полуколонны, «сухарики» и «городки». Центральный вход в здание оформлен высоким арочным перспективным порталом. Здание нарядно, хотя и несколько перегружено кирпичным декором. После революции на базе мастерских было образовано второе в стране высшее учебное художественное заведение нового типа, позже реорганизованное в областное училище. Сегодня здесь идет обучение по трем специальностям: реставрация, живопись и дизайн. Осенью 2006 года, одно из старейших учебных заведений - Ярославское художественное училище отпраздновало 110-летний юбилей. К юбилею в выставочном зале Союза художников открыли выставку лучших работ студентов и преподавателей разных лет. Некоторые картины - из фондов, и ранее не выставлялись. Среди представленных работ, была и картина «Капустница» Владислава Сергеева. 


              Однако скоро Владислава Сергеева призвали в армию. На службе талант очень даже пригодился молодому бойцу. В отдельном батальоне узла связи Генерального штаба (под Москвой) Сергеев был художником. Командирам, нравилось, что он быстро и точно рисовал маршалов и других военачальников. Его быстро привлекли к оформительской работе и, по существу, творческое развитие продолжалось с известной интенсивностью. Пусть и бедноватая, но у Владислава Сергеева была своя мастерская. В солдатском клубе он за время службы сделал две выставки своих работ. Это уже были графические выставки. Им была показана целая серия антивоенных листов, сделаны были иллюстрации к прочитанным книгам о Бухенвальде, Освенциме и других концентрационных лагерях. Антифашистский цикл носит название «Освенцим» (1965) – его волнуют страдания людей, отрезанных от жизни колючей проволокой концлагерей. Тогда же в его творчестве начинают звучать романтические ноты: он создает образы взволнованного, как бы воплощающего в себе ощущения грозы Шопена (1965), нервно сжимающего свою скрипку Паганини (1966). Сергеев пробует себя – и не без успеха – в монотипии. В это же время, была нарезана первая гравюра на спиле яблоневого дерева. Это была фигурка Христа (1965). 
            В гравюрах Сергеева наряду с красотой и изысканностью штриха и линий, пожалуй, еще больше поражало огромное композиционное дарование, умение сделать композицию очень цельной. Не часто приходиться встречать художника, способного с первых своих опытов в гравюре создавать цельные вещи, без зияющих пустотой провалов, не рассыпающиеся на отдельные, плохо связанные между собой куски композиции. Буквально с первых же его гравюр почувствовалась необычайно уверенная, смелая и точная рука, способная решать столь сложные технические задачи, которые обычно по плечу лишь граверам, получившим большую профессиональную выучку. А ведь Владислав Сергеев, правду нужно сказать, никогда и нигде не учился искусству гравюры. В Ярославском художественном училище гравюру не преподавали. Здесь Сергеев сумел развить свои большие природные способности к рисунку. 
- Со мной в армии служил паренек из Чебоксар. Художник. Мы соревновались, - признается художник. – Он приходил в мастерскую: «У, как здорово, ты делаешь». Садиться рядом и делает монотипию. Потом я  посмотрю, как у него получается и подхватываю: «У, как здорово и у тебя!» Сажусь рядом. Я там освободился от академических приемов, всего себя направил на достижение выразительности в рисунке. Экспериментировал с материалом. Натирал работы воском или темперой. Использовал тушь. Пробовал себя в офорте. Уже тогда стремился к графике. Преподаватель сказал: «Ты не живописец. Ты график!» Я поверил. А это глупость! Теперь меня не признают, как живописца…
        Лиричным и углубленным становится его видение мира, но странное дело, художник, которому все пророчат блестящее будущее, уйдя из армии, вдруг решительно оставляет кисти. Не пишет он серьезных вещей и еще несколько лет потом, уже работая художником-оформителем в Ярославле. Что это: закончилось время расцвета таланта? Или он уже сделал все из того, что было назначено ему, живописцу, судьбой? Нет, дело было в другом. Настала пора серьезно осмыслить свое творчество – когда-то человек должен решить для себя вопрос, как писать дальше? И о чем? В эти годы он много времени отдает Третьяковской галерее. Здесь, в Третьяковке, проходят отныне его уроки, он понимает, что настоящая учеба только еще началась. По его убеждению, мало обладать одним лишь талантом. Да, талант – вещь необходимая. Однако талант должен еще освоить опыт предшествующих поколений, обогатиться этим опытом. Его любимые мастера Андрей Рублев, Дионисий, Александр Иванов, Суриков, Коровин, Врубель, Шишкин, Репин, Павел Корин… Должно быть, и они пережили когда-то этот перелом, мучались теми же мыслями. Все, что ты делаешь, вся жизнь – должны быть осмыслены. Осмыслены исторически. И через себя, обязательно через себя. К такому выводу, пришел, наконец, Владислав Сергеев, и это было его первое открытие.
      После демобилизации он много путешествует по Сибири. Север захватывает, покоряет художника. Хотел даже уехать в экспедицию на Тибет с доктором наук, ученым-археологом  Окладниковым, но чего-то там не получилось. Он объехал значительную часть Средней Азии, а, побывав в таких удивительных городах, как Хива, Бухара, Самарканд, Сергеев не привез оттуда ни одного наброска. А в другой раз скажет: «Искал миражи! Ничего не увидел. Думал, использовать такое преломление в гравюре. Грезил воздушным преломлением форм!»
- А тут сестра, мне рассказала, о готовящейся экспедиции в Монголию под руководством Окладникова. – Воодушевился рассказом художник. – Я опоздал на один день… Дверь открыла жена Окладникова. Акварелистка. Очень мне сочувствовала. Я рванул в Гагры (Абхазия). Забирался высоко в горы и спиливал самшит. Колобашки нес на почту и оправлял посылка за посылкой в Ярославль. Там у меня и появилась аллергия. Из-за этого и пришлось оставить графику…
        Для Сергеева это была пора поиска самого себя, осмысления всего увиденного ранее. Он смотрел, запоминал, думал. А по возвращении уничтожил почти все ранние работы.
        И окончательно остановил свой выбор на Севере – и для жизни, и для работы.
         

 
        Подобно многим своим коллегам и однокурсникам, он потратил годы на обустройство и поиск своего места в творческой среде. Начал трудиться в Ярославле (художником-оформителем на Ново-Ярославском нефтеперерабатывающем заводе), где для графики оставалось только свободное от работы время. В 1962 году впервые участвовал  в художественной выставке в Ярославле. Немного проработал в Новосибирске и в 1963 переехал на постоянное место жительства в Череповец.
        Начал работать в Череповецком филиале Вологодского отделения Художественного фонда РСФСР, а за этим последовало и первое участие в областной художественной выставке в Вологде. Теперь он почувствовал, что сможет снова работать…

         В Череповец попал по приглашению друга, художника Евгения Соколова. Сначала город ему не понравился. Да и понятно: после пропитанного творческим духом родного ему Ярославля. Он уезжал и снова возвращался, чтобы однажды остаться навсегда. Работал в те годы много, жадно, с удовольствием. В 1965 году он купил дом в деревне Загорье на Цыпиной горе близ Ферапонтово, где начал работать над серией гравюр, посвященных Кирилло-Белозерскому и Ферапонтову монастырям. А в 1977 году Сергееву присвоили звание заслуженного художника РСФСР.
         И вот уже более сорока лет художник живет и работает на Вологодчине. За это время он занимался и линогравюрой, и монотипией, и резал на меди, но главной и определяющей его творческое лицо стала ксилография. Вот куда вывело то далекое первоначальное увлечение причудливыми древесными корешками, сучками и деревяшками, из которых с помощью ножа получались занятные человечки и зверюшки. Как ксилограф Владислав Сергеев заявил о себе сразу определенно и талантливо. Накопленные ранее опыт, развитый художнический глаз, пристальная учеба у старших мастеров – Фаворского, Хижинского, Кравченко – помогли выработать не только свою манеру, свой стиль, но, видимо, навсегда определили его жизненную дорогу, его духовное развитие. Богатая биография и разносторонний опыт помогли выработать собственное мировоззрение.


            «Родная природа да отечественная архитектура всегда первыми волнуют человека и внушают ему долго помнить, кто он, чей и откуда. Добавьте сюда услышанные с детства семейные предания, сопричастно пережитые перемены самой жизни, всю радость и горечь их, примеры терпеливого долга, картины труда, родительского обычая… Вот так и накапливается творческая почва. В вологодском крае, к счастью, сохранились вековые пласты северорусской речевой, песенной, обрядовой, изобразительной и строительной культуры, из глубины времен мерцающие яркой самобытностью. Поэтому здесь так много известных писателей, художников, деятелей театра, кружевниц, фольклорных исполнителей и народных умельцев».
            Вологодский край – исконно русская земля, издревле славящаяся своими мастерами. Ими создавалось, то духовное пространство, которое наполняет и вдохновляет современных художников. Люди на Русском Севере живут размеренной, спокойной жизнью, поэтому и в художественной жизни Вологодской области менее всего заметны признаки конформизма и стилистической всеядности.
              До 1950-х годов деятельность художников не выходила за границы области. Они, несомненно, выставлялись на всесоюзных выставках конца 40-х годов, но робко, мало и неуверенно.

             В середине 50-х годов творческая жизнь в Вологде оживляется. Именно тогда организация художников края оформилась в истинный коллектив единомышленников, ставящих перед собой серьезные профессиональные задачи. На волне интереса к памятникам материальной и духовной культуры Русского Севера, возрождения культурных традиций формируется творческая среда художников и писателей, поэтов, актеров и музыкантов. В то время сюда приезжают молодые художники Бороздины, Теленков, Хрусталева, Корбаков, Ларичев. Их раннее творчество связано с испытаниями, пережитыми во время Великой Отечественной войны, но уже к концу 1950-х годов военные воспоминания были оттеснены более светлыми впечатлениями о новой мирной жизни.
             В это время художники еще молоды им не хватает смелости, мастерства, они еще не всегда попадают в струю времени и все это не дает им выйти на всероссийскую арену. Но в Вологодской области они становятся известными, их работы часто выставляются, пользуются успехом у публики и местная тематика дает им возможность наиболее ярко проявить себя в творчестве. Участвуют в городских, областных выставках, местные музеи приобретают их работы в коллекции. Художники не стоят на месте, постоянно совершенствуются, по этому к концу 1950-х годов они становятся ведущими художниками области.
            Творческий подъем в художественной среде области начинается в 1960-х годах. Это было связано с формированием творческой атмосферы, в которой процветали не только живопись и графика, но и литература, музыка, театр. Этот творческий всплеск дал нам такие известные имена в советской литературе, как Яшин, Белов, Рубцов, Фокина. Это время поэтизации искусства.
                В 1960-х годах в область приезжают Бурмагины, Наговицын и Сергеев. Это уже художники, которые несут иные черты мировосприятия, иной пафос понимания бытия. Они все имеют хорошее базовое образование, что дает им возможность на первой же областной выставке заявить о себе как о сложившихся мастерах.
                Среди станковых видов изобразительного искусства в 1960-1970-х годах преимущественное развитие в Вологде получила графика. Растущему интересу к графике способствует деятельность С. Г. Ивенского (бывшего тогда директором Вологодской областной картинной галереи) развернувшего в галерее целый цикл специализированных графических выставок. Он познакомил вологжан с бельгийцем Герардом Годуэном, итальянцем Транкуилло Марангони, Вернером Клемке (ГДР), с русскими мастерами Н. Н. Куприяновым, В. А. Фаворским, Н. В. Кузьминым, А. И. Кравченко, Д. И. Митрохиным, М. С. Чураковой и др.
                Увлечение графикой охватило чуть ли не всех художников. В 1965 году открывается первая выставка графики вологжан, на которой экспонируются натурные рисунки карандашом, монотипии, гуаши, акварели, пастели, гравюры на картоне, линолиуме и дереве, офорты, книжная, газетная и промышленная графика – фирменные знаки, проспекты, путеводители. На ней выступают 23 человека, в том числе Сергеев. Графика становится средством наиболее полного и образного отображения бытия.
               «Местные газеты много писали о неисчерпаемости поэтической стихии графики, богатстве ее техник, интонаций. Но, пожалуй, еще более существенным было то, что при всем разнообразии наклонностей и вкусов художников в их произведениях явственно проглядывалось единство тем, духовных интересов и устремлений. Именно на выставке 1965 года впервые получило определенное очертание то явление, которое сыграет такую роль в развитии искусства Русского Севера и получит впоследствии название вологодской школы графики».
               Собственно термин «вологодская графика» утвердился в 1971 году после проведения в Москве групповой выставки рисунка и гравюры вологодских графиков. Под ним подразумевалось творчество вологодских художников Г. и Н. Бурмагиных, А. Наговицына, В. Сергеева, а также Д. Тутуджан и В. Корбакова. Это они составили ядро будущей школы и дали ей самобытное и деятельное направление.
                Вологодская графика тех лет отличалась большим разнообразием приемов ксилографии. Так, ксилографии Сергеева (1960-1980-х годов) отличаются метафоричностью, символико-аллегорической трактовкой мотивов и композиционных решений, изощренностью линеарной пластики. Художнику наиболее удались гравюры, навеянные образами и конкретными памятниками древнерусского искусства («Рыбаки у Ферапонтово», «Кирилловский ансамбль», «Дионисий», «Приглашение в Древнюю Русь»), иллюстрации к поэзии Н. Рубцова, В. Коротаева.
             Владислав Сергеев становиться постоянным участником областных и зональных выставок «Советский север» и «Советская Россия». Начав в качестве живописца, он затем обращается к графике и сравнительно за короткий срок создает замечательные гравюры, посвященные памятникам старой вологодской архитектуры, и на другие темы, интересные экслибрисы, эмоционально насыщенные, согретые большим человеческим чувством ксилографии «Остров весны», «Воспоминание о Ферапонтове», станковую композицию «На качелях» и другие произведения. 
            Традиции гравюры не получили дальнейшего развития в творчестве вологодских художников 1980-1990-х годов. Большинство художников обратилось к станковому рисунку и акварели. Наиболее часто встречаются лирико-пейзажные, бытовые крестьянские мотивы: незабываемые радости детства, мечты юности, красота родного края, тревоги и заботы, размышления о старине и сегодняшнем дне.
             Со второй половины 1970-х годов наиболее активно творческие процессы в искусстве вологодского края стали развиваться в живописи. Излюбленными жанрами вологодских художников стали портрет, натюрморт, пейзаж, лирический пейзаж настроения.
             Перипетии истории в начале 1990-х годов повлияли на творчество многих художников. Так как государственная власть, особенно в провинции, перестала оказывать материальную поддержку изобразительному искусству, а художественное творчество постепенно переходит в подчинение к рынку, многим художникам пришлось отказаться от создания серьезных произведений. В основном современные художники работают в пейзаже и натюрморте да иногда пишут заказные портреты. Это все накладывает свой  отпечаток на художественную жизнь, в которой прослеживается, пусть и временный, но заметный период определенной самоуспокоенности, инертности и заторможенности творческого мышления. С середины 1990-х годов в области многие молодые художники стали работать в различных модных направлениях. Следует отметить, что вологодские художники, не смотря на засилье современных авангардистских тенденций, сумели сохранить традиции отечественного реалистического искусства. Вот, что о том периоде времени рассказывает, Владислав Сергеев:
- Благодарю судьбу, что она меня привела в Череповец. Я познакомился с замечательными людьми, писателями Астафьевым, Коротаевым, Распутиным, Рубцовым, Беловым. Увидел фрески Дионисия. Что это?! Музыка. Представляешь, белое на белом?! Гармония во всем. Приедешь ко мне в деревню, сходим – посмотришь. Он делал краски из камушек с Ферапонтовских карьеров. С собой привез из Москвы лишь лазурит-голубец. Понял, что вокруг творческого человека много мишуры, которая мешает жить, сжигает. Дар не купишь, он от Бога! Шестидесятые годы были самыми плодовитыми. Я познакомился с Ивенским. Он владел в совершенстве языками, переписывался с известными деятелями искусства и художниками заграницы. Делал выставки: всесоюзные, всероссийские, международные. Когда он показал мне свою коллекцию экслибрисов, я был оглушен, вышел от него с намерением повторить то, что увидел. Меня никто не учил. Я взял круглую яблоньку и вырезал «Христа». В советское же время, хоть и жал нас «тот» режим, но от коммерции мы не зависели. – Владислав Сергеев расстроился до невозможности. – Мы могли спрятаться и сделать себе, что-то на кусок хлеба. Были лучшие условия для жизни. Постоянно выставлялись! Культурный толчок дал стране интеллигенцию. Жизнь шла своим чередом. В начале 80-х годов, мы выживали только за счет Москвы. Я сдавал работы в салон. Два раза в год ездил, больше нам не разрешали. Прекратил водить машину. Или кататься, или питаться, - попытался пошутить художник. – Бензин съедал все деньги. Для всего народа время было тяжелое. Писатели предупреждали: «Накормите русского человека». Было два вида колбасы: два рубля двадцать копеек и за четыре рубля. Нагрузишь рюкзак продуктами в Москве, везешь домой, а на периферии ничего не было на прилавках. Кошмар! Извини меня. Я еще хорошо, что не скурвился. Мог спиться от такой, собачьей жизни. Не знаю, как и выжил. А сейчас – то же самое! Гравюра никому не нужна! Ничего не понимаю? А тогда из меня работы выскакивали. Раз и выбежит! О творчестве трудно говорить. Искра Божья! Оно тебя мучает. Не успокаиваешься. Начать всегда интересно. Это как весна, как любовь. На второй день все сложнее. Боишься испортить. Начинается работа. Она тянется месяцами, а то и годами. Когда устаю, перехожу на рисунок с натуры. Ложусь. В голове, как в фотокамере идут кадры. Стоп. Снова рисуешь. Всегда стараешься держать что-то главное. Не так, что кричит кусок: «Я самый главный», а другой: «Нет, я главный». Ты их подчиняешь себе. – Он вспыхнул, взорвался говорить, - Измельчали! При тоталитарном режиме появлялись картины. Дай, Бог, сейчас выжить! Нет идей. Писали картины, сейчас не пишут, потом опять будут писать. Все идет по спирали. Всякое деяние, напрасно, в конце концов…               
    
 


            Владислав Сергеев считает, что возможности графики безграничны. Находясь в постоянном поиске, он избегал в работах всевозможных и разномастных стилизаций, которые  в конечном итоге все равно приводят к однообразию; доверяясь своей богатой и причудливой фантазии, основываясь на многочисленных наблюдениях, на врожденном чувстве родины и земли, постоянно предлагающих заинтересованному творческому зрению великое разнообразие человеческих типов, неповторимых пейзажей, в свою очередь вызывающих целую гамму изменчивых и подвижных настроений и чувств, Владислав Сергеев создает редкой выразительности работы. Небольшие по объему, они, как правило, очень насыщенны и несут в себе мощный эмоциональный заряд, пробуждают в нас задремавшее на время сознание высокой ответственности за всю существующую на земле красоту, которую за повседневными заботами мы не всегда замечаем и бережем.
        Так взывает к нашему состраданию «Поваленная башня», беспомощность и обреченность которой резко подчеркнута, и даже в гибели своей башня эта не потеряла достоинства и строгости и словно говорит нам, что еще не поздно одуматься и не трудно спасти создание далеких предков, чтоб вместо бесформенной груды кирпича снова красовалось под солнцем гордое и светлое строение – дело рук человеческих, плод изобретательного ума и завидного старания.
        В ранней гравюре на дереве «Рыбаки в Ферапонтове» (1967) художник особенно тонко и точно смог передать уединенную красоту старого монастыря на Бородаевском озере, неспешную и извечную связь поколений, живущих на этой земле.
        Очевидно, что именно гравюра на дереве более соответствует его умозрительному, лирико-ассоциативному творческому мироощущению. Сосредоточенная работа в тиши мастерской, полное погружение в сам процесс кропотливой, миниатюрной резьбы по дереву, общение с миром книг, историко-философские размышления – все это в полной мере отвечает характеру и художественным интересам мастера. Его мастерская напоминала экспериментально-исследовательскую лабораторию. Сергеев показывает мне многочисленные коробочки и ящички с инструментами, разбирая коробку с резцами, перечисляет:
- Мои, родимые! Я каждый знаю. Они у меня одухотворены. Воспоминания одни остались. Сколько им лет?! Много уже. Вспоминай-ка! Я начал резать в 1967 году. Представь сколько им лет?! Это все, те же инструменты. Идеально знаю характер каждого резца!
      Аккуратно передо мной на стол выкладывает из другой коробочки-футляра штихеля. Гладит их рукой. Размышляет вслух: 
- Думал перейти на медь. Сделал сам себе резцы. Ездил в Великий Устюг, там северная чернь, они тоже режут резцами, привез себе несколько резцов оттуда. А так мне, Карло Чиеза, из Швейцарии прислал резцы. Хорошая сталь! Он специально для меня ездил за ними в Германию. Но у меня нет, продолжателя… - внимательно посмотрел на меня. - Так и умру с этими знаниями…
- Может из Ваших внучек, получатся художницы? – сказала я.
- Не знаю. Из девочек ничего не получается, как только они замуж выйдут. Деток народят. Нянчат.
- А как Вы познакомились с Карло Чиеза? – полюбопытствовала я.
- Я когда, начал заниматься экслибрисом, сделал книжный знак для Карло Чиеза (1967-68). Как оказалось, он был лучшим в его коллекции. Это был предприниматель, живущий в Италии. Он был президентом Всемирной ассоциации экслибристов. Неоднократно приглашал посетить Италию, но меня КГБ не выпустило. Очередной Съезд экслибристов проходил на вилле ДеЭльта. Я приехал в Москву в Союз художников. Меня с документами препроводили в комнату, где сидели те, кого не выпустили. Так я и остался в стране. А Карло Чиеза делал великолепные офорты, и на каждый новый год присылал мне в подарок свои работы. Я ему в ответ – экслибрис. Пришло письмо с восклицанием: «Великий художник, Сергеев!» Письма переводил  Ивенский. Я хотел вступить в переписку, два раза написал, но трудно общаться, если не владеешь языком. Карло Чиеза прислал мне какие-то журналы, рассмотрел внимательно, да они масонского содержания. И по письму, можно было решить, что они меня приняли в масонскую ложу. Меня это насторожило. Наше общение пошло на спад. Сейчас спокойно можно было бы съездить к нему.    
               
         Важно и то, что, Сергеев, постоянно имеет дело с инструментом. Начиная от штихелей и резцов, до работы на печатной машинке – все делается своими руками. Элемент ремесленничества в хорошем понимании слова привлекал художника тоже. Он считает, что многие современные живописцы утратили в себе это ценное качество, а каждая уступка влечет за собой последующую – и нет им конца. Нет, он так работать не привык. За каждой новой работой художника стоит упорный труд. Ежедневный, ежечасный труд и большой талант, соединенные вместе, рождают совершенные по технике исполнения и несущие в себе мощный эмоциональный заряд гравюры. Именно здесь и таится секрет мастерства художника.
         Что же, прежде всего, привлекает людей в работах Владислава Сергеева? То ли тонкое проникновение в суть вещей и явлений, то ли удивительная щедрость фантазии, то ли преклонение перед красотой всего родного и сущего и пластичность в выражении этой красоты… Чуткость восприятия, точность зрения и грациозность рисунка придают его гравюрам неповторимую прелесть. Но не только любование северной природой с лесами, озерами и сочными травами свойственно молодому художнику. В своих работах он не просто созерцатель или  - пусть и искусный – иллюстратор, - он прежде всего мыслитель. Он глубоко и постоянно задумывается о назначении человека, о его отношении к окружающему миру, к родине, к красоте, к женщине, к искусству, к истории. Непосредственная близость к естеству, пристальное внимание к человеку, понимание его души, умение сказать обо всем этом по-своему, емко и зрело, неприятие суетности, претящей истинному искусству, - все это близко настоящим ценителям подлинного искусства. Как у нас в стране, так и за ее пределами.


             Так в 1971 году итальянцы открыли для себя новое имя: в городе Тренто, недалеко от Милана, была открыта персональная выставка произведений Владислава Сергеева, которая пользовалась большим успехом у искушенного итальянского зрителя и привередливой печати. Об этом красноречиво говорит хотя бы тот факт, что вскоре после открытия выставки в газете появилось четыре довольно внушительных статьи о работах Владислава Сергеева, где молодому графику были даны самые высокие оценки. А город Тренто известен как столица графической Италии, и особенно – малой графики. Примечательно, что выставка была организована вслед за выставками крупных советских мастеров В. Фролова и М. Чураковой. В Италии был издан каталог экспонированных работ, предисловие к которому написал известный итальянский художник Ремо Вольф.
            Затем были персональные выставки произведений художника в Бельгии (Сент-Никлас. 1974), в Венгрии (Мишкольц. 1979), в Финляндии (Раахе. 1984), в Москве (Дом кино. 1994 и в Государственной Думе Российской Федерации. 1997), в Вологде и Череповце (1998). Последняя персональная выставка открылась в «Частной картиной галереи мецената Е. М. Лунина». Он представил работы разных лет. Всего в его коллекции свыше ста рисунков художника.   
            Но все это только усугубило его взыскательность к своей работе. Мастерская Сергеева завалена набросками, натурными рисунками. Подготавливая ксилографию «Лето», он сделал семь натурных зарисовок кузнечика – в разных движениях, со скрупулезной тщательностью; каждый из этих рисунков во много раз больше натуральной величины насекомого. Работает Сергеев медленно, кропотливо, предпочитая современному станку старинный «инструмент» русского мастера – ложку: «Станок – что прокат, а ложка, она все переберет, все оттенки выявит».
             Сергеев более всего известен как ксилограф. За четверть века им было выполнено более двухсот станковых, книжных гравюр на дереве и книжных знаков. Пик активности художника в ксилографии приходится на период с 1967 до середины 1970-х годов, отдельные работы и циклы были выполнены в конце 1980-х годов. Так его работа «На качелях» (1970) – этот тонкий и поэтичный рисунок пером, является своего рода визитной карточкой оригинальной графики художника. В нем соединились излюбленные мотивы Сергеева: реальность и ее отражение, застылая тишина и романтический полет, слитность жизни природы и человека. Художник сформировал смелое по образу и стилю, утонченное по исполнению, совершенно особое направление в вологодской графике. Сергеев был чужд бытовизма и документальной иллюстративности. Он создает истинно вневременные образы, в которых реальные приметы сегодняшнего дня вплетаются в канву вековых традиций, фантазии и иносказания. Таковы его гравюры «Мечтатель», «Рыбаки в Ферапонтове», «Остров весны», «Любовь в Древнем городе», «Приглашение в Древнюю Русь».
             И, встав из-за стола, художник повел меня смотреть работы. Здесь царит полный творческий беспорядок. По-настоящему работая, некогда думать о том, чтобы расставить предметы как положено. Пейзажи, портреты, натюрморты смотрят со стен, стоят, прижавшись к столу, уложенные стопками, выглядывают друг из-за друга. Сергеев начал рассказывать:
- В 50-60-е годы, я помню, живопись, она ушла как-то… На смену ей сразу пришла графика. Она поразительна! Я помню, мы увлекались прибалтами, они раньше нас это взяли с запада. Потом это пришло в Россию. Нас познакомил с графикой Ивенский. Она отличалась большой выразительностью и изяществом. Ничто не мешало в черно-белом решении, ничто не лезло вперед. Графика строже! В гравюре на дереве нужна дисциплина. Каждый миллиметр чувствуешь резцом. Сбиться невозможно! Испортишь ценность. Четкий эскиз переводишь на доску. Я открыл для себя секрет: фотографический рисунок переводишь на доску, потом цинковал, а сверху накладывал тряпку в соусе. Соус западал между карандашом. Работаешь, и все видишь. Было стремление к офорту и деревянной гравюре. Много всего переделал с воском. Фактурный материал. Жаль, не сохранились работы. Наступило время, когда перестали заказывать графику. Она и ушла. Мне Ивенский сказал: «Переходи на резцовую гравюру!» Я понял отличие: в гравюре на дереве еще можно спрятаться за пятно, то тут надо уметь хорошо рисовать! Я переходил, но потом возвращался к тому, что любил крепко – ксилографии. Сколько у меня станков понаделано! Хламом в мастерской стоит. Мне Валерий Пименов сказал: «Сейчас мы уйдем и все – конец в Академии художеств». Весь юг – заполнен абстракцией! Жалко, что уходит национальное, самобытное искусство. Мы уже переживали это в 1917 году. Вернется! Я верю! В живопись, я возвращался робко. Анализировал работы всех художников. В искусстве (в отношении техники), всегда хочу быть разнообразным. Не вижу пластичных художников! Нет их! Всегда реалистическое и стилевое направление в искусстве были в борьбе. Рисование, дается только талантливым и трудолюбивым. Каждодневный труд! Очень мало рисующих людей. У меня, здесь все родилось. На этой земле! Меня сам, Бог, сюда привел! Я во всем искал сказку! Сейчас, я заново родился. Ощутил акварель. Прозрачность! Она побеждает! От акварели у меня пошла в работах тонкость… Я не чувствую этого в густоте масляных красок. Мне доставляет удовольствие, писать этюды с натуры. Трепет идет! Соприкасаюсь с природой, ее сердцем… Я наслаждаюсь. Я ушел из гравюры, когда заболел аллергией на пыль. Не мог резать! Долго сопротивлялся болезни. Лежал тут на кровати целыми днями – мучился. Не могу переступить к живописи и все тут! Не мог предать графику! Прошло много времени, прежде чем я достал акварельные краски и кисти. Первый мазок – я ощутил, что оживаю. А потом, не мог, оторваться. Жил в мастерской.   

- В живописи – все брызгают! Как вижу брызги, отворачиваюсь. Мертвые работы. Ценю, маленькие работы, но с натуры. Я тебе, как молодой говорю, первые сорок лет надо трудиться, а потом забвение… Пыль! Во всем, есть равновесие. Мне живопись, теперь дороже всего. Дороже гравюр. К простоте пришел. Это трепет жизни: высмотреть и выискать мотив. Раньше копался, искал фактуру. Теперь простор, свобода, воздух. В акварели нужен свет! И я его нашел. Где?! На Цыпиной горе. У меня все через микроскоп подсмотрено… Почечки, травка, букашки, колоски, кузнечики… Это путь, художника! Без рисунка нельзя писать!

- Ходишь-ходишь, вдруг увидел, а почему раньше не замечал?! Все состояния природы надо писать! Начиная от восхода, заканчивая закатом. А у нас в работах: серенькие денечки, серенькие денечки…

- Фальшь чувствую. Посредственность – это когда очень хорошо нарисовано.

- Я бы околел без работы. Так въелось! Невозможно жить, без этого. Это больше, чем друзья, семья, ребенок… Вот, что скажу у творческого человека несоответствие с личным счастьем. Его нет, никогда! Да его и не должно быть, потому что, творчество есть. Ивенский говорил: «Одиночество – творчество. Счастья нет, вне творчества!» А, что счастье? Это забота друг о друге. Ищи себе такого мужа, чтобы он заботился о тебе!         
         
         Владислав Александрович делится планами на будущее. Давно, много лет, вынашивает триптих. Работы уже почти готовы, но кое-что надо заново переписать, изменить… Центральная картина – «Видение на Бородаевском озере». Вторая – «Золотая рыбка», предсказывающая судьбу. Третья – «Ильинский погост». Автопортрет. Это он сам на земле, где покосившиеся кресты печально смотрят из-под желтой листвы. «Какие погосты - такой и народ», - поясняет художник. И добавляет:
- Нашему человеку – церковь нужна. Обязательно! Это наш стержень. Но одна церковь ничего не сделает, не переменит. Необходима общенациональная идея. Ее все никак не могут найти, а она – в великодушии народа, русского народа, - размышляет он вслух, - нам беречь надо, православие. Без веры, нет народа. Есть высказывание: «Церковь не действует, но служба всегда в ней идет». Зачем человек ушел от земли? Зачем раскрестьянился? У меня в деревне два помощника. Помогают сажать. Они крестьяне. Но, ты представляешь, не хотят себе картошку садить?! Я говорю: «Как же, вы впроголодь?» Иду с ними, сажу. Так, они выкапывать не хотят! Я им: «Пойдемте, я вам помогу, копать. Как же вы зиму, жить будете?!» Не стали копать, так и оставили в земле. Черт, с ней! А потом, и садить, перестали. Мне ответили: «А зачем, нам? Нам дадут!» Кто-то им оставляет, кто-то дает, живут как птицы. Может и мне, так жить?! Елки-палки! Может так, жить?! Ничего, не имея… На земле был культ хозяина. Крепкий мужик. Земля ему все отдавала. В деревне – главное труд! Поменьше бы забот деревенских… Я там обновляюсь… Один. Никого нет. Снег. Натопил печь. Стал писать.
     На полу лежали большие холсты, художник подошел, включил лампу. На палитре у этюдника были разведены краски синие, коричневые, зеленые… Сергеев взял тюбик с краской и сказал:
- В столицах было легче развиваться. У нас рабочий город… А в столицах, художники встречаются. Сколько музеев! Они выезжали за границу. А тут, один варишься… Давай хоть, чайку попьем.
    Он достал чашки и заварной чайник. Разлил по чашкам отвар из трав. На стол поставил тарелки, пирожные, торт, печенье, конфеты.
- Если бы у меня была оформительская работа. Хватило б денег на семью. Я бы ничего не продал! Делал бы все для себя! – он обвел рукой по мастерской. - Эх, жаль, жаль…
    Мы пили чай с ромашкой. Он рассказывал:
- Сейчас художники не ходят к друг другу. Не делятся планами. Было время Сурикова, Репина… Они подсказывали друг другу, что надо исправить в картине. Они восхищались творческим удачам, товарища! Мы сейчас жмемся! Боюсь тех, кто пришел из самодеятельности. Раньше была учеба. Постепенно мастерство угасало… Хулим академизм, а какие они делали композиции. Огромные! Я пока еще не известен… Ивенский хотел сделать мою монографию, написать обо мне… Кое-кто из художников отговорил: «Слишком рано». А Ивенский, дальше их всех видел…
    Он горько усмехнулся:
- Искусству, я посвятил всю свою жизнь. Оно, лучшее, что было в моей жизни…
     Взял с кушетки очки. Пододвинул ко мне блокноты с рисунками.
- Как можно об искусстве говорить? Трепаться, не получится… Пошлость… Мы с тобой рисунки посмотрим. Потом во вторник встретимся. Я с удовольствием, буду с тобой встречаться. Мне надо только повспоминать. У тебя получится книжка. Заказчик книги, меценат Евгений Михайлович Лунин, хочет понять, как создавались работы?! Все наши тайны?! Похвально! Мы ведь не говорим ему ничего. А ему хочется знать. Так что ли? Нужно ему понять, почему художник пишет эту веточку, и только ее, а не другую… Любопытство коллекционера. Это естественно. Скажи ему, сколько у меня записей. Сам их сегодня еще раз посмотрю. Ну, читай! Читай сама. Везде. Я тебе отдам для книги. Используй. Хорошо, что я их нашел. Тут не все мои высказывания, что-то я записывал. Там много всего – почитай. У меня шел процесс. А сколько, рисунков! Гравюры у меня свободно сделаны. Натурного материала не так много. Видишь, что я делал? – голос его стал мягче, сокровеннее.
     «Счастливый человек Владислав Александрович», - подумала я. И потянулась к остальным листам с карандашными рисунками. Так хотелось остаться одной в мастерской, подумать…
    Художник засмеялся:
- Вот, когда почки открываются, я зарисовывал, и это уходило в гравюру. Этот процесс важен для художника. Опиши его! Смотри-ка, лошаденки всякие. А почки лопаются, листочки вылупляются, столько малюсеньких листочков. Ах, сколько альбомов, писанины! Все изучал. Столько записей сделал. Куда-то еще малость, сунул? Я искусством жил! Сейчас снова чаек, подогреется…
    Я перебирала листы в альбомах. Он внимательно следил за моим выражением лица. Я восхищалась его бережливостью. Я почему-то засмеялась. Он заволновался:
- Что Вы?
- Я никогда не видела столько натурных рисунков. Восхитительные зарисовки! Легкие. Точные. Добрые.
- Вот возьми еще – это все мое.
- Кроме человека все живые существа бессмертны, ибо не знают о смерти… - прочитала я, на одной из записочек.
- Я стихи записывал. Я много чего прочитал. Гумилев, Северянин, Достоевский… Ну, много-много, тут, - художник распахнул дверцы навесного шкафа. Он весь был заполнен книгами. – Здесь все! Вино и книжки, - мы засмеялись, - Замечательные книги о Шаляпине, Гауди, Куинджи. Вот книга о Лунине. Статьи о современной литературе. Журналы «Слово» и «Памятники Отечества». Стараюсь брать «медовые» книжки с полезными рецептами (книги о целебных свойствах меда). Да, что мы о книгах. Ну, их. Смотри, вот мой «Пан». Лесовик. Серия была задумана. Есть и «Лесной дух». А «Пан» добрый, сидит и на дуде играет. Это все с натуры: поганки, мох, вьюнок, боровики, травы, листья…
   Показывает листы с оформительскими работами, сказал:
- «Царевич». Вот еще. Если бы все это фиксировалось. Сколько по городам сделано работ… Вот, портрет Валентины Николаевны Луниной. Она возле двери стоит в красивом красном пончо. «Ну, Валя, я тебя поймал», - сказал я ей. Она красавица. А вот, портрет художницы Галины Павловны Шагиновой. Теплый, душевный портрет, Леры Цыплаковой. Вот, резцовая гравюра, я только начинал. Это на даче, я жену, Татьяну Ивановну, писал. Я ловлю психологию человека. Это мой сын, Андрюшка. Сын! Андрюшку много рисовал. Это бабулька, Павлуша. Последний житель нашей деревни… Она глухонемая. Задумал портрет Верещагина. А, это Ильинский погост. Буду его писать. Вот, писатель Белов. Шукшин. Вот, работы мои, пошли. Начиналось все с «Рыбаков у Ферапонтово». Все берегу! Пойдут монографии. А, это - мои, отец и мать. Всякое было, рисование. Ферапонтовские сюжеты. Березки. А, вот я с какого «Пана» начинал. Это моя, родина! Недели не видел России – мне скучно. Родина – превыше всего. Эскизики к портрету поэта Рубцова. Он приехал к нам в деревню. И говорит мне, прощаясь: «Надо уезжать». Я ему: «Иди в поле! В поле! И сочиняй там стихи». Чувствительный он был. Взгляд пронзительный. Смотрит так. Незаметный, скромный. Переводил и начинал резать. Гравюры, связанные с Соловками. Все это выставлю. Целая серия обнаженных купальщиц. Эти я оформил. Еще есть, папки. В Шексне сделал «Женщину – Шексну» с цветами. Художник, узнается по таким вещам. Я прошел все выставки со своими работами (имеются ввиду всесоюзные, республиканские, областные, городские и другие). Оформительскую работу, мы считали халтурой. Я много сделал росписей. Если хочешь, сходи и посмотри на Красноармейской площади, там на почте мои росписи. И такими штуками, мы занимались. Переделал столько, больше чем этого всего. Почему, я не пошел по пути социалистического реализма?! Я был свободен от денег! Халтурил. А сейчас не с чего…
      
         Вологодская художническая организация сейчас переживает своего рода безвременье, кризис. Она, как никогда, нуждается в новых людях, свежих силах и покровителях. К сожалению, в наше время понятие меценатства практически исчезло. Многие состоятельные люди занимаются собиранием и коллекционированием, но лишь некоторые из них ставят перед собой высокую и благородную цель поддерживать и помогать, людям талантливым и творческим. К категории таких людей можно отнести череповецкого предпринимателя, мецената Евгения Михайловича Лунина. Далекий от искусства, Евгений Михайлович, не просто собирает коллекцию работ наших современников уроженцев Вологодской области, но и собирается построить картинную галерею, предоставив возможность широкой публике увидеть его коллекцию. В Росси с давних времен была такая великолепная традиция, помогать и поддерживать людей творческих: художников, музыкантов, поэтов. Меценат – это человек, который бескорыстно любит и понимает искусство. За небольшой промежуток времени Евгений Лунин собрал значительную коллекцию произведений современных нам мастеров изобразительного искусства Вологодской области. В собрании представлены работы художников разных поколений, жанров, стилей, всевозможных по содержанию и настроению. Каждый автор индивидуален и неповторим, но их объединяет единое направление – это реализм. Так на персональной выставке художника Владислава Сергеева в апреле 2003 года, он обратился к публике со словами: «Владислав Сергеев, является учителем для меня. Благодарю судьбу, что нас связала». Сергеев поцеловал своего друга, как-то особенно ответил: «Меценату Лунину, спасибо, что поддерживает художников. А, то можно положить крест на все творчество».
               
- Он настоящий меценат. Как Третьяков… - задумчиво сказал Владислав Сергеев. – Ему давно надо вырасти из провинции. Показывать себя. Такая коллекция! Надо выходить на новый уровень.  Я съездил с ним один раз в Кисловодск. Мне понравилось. Там другие, мотивы. Бегал – бегал. Пописал работ. Сделать бы там персональную выставку. Ты знаешь, он мансарду сделал, там! Молодец! А какие, там березы! Все для акварели. Город со всех сторон можно писать. Очень красивые места. Ездили с ним на Донбай. Там надо чаще устраивать пленэр. Лунин у нас один такой! Надо бы мне ему экслибрис сделать. Но, где он сейчас?
- В Африке был, - ответила я.
- На охоту туда поехал?! - удивился Сергеев. – Я что скажу, он в наших краях решил как-то поохотиться, а у него снайперская винтовка. Он как начал стрелять: «Бых, бых!» Егерь за голову схватился: «Откуда вы мне, такого стрелка привезли? Он мне всех перестреляет!»

   
       По условиям и жестким требованиям нашего времени многие творческие замыслы Сергеева не были реализованы. В его мастерской лежат рисунки для неосуществленных гравюр. Пока не исполнен долголетний замысел художника по созданию большого живописного триптиха. Давно нет заказов на гравюры и оформление книг. В последние годы художник все более и все чаще пишет живописные пейзажи и натюрморты, которые находят покупателей. Создается впечатление, что вольно или невольно мы в восьмидесятые и девяностые годы Сергеева просто забыли. Он мало выставлялся. Долгое время не было сколь-нибудь полной персональной выставки его произведений.
             Думается, что искусство этого «сокровенного человека» сегодня более необходимо нам, чем он сам нуждается  во внимании со стороны. Ведь мы обделены качеством культуры. Нам не хватает личного примера служения своему профессиональному долгу.
             В Череповце неоднократно проходили «сергеевские дни». Был издан большой альбом о творчестве художника и серия отдельных комплектов репродукций по основным темам его произведений. Ведь истинному художнику необходимо достойное обрамление!


             Сергеев – сокровенный человек. Художник много и сосредоточенно рисовал. Он очень строго относится к результату своего труда. Поэтому многие работы мастера создавались годами, исподволь созревая в душе и в руках в форме многочисленных этюдов, эскизов и вариантов. Но уж если гравюра выходила из мастерской на суд зрителей, она становилась подлинным событием. Так появились его широко известные ксилографии «Рыбаки в Ферапонтове», «Лето», «Любовь в Древнем городе», «Остров весны», «Моцарт и Сальери», «Ван-Гог», «Приглашение в Древнюю Русь», «Пан». От оттисков остается впечатление фантастичности. Формы наплывают одна на другую, образуя сложные переплетения, в свою очередь эти переплетения создают новые и новые формы, выпукло выявляя центр замысла, ради которого выполнена та или иная доска. Лирическое отношение к художника к явлениям природы ясно читается в гравюре «Лето». Он полон детского любопытства, ласковости и восторга перед каждой травинкой, кузнечиком, прыгающем на приволье, оживляющих собой богатый растительный орнамент, созданный самой природой.
 
              Владислав Сергеев, впервые увидев фрески Дионисия в Ферапонтовом монастыре, увидел и навсегда крепко полюбил их. Каждый год, начиная с весны, он ездит в монастырь, изучает рисунок, композицию, цвет. Увлеченный своей идеей художник стремится глубже постичь искусство древнерусского мастера. Он много и удачно копирует фрески Дионисия, пытаясь разгадать накопленную веками художественную мудрость, обаяние живописи прошлого.
               Он никогда не уставал зарисовывать травинку за травинкой, цветок за цветком, доводя количество различных копий иногда до нескольких десятков. По его собственному же признанию, в городском парке, например, не найдется, наверное, ни одного дерева, карандашный оттиск с которого не хранился бы в его альбоме. Он вообще любит выходить на этюды. Этюд – вещь неповторимая, считает он, и если ты сегодня не зарисовал это облако, дерево или двор, то их уже никогда не дастся зарисовать. Потому что мир находится в постоянном движении, и облако, естественно, тут же рассеется: но ведь и дерево, двор завтра будут выглядеть по-другому: во-первых, произойдут какие-то изменения в физическом зрении, наконец, иным будет сам солнечный свет. Художник нигде не повторил дважды какого-либо стебелька, дерева, положения фигуры.
              На формирование графического мышления художника чрезвычайно сильное влияние оказали выставки произведений зарубежной гравюры в Вологодской картинной галерее: произведения Альбрехта Дюрера из фондов ГМИИ им. А. С. Пушкина, Герарда Годуэна из Бельгии, Ремо Вольфа и Транкуилло Марангони из Италии, художников-экслибристов из Варшавы.   
 
              В прямом смысле слова Сергеев – не от мира сего. Он занят только своим творчеством. Да еще тихими сосредоточенными работами в своем летнем доме на Цыпиной горе.
               
              Сквозной темой произведений художника является образ мыслителя, мечтателя, поэта, книжника. То он предстает перед нами в облике монаха Древней Руси. То его герой мира искусства и жизни особо ценимых предшественников Поля Сезанна, Ван-Гога или Павла Филонова. Излюбленные героини Сергеева – Татьяна и Ольга из «Евгения Онегина». Его влекут мотивы и образы музыки, архитектуры, иконописи. Среди произведений разных лет мы встречаем такие характерные и важные для художника названия, как «Вдохновение», «Воспоминание о Ферапонтове», «В ожидании», «Реквием».
            Он создает в своих произведениях второй реальность, которая как бы уберегает поэзию искусства от прозы обыденной жизни. Среди его работ есть рисунки, обращенные к иному миру, к памяти, к подсознанию, предопределению. Это работы «Воспоминание о прошлом», «Эхо», «Меланхолия. Память о погибших на Соловках», «Город будущего». В нашем восприятии гравюры Сергеева стали своего рода поклонными крестами, что некогда стояли на перекрестках дорог. Его работы нас духовно оберегают. Они заставляют задуматься, размышлять о вечном. Таковы его листы «Разговоры», «Протопоп Аввакум», «Николай Чудотворец», «Мечтатель», портреты В. Шукшина и В. Белова, иллюстрации к поэзии Н. Рубцова, антологию отечественной поэзии «Мать». Он сформировал редкий в наше время поэтический образ созерцания, внутреннего переживания и осмысления таинств природы, человеческой души и наследия классического искусства. «Портрет писателя В. И. Белова» - в этом строгом и точно вылепленном по форме рисунке все внимание сосредоточенно на вдумчивом взгляде и тревожном размышлении писателя. У Сергеева не так много графических портретов – это Н. Рубцов, В. Шукшин, В. Белов, А. Хачатрян, но все они выполнены в лучших традициях портрета-исповеди. 
- Я, считаю, что не закончил еще свое развитие. И убежден: быстрей всего растешь в крупном творческом заказе.
         Эту же мысль с озабоченностью высказывали мне многие художники области. Редчайшие для наших художников случаи – заказы на живопись (портрет, пейзаж, картину), станковую графику. Можно подумать, что будто бы и нет у прославленного города, музеев, учреждений культуры, клубов, которые можно было бы украсить произведениями изобразительного искусства, портретными галереями лучших наших людей. Надо подумать над этим…
          С увлечением рассказывает художник, как выполнял работы для музея Н. А. Некрасова, одного из училищ города. Писал портрет поэта. Отобразил места, связанные с домом-усадьбой в Карабихе. Такие заказы художники встречают с благодарностью. Они позволяют не отвлекаться на оформительские работы, которые не позволяют каждодневно продвигаться вперед в изучении своего ремесла в искусстве. Следом выполнил графические листы «Мороз, Красный нос». Еще один волнующий заказ – графические портреты. Начиналась работа для души – получилась серия «Русские писатели» (карандаш, живопись). Серия эта о людях – мастерах в самом высоком смысле этого слова. Получились портреты Сказительницы (его собственная баба Маня), Ткачихи (Евдокия Васильевна из Чебсары), Столяра (обобщенный образ).
             Это было время расцвета, мудрости, мастеровитости. Вот здесь мы и увидели во весь рост личность и творчество Сергеева. Но остались для нас так и не открытые полностью. Не познанные. Все – это впереди… 
             Для него самого было неожиданность, когда он решил одно время вернуться к гравюре на дереве. Ему не хватало ее звучности, четкости. Самшитовая пыль при полировке вызывала сильную аллергию, и художник много лет избегал ее. Нашелся мастер, который готовил для него печатные доски. Именно тогда, им была выполнен цикл гравюр по мотивам «Слова о полку Игореве» (к 800-летию этого памятника русской культуры). Именно в дереве «звучнее» всего заговорили с нами образы – символы по мотивам русских сказок… Но, снова пришлось по причине болезни – оставить любимую графику.
             Художник показывает живописные пейзажи. Все они посвящены ферапонтовским далям, так любимым художником и с такой выразительной силой впервые открытым в ксилографиях конца шестидесятых и семидесятых годов. Так, в лирическом пейзаже  «Сумерки», художник, как часто у него это бывает, стремится тонко уловить грань перехода вечера к ночи, последнего снега к весенним проталинам, голых ветвей деревьев к первой зелени. 
- Да, пейзажи, - говорит он. – А думаю о картине. Здесь то, - взгляд на рабочий стол, где дожидаются резцы, - я нашел себя. А кистью давно не писал, надо, чтобы рука была подвижная, живая – надо заниматься… Хотелось бы, чтобы идеи осуществились, жалко, если пропадут…
Пауза.
- Я всегда знаю, что я буду делать. Хотя… Бывает, мы «высиживаем» свои работы. Научились, делать и хорошо! А нужно, ли? Для чего? В общем-то, это очень важные вопросы, от них не уйдешь никуда…

      В последние годы Владислав Сергеев более всего сосредоточен на живописи. Это лирические пейзажи, натюрморты, портреты. Еще там, в Третьяковке, посетила его однажды мысль, что живопись сама по себе односюжетна. На холсте не изобразишь, например, два разноплановых предмета – каждая вещь должна «играть» на один, центральный, образ. А ему хотелось всеобъемлющего изображения, хотелось все охватить разом. Такую возможность давала только гравюра.
       Художник очень ревностно относится к качеству своих произведений. Он самый строгий и взыскательный судья. По этой причине большие персональные выставки работ художника – исключительная редкость. Такая полная экспозиция его работ была показана в Вологде и Череповце только в 1998 году. Он немногословен при стечении людей и раскрывает себя только в серьезном задушевном разговоре. Но то, что широко публиковалось, сразу вошло в золотой фонд нашей графики.      



    Стремление воспитать чувство красоты у большего числа людей привело Владислава Сергеева к книжной графике и экслибрису. Возможно, свою роль сыграло здесь влияние Вологодской картинной галереи и ее директора С. Г. Ивенского, искусствоведа и страстного любителя малой графики. Во всяком случае, появились у Сергеева экслибрисы, нарезанные им для друзей и знакомых, книголюбов, художников. Он внимательно изучил достижения отечественной и заподноевропейской гравюры, постоянно усложняя и разнообразя штрих. Первоначально на его почерк гравера оказала сильное воздействие великолепная техника видного и талантливого художника Т. Марангони. Появились листы «Кузнечик», «Рыбаки», «Курильщики», великолепные экслибрисы. Работы эти были настолько необычны и технически совершенны, что не могли не привлекать к себе внимания. В них удивительным образом сочетались очень противоречивые элементы – явная стилизация под старинную икону с остро выразительным современным гравюрным языком, ясность композиции с нарочито изысканной, даже нервной манерой исполнения, символичность общего замысла с почти натуралистической обработкой некоторых деталей. Так появилась большая станковая композиция, выполненная пером и тушью, «На качелях». Со зрителем заговорил новый художник. Художник говорил языком сердца, ясным и убедительным языком чувств. Увлечение приемами древней живописи перестало восприниматься как голое и эгоистическое стилизирование. Оно органически вошло в стилевые особенности его графики. Сергеев достиг такого момента в своем творческом поиске, когда он из одаренного гравера и рисовальщика превратился в самостоятельного, серьезного и искреннего русского художника, не умом, а сердцем постигшего, что глубина и искренность чувств являются главным мерилом в искусстве.
             «Качели». Ее появление на первой же выставке буквально ошеломило публику. Едва рисунок был включен в экспозицию и вывешен в зале для просмотра, как кто-то из посетителей немедленно записал в книгу отзывов: «Качели», поражают своей утонченностью, филигранной работой техникой исполнения. Эта работа может украсить не только любую экспозицию, но и любой музей мира». И отзыв этот был не единичен. Об этой работе спорили. Она противоречила установившимся скучным конъюнктурным штампам. Люди говорили: «Что это такое? Почему у девушки в рисунке «На качелях» не две, а три ноги? Разве так бывает, что отражение в воде лучше и интересней яви? Что это – сон, туман? Куда он нас ведет?» А художник просто хотел добавить движения в полет молодой девушки, пририсовав третью ногу… 
   
             Человек, разборчиво читающий, особенно тяготеющий к гуманистической философии Толстого и Достоевского, Сергеев живо и пристрастно интересуется литературой. Его любимые поэты Пушкин, Лермонтов, Блок. Именно поэзия дала ему богатую пищу для новых открытий. Им награвировано только немногим более тридцати экслибрисов, но все они являются законченными и высокохудожественными графическими миниатюрами. Как правило, в своих знаках художник не идет по пути конкретизации характера, интересов и библиофильских пристрастий заказчика. Его экслибрисы так же условно-ассоциативны, как и многие станковые гравюры.   
              Владиславу Сергееву удалось оформить немногим более десяти книг. И все они – поэтические сборники, так как лирическая поэзия особенно близка характеру и творческому своеобразию художника. Он оформлял книги Николая Рубцова, Виктора Коротаева, Александра Романова, Анатолия Жигулина и антологию стихов русских и советских поэтов о матери. Оформление изданий включает как гравюры, так и рисунки художника. Вне всякого сомнения, оформление трех сборников стихов Рубцова: «Последний пароход», «Подорожники» и «Видения на холме», - наиболее близкое художественное прочтение лирики поэта. В книге «Чаша» В. Коротаева, художник прибегает к помощи ряда повторяющихся символов. Гравюры сопутствуют определенным строчкам, усиливают настроение, навеваемое ими, и в то же время служат как бы иллюстрацией ко всему творчеству поэта. По-рубцовски влюблен Владислав Сергеев в свою землю. Поэт Анатолий Жигулин на обложке сборника стихов «Полынный ветер» сделал такую надпись: «Дорогому Владиславу Сергееву, замечательному художнику – в знак глубокой признательности за прекрасное, поэтичное оформление этой книги».   


           Не стоит забывать, что творческая биография художника связана с городом металлургов Череповцом. Здесь живут люди, постоянно имеющие дело с металлом. Интересно во всем этом сочетание живого человеческого организма и неодушевленной лавы. Но ведь последняя – производное человеческих рук! Следовательно, и металл становился уже не столь абсолютно неодушевленным. Результатом этих размышлений оказалась целая серия графических листов, объединенная общим названием «Люди и металл». Он искал темы для своих будущих произведений, встречался с металлургами. «Горновой», «Перекур», «Пробивают летку», «Плавка идет», «Рабочий» - вот некоторые из тех работ, которые появились за время посещения им металлургического комбината. В этой теме Сергееву удалось подметить штрихи, детали, человеческие черточки, которые до него ни один мастер индустриального жанра, производственного портрета не подмечал. Сталевары – «капитаны» в работе «Плавка идет», внимательно следят за огневой лавой металла. Внимательные и напряженные лица сталеваров, удачно найденный профильный ракурс фигур, серебрящиеся искры металла делают произведение свежим и запоминающимся. В графическом листе «Рабочий» выразительно лицо с выступившими на нем капельками пота. Это лицо человека, твердо стоящего на земле, уверенного в важности и необходимости своего труда.


           Немалую роль в жизни и искусстве Владислава Сергеева сыграло его постоянное пребывание в деревне на Цыпиной горе близ Ферапонтова. Он впервые приехал в святые места Вологодчины с другом Евгением Соколовым. Позднее в деревне Оденьево, художник купил дом, обустроил его, выстроил мастерскую, срубил баню, завел пасеку. Сам возделывает огород, подолгу бродит по лесу, заходит в ближайшую деревню к сказителю Лариону Гагарину, подолгу беседует с ним, слушает его сказы. Он сам говорит, что на Цыпиной горе все время как бы находится в состоянии полета. В Ферапонтово он не только нашел темы и образы своих основных гравюр, рисунков и живописных пейзажей, но и обрел духовный стержень своего искусства.
            Он все время знал, что есть на свете удивительное место, где сама природа помогает творить. Искал то, что пригрезилось ему однажды в ярославском училище. Эти видения не давали душе покоя. «Водой» добрался до Ферапонтова. Огляделся. Чудо! Святость! Покой! Места дивные, тихие, забытые людьми. Домишки заброшенные. Он, выбрал себе тот, что стоял на высокой горе, как будто в центре мироздания, окруженный со всех сторон сине-зеленым небом, упирающимся в линию горизонта. Отсюда только и видно, что земля круглая. Вслед за Сергеевым многие художники и писатели Вологодчины обосновались тут. С ранней весны и до поздней осени художник творит в своем «храме». Здесь написано большинство его полотен. Здесь росли его дети, сейчас по холодной росе бегают наперегонки внуки. Жизнь на земле, вдали от людской суеты, дает возможность поразмыслить, пофилософствовать.
- А была еще история, - неожиданно сказал Владислав Сергеев. – Мы с Женей Соколовым приехали весной в Кириллов. Сидим на бугорке, балдеем от палящего солнца, вдруг к нам подходит, цыганочка: «Давай погадаю, вам ребята?». Мы переглянулись, ухмыльнулись и согласились. Она взяла в руки мою ладонь, сказала: «Получишь письмо. Проживешь долгую жизнь. И найдешь то, что так долго искал!» Я рассмеялся. Махнул ей вслед рукой. Не поверил. Ба! Приезжаю домой, а в почтовом ящике меня ждет письмо. А тут к нам подходит хромоногий сторож-офицер Валентин Юшин. Мы интересуемся, где можно купить домик. Он нам: «Бегите на гору! Там дом продается» Мы и побежали. Исполнилось, еще одно предсказание гадалки…
 
     Владислав Сергеев в одну из наших встреч позвал меня к себе в гости в деревню на Цыпину гору (поездок было две: в июне и октябре 2007 года). Начертил план, по которому, я легко могла найти дорогу.
             Цыпина гора ближе к Ферапонтово. Надо несколько дней иметь в запасе, чтобы все достопримечательности осмотреть. Цыпина гора славиться тем, что рядом Илюшино озеро, а на самой горе стоят дома художников (всего шесть) и они там творят. Там такая глушь и тишина! Под ногами, если приглядеться - разнообразие трав и растений. Небо - куполом простирается над землей. Вековые ели. Некошенные луга. Холмы. Овраги. А на самом большом холме стоит деревенька. Вот тебе и Цыпина гора. В гору с трудом ползешь, а с горы летишь. Мой сын умудрился спуститься на самокате. А меня художник нагрузил вениками, корзинами яблок и слив, букетами цветов. Меня и сейчас туда тянет. А какие там грозы! Такие грозы,  я слышала лишь на Урале.
          Мне за эти поездки к художнику удалось увидеть фрески Дионисия в Ферапонтово. Напротив монастыря разлилось чудное озерцо. Деревенские мальчишки на лодках катают приезжих зевак. Еще интересное место в Горицах, это в другую сторону от Ферапонтово. Мы помню, одним днем захватили Кириллов, Цыпину гору, гору Мауру, деревню Лимониху, Ферапонтово и Горицы.
          Места не хоженные...Космические...
          Места в вологодской области волшебные. Много и таких, где не ступала нога человека. Хранят они от посторонних глаз, многочисленные тайны и легенды...


           Осенью 2007 года, я гостила в деревне Оденьево, в доме художника Владислава Сергеева, утром, за чайным столом, Владислав Сергеев, расставляя столовые приборы, сказал:
- Вот пчелы, если понаблюдать за ними, весьма умные существа. У них людям очень даже есть чему поучиться. Эти насекомые обладают памятью, но, только если они вместе. Ведь не зря же пчелиную семью рассматривают как возможную модель идеального государства. При самых неблагоприятных условиях они, имея общую цель, достигают колоссальных результатов. А у нас, людей, все по-другому. Хотя социалистическая модель ближе была к пчелиной, чем нынешняя капиталистическая. Я всегда старался быть вне политики, и до сих пор мне это удавалось. Однако считаю, что социалистический – более духовный и творческий путь развития. Даже немного ностальгирую по тем временам.
   
      Вечером мы пошли в сад. У дома, на пригорке были разбросаны копехи сырой соломы. Мы расположились у одной. В небе летят журавли. Он мне сказал:
- Сюда первый раз привалился (о стоге с сеном). Потом буду ждать гусей. Сейчас в природе все опадает. Небо в ноябре будет красивым. Пойду в Ферапонтово архитектуру писать. Забор сделаю. Жерди набросаю. Пойдем, на Цыпину гору! – художник рывком встал с земли и пошел, отрывая с кофты колючки, я следом. Помню, летом шли, также по тропинке в гору, среди высоченной травы. А сейчас трава легла волнами на землю. – Иди. Не косили тут. Раньше здесь все выкашивалось. Пасли лошадей, коров. Давно это было. – За нами следом спешила хозяйская кошка. Какие у нее могли, возникнуть дела, на горе? Она весело, помахивая хвостом, обогнала нас с художником. Мы поднялись на гору. На вершине стояла скамейка. – Садись и смотри. Ух, устал. Вон, там озеро. Рыбное озеро! Все пожелтело, осталась только ива. На этой горе пела, Валентина Николаевна Лунина. До слез, меня проняла. Я часто тут сижу и созерцаю пейзажи. А внизу, наша деревенька. Там сейчас никого нет. Мне покой нужен. Работа, покой и поэзия. Люблю, когда проталины, снег тает. Контрасты в природе. Я здесь встаю рано. Стараюсь встать и посмотреть на солнышко, когда оно выходит. Высоко плывет. Почему у нас деревня называется, Оденьево? Потому, что на день, на восток. Придумано было по тому, как встает солнце. Есть у нас, Розкина гора. В честь роз? Нет. Раскинь – и правда стоишь там, раскидывает и туда, и сюда. Часовенка стояла. Уничтожили. Земля тут особая, святая. Плотная, темная по цвету почва. Разнотравье. Здесь, ведь 204 метра над уровнем моря. Приезжают к нам ученые, ищут травки, изучают их. Ложусь поздно. Брожу. Смотрю. Ноги гнуться, не ворочаются. Высматриваешь мотив. Двор у соседей, я весь почти прописал. Такой замкнутый! Нашел место вдали от цивилизации. Построил дом! Я когда, приехал, было всего пять домов. Провел свет. Со сказителем Ларием, познакомился, живет в соседней деревушке. Оказывается, он после войны, пешком шел из Франции. И дошел! Балабол. Все говорит стихами. Лилось так, лилось. Старушки жили в деревне. Три сестры. Без мужей. Одну, Нимухой, звали, она глухонемая была. Ее жалел. Она ушла из дома для престарелых, сестры там остались, а она не смогла без деревни жить. Вернулась. Зиму еле перезимовала. Дороги нет. Все замело. Ей никуда не выйти, самой девяносто лет. Они примерли в Горицах. Я старожилом в деревне остался.
- Шумит, слышите? Шум в воздухе, как дождь, – спросила я.
- У меня тоже в ушах, шумит, - обрадовался художник, - это ели. Я как-то так стоял, слушал шум. Вдруг, лось на меня выбежал. Я тихо стоял. Собаки за ним гнались. Он губами пошлепал и в лес.

- На Цыпиной горе, как будто, вся Россия передо мной! Небеса, земля и человек. Специально сделал скамеечку, чтобы смотреть с высоты, - травинку в рот взял, - церковку видишь? Баянная фабрика тут была. Крестьяне делали баяны и гармони. Лес плотный кончается, начинается Северодвинский канал. Он впадает в Шексну. Здесь в войну протаскивали даже военные пароходы. Все заросло! Давай посидим. У каждого пригорочка название. Справа, Пушкин луг. Здесь гуляли. Для гульбищ! Пахали они в одну сторону. Снимали большие урожаи пшеницы. Я застал силосные ямы. Сена много накашивали. В совхозе было полно скотины. Озеро. Мыс. Там, карася, много, нам таскают. На лодках выходят, ставят сети. Много попадает.          

- Пчелы кусают! Еще как, кусают! Узнают меня. Сядет на руку, посидит на мне и полетит. Я смотрю. Всплакну. Куда полетела? Попробуй-ка, отбери у них мед. Узнаешь! Пачками налетают. Жгут! Тысяча укусов – смерть. Заедают насмерть лошадь, от которой пахнет водкой или потом. Все на нее вылетают. А их, там не одна тысяча. И, конец! Так-то, привыкаешь к укусам. Самое больное укусит, знаешь куда? Под ноготь. И-и-и!!!

- Написал тут портрет, губернатора Вологодской области Вячеслава Евгеньевича Позгалева. Темпера. Написал у двери баньки. Подумал, раз он, вроде за домового, командует целой областью, пусть сидит у дома, как охранник.

- У меня всегда было желание иметь свой дом, детей, семью. Огромное дело! Устаю от людей. А мой дом стоит в лесу. Я сбежал от всех.

- Два вида женщин: одна греет, другая – светится. Моя жена, светится. Жена – светский человек. Яркая она, деятельная. Молодец. Для жизни те, что греют. Ивенский говорил мне: «Творческому мужчине нужна женщина, которая бы за ним ходила, заботилась, а он бы работал».

       Супруга художника, Татьяна Ивановна Сергеева, более тридцати лет возглавляла Череповецкое музейное объединение. Сегодня ЧерМо – это крупный комплекс музейных экспозиций, составляющих треть музейного фонда Вологодской области (почти полмиллиона единиц хранения). Десять филиалов, более десятка зданий, расположенных почти во всех районах города, около двухсот сотрудников. Управлять столь крупной и разветвленной организацией нелегко. Заслуженный работник культуры Татьяна Сергеева с 2008 года занимается историко-краеведческой работой.

- Я был самостоятельный. Жил один. Думал, поживу – погляжу. Я и жениться ни на ком не хотел сначала. Думал, потеряю волю. Куда? Чего? Как жить? Люди этим бросаются, а я переживал за будущее. С Татьяной, я как познакомился? У нее муж был. Она работала на заводе в проектном отделе. Преподавала в университете. Приходила к нам в Союз художников устроилась оформителем. Пригласила меня на день рождения. Увидел ее, другой. Я ни о чем таком и не думал. Очень простая женщина. Легко с ней. Понимала меня. Сначала не думал жениться, боялся, долго не хотел детей. Дочь Оля у нас поздно родилась. Татьяна мне все больше и больше нравилась. Она очень хорошая женщина. Сильная женщина! А потом так испугался, схватился за голову, что же я делаю такое, вдруг не увижу как растет моя дочь, как замуж выходит, дети – внуки… Никуда мне без них! Она моя, дорогая жена и детей я люблю. А внуков балую.

- Андрюшу, я усыновил, ему было шесть лет. Но, он мне был как родной сын. Всегда так. Славный мальчик. Добрый. Он вырос. А маленького, я его в мастерскую с собой брал. Зарисовывал. Он жил со мной в деревне все лето. Дружил с сыном, художников Бурмагиных, Илюшей. Они придумали себе сказочный мир. Пропадали все дни на озере. Купались. Когда ему исполнилось двенадцать, у нас, Оленька, родилась. Она с характером, как у мальчишки. Выучилась на реставратора в Суздале. Работала по специальности, а потом поступила в московский вуз. Способная девушка. Сейчас всю себя посвятила воспитанию маленьких дочерей. Девчушки у нее растут озорные, смелые. Старшая ее, Полина, царица Цыпиной горы! Это ее гора. Она на ней выросла. Уже понимает, что это вечно. Бегает босиком. Пораниться и ничего. У нас, настолько гора, омолодилась. Столько народилось детей. И у нас двое прибавилось.    

- Как здорово, что Вы, Андрея, воспитали, - восхитилась я, поступком зрелого мужчины.
- Ну, да к, как же, я должен был, - смущенно, - самое тяжелое бремя матери. Никого роднее нет, кроме этого маленького ребеночка. Одной женщине с ребенком очень сложно. В кулак всю волю и продолжать жить. Надо мужа искать обязательно.         
     Положил на стол портрет дочери Оли. Посмотрев на меня и на портрет, сказал:
- Она спала. Я нарисовал ее. Потом она открыла глазки. Я глазки нарисовал.
     Заговорили об этюдах. Он написал их много в деревне, что-то, переносит в большие картины. К пленэру относится очень серьезно. Считает, что это основное в подготовительной работе над произведением. Вот, что однажды мне сказал:
- Незабудок столько переписал. Мои любимые цветы. Много пишу этюдов. Писал весну. Последний снег, цветения, сирень, яблони. Сейчас самую маленькую внучку, буду пробовать писать (Олину дочь). Но, ее трудно писать! Надо спящую. Люди не могут постоянно позировать. На природе сижу и выдумываю сказку. Развиваю фантазию. Получаются ажурные вещи. Декоративные. Я говорю: «Сажайте больше цветов». Пионы. Много кустов. Цветут, то ей-ей. Богато! Шапками.


- Как мне бывает, тяжело, уезжать из деревни. Ой, как тяжело! Там, Бог, есть. Я всегда, его там ощущаю. – Прибавил он тихим голосочком. – Один вроде в деревне, а мне не одиноко. Я там помастерю, попишу, похлебку сварю, почитаю, за грибами в лес схожу. А, день идет! День, слаженный, в бегах. Все ладно получается. Весь  в работе. А тут, - имел ввиду мастерскую в городе, - сидишь - пишешь… Там же, смена впечатлений!

- Я пришел там, к Богу. Познал его десять заповедей. И считаю, каждый к нему, по своему придет. Все мы под Богом живем! всех надо прощать. Не делать дурных поступков.

- Что мужчину к женщине притягивает? Мне нежность нравится. Современная женщина становится страшной. С одной стороны – она изработалась, с другой – огрубела. Женственность потеряна! Мужчина ее обидел… Мне Ивенский так говорил: «Слава, у тебя к женщине,  удивительное отношение». Сначала мои работы просмотрел. У меня, действительно, трепетное. 

- Гражданские браки – несчастье. Совокупление одно. Разбегутся. Дети одни. Семья! Семьей жить надобно.

- В печатном слове – дьявол сидит. В печатной краске. Платон сказал: «Коммунистическое общество строить - надо всех писателей и поэтов выгнать из страны», - расхохотался.

- Я ведь отравился тут. Было такое. Еще бы день и почки отвалились. Месяц приходила ко мне болезнь. Из-за пирожка. Угостили меня. Приехала, Татьяна, смотрит, ноги, и руки у меня отнялись. Ходить не мог. Как я только, выжил? Лечу себя пчелиным ядом. Пчелами по себе тыкаю.

- Супруга не хочет позировать. Ну, и Бог с тобой, говорю ей, на выставку, ты не попадешь! Сразу замолкает.
            
Стучит пальцем по столу, в волнении:
- У Николая Рубцова в стихах - чувства. Многие пишут, хорошо пишут, а все же выжимают из себя. Он сердцем писал. Долгожданный поэт! Такого открытого, гармоничного не было. Здорово, что я с ним встретился. Полторы недели пожили вместе в деревушке Оденьево. Он мне, понятен, близок, по детскому дому. Побывал на его родине. Потянуло, так, что пехом, шли 25 километров.    

Наклонился к портрету писателя В. Шукшина:
- Тут, он у меня зажал рот, настолько… Время такое было. Попробуй, скажи слово. Улетишь. Все было скрыто. У него есть в портрете движение, волосы назад. А сам, взрывной! Уходит гвардия вся, я не знаю, что будет в литературе?

         Достал акварели. Сказал:
- Мне бы, написаться досыта в акварели. Это как, жажда! Почувствовать, что сделал ценную работу. Я начинал акварелью и закончу ею.

Я ему говорю:
- Я ведь у Вас тоже куплю картину.
- Ну, да уж и купишь! – так развеселился.

          Советуется, как ему быть, ехать сейчас в город или уж, подождать холодов. Говорит:
- Нет, сейчас поеду. Надо купить хорошую бумагу: тряпочную, хлопковую, льняную… Надо, чтобы акварель стояла сотню лет. Лунину, кто-то сказал, что она выцветет. Нет. Ничего, ей не сделается! Все дело в материале. И рамка у работы должна быть наполнена, то ли золотинку пустить, то ли виньетку… Она должна дополнять работу. Сам делаю рамки. Покупаю и режу стекло.

         Как ребенок, по детски, непосредственно, радуется:
- Елочки принялись. Три погибли, - сокрушается, - осенью еще подсажу. Надо сосны и ели кругом рассадить. Заполнить землю! Вырастут.

  О портретах:
- Безобразных людей - искусство облагораживает. Я должен влюбиться в человека, тогда получится.

         О портрете Северянина:
- Он эстет. Я удлинил ему нос, скулы, пальцы, губы. Дворянин по происхождению. Такие как он, не опускались.

  О работе в студии:
- Здесь периферийный город. Надо все самому, создавать! В советское время организовал студию-мастерскую. Просуществовала семь лет. Часто вспоминаем с художниками и воспитанниками.

О творческом процессе:
- Искра божья сверкнет, напишешь. Откуда это? 

 На мой вопрос: «Что будет с деревней?» Ответил нехотя:
- Деревня уйдет. Я уйду – и деревня за мной. Она погибнет. Тут, труд надо.

  О Цыпиной горе:
- Часовенка стояла. Ее  уничтожили в 1949 году. Нужен был кирпич. Погост был окантован высокими стенами, все разобрали на печи. У меня, есть небольшие картинки. Ее отреставрировали. Скоро запустят. Она мелькает у меня в работах.
 
- По настоящему радуюсь я, да Ольгины малютки. Для Полины – это будет родиной, как подрастет. Для нее гора – все. Самое святое место. Она царица горы! Надо, чтобы они полюбили это место. Жили после меня. Жалко только, что пацана нет, чтоб передать графику, гравюру. С девочками сложнее. Хотя они хорошие, ласковые.    

  О книге:
- Я полностью раскрылся тебе. Можешь сочинить, но немножко.

О смысле жизни:
- Кто скажет, в чем ты когда-то ходил? Кто скажет? Никто. Кто скажет, когда ты умрешь? Никто. Останется только, суть твоя, духовность, - показал на картины.

О художниках:
- Совершенно удивительная вещь – художник. Страдает материально, но свободен внутри. Зависим от себя, от своей работы. Лучшей профессии – нет. Так, что старайся, свободненькой, быть в жизни. Жизнь-то, у тебя, вся впереди.

О смерти:
- Я счастливую жизнь прожил. Большое счастье испытал. Надо как-то захорониться там, в деревне. Подумать надо об этом уже, - смеется художник, - вот какая игра идет в жизни. Не надо обольщаться. У каждого свой, ангел-хранитель.   

         Путь до Цыпиной горы:
- В наши края вторгаются туристы. Все тишина – закончилась. Дорога меняет всю человеческую жизнь. Умно природа задумала: была всего лишь тропинка, пройти пешему, да лошади. Мало, кто проберется! Я то с Татьяной Ивановной, поездил всяко. Только бы, добраться до горы! Вот как было, дело: шли с Ферапонтово, корячились, помню зимой, дороги не было. Километр по сугробам с рюкзаками, ползком. Вот, так рассказать бы. Чтоб попасть в деревню, приходили как лошади в мыле. И все равно, шли туда. Чтобы не придумано было человеком, а взвалил на горб – и пошел, пошел ножками. Молодость! Гора манила к себе. Ох, как манила! Меняется там постоянно ландшафт: то плоскость, то холмиками идет, то открываются такие дали, то враз, все пропало, и попадаешь в чащу, то луговины. Красиво! Прилип, я к этой горе. Чем больше будешь жить на одном месте, тем дольше проживешь. Гора заманчива. Всех манила. Сколько люду, там у меня в гостях перебывало. Сами кирилловцы спрашивали: «Какая гора?! Откуда она взялась?!» А ее не видно с дороги. Они и не знали, что есть гора. Бабка моя вспоминала: «Ну, здесь столько людей прошло, через твой дом, Слава».

Сидел-сидел, а потом как хлопнет меня по лбу:
- Комар у тебя!

О художественном даровании:
- Запомни, художник выкладывается в десятку лет. Потом идут другие художники. Ну, блеснет, может когда-то. Вот запомни. Все думают, от начала и до седых волос – этого нет. Художник редкое явление. Пишущих людей много, художник среди них редкость.

         О Врубеле:
- У Врубеля, я ценю одну вещь «Испанию». Мощь! Все остальное проваливается. Так написать, редко, кому удается.

 О Лунине:
- Все морозилки забиты рыбой. Жду. Женя Лунин должен подъехать. Будем делать карасей в сметане. Он жарит, я копчу… Коллекция его имени останется: «Лунинка». Это не сейчас будет, потом… Останется коллекция. Очень ценно! Отчего это в нем?! Он - русский мужик. Наш!

  «Наверное, он во многом прав. Искусство, поставлено на коммерческую основу, а значит, перестает быть настоящим искусством. Когда мы одумаемся и начнем смотреть на все другими глазами? – так думала я, возвращаясь в Череповец. – Да, а много ли таких, как Сергеев, вне коммерции, вне времени, вне политики? Так, может быть, выстоим?» И сама себе ответила: «Выстоим».            
          


           Счастлив художник, рано понявший свое высокое назначение, обретший единственную и подлинную страсть и обнаруживший в душе своей достаточно силы для честного и разумного служения ей. Владислав Сергеев достиг такого счастья, хотя путь к нему был не прост и не легок.
           Сергеев – наш современник. За все эти годы художник почти не менялся. Он не познал суетной и шумной известности. Но он – неприкасаемый мастер для знатоков и любителей искусства. Мы любим его работы. Но, наше открытие – Сергеева впереди.
           И он, по-прежнему, как и во все предшествующие годы, работает много, постоянно помня, что цель всей его деятельности – напоминать человеку о его назначении на земле.
           Искусство Владислава Сергеева сегодня становится достоянием самой широкой зрительской аудитории. Созданные им работы формируют вокруг себя ауру доброты и глубокого сопереживания.