Выписки из дневника 1987-1993гг

Выписки из дневника 1987-1993гг с комментариями 2004 года.

Из дневника №2.
19 января <1987 года>, понедельник.
Утром в пятницу к нам приехал дядя Олег из Ленинграда. Он двоюродный брат папы. Приехал он потому, что у папы 19 числа 50 лет. Но решили отметить эту круглую дату в субботу. Мы приготовили к празднику 4 с половиной бутылки водки. Дядя Олег привёз с собой ещё 3 водки и 4 вина. Когда я пришёл из бассейна, они уже были немного пьяные. Когда я лёг спать и задремал, я ничего не слышал. В часов 11 я проснулся. Пришла бабушка, уже пьяная. Они стали пить вместе. Прикончили все 7 бутылок. Сначала дядя Олег с бабушкой хотели пожениться. Потом бабушка стала кричать на папу: «Я не знала, что у тебя есть вторая семья (это она про Машу), так бы я ни за что бы тебе не отдала Ларисочку. Ах ты изверг (и ещё пару «ласковых» матом)». Сначала папа пьяным тоном разубеждал бабушку. Бабушка опять на него матом. Папа не вытерпел и… В общем, на утро у бабушки под глазом был большой фингал. Потом был большой скандал мамы с папой. На день рожденья приехали дядя Эдик, дядя Боря (братья папы), дядя Жора из Караганды (дядя папы), дядя Лёша (папин приятель) и дядя Олег. Дядя Олег с папой принесли ещё много вина. Все напились, мама тоже была немного навеселе. Мне стало очень одиноко. Я заплакал.
Потом пришла Маша <моя единокровная сестра>. И тут всё стало веселее. Она очень обаятельная, милая и весёлая девочка семнадцати лет. С ней очень интересно. Мы разговаривали, шутили целых три часа. Потом она уехала. Всё встало на свои места. Мама спросила у меня про то, что хорошо ли мне будет жить без папы, а только приезжать к нему в гости (она так уже спрашивала раза 3). «Ведь семья у нас фальшивая, всё держится на тебе». Я категорически отказался.
В дневнике я из-за обстоятельств, а больше из-за лени не высказываю свои чувства. Но теперь я собрал всё своё терпение. Я хочу быть физиком. Ещё с пятого класса я почувствовал, что моё призвание – время, скорость и расстояние. Я хочу, чтобы таких понятий не было. Это физика и философия. Но каждый великий учёный – философ. Поэтому я решил стать физиком. Я хочу принести пользу человечеству. Я хочу… Я многое хочу. Ещё рано об этом говорить. Ещё слишком рано.
Маша мне сказала, что я очень понравился тёте Неле: «Мальчик не по летам развит», и что тётя Неля ещё хочет со мной повстречаться. Мы договорились: я позвоню ей в пятницу до 5 и узнаю, в субботу или воскресенье я с ней встречусь. В зависимости от того, когда тётя Неля будет что-то отмечать. В зависимости от этого я или в субботу, или в воскресенье встречусь с «Одинаковыми» (моими друзьями по лагерю) и перепишу у них ансамбль «Bad Boys Blue» («Бэд Бойз Блу»), который мне очень нравится. Я очень люблю музыку. Она служит для фона, отдыха, успокоения, она взбадривает и делает хорошим настроение.

26 февраля, четверг.
… Между прочим, Софья Яковлевна <учитель по русскому языку и литературе> говорит, что я очень одарён от природы и что я самый умный в классе. Ну что ж, это для меня ново. Я знал, что у меня прекрасная память, но это… Кстати, меня буквально все учителя рвут на части: «Эдик, съезди на олимпиаду по истории, географии, математике, школьную, районную»… «Эдик, прочитай стих на вечере, концерте, собрании». «Эдик, сделай то, сделай это». По правде говоря, я этим горжусь. Хотя я не думаю, что я намного умнее Ани <Непомнящей>, или того же Ёжика <Владика Ежеченко>, или Андрея Самарина. <Мои одноклассники. Аня Непомнящая – моя любовь тех лет.>

2 марта. Понедельник.
… Сегодня имело место довольно значительное происшествие. На перемене между первым и вторым уроками все возились, играли, бегали. Я стоял и задумчиво глядел перед собой. Ко мне подбежал Ёжик и говорит: «Ну что стоишь?» Потом он что-то положил руки на ту часть <моей> шеи, которая пониже затылка и стал несильно тянуть меня к себе руками за шею. Я откинул голову далеко назад и прижал затылком его руки. Потом я сказал: «У тебя м;чи не хватит до моей шеи». Ну он, конечно, стал тянуть что есть сил. Я, после долгих сопротивлений, склонил шею. Я ещё, помнится, подумал: «Эх, всё-таки согнул!» Затем я что есть силы потянул шею назад, вдруг у меня хрустнул позвонок, чуть ниже шеи. Меня внезапно обдало адской болью, я закрыл глаза, немного согнулся и положил обе кисти по обе стороны переносицы. Стоял я так примерно секунд 20. Видели это Ёжик и Иванов Олег. Затем боль прошла, я открыл глаза: всё было тёмным, как в тени, и сильно кружилась голова. Я прислонился спиной к подоконнику и внезапно заснул: я потерял сознание. Очнувшись, я почувствовал, что меня поднимают. Я ещё подумал: «Что это меня поднимают? А чего это я лежал-то?» Я почему-то знал, что я, потеряв сознание, сидел на полу, скрестив ноги в одну сторону.
Я открыл глаза. Вокруг меня собрались ребята из нашего класса. Баб не было: они были уже в классе, кажется. Все меня стали спрашивать: «Что это с тобой, Эдик?» Я тоже очень сильно удивился: я потерял сознание 1ый раз в жизни! Теперь я узнал, как это происходит. Потом мне ребята рассказали: стоя у подоконника, я внезапно стал оседать и сползать с подоконника. По пути сильно ударившись головой о подоконник и не заметив этого (теперь у меня здоровая шишка), я упал на пол. Потом я весь 2ой урок «прислушивался» к себе: немного болел тот позвонок. Я попросил К.И. <Клавдию Ивановну – нашего классного руководителя> отпустить меня домой, объяснив ей, почему. Она ужасно перепугалась, послала меня домой и даже послала проводить Ёжика («не случилось бы чего»). Я пришёл домой, смотрел фильм, читал, а ребята в школе писали сочинение по русскому. Но я боюсь, лет через десять этот случай даст себя знать: с позвоночником шутки плохи. Сегодня я внезапно почувствовал себя выше всех. Мне было смешно видеть этих личностей в своём низком и грязном кругу. Увы, но и я пока в таком положении: я очень мало знаю. Надо учиться и учиться. Ну что ж, я буду стараться! До чего же сложная штука жизнь и вытекающие из неё последствия. Смерть. Чёрт! Я долго ломал голову над этим явлением в своём плане. Ну вот я умру. Ну. Что же тогда будет? Ничего! Не могу выразить словами. Ничего не будет. Это, наверное, можно почувствовать, когда отключишь зрение, обоняние, осязание, слух, вкус. Но ведь ещё можно думать! Значит, это ещё не смерть. А вот если отнять эту одну единственную способность, то человек уже не будет быть человеком. Он просто не будет ничего осознавать. А как это будет, я не могу понять. Не могу поверить, что жизнь без продолжения. Вообще, у нас много парадоксов в мышлении. Например, мы не можем поверить, что пространство, космос бесконечны. Мы думаем, что у них есть конец. Вернее, ощущаем инстинктивно. Мы не можем представить себе этот конец. Например. Конец – стена. Но через неё можно пробиваться, если даже она бесконечна, через неё можно пробиваться. Значит, это не конец. И наоборот. Мы не можем представить себе конец своей жизни. Зато представить её бесконечной, это пожалуйста. Время – то же самое. Его ведь можно растянуть, сжать и, наконец, остановить. Этого мы не можем представить. Я пришёл к такому выводу: всё материальное мы считаем когда-то кончающимся, а нематериальное (жизнь, время) имеет или может иметь бесконечность. Это происходит потому, что живём мы на нашей маленькой старушке Земле. Если бы мы с самого начала жили в космосе, тогда бы…….. Ладно, много в моём возрасте буду думать о таких вещах, башка от напряжения и перенагрузки лопнет.

Седьмое апреля. Вторник.
… 6 марта у нас был «огонёк». Было всё так же, как 23 февраля. Я сидел в уголке и грустил. В конце «огонька» были 2 медленных танца. Они меня совсем расстроили: Аня танцевала с Ушаковым и ещё сама пригласила Мишку Акиньшина. Маринка <Марина Аснина – ближайшая подруга Ани Непомнящей, которая тоже мне очень нравилась> приглашала Нейча и ещё танцевала с Ёжиком. Все были чем-то заняты, я почувствовал, что никому не нужен. Я встал и, пройдя через весь класс, вышел. Этого, кажется, никто не заметил. Сейчас я пишу, а слёзы сами текут: жалко себя! Мне ни капли не смешно, как наверняка некоторым читающим мой дневник. Вообще, я очень раздражительный, нервный и слезливый двенадцатилетний дылда. …

4 февраля <1988 года>, четверг.
… К моему сожалению, кончил я год так плохо, как не кончал никогда. 6 пятёрок, 7 четвёрок. Причём две из них по алгебре и геометрии – позор! Ну конечно: 1-ю четверть я начал спустя рукава после каникул, ну а четвёртую – лень было: весна, учиться неохота. Ну посчитали, как кончил, так и начал. Тогда я решил, что на следующий год возьмусь за ум. Странно! Никогда в жизни я не предавался таким воспоминаниям; оказывается, это так интересно! Столько интересных событий произошло со мной когда-то. Сейчас прочитал свой дневник заново – ведь я его не читал уже полгода. Некоторые события показались мне совсем незнакомыми, как будто всё это было не со мной. Конечно, теперь мне кажется, что я тогда был слишком эмоционален, всегда преувеличивал свои чувства, вернее, я думал, что говорю правду, а на самом деле эту «правду» я себе внушал. …
Однажды, в конце <учебного> года, после одного из уроков наша учительница русского языка и литературы Софья Яковлевна <Коцот> попросила остаться меня, Аню и, конечно, Марину. Она нам сказала, что после некоторых наблюдений, она решила заниматься с нами дополнительно, так как считает нас лучшими в классе по литературе. Она сообщила нам, что будет заниматься с нами и готовить нас к олимпиадам. Она также сказала, что перед нами она занималась с другими, как она говорит, «котятами». В то время эти «малыши», также по выражению Софьи Яковлевны, кончали десятый класс. Это также были две девочки и один мальчик, правда, с ними она занималась с шестого класса. И вот этот мальчик <по-моему, его звали Коля>, кажется, в 10 классе, завоевал по порядку первое место в районе, городе, и второе в республике на олимпиаде по литературе. Софья Яковлевна считает, что мы должны быть им достойной сменой. … Потом мы раза два занимались. Учительница прочитала нам сочинение того самого мальчика. В общем, здорово. Но он использовал отличные приёмы, отличный язык для рассказа с примитивнейшим сюжетом. Но это сочинение середины шестого класса! В общем, в совокупности всех слышанных мною его сочинений я могу судить, что этот парень всё время опережал меня по своему языку, который очень здорово скрывает степень ума этого парня. Если бы он писал чуть-чуть попроще, по-детски, я бы понял, осознал бы его степень ума. Софья Яковлевна говорит, что мысли мои глубже, чем у него в том же возрасте. …

5 февраля, пятница. 1988 год.
… Представляю, вот будет хохма, если этот дневник попадёт в руки какой-нибудь девчонки. Но для меня это будет полный крах – будут смеяться над моими чувствами, поступками, ударят по всем моим болезненным чувствам. Я их сам знаю: влюбчивость, вера в людей, а особенно в девочек, которые мне нравятся. Я всё время верю в то, что она умная, она чистая, она не будет надо мной издеваться, даже прочитав этот дневник, она меня понимает, мы с ней будем очень хорошими друзьями. Сколько раз я жестоко ошибался в своих чувствах! … В общем, у меня ещё целый букет этих легкоранимых наклонностей. Честолюбие, тщеславие, может быть, самолюбие, вернее, самовлюблённость.

1 апреля. Пятница.
Вот и ещё запись. То, что я сейчас пишу, я буду читать много лет спустя и воспринимать это как обращение к самому себе. Удивительно! Это значит, я обращаюсь к самому себе. Интересно, какой ты сейчас, Эдик? А вернее, уже Эдуард Генрихович. Наверное, читаешь свой дневник далёкого детства и посмеиваешься над переживаниями, чувствами, мыслями, метаниями этого подростка, самого себя. Впрочем, к чему это – может, я ещё и не доживу до того времени. Нельзя угадать, что будет с тобой даже в ближайший час. А может быть, и можно, но я не умею. Или не знаю, что умею? 6 апреля будет 2 года с начала самого большого моего увлечения, влюблённости, как знать, может, и первой любви, о которой я потом буду с умилением вспоминать. Мне 13 лет и 8 месяцев. Я ещё даже не юноша – мальчик. Но я чувствую себя выше очень и очень многих взрослых и уж тем более ровесников. Впрочем, встречаются феномены, с которыми я могу с интересом общаться – но не знаю, могу ли я им рассказать о моём взгляде на Мир. Мне не хватает мысли, слов, чтобы всё вспомнить, сосредоточиться и рассказать, то, о чём я думаю, к чему стремлюсь. Впрочем, я сам не знаю – к чему. Я не вижу ничего, что бы удовлетворяло меня. Я не вижу, зачем я живу, и чувствую, что вряд ли что-нибудь удовлетворило бы моё стремление к чему-то. Сначала я думал, что это познание, но потом понял, что оно бесконечно, а точнее, ничего познать невозможно: если мы узнаем механизм, природу чего-либо – мы не сможем это объяснить до конца, до битов (я не знаю, как по-другому выразить этот конец). Разум слаб, он не может представить и объяснить простейших вещей. Например: частицы, молекулы, атомы, элементарные частицы, кварки – а дальше мы не знаем, но не можем представить, что это конец, но и не можем представить себе, что существует бесконечность, бесконечность составных частиц. Тупик! И так везде! Мы не можем представить себе прекращение существования (нашего), но и бесконечность его – тоже. В теории бесконечность – 0. А в практике и то, и другое. Свет. Фотоны. Фотон – частица с массой исчезающе малой. Но это непредставимо. Разум – наше горе. Должно быть, как приятно жить улиткой: ничего не думая, не зная, ни о чём не тревожась. Но всё же улитка не сознаёт, что она живёт. Жизнь для меня – это жизнь только разумная. Значит, надо жить, как живут все – житейские заботы, жена, счастье в семье и детях… Но я так не могу – не могу не думать, почему, зачем, где и как Я живу. А если об этом думать, то, как я уже говорил, ни к чему не придёшь. Тупик! Я не вижу, как мне жить, где смысл моей жизни. Сейчас всё, что мне приятно, это то, что вложила в нас природа – вкусно поесть, поспать, читать книги – в них я сам испытываю все чувства героя (кроме, конечно, неизведанных), и телевизор – то же, что книги.
Олимпиада не прошла мне даром – мне пришло приглашение в школу, в 8 класс физмат. 12 апреля первый экзамен. Готовиться я не буду. Пройду – что ж, значит, судьба, не пройду – хорошо. Ведь в моём классе меня удерживает то, что там надо будет вновь показать себя учителям и стать авторитетом среди ребят. И хотя там будет набор, но ребята-то, думаю, будут не намного глупее меня – всё-таки физмат. Ещё сила привычки, и, конечно, Марина <Аснина>. Ладно, всё, кончаю.

Седьмое июня. Вторник.
… Я уже говорил, что могу жить другой жизнью в другом теле, особенно если характер этого человека похож на мой. День назад я прочитал книгу Оноре <Андрея> де Бальзака «Шагреневая кожа». Характер Рафаэля очень похож на мой. (Я так думаю.) Характер его привязанности к женщине такой же, как мой, исключая лишь роскошь. Я полюблю любую смазливую девочку, оказавшую мне внимание. Всё это глупо и бессмысленно! Я провожал её <Марину Аснину> до дома после занятий и тогда же был у неё (она пригласила меня, когда мы дошли до её дома). Я не могу понять её интересов. (Это ужасно похоже на любовь Рафаэля к Феодоре в «Шагреневой коже».) Я не могу понять, как можно получать удовольствие от танцев, не интересоваться философией и физикой (без цифр) и т.д. Как она может смеяться в любом случае, на любой повод? Я не могу понять. Впрочем, это, я думаю, и не надо – я её не интересую. Во всяком случае, мне так кажется. …
… В жизни осталось очень мало того, что могло бы меня заинтересовать. Девочки, видео – это временное. Физика, философия, механизм мозга человека, книги – это, я думаю, надолго, если не больше. Вот и всё. И каждое из этих пристрастий, особенно основные, те, которые надолго, для меня как бы окошечки в мир желаний и чувств. Ладно, надоело писать. Пока всё.

Восьмое июня. Среда.
… А в школу ту я поступил. Я довольно плохо сдал математику и физику, но дело в том, что в приглашении написано: «Резервный день – 26 апреля». Мы долго думали, что это такое, и в конце концов я с папой пошёл на разведку. Оказалось, что это для тех, кто по какой-либо причине не смог прийти на один из экзаменов. Учитель, сказавший нам об этом <Илья Константинович Варшавский, который потом преподавал у нас математику> (а мы его встретили у автобуса: он, видно, собирался ехать домой, и я его узнал в лицо), сообщил, что списки учеников, поступивших в класс, будут вывешены 14-15 мая. В назначенный срок я пришёл туда, но никаких списков я не увидел, как ни искал. Уборщица, увидев, что я что-то ищу, осведомилась – что? Я ей объяснил. Она показала мне на какого-то бородатого дядьку с дипломатом. Дядька заворачивал на лестницу. Узнав от уборщицы, что он скоро придёт, я сел на скамейку и стал ждать. Вскоре дядька появился из-за угла. Я подошёл к нему и сказал, что пришёл посмотреть список учеников, записанных в 8 класс с углублённым изучением физики и математики. Он осведомился, был ли я на собеседовании. Я не понял. Он спросил, как я написал экзамены. Я ему рассказал о том, что по физике из всех 5 решённых задач правильно я решил только 2 (1 не до конца) и 5 задач по математике (не знаю, сколько из них правильных). Оказалось, что те, кто хорошо написал, были вызваны на собеседование. Я же в пролёте, т.к. написал «плоховато, плоховато». Разговор проходил, когда я провожал этого дядьку до автобуса. Он у меня спросил, как я решил одну из задач по физике. Я ответил. Неправильно. Но всё же он стал толковать о том, чтобы я не ленился и через года 2-3 мы могли бы смотреть друг другу в глаза. Я насторожился. Он, видно, был в нерешительности. Затем он сказал, что ситуация такая, что можно поступить в класс. Затем он, видимо, что-то продумав, сказал, чтобы я завтра, тогда был понедельник, после уроков подошёл в какой-то кабинет, спросил какого-то учителя и сказал, что, мол, я от кого-то, очень-очень хочу учиться в этой школе и что можно ли со мной провести собеседование. Придя домой, я решил, что никуда не пойду. Во-первых, то, что отмечено словом «какой-то», я забыл: забыл номер кабинета и имена учителей – пославшего меня и того, к которому я должен пойти. Во-вторых, я не Филиппок, чтобы говорить: «Я очень, очень хочу у вас учиться». Вот так. Но этот учитель, которого, оказалось, зовут Яковом Васильевичем, учитель физики, записал мой телефон и адрес. На следующий день, во вторник вечером, он позвонил и сказал, чтобы я приходил тогда-то, в такой-то кабинет к Михаилу Аркадиевичу <Розенбергу> на собеседование. Там я, наверное, только благодаря своим рассуждениям проник в основной список учеников 8 класса (а ведь там зачисляли и в резерв – авось будешь, авось нет). На родительском собрании с участием детей я узнал, что организовывается 2 таких класса. В списке же увидел… своего однофамильца! Вайнштейн Павел. Вот это да! Всю жизнь не встречал я своего однофамильца, а в параллельном классе или даже в своём встречу!
<Интересно то, что этот Яков Васильевич вскоре затем из той школы ушёл, и я уже ни разу после этого с ним не сталкивался. Через год также оттуда ушли и те другие два учителя. А я остался. И это определило внешнее течение моей жизни на долгие годы вперёд, вплоть и до сегодняшнего дня. И это был первый случай в моей жизни, когда отчётливо заявила о себе именно неслучайность всего происходящего. – 28 декабря 2003 года>

10 января <1989 года>, вторник.
8 июня, как давно это было! Я не стал обводить буквы, написанные мною, когда стержень перестал писать, потому что чувствую, что не имею права. Уж слишком это было давно. Кстати, этого Павла я ни разу не видел и теперь уж, наверное, не увижу: он уехал в Израиль. Я поступил в физмат и уже отучился там пол учебного года. Уже привык, по старой школе ни капли не скучаю. Вот, оказывается, как легко изменить свою жизнь. О Марине я тоже забыл. И эта привычка была непрочна. Против четырёх четвёрок в году из всех предметов (остальные, конечно, пятёрки) сейчас я имею три тройки во второй четверти, ну и всё же четыре пятёрки. Вот так. Тройки по самым главным – вся математика и физика. Сперва я вообще по математике не сёк, сейчас ещё как-то. Авторитета у меня в классе нет никакого, да мне он и не нужен особо. За отметки я перестал так дрожать. Конечно, я стараюсь, но из кожи вон не лезу, и если получу плохую оценку, не огорчаюсь. … Мат уже крепко вошёл в мой лексикон. Я уже думаю с матом. Я уже не пай-мальчик и не такой хиляк. На меня начинают заглядываться девочки, что в принципе для меня безразлично. Но только в принципе. Мне почти 14 с половиной лет, и этот возраст даёт себя знать. …

Тринадцатое января. Пятница.
… Сейчас я в основном учусь, гуляю, играю в шахматы <с другом Денисом> и читаю. Последнее занятие, пожалуй, единственное толковое. Я тут с полтора месяца назад лежал в больнице недели 3 с половиной (у меня был гастроденит) и там прочитал роман Гроссмана «Жизнь и судьба»и Толстого «Война и мир». И то, и другое здорово написано. После я читал фантастику, хорошую фантастику. Но сейчас папа не встречается с дядькой, который давал её, и я прочитал «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера. Сейчас начал Мопассана «Жизнь» и в той же книге новеллы. Потом планирую прочитать Дудинцева «Белые одежды», сборник Булгакова («Мастер и Маргарита», «Белая гвардия» и ещё что-то), а потом 3 тома Джека Лондона. Затем – посмотрим. <Ничего из «планов» не осуществилось: всё так и осталось непрочитанным.> Теперь начну писать о том, зачем, собственно, я и достал «Дневник». Тут как-то, почти год назад, я написал что-то, маленькую толику своих мыслей. Как раз тогда я начал задумываться о таких вещах, как смерть, зачем мы живём, что такое этот Мир, в котором Я живу. Тогда я думал, что смысл жизни – познание всего сущего <это от отца пошло>. Потом я увидел, что познать ничего нельзя. Можно только подняться на одну ступень бесконечной лестницы познания. Молекулы, атомы, элементарные частицы, кванты – а что дальше? Автомобиль, самолёт, ракета, межзвёздные корабли, машина времени-пространства, наконец, а что дальше, зачем всё это? Затем мне стали приходить в голову мысли типа: «А есть ли вообще Мир и Я? Может, это только кажется?» То, что я не могу это представить, это ещё не доказательство, и доказательств я тоже представить не могу. Есть ли бог? И если есть, то как познать его и зачем? Зачем Я живу? Зачем? И что будет, если я умру? Может, другой способ существования, который Я не могу мерить своими мерками. Я много раз хотел записать в дневник свои мысли, но как-то руки не доходили. И сейчас, когда я сел, – всё! – я написал только то, что вспомнил. А это лишь маленькая толика. И я сейчас совершенно не вник в те слова, которые написал. Так, банальные слова. Когда не прошли через тебя. А эти слова заставили меня оторваться от жизни, быть как во сне. Уже давно я пришёл к выводу, что каждый человек основывается на эгоизме. Добро делается лишь для того, чтобы показать себе, какой ты добрый. Милосердие, сострадание – может, человек, вызывающий эти чувства, выпускает биотоки определённой чистоты. Единственное, в чём я не сомневаюсь, это секс, который в нас вложила природа. А любовь, та, что вдохновляет людей на подвиги ради любимой? Мне очень хочется испытать её. Может, это слияние двух индивидов в одну личность, опять же, при биотоках одинаковой частоты? Вообще, когда думаешь, что ты – это кучка серого вещества и твои мысли в принципе можно предугадывать, становится не по себе. Я, Я – огромный, бездонный мир – это кучка серого вещества, при порче которой ты перестаёшь существовать?!!! Нет! Всё моё существо сопротивляется этой мысли.

27 марта, понедельник.
… Начиная с осени я живу в собственном, отличном от окружающего меня, мире. Он состоит из моих мыслей, которые когда-нибудь сведут меня с ума своей заумностью, мнений, глубоко отличных от общепринятых, эмоций, вызываемых окружающим меня миром, книг, которые составляют огромную часть моего Мира, но одновременно не главную: огромное от бесконечного чрезвычайно мало; музыки, снов, общения с друзьями, погоды, родителей, телевизора, кино, фантазий, газет, журналов, политики и многих других вещей, которые бесцеремонно и очень неприятно вторгаются в этот Мир: типа ругани с родителями, учёбы, подонков, своего статуса в различных обществах, наличия этого статуса. Я могу часами сидеть один – мне не скучно. На свете существую только я, остальные – часть меня. И каждый человек, мало-мальски умный и образованный, считает так же, пусть подсознательно, но считает, иначе невозможно. И каждый прав, иначе тоже невозможно. Весь мир существует только благодаря мне, не будь меня, не было бы никого, потому что весь мир живёт только со мной, во мне: это моё зрение, слух, осязание, обоняние, вкус. При смерти каждого человека умирает весь мир, в том числе и я. Когда-нибудь очередь дойдёт и до меня, умру и я, и со мной умрёт весь мир, все люди. И как это тупо!!! Как бессмысленно! Зачем тогда я живу, чувствую, мыслю, страдаю, люблю, вижу, общаюсь, делаю? Зачем всё это?! Я же умру и всё умрёт, всё превратится в баранку, дырку от бублика, нуль! Как ты ни боишься этого, как ни не хочешь всего этого, это всё равно будет. И тебя ничто не спасёт. И то, что ты сейчас делаешь, это всё бессмысленно. И умирать раньше времени тоже бессмысленно, умирать вообще бессмысленно. Но ты умрёшь! Ну ладно, пусть будет «тот свет» или ещё что-нибудь в этом роде, всё равно, если жизнь бесконечна – зачем она нужна? Чего ты добьёшься в ней? Денег, детей, различных удовольствий? Да зачем они нужны?! Дети, которые потом станут чужими тебе, удовольствия, бессмысленные сами по себе. Жизнь, в которой ни во что нельзя верить, в которой можно только бессмысленно надеяться. А жить просто так я не могу. Сознавая её бессмысленность – нет! Остаётся только отмахиваться от этих мыслей и плыть, плыть по течению. Учиться, читать книги, слушать музыку, ругаться с родителями, встречаться с подонками, переживать, гулять с девочками, и ждать, ждать смерти. Онегин, Онегин – ты гений всех времён и народов, ты образец человека. В жизни остаются только три, три вещи, события, явления, всего три, которые могут, может быть, что-либо изменить. Это те вещи, которые мне ещё неизвестны, неизведанны и которые так расхваливают люди, и одна, третья вещь, которая может перевернуть всё или всё уничтожить. Первые две – дети и любовь, последняя – смерть. Всё. Вот пока мой взгляд на то, что еле подвластно моему разуму, на всю жизнь в корне, в зачатке своего смысла, в принципе. И всё это под четыре первые песни «Кино» седьмого года <1987-го>: «Группа крови», «Закрой за мной дверь, я ухожу», «Между Землёй и Небом война» и «Тем, кто ложится спать – спокойного сна». Я не питаю никаких иллюзий, ничем не закрываюсь, а пытаюсь посмотреть правде в глаза, и эта правда ужасна. …
28 марта, вторник.
… Вчера я тут для троицы написал и о детях. Наверное, в них нет ничего сверхъестественного – просто это часть жизни, вполне обычная, приятная или нет, требующая заботы, ласки, воспитания. Это то, что заложено в нас природой: и духовно, и, как бы это сказать, анатомически. Отцовский, материнский инстинкт – продолжения рода. В принципе я циник. Но только в принципе. Я уверен, что когда у меня будут дети, если будут, то и я, как все, буду очень любить их и заботиться о них так же, как все. Вчера у меня опять был разговор с отцом по поводу моей двойки по физике <в третьей четверти>. Он меня сначала громил, а потом, видимо заподозрив за мной подобие философии, стал выуживать его. Ему это удалось. Это то, что написано на предыдущем листе. Он сказал, что, во-первых, знания нужны затем, чтобы в моей взрослой жизни не вращаться среди людей, которые ценят людей по кулаку. Я бы, наверное, при желании мог бы выбраться там наверх, но такая среда мне неприятна. Так, это раз. Во-вторых, в моём возрасте каждый думающий человек приходит к выводу, что жизнь бессмысленна – это действие половых гормонов (о! как это меня бесит!). В-третьих, ещё неизвестно, что там, за смертью. По мнению многих башковитых людей, вся эволюция, не животного мира, а разума, стремится к слиянию людей в сверхразум, в котором будет присутствовать, существовать, мыслить каждый. И в то же время это будет единое целое. Короче, Бог, который правит нами сейчас. Его нельзя описать, представить – нельзя мерить моими мерками. Тогда решатся все мои проблемы. Короче, это просто отмахивание от жизни по-научному. Но это не значит, что такого не может быть. То есть надеяться можно, надеяться, но не верить. Не знамо зачем (нет, конечно, знамо – чтобы не опуститься на дно, но это уж очень не убедительно) получать знания, а потом царить над жизнью, если кишка не тонка. Ладно, буду, время покажет, что из этого выйдет. <Отец подорвал идеологические корни моего отчаяния, в которое, может быть, мне и хотелось тогда погрузиться.>

6 мая, суббота.
… Боже мой! как скучно! как всё бессмысленно! Как скучно! … Всё так скучно и безнадёжно. Что будет после того, как приедятся бабы? Одна скука и всё; или любовь; или смерть. … Но Боже, как скучно! Просто так, без причин. Всё, кроме этого <т.е. девушек>, неинтересно, тоска зелёная. … Ох! Ну вылитый Печорин в подростковом возрасте. Да ещё родители не пускают надолго и попозже гулять в свободное время. Волнуются. Последнюю радость отнимают. И так тошно не знамо как, да ещё это. … Жива ещё совесть, но уже не в той мере. Учусь по течению, по привычке «надо». Тактичен с мамой, чтобы потом не мучила совесть. Совесть – это физическая мука, не духовная. Просто очень неприятно… Причём чувствую я не только желание <обладать>, но и желание быть любимым и любить любую красивую бабу, на мой вкус. … Я жду. Что будет дальше, после этого? Не знаю.
И опять эффектный конец. Боже мой! какая скука!!!
Время пол первого ночи, я хочу спать.

1 июля. Суббота.
… Боже, как скучно! Нет слов, как скучно жить вместе со всеми, как все. Нет ни единого просвета, лишь надежда на чудо. Когда мы в школе писали сочинение про Печорина, я писал его, во многом отождествляя его, Печорина, с собой. В очень многом, почти во всём. Я вкладываю черновик этого сочинения сюда, в дневник. Всё вокруг глупо, скучно и безнадёжно – люди, зачастую умные, увязшие в корысти, в мелочах жизни; отец, твердящий мне, что я ещё мал и глуп, и я в этом часто убеждаюсь; я сам, не управляющий самим собой, противоречащий сам себе; смерть – единственная отдушина, сулящая объяснение этой тупой жизни. Иногда мне кажется, что мне и не нужно это объяснение, что есть смерть или нет её, живу я или нет, всё одинаково тупо. Чудо, чудо, где ты? Где? Иногда я доволен этой жизнью и это меня бесит, иногда все мои эти рассуждения оказываются красивой маской, и от этого всё ещё более тупо.
Я чувствую, что день ото дня, месяц от месяца, год от года всё больше умнею, меняюсь. Мысли, записанные мною год назад, кажутся мне глупыми и наивными. То есть я умираю каждый месяц, год, полгода. Единственное, что связывает меня сегодняшнего с предыдущими – это память. …

Из моего тогдашнего сочинения о Печорине.
… Роман «Герой нашего времени» – значительнейшее произведение Лермонтова, где он раскрыл образ Печорина, … образ внушительный, сильный, многослойный и очень противоречивый.
Во-первых, Печорин обладает чертой характера, без которой он бы даже не смел претендовать на какой-нибудь значительный образ. Это незаурядный, глубокий, критический и самокритический ум, который проявляется во всех его поступках, словах, мыслях, записанных в дневнике, «журнале Печорина». Печорин – человек, который знает все людские слабости и умеет пользоваться ими. … Рассуждения его обобщены, он характеризует человеческую породу и делает это весьма удачно. Он ставит себя выше других людей и делает это правильно, потому что это действительно так: он знает подноготную каждого человека и пользуется этим.
Он поднимается выше этого знания. Он рассуждает о вещах, в которых знание людей лишь составная часть. Он рассуждает о жизни и смерти, о предназначении человека, его судьбе. А это ещё ступень. Он и так уже выше основной массы на голову. Но Печорин поднимается ещё выше. Он играет этими умопомрачительными мыслями, которые не по силам большинству людей: они отбрасывают эти мысли, приходящие, как любому мало-мальски умному человеку, им в голову, называя их бесплодными, а на самом же деле страшатся их. Так вот Печорин этими мыслями играет …
Ум – это, конечно, хорошо. Но он неполноценен, когда встречается без силы воли, выдержки, хладнокровия, храбрости, умения защитить себя. Все эти качества есть в Печорине. … Всё это показывает нам очень сильную натуру. И при всём при том в нём есть ещё и зачатки наилучших, благородных стремлений, тех самых, которые он в себе сдерживает, но которые иногда прорываются через прочный заслон силы воли Печорина. Это и честь, … и жажда и умение любить, … и сострадание … И эти чувства, как признаётся сам Печорин, … были вырваны с корнем жизнью. «Все читали на моём лице признаки дурных свойств, которых не было, но их предполагали – и они родились» – и т.д. … И увидев эту лживость жизни, которая разрушила все его идеалы, всё, во что он верил, он отчаялся, и, как следствие, ему стало скучно, он понял, что жить незачем. Но эта мысль слишком страшна, даже для такого человека, как он. И он с тяжким бременем, с горою на плечах стал бежать от этой мысли. Он не жалел ни себя, ни других. Он извращался над своими чувствами и чужими тоже, он был беспричинно немыслимо жесток с людьми, для которых он был небезразличен. Он совершал поступки, противоречащие всем общепринятым нормам. У него же не было никаких норм. И всё же, так уж создан человек, он надеялся, надеялся на чудо, на «желанный парус». И кто знает, может быть, он встретил этот парус по дороге из Персии <т.е. когда погиб>.
Вот оно, моё мнение о Печорине. Может быть, оно субъективно; я не навязываю никому это мнение. И в конце я хочу сказать, что Печорина нельзя назвать ни положительным, ни отрицательным героем. Печорин – герой нашего времени.

12 октября 1990 года. Пятница.
… Прошло уже очень много событий, я сильно изменился, мои мысли теперь совсем другие, правда, вышли они из прежних. Теперь я могу проследить, как я взрослел от года к году. Ведь начал я этот дневник в 12 лет, а кончил почти в 15 – самая пора мужания. Сначала было откровенно скучно: писал маленький и достаточно ограниченный ботаник. Почему-то было написано довольно неестественно. Но начиная с седьмого класса мой дневник становился всё более интересным … Нетрудно посчитать, что мне уже 16 лет, и учусь я в последнем, по новой системе, 11 классе. Я сильно вырос. Ну в рост всего сантиметров на пять от прежнего (сейчас у меня метр 80), а вот поправился на 12 килограмм. В прошлом году я 9 месяцев качался и поправился с 60 до 75 килограмм, практически не выросши ни на сантиметр. … Уже год я фанатею по «Depeshe Mode», ну и вкупе с «Camouflage». Последнее время мне нравится «Duran-Duran», «A-ha», Pitter Gabriel, «Alfaville». … Но больше всего Депеш. Чую, что пишу всё не по делу. Но времени мало, рассказать что-либо я вряд ли успею, как-нибудь в другой раз. … Вот только что я написал стихотворение, которое ты можешь увидеть на задней обложке <«Выбор», первое моё стихотворение>. По нему уже, я думаю, немного видно, как поменялись мои взгляды. Обо всём этом, я надеюсь, что напишу подробно, когда будет время, уж больно я сейчас занят: последний год в школе. Много задают, курсы в МИФИ. Кстати, туда я сейчас и поеду. Ну, будем надеяться, до скорого.

11 ноября, воскресенье.
… Недавно я понял, что вот уже с начала 8-го класса я отгородился от внешнего мира и живу у себя, внутри. Сначала, помнится, это было чувство нереальности происходящего; как во сне. Мне это очень нравилось. Особенно это чувствовалось вечером, когда я ходил гулять … Темно, вокруг огни, тёмные фигуры, проходящие мимо… Ну чем не сон? А когда я возвращался домой, в абсолютной тишине, где не было ни души, а лишь слабые огни окон, темень, я заглядывал внутрь Себя и чувствовал, что существую только Я, остальные могут быть и призраками, плодами моего воображения. Но мне не было дела до остальных: я наслаждался собой, своей автономностью, своим одиночеством и неприступностью. Я наслаждался своим духом. Я абсолютно равнодушно относился к добру и злу, и поэтому часто совершал чрезвычайно мерзкие поступки. … …Тёмные желания, инстинкты. Я уверен, они есть у каждого. Другое дело, их надо держать в узде, постепенно уничтожая их… Должен существовать свой моральный кодекс, нравственная основа. У меня их тогда не было. Я только начинал подниматься на ноги из рутины и обыденности. Позже я привык к такому необычному состоянию. И если меня что-то выводило из него, это кончалось очень плохо для меня. Наверное, это своеобразный кокон, защищающий меня, когда я превращаюсь из гусеницы в бабочку. … Я тихо размышлял, накапливая духовный опыт. Конечно, я не догадывался до того, что значат эти размышления: я тихо мучился над неразрешимыми вопросами и прежде всего над смертью. Видя её, как потерю Себя, я думал о бессмысленности всего, что со мной происходит. Ну что ж, это тоже этап. … Когда я переходил из 8-го в 9-й класс, на юге, в Архипке <Архипо-Осиповке, под Геленджиком>, я запоем читал Фёдора Михайловича Достоевского. Прежде всего, «Братья Карамазовы». Это была первая книга, вдохнувшая в меня мысль о Боге, как о Вездесущем и Всепроникающем. Как поётся у «Телевизора»: «И покой в ночи, и горный воздух». Да, всё это Он, и Он наделяет Бытие смыслом. Но я очень слабо понимал тогда свою связь с Ним, да и вообще только принял эту мысль к сведению, как возможную. Вот что точно помню, первые три книжки подтолкнули меня к Добру: это ещё «Идиот» и «Преступление и наказание». Я понял тогда, как хорошо и приятно быть добрым, я нашёл в себе эту доброту… Это был первый толчок. После этого Достоевский стал любимым моим писателем <так осталось и до сих пор>. Но я ещё не был готов к тем мыслям, которые хотел мне внушить Фёдор Михайлович, но всё же что-то во мне перевернулось. Помню, занимаясь самыми обыденными делами, я ощупывал, смотрел с разных сторон на мысль, не покидавшую меня: «Мысль о Боге не покидала его». …
…Будь добрей, и к тебе будут добрыми. Желай от людей того, чего ты хотел бы, чтоб от тебя желали. Люби людей и будешь любим. Они такие же, как ты, несчастные и непонятые, разуверившиеся и озлобленные. Сострадание, но не жалость –никто не хочет, чтоб его жалели. С этим, пожалуй, можно выйти в Мир. Прощай подлости, ибо не со зла они делаются, а по неведению, по слепоте душевной. А если и со зла – пожалей этого человека: на ложном пути он, идущем в никуда. Да и мелочи всё это по сравнению с Вечностью, которая перед тобой. Загляни в себя, и ты увидишь её. …
<Весной 1990 года я поехал в Польшу вместе с другими ребятами и девушками из нашей школы. Одна из этих девушек, красавица, старше меня на год, Света Симонова, обратила на меня внимание, но потом отвернулась, как от мальчишки. Эта история глубоко потрясла меня.> Приехав домой, я ещё два месяца входил в Себя. Как это было тяжко! Я чувствовал, что я пуст, пуст, как пенька, и за мной ничего нет. И никого… Это было страшное, по-настоящему страшное чувство. Я не мог смеяться. Как только я начинал, я вспоминал всё и улыбка убегала. Однажды я пришёл домой с качалки, сел есть. Рядом что-то говорила пьяная бабушка. По радио была какая-то жалостливая музыка. Это был финиш. Сидя над кашей, я беззвучно заплакал, чувствуя, что слёзы не приносят облегчения…
… Я долго думал, почему всё так вышло. Пришёл к тому, что сам во всём виноват. Всех заочно простил и потихоньку успокоился. Через месяца три забыл и о Свете. И совсем я пришёл в себя, когда второй раз принялся за Фёдора Михайловича. «Подросток». Как раз про меня. Но ему девятнадцать. Читал я в июне <1990 года>: 4-5 месяцев назад. Уже такой, как сейчас. И тогда я очень многое понял. Понял, что все люди не чужие, а свои. С такой же искоркой Божией. С теми же заботами, проблемами. Я понял, что самый дурной поступок можно понять, а значит, и простить. Я понял, что общаясь с людьми, надо искать общее с ними, а не различное. Я понял, что бессмысленно и глупо быть злым, да и злиться вообще. Я поставил себе целью стать добрым, а в конечном итоге полюбить всех людей. Я должен избавиться от того зла, которое сидит во мне. Я понял, что Бог есть. Я знаю, что я бессмертен. Но один я не смогу быть после смерти, после потери тела. Я не так силён, чтобы думать о самодостаточности Себя. Ведь у меня даже есть некоторые законы, которым я следую и которые преступить не могу. Значит, я не всесилен. Я понял, что есть во мне то, что не зависит от времени, от событий – это моё сознание, мой дух. И он есть, то есть он это Я, и Я есть частичка БОГА. И вольюсь в Него вместе с другими такими же частичками – другими людьми. Вот и выходит, что нечего мне с ними делить. Они – мои братья и сёстры. Значит, нет для меня этого груза – зачем я живу? – этот вопрос не бессмыслен, чего я так боялся. Но полного удовлетворения нет. Я должен к чему-то ещё прийти. Или осознать до конца то, к чему пришёл. Ведь я тоже должен тут что-то сделать. Но что? Я не всегда помню всё это. Иногда я злюсь и раздражаюсь. Это нехорошо. Иногда мне становится тошно от этих мыслей – гладких и хороших. В общем, всё не так просто. Но теперь ясно, куда идти. И я не один, теперь не будет той пустоты. Со мной Бог. …
<Я помню, что в то лето покупал газету «Протестант», только что появившуюся в продаже, и ещё протестантский журнальчик «Христианин». Я читал эту литературу с глубоким умилением. Рассказы людей о приходе к вере, о начале жизни по вере глубоко трогали меня. Я, только что переживший пустоту и отчаяние, чувство полной бессмысленности жизни, увидел, что есть совсем другой взгляд на жизнь, и он точно так же, если не гораздо более, имеет право на существование. Помню первые слёзы умиления, первые искренние молитвы, первые беспричинные восторги, обещания Богу…>

23 января, среда. 1991 год.
…Последняя запись в этой тетрадке. … Сейчас мне трудно, тяжело. Толком не знаю, почему, и от этого ещё тяжелее. 28 января мне будет 16 с половиной лет. Я перестал чувствовать время. Иногда, когда происходит много событий, волнующих меня, оно идёт очень медленно. А иногда, когда я, как теперь, сижу дни напролёт в одном месте, читаю, думаю, телевизор смотрю, иногда делаю уроки – оно идёт очень быстро. А для меня стоит на месте. … Я пишу здесь для того, чтобы как-то выразить своё Я, чтобы мне самому оно стало более понятно. Ну, и дневник тоже. Чтобы потом мог вспомнить обо всём, что было. Ничего более определённого на сей счёт я сказать не могу. По крайней мере, сейчас. Это не так просто. Это черта моего характера – вести дневник. Так или иначе, я прощаюсь с этой тетрадкой. Отныне это ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСПОНАТ. Тетрадь эта мне очень дорога – я вложил сюда часть себя, потратил на неё много времени и сил. Да и вообще, здесь много меня. Теперь я берусь за новую тетрадь, красную, дневник №3. Сколько их ещё будет?…

Из дневника №3.
16 февраля 1991 года, суббота.
Сегодня встал в 9 часов утра – заботы подняли. Надо было мыться, а потом заниматься, ну, т.е. делать уроки. Встал, умылся, пошёл есть. Вообще-то обычно по выходным я встаю около 12 часов, ну а ложусь до этого часа в 3 ночи. Иногда высыпаюсь, иногда пересыпаю – болит голова. Но на этот раз я лёг в 12 ночи, а встал в девять утра: хотелось быстрее всё сделать и пойти к Дэнису <моему другу тех лет>. Поел я мало – что-то не хотелось. Потом ждал, пока мама вымоет полы в ванной, на кухне, в коридоре. Потом хотел идти мыться. В себя не вслушивался и делал то, что делалось. Достал сменное бельё, носки, рубашку – мою любимую голубую рубашку, которая была непроглаженной. Но такая чистенькая, воздушная. Повесил на стул. А потом <отлучился>. Мама лихорадочно собиралась (она всегда собирается лихорадочно, думая, как бы чего не забыть; в это время она рявкает, если к ней пристаёшь с расспросами), чтобы идти с папой в ателье. Зайдя в ванну, я обнаружил, что моя рубашка лежит в мокрой раковине вместе с грязной, относительно, тряпкой. Оказалось, мама приняла её за грязное бельё, потому что она была чуть мята, и толком не разобравшись, кинула в раковину. Ух, как я разозлился! Даже чуть покричал, ну, то есть голос немного повысил. И так как мама, как мне казалось, пыталась замять это дело, ещё пуще злился. И когда мама сказала, что может не пойти мне за штанами в ателье, я довольно зло сказал: «Ну и не надо». Через минуту они ушли. Я остался один – у бабушки сегодня на работе «чёрная суббота». Ещё немного злясь, я вышел на кухню. Надо сказать, я уже давно стараюсь сдерживать себя, потому что понял, что зло – это очень плохо. … «Когда я зол, я Свет не вижу, я бьюсь, мечусь и ненавижу всю эту жизнь». … Выйдя на кухню, я увидел на остановке трамвая маму с папой. Мне стало стыдно за свой гнев. Такая родная мама, такой пустяк… По радио стали передавать песню, кажется, «Форума» – «Ревность». Мне песня эта не очень нравится, но в данный момент она была под настроение. Я поставил ногу на табуретку. Раньше на ней всегда спал Яшка. Он у нас постоянно <оставлял свои отметки там, где не следует>, и мы после того, как он пожил у нас 2 года, отправили его к бабушке в столовую, где тот месяца через два съел отраву для крыс и отдал концы. Я вспомнил, как поднимал его сонного с табуретки и клал себе на плечо, вспомнил его тёплое пушистое пузо, прижавшееся к моей голой груди (это я раньше часто делал перед тем, как идти мыться), и пожалуй впервые почувствовал, что его больше нет. Из глаз потекли слёзы (да и песня по радио ещё не кончилась. Я подумал, что слёзы должны избавить меня от того зла, которое я приобрёл, разозлившись на маму. Подступало какое-то новое чувство. Я вспомнил о Христе. Кажется, о чём-то Его попросил. До этого я часто думал о Нём, читал книгу двух американцев «Иисус» и где-то в глубине души желал впустить Его в себя. Но меня очень смущало то обстоятельство, что по Библии Я лишь образ и подобие Божие, тогда как я верил, что Я – Его часть. То самое сознание, чью истинность я чувствую всеми своими фибрами, сознание, благодаря которому Я есть и благодаря которому есть всё вокруг меня. Я верил и сейчас верю, что я не в отрыве от Бога, что я Его часть. Не весь, конечно. Характер, привычки, даже образ мышления – это всё наносное. … Но Я – это Истина. Без желаний, без гордости, без себялюбия – Истина. Это то, что дано. Может, даже единственное, что дано. А Иисус, насколько я сейчас понимаю, волен предать меня Смерти или, наоборот, дать жизнь вечную. То есть Истина вне меня. Тогда что же Я – фантом? Что-то тут, конечно, не так. И пока всё это мешало мне принять Христа. Так вот, я вспомнил о Нём. Я понял, что надо помолиться. Почему? Я не помню. Ничему не удивлялся и, похоже, чуть притормозил. В большой комнате над телевизором висит календарь с изображением Богородицы с маленьким Христом на руках. Я пошёл в большую комнату, почему-то напевая песню «Depeshe Mode», 10-ю из альбома 86-го года. <Дальше запись восстановлена по памяти, так как в те далёкие времена один из немногочисленных читателей дневника (думаю, Серёжа Лещёв из института, девушка, которой он также давал читать дневник, или даже Юля Романова – впрочем, на неё думать не хочется) нашёл возможным выдрать из него лист с описанием одного из самых значительных моментов моей жизни.> Придя в большую комнату, я встал на колени перед календариком (теперь это изображение висит в моей комнате, у изголовья моей постели – пишу уже 10.12.95) и сказал только: «Господи, избави меня ото зла». Больше я ничего не мог Ему сказать. Поднявшись, я пошёл из большой комнаты в ванную – мыться. Подумалось, что я ухожу от Бога. Но нет, я позову Его за собой. Посещая осенью 1990-го года занятия по экстрасенсорике, я узнал, что мысль материальна, это сила. И вот я сделал так, как будто хочу взять кого-то за руку, чтобы вести его за собой. Я как бы просил Его идти со мной. Прошёл по коридору, открыл дверь в ванную, зашёл, придержал дверь, как будто запуская кого-то за собой… Зашёл в ванную, включил воду, представил, что Он здесь, в той же ванной, прямо передо мной. Начал мыться. Представил, как Он в виде какого-то искрящегося сияния обступил меня всего, сосредоточился во мне, затем ушёл в голову и остался там. Смывая с себя грязь, представлял, что смываю со своей души всю черноту – следы нехороших чувств. Ощутил явственное облегчение. Понял, что сам бы не смог.
Выйдя из ванной в приподнятом расположении духа, направился в большую комнату. Включил телевизор – ничего интересного. Включил магнитофон. В нём как раз стояла кассета с тем самым альбомом «Depeshe Mode». Музыка постепенно продвигалась к той самой песне. Кажется, я читал газету. В один момент взгляд мой упал на небесно-голубой глянцевый переплёт книги, лежащей на нижней полке, поверх остальных книг. Раньше этой книги там не было. Я видел её в тот день уже раза два, но всё никак не доходили руки посмотреть, что это за книга. В то время отец интенсивно пополнял нашу библиотеку и чуть ли не каждый день приносил что-нибудь новенькое. Так что ничего удивительного в появлении этой книги не было. Но цвет её был таким чистым и свежим, пережитое только что было так ново и странно, да и как раз заиграла та самая песня, 10-я… В предощущении чего-то я поднялся с дивана, подошёл к полке, достал книжку и… «Новый Завет»!!!!!!! Невозможно передать, что я почувствовал. Такое было впервые в моей жизни. Чудо. Я понял, что Он действительно, на самом деле был сейчас со мной, и это несомненно. Всю оставшуюся часть песни я прослушал весь в слезах, и слёзы капали на эту сказочно-голубую книгу…
Момент упускать было нельзя. Я раскрыл «Новый Завет». Открылось «Евангелие от Иоанна», глава 11. Среди прочего что-то особенное сказали мне слова: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт; и всякий живущий и верующий в Меня не умрёт вовек. Веришь ли сему?» (стихи 25-26). Далее я прочитал ещё 12-ю главу, потому что число 12 было одним из моих любимых чисел. Особое впечатление на меня произвели слова: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, принесёт много плода. Любящий душу свою погубит её; а ненавидящий душу свою в мире сём сохранит её в жизнь вечную. Кто Мне служит, Мне да последует, и где Я, там и слуга Мой будет; и кто Мне служит, того почтит Отец Мой». Что же, думал я, Христос призывает меня отречься от своего Я, от самого себя? «Предчувствую ответ: «Думай сам», так заканчивалась запись. Многое уже переосмыслено и ощущается по-другому. Оказалось, что высшее Я может проявляться только в самоотвержении, в отвержении эгоцентрического и ограниченного низшего «я». И если в сердце не пробудится любовь, мало того, что ты всю жизнь будешь на самом деле мёртв, ты ещё и разрушишься как личность, в конце концов. Как бы умён, хитёр и прыток ты ни был. Но эта самоотверженная любовь и есть ты сам, находящийся ещё в тяжёлом забытьи, под косными наслоениями вражьих сетей. …

Весной-летом 1991 года я прочитал книгу Даниила Андреева «Роза Мира», наложившую свой отпечаток на весь мой дальнейший путь. Под её полным влиянием я жил почти вплоть до прихода в Церковь в ноябре 1995 года. Летом 1991 года поступил в МИФИ, где учился до февраля 1997 года.

Раздвоение: Я уже в Истине, но мне нужен Путь, чтобы прийти к ней. Природы высшая и низшая. Низшая природа стремится к высшей. Что ей мешает? Жизнь, низшая жизнь. Что делать с ней, с низшей жизнью? Рвать? Пожалуй. В меру сил. Силы должны возрастать. осень 1991 года

Письмо двоюродному брату Эрику Вайнштейну в Израиль. (Семья дяди Бори эмигрировала туда в конце июня 1991 года.)
Здравствуй, Эрик!
Вот, наконец-то, я отучился 1-й курс. Сессию сдал нормально: три пятёрки (история, химия, линейная алгебра) и две четвёрки (физика и математический анализ). Вконец измучился и сильно устал. Как мне это чуждо, словами передать нельзя. Но альтернативы нет. В отличие от тебя я не думаю, что это высшая справедливость и что так и должно быть: тяжёлый и изнурительный труд, жуткие усилия на добывание хлеба насущного с одной стороны и на поиск Истины с другой. Я считаю, что человек есть мера всех вещей, и это не пустые, а очень глубокие слова: то, что плохо для светлой сущности человека, то и абсолютно плохо, а что хорошо – то и абсолютно хорошо. Потому оставляю за собой полное моральное право быть недовольным любыми, даже, казалось бы, фундаментальными вещами. Мир этот, помимо других своих неотъемлемых свойств, имеет ещё одно, неотъемлемейшее, он конечен. Конечен не сам по себе, а в моём (и в твоём) отношении (только под этим углом зрения я теперь и рассматриваю все вещи) – он кончается тут же после завершения моего короткого пребывания в нём. То, что здесь кажется фундаментальным, там наверняка (я верю в это) оказывается вывихом, извращением и уж безусловно не имеющим никакого отношения к правде и Истине. Как скала, пройду я, не изменяясь в глубине своей – в своём настоящем содержании, сквозь события, изменения и испытания. И уйду туда, откуда пришёл, где всё гармонирует с лучшими и светлейшими потребностями моего духа и моей души. Я могу жить только с таким ощущением; только в таких масштабах живя, я приближаюсь к полноценному бытию.
Ты, ради Бога, извини меня за стол необычные письма. Уж таким я получился к 18-ти годам. Жить могу только «в облаках», даже общаюсь с людьми – только «в облаках» или не общаюсь вовсе: не могу (да и не хочу) заставить себя интересоваться тем, что считаю мелочью и пустяками. <Не знал я ещё тогда принципа «великого в малом»: как маленький лучик любви придаёт смысл и значение любой житейской мелочи.>
Тут, конечно, возникает вопрос типа: «А что если всё это не так, что если все мои потуги – это потуги в Пустоту, что если я в корне не прав, что если нет в этой жизни ничего Высокого и Далёкого и вера моя не имеет смысла?» Сама моя вера исключает даже заикание об этом, исключает всякое «что если». Но если чисто гипотетически предположить саму возможность существования такой Дыры, Пустоты (а в таком «гипотетическом предположении» я и находился на рубеже 14-15 лет и имел возможность в полной мере оценить весь ужас такого положения), то автоматически, вслед за Львом Толстым, приходишь к абсолютной бессмысленности перед лицом смерти, полного исчезновения совсем и навсегда, всех твоих действий, мыслей, всех твоих мук, всей твоей жизни, самого твоего существования. Как и Лермонтову, жизнь тебе предстанет чьей-то глупой и злой шуткой над тобой. Вот так. Ко всему прочему нужно будет отказаться от себя, от своей истинности, от своего Я. Признать, что я, со своей жаждой бессмертия и Бога, ничего не значу, меня можно отменить и выбросить. И это при жгучем ощущении себя как Центра Вселенной, при абсолютной истинности того, что при моём исчезновении, совсем и навсегда, совсем и навсегда исчезает и весь мир. И слова «для меня» здесь равносильны слову «вообще».
Итак, к Богу и личному бессмертию, к убеждению в их существовании, приходишь от противного, через надрыв и осознание невозможности, немыслимости, бессмыслицы существования одной безусловной Истины, своего Я, без двух других: Бога и личного бессмертия. Кстати, из существования Бога автоматически вытекает личное бессмертие. Бог есть Истина и Он вечен. Я также непосредственно причастен Истине через своё Я. Если исчезаю Я, то исчезает и Бог (как и весь мир). Противоречит условию. Таким образом, существование вечного и истинного Бога является гарантией моего бессмертия. Но это частность: связь моего Я с Богом гораздо глубже. Я думаю, что в моём бытии Бог ведёт меня за руку. И всякий раз, погружаясь в себя и ощупывая своё истинное и вечное Я, суть меня, как духовного существа, я ощупываю Его руку, которой Он ведёт меня в моём бытии, руку твёрдую, сильную, очень участливую, которая никогда тебя не предаст и не оставит. Он есть моё Начало и мой Конец. Из Него исшёл и в Него я вольюсь со всеми другими духовными существами, не потеряв своей личности и в то же время вобрав все остальные <отдав себя всем>, отождествившись с Богом. Сие произойдёт по скончании всех возможных времён, всех возможных событий и циклов, произойдёт плавно по окончании моего бесконечного роста, где-то там, в бесконечности. Всё то же относится к любому другому духовному существу, к любому другому человеку в том числе.
И странно: ощущение бессмертия и бытия Божия, предчувствие будущего бытия, будущего освобождения и роста, будущей полноты жизни в любви, знании, точнее, в возрастании любви, возрастании знания, постижении величайших тайн, глубин и высот, о которых сейчас я только смутно подозреваю в этом сумрачном и закрытом мире, пришло ко мне, медленно и постепенно, только после такого надлома. Точнее, ощущение это посещает меня иногда, совсем не часто, потрясая и выворачивая всю мою душу и доставляя мне несказанную радость.
Теперь, я думаю, понятно, что жить, как все, я уже не хочу, а если случится мне опуститься до такого из-за слабости, то это будет моё падение. (Прошу простить мне столь громкое слово.)
… Тебе сейчас гораздо тяжелее, чем мне, и не забыть в такой суете свою душу очень тяжело. Однако забывать об этом ни в коем случае не стоит – это главное в нашей жизни, самое главное. … Не забывай обо мне. Эдик. 3-4 июля 1992 года

Из письма Марине Асниной в Израиль.
… Ты, наверное, смотрела «Ассу» Соловьёва. Там Бананан говорил, что живёт своими снами, иногда смотрит через маленькое окошечко на мир вокруг себя. И когда у него спросили, что он там видит, он ответил: «Так, ерунду всякую». Вот так и я живу в своём внутреннем бездонном мире, гораздо более реальном для меня, чем мир внешний, и нисколько не чувствую себя обделённым. …
Ты знаешь, Марина, я верю, что люди не расстаются навсегда. Они встретятся. Позже. Уже в любви и свете. Совсем другие и всё же те же. Не будет ничего дурного и гадкого ни вне, ни в самих людях. Встретимся и мы. И обнимемся. И будем любить друг друга. Вечно. … 1-20 июля 1992 года

Из второго письма двоюродному брату Эрику Вайнштейну в Израиль.
… Следуя своей совести и во многом тому, что написано в «Розе Мира» Даниила Андреева, считаю, что смысл нашей жизни здесь заключается в просветлении окружающей действительности светом, который заложен в человеческом существе, светом непоколебимого нравственного закона человеческого существа, светом добрых дел, вытекающих из этого закона, и главное, светом любви, на которую способен всякий человек. … Любовь к родным, к женщине, … дружба, которая тоже есть любовь… любовь к людям, любовь к животным…, любовь к природе. И, наконец, … любовь, как установка в жизни; как цветок, распустившийся в твоей душе; как огонь, сжигающий тебя изнутри и заставляющий делать такие «добрые дела», от которых дух захватывает, от которых – восторг, видя которые, люди уже будут не в силах не полюбить тебя (но это совсем не главное, это только неизбежное следствие, я бы даже сказал, побочное), которые будут обращать вокруг тебя десятки, сотни, тысячи душ на путь Света; любовь, как нежная, ласковая, всепрощающая, очищающая и зовущая ввысь и ввысь, понимающая твою исключительность, единственность и неповторимость, относящаяся так к тебе только за то, что ты есть, изливающаяся на всё, что встаёт перед её взором … Что может быть прекрасней, светлей, возвышенней, духовней, в высшем смысле справедливей этой цели … Вот он, смысл жизни (не весь, но, по крайней мере, очень существенная и значительная его часть), я его нашёл, конечно, с неоценимой помощью живых и живших, видимых и нет.
В этой связи можно сказать ещё пару слов о самопознании, углублении в себя, углублении сознания и усилиях, направленных на то, чтобы оно становилось яснее и шире. В таком движении также безусловно есть высший смысл. Я думаю, что успехи на этом фронте делают нас свободней, увеличивают наш тутошний, повседневный масштаб … делают из нас уже здесь … настоящих столпов Света, разгоняющих в себе и вокруг себя всякий мрак. … Но даже те, которые только ступили на этот путь, всегда вызывают глубокое уважение и даже преклонение …
Здесь я вынужден признаться, что не знаю, как найти синтез двух путей совершенствования своего существа: любви и … самоосознания. Иногда мне кажется, что они друг друга исключают; иногда – что они тесно связаны и при достаточных успехах на одном пути вдруг оказывается, что ты шёл и по второму. Окончательное решение ещё не принято, но … нужно искать решение по ходу, а идти по пути, на который указывает совесть. Уж в чём я убеждён совершенно – так это в том, что само движение по пути любви приносит счастье, которое, может быть, здесь недостижимо никакими другими путями.
… Я думаю, что полное понимание, гармония взаимоотношений, настоящая радость общения с человеком (ибо в нём тайна, и Истина, и глубина, не имеющая дна и недоступная тебе), … к которым люди приближаются, только приближаются, лишь в считанные минуты за всю их жизнь, будут доступны уже не здесь, а только тогда, когда к нашему сознанию приблизится наше истинное, высшее Я, чьи отголоски сейчас мы еле слышим. Все клетки уйдут в прошлое, стены между людьми рухнут. Одиночество исчезнет (знаешь ты, что значит одиночество человека в этом мире, безмолвие и пустота, которые окружают его душевный мир?) В моём воображении представляется чтение мыслей, ощущение всех эмоций, волнений и глубинных чувств другого человека и сопереживание им. Наверное, есть что-то ещё. Представляешь себе счастье такого общения? …
Я полностью согласен с тобой в том, что жизнь наша наполнена «муками», «пытками» и вообще страданием. (Кстати, это – буддизм, который также утверждает, что от страдания можно избавиться ещё здесь и предлагает путь к этому. Высшей добродетелью буддизм, как и христианство, считает любовь, кажется, ту самую. Вот, что говорил Будда: «Все средства в этой жизни для приобретения религиозной заслуги не стоят, монахи, шестнадцатой доли любви, спасения сердца. Любовь, спасение сердца, включает их в себя и светит, и блестит, и сияет». И ещё: «Кто, монахи, утром, в полдень и вечером жертвует по сто горшков с пищей, и кто утром, в полдень и вечером, хотя бы на мгновение, вызывает любовь в своём сердце, второй из них получает от того б;льшую пользу».) По поводу страдания. Я вообще считаю, что вся эта наша жизнь с её внешней стороны (внешняя жизнь) – череда страданий, производимых давлением на человека извне. Это и боль тела – от холода, от голода, от болезней, от ушибов и ран и т.п.; это и потоки зла, обрушивающиеся на человека в его общественной жизни среди других людей, зла, ранящего человеческую душу и вытравливающего из неё Свет (иногда даже и всё светлое); это также и ложь, отнимающая у человека его светлую веру и его святую надежду; это и рамки мрачной необходимости заниматься тем, что убивает всякую духовность; это, наконец, суета, в которую постоянно и часто беспробудно погружается человек и которая начисто обрывает связь человека с Небом, без которого он ничто, без которого он ущербен и нищ. Но ладно, от этого можно убежать, спрятаться хоть в монастырь, да хотя бы и на время в одиночестве собственной комнаты. Но есть вещи, от которых не убежишь и не спрячешься. Это касается внутренней жизни человека. Само существование здесь, просто ощущение жизни, сопряжено со страданием, во многом совершенно необъяснимым, но в иные минуты почти нестерпимым. Его, я думаю, вызывает отягощённость нашего свободного и светлого существа телом и ещё чем-то, запирающим свободное человеческое существо в почти непроницаемую клетку. И это не говоря уже об унизительных страстях и то и дело захлёстывающей мою душу, без моего согласия и разрешения, злобе, которыми я так любезно наделён чуть ли не с самого рождения и которые терзают и мучают меня.
Здесь мы находимся в урезанном виде нашего бодрствующего сознания (по терминологии Даниила Андреева), необыкновенно уменьшенные и приниженные, жалкие и неполноценные. Последнее слово – ключевое. Неполноценность – наш самый страшный враг. Мы живём здесь, не зная, кто мы, откуда, зачем пришли сюда, что будет дальше, что было прежде. Мы лишь смутно догадываемся об этих вещах. Совершенно очевидно, что не зная ответов на эти вопросы, нельзя полноценно существовать, нельзя быть полноценными существами. Мы неполноценны. То, что за неотъемлемое наше свойство принимается свойство ошибаться («человеку свойственно ошибаться»), очень точно указывает на этот же факт, как и бесконечные сомнения, терзающие человека в его вере и убеждениях, как и ещё многое-многое, мучающее человека не в чём-нибудь, а именно в духовной его жизни, в святая святых нашей жизни здесь. Всё это иногда убивает…
Но я должен сказать, что это не безысходно. С некой таинственной помощью Света человек способен добиваться состояний внутреннего просветления, когда злоба и страсти исчезают совершенно, необъяснимое и мучительное чувство тягости существования и внутренней несвободы очень значительно ослабляется: в человека начинает просвечиваться иное бытие, оно как бы прорезается в сознание, Царство Божие входит в человеческую душу; сила веры достигает необычайной величины, а сама личность получает такую силу духа, которая способна противостоять любым внешним посягательствам на свет и свободу человеческой души. Примеров множество, в общем-то, это достаточно известный факт. Насколько я понимаю, в святых этот поток Света достигает наибольшей силы и приобретает непрерывный характер – они больше не испытывают ни упадка душевных сил, ни уныния, а тем более безысходности, отчаяния и нравственных срывов. Эти люди называют этот мощный прилив духовных сил и Света в человеческую душу благодатью, как не грех назвать его и мне.
… Нужно запастись терпением и употребить всю силу своего духа на распространение Света вокруг себя: в обыденных отношениях с людьми, в творчестве, в своей внутренней жизни и в просветлении себя самого (мне кажется, что этим мы также вносим Свет в мир, невидимый, но, может быть, даже более яркий), в обращении других на путь Света. Итак, мы – «солдаты в мировой борьбе Добра и Зла».
… С тем, что свободу можно найти в себе, в своём Я, я совершенно с тобою согласен. Я представляю это как узкий канал, уходящий вглубь и вглубь нашего существа и приводящий в те сферы, где Неполноценность уничтожается и властвуют полнота, гармония и Свобода, то есть в сферы Духа. И в Евангелии от Иоанна Христос говорит: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рождённым от Духа». Есть в человеке глубина, которая при всех его волнениях, беспокойствах, суете и даже сильнейших потрясениях остаётся совершенно спокойной, неизменной. Ни малейшей зыби; внешний мир скребёт, царапает, иногда сильно и глубоко, но туда дотянуться не в силах. Держась за эту глубину, человек обережёт себя от болезненных впечатлений, неприятных беспокойств и ни за что, это уж точно, не сломается, выдержит, да ещё и другим поможет.
… Говоря в начале письма о Боге, я не упомянул о главном – Он, Вездесущий, Всепроникающий, Цель всего сущего, его Начало и Конец, есть мой Отец Небесный, наш Отец Небесный, Отче наш … Он – самое святое и дорогое для нас во веки вечные, Святое в святая святых, от Начала и до Конца, и большее того, уже совсем невыразимое…
… Я знаю, что наш дядя, дядя Эдик, выслал вам «Розу Мира» Даниила Андреева. Я тебе очень настоятельно советую как можно скорее взять и прочитать её. Для человека, одержимого духовной жаждой, каждое слово в ней исполнено смыслом, а чуть ли не каждая фраза – клад. Никаких оснований не верить этой книге, столь просветлённо трезвой, исполненной доброжелательности и духом любви, написанной умирающим человеком, у меня нет. Я думаю, что через эту книгу у слепого появляется возможность увидеть глазами зрячего, у незнающего и запамятовавшего – узнать у знающего и помнящего. Именно читая «Розу Мира», я понял, что Истина Мира созвучна моим самым светлым надеждам и самым лучшим и чистым желаниям, что то, чего хочет человек всеми силами своей души и что так хорошо, что он даже боится об этом мечтать, считая это слишком смелым и вообще безысходно несбыточным, есть и рано или поздно каждый из нас удостоверится в этом. Есть и любовь, на которую мы даже не смеем рассчитывать, любовь к нам; есть и свобода, которая нам и не снилась; есть миры, по атмосфере своей схожие с нашими уютными и доброжелательными квартирами, не схожие с ними только в отношении замкнутости, серости и духоты; есть и то, что нельзя описать словами, но чего так жаждет и без чего так мучается наша душа…
… Сначала книга читается тяжело, но после двух-трёх глав в первой книге начинают появляться вещи, которые резко выводят нас из опостылевшей обыденности, которые ошарашивают и захватывают. Когда я дошёл до этих мест, то обычно более половины страницы в один заход читать не мог – таково было потрясение от прочитанного. В книге такое огромное количество информации…, что мне понадобилось с интервалами в несколько месяцев перечитать её всю и местами около двух-трёх, иные места и до четырёх-пяти раз. И я очень и очень сомневаюсь в том, что переварил и осмыслил всё, что там написано. …
… Между прочим, в «Розе Мира» есть такие слова: «Переживаемый нами отрезок (то есть наша-то жизнь здесь) по отношению к целому сравним с десятисекундной остановкой на полустанке в ночной степи пересекающего гигантский материк пассажирского поезда». На этой ноте и на этом настроении кончаю своё письмо. Привет дяде Боре и тёте Гале. Твой брат Эдик. 29.08-6.09.92 (исправлено и дополнено при переписывании в дневник 7-8.11.92)

А вот утешение тебе. Если будешь светел, то сразу после ухода отсюда войдёшь в полноценное бытие. Если же не хватит на это сил, то всё равно помни, что всё пройдёт, а ты останешься и рано или поздно получишь ту поистине необъятную долю любви и счастья, которую приготовил тебе Бог. И знай, что всё в твоих руках, и если возжаждешь Света и, запасшись терпением, начнёшь постоянно совершать усилия по просветлению себя, по воспитанию в себе любви ко всем людям и к каждому в отдельности, если начнёшь, наконец, слушать негромкий, но настойчивый голос совести – твоей единственной путеводной звезды, если будешь терпелив, настойчив и постоянен, то через некоторое время (от нескольких месяцев до нескольких лет – всё зависит от тебя) почувствуешь почву под ногами, цветок любви в своей душе, счастье и радость бытия, узришь Свет. Молись, проси помощи – поверь, Отцу нашему и Сыну Его Христу, который воистину есть наш Старший Брат, можно доверять безгранично и во всём. Но делай всё бескорыстно, ибо иначе жить нельзя. Всё остальное – безумие, буквально – безумие. Либо жить в кайф, во тьме и невежестве, ослеплении и безумии, либо жить достойно имени человека, посланца Света.
И помни, всегда помни, что тебя любят, той самой любовью, и ждут тебя, и встретят тебя с огромной радостью там, где счастье уже не цель деятельности, а постоянный неумолкающий фон бытия, где первые дни ты будешь просто плакать от счастья, что всё так хорошо (а будет ещё и ещё лучше), и всё это – тебе. Всё, что сейчас может хотеть твоё светлое существо (потому что есть ещё и тёмное, чуждое и навязанное – ты сам в силах их различать) и ещё многое-многое, что ты не в силах сейчас представить – всё это будет дано тебе. Там всему светлому есть место и бесконечная перспектива, и это наш настоящий Дом.
Помни, Зло – это ненормальность, оно не вечно, оно лишь временно, но ты – вечен. Зло пройдёт, зло исчезнет; ты вернёшься Домой. И будет Свет: уже навсегда, навсегда…
Мир и счастье тебе. До встречи! декабрь 1992 года

Третье письмо двоюродному брату Эрику Вайнштейну в Израиль.
Здравствуй, Эрик!
Пишу тебе это письмо уже в разгар учёбы, что весьма и весьма затруднительно из-за постоянно зудящей надобности делать уроки, которые, как из Рога Изобилия, льются на меня и нет им ни конца, ни края. Конечно, нужно было написать в каникулы, но, знаешь, очень не хотелось бы отправлять «пустые» письма, а для содержательного письма нужно что-то типа вдохновения, чем и не пахло в эти пустые четырнадцать дней. Я, кстати, неуверен, что оно есть сейчас, но, кажется, отмалчиваться дальше было бы просто по-свински с моей стороны …
У меня создалось такое впечатление, что ты думаешь, что всё, что нужно человеку в его продвижении к Абсолюту, к Господу Богу, к Отцу нашему, находится в самом человеке, в его глубине, в виде зародыша. Т.е. возникает полная самодостаточность. Это я принять не могу, хотя в некотором смысле самодостаточность своего внутреннего мира ощущаю. Это происходит тогда, когда я сижу один в тёмной или сумрачной комнате и смотрю в окно на вечернюю улицу, на горящие окна соседнего дома, на силуэты людей, в отдалении проходящих мимо (я живу на первом этаже). Весь я в эти минуты погружён в себя и в тайну окружающей меня действительности. Я ощущаю некую полноту, и тайну, и величие своей души (это уже по ту сторону гордости и смирения) и необычайное величие того положения, в котором я обнаружил себя в этом мире. Это может происходить и днём, но большего накала такие ощущения достигают в одиночестве и там, где ничто не отвлекает меня от своего внутреннего мира. Но я думаю, что, во-первых, мой внутренний мир – это окошко, через которое просвечивает Духовная Вселенная; во-вторых, … я понимаю, что этого недостаточно. Я … чувствую себя зависимым от внешнего мира: от института, который крайне пагубно влияет на мою внутреннюю жизнь; от людей, которые мне встречаются и с которыми я общаюсь. … Поэтому внешний мир с его источниками физических и душевных страданий (физическое тело также относится к внешнему миру: это та часть материи, которая подчинена мне и которой я одновременно связан), внешний мир должен измениться, измениться в корне, во всём; это я своей волей сделать не способен.
Даже если всё это иллюзия (что я в принципе могу допустить), страдания от неё реальны и чувства, ею порождаемые, тоже, и за этой иллюзией должны стоять реальные действующие лица, как за наблюдаемым нами телом человека стоит Истина, равноценная Истине нашего Я.
Кроме того, жажда любви, которая по сути есть тоска о мире ином и которая … мне так присуща, есть жажда явления извне, от существ, которые мною не являются. Я не в силах также создать себе красоту и свободу, без которых мне свет не мил. Некоторой внутренней свободой я обладаю, но она не идёт ни в какое сравнение с той свободой, которую я предчувствую, но о которой пока не способен сказать ни слова. Какую-то красоту я вижу, восторгаюсь ею и таю перед ней, но всё же её очень мало, она не потрясает и, главное, она слишком часто уравновешивается частью смрада и мерзости, которые соседствуют в одной вещи и в одном явлении с красотой. Т.е. она здесь замутнена.
В целом же этот мир, каким я его вижу, и я, каким себя здесь чувствую, совершенно неприемлемы и должны быть очищены от скверны и хаоса, а в некоторых отношениях совершенно изменены. Иными словами, живое и неудержимо движущееся вверх счастье возможно только с помощью извне, и если когда-нибудь я по милости Божией попаду в такой мир, то это будет сделано помимо моей воли и мир этот будет создан не мною.
Кое-что, конечно, от меня зависит. Своими поступками и движениями души я определяю свою будущую жизнь и своё посмертие, но законы, посредством которых это происходит, оторваны от моей воли и мне не ясны. (Кстати, для меня очевидно, что так называемый закон кармы или воздаяния за дела и мысли, часто далёк даже от справедливости, этого удела суровых людей и богов, и карает несчастных за слабость или незнание. Я не вижу здесь воли Божией. <Закон неизбежного воздаяния действует в безблагодатной области. Благодать же влечёт за собой и прощение. Но снискивается она смирением и покаянием. Безблагодатность есть результат добровольного невежества и предательства своего сердца.>
И вот в свете такой самонедостаточности особенно понятно, сколь мучительно душевное одиночество человека в этом мире. У меня такое чувство, как будто я оторван от настоящего бытия, и хотя внешняя действительность большей частью ощущается мною как призрачная, ненастоящая действительность, я жажду её коренного изменения в сторону таинственной и сокровенной гармонии внешнего и внутреннего, когда между тем и другим нет уже такой чёткой границы.
Кстати, у меня, к моей радости, нет желания поднять Бунт против этого мира, что-то яростно доказывать в пользу его несправедливости, надрывно выжимать из себя доказательства своей экзистенциальной правоты перед ним. Мне нечего здесь доказывать – для меня это безусловно, как дважды два. <И всё-таки мир этот перед нами прав в том, что он нас чистит и смиряет. Когда нас смирят и очистят, мир этот для нас кончится, мы вернёмся Домой…> … Я просто чувствую Истину внутри себя и могу противопоставить её любой внешней лжи, любому давлению извне.
Ты интересуешься, что я думаю о киноискусстве, театре, музыке и что мне вообще нравится. Я хочу сказать, что наибольшее впечатление на меня производит музыка. Она занимает огромное место в моей внутренней жизни … В ней я нахожу всё, что меня так трогает и что мне так дорого. Это и любовь, и тоска, и даже счастье. Есть музыка абсолютно неисчерпаемая и непостижимая, необычайно воздействующая на меня. У меня есть такая установка в восприятии музыки: за каждой глубокой композицией, вызывающей в моей душе всплеск чувств, ощущение таинственного, тоску, радость, ликование, умиление и другие сияющие зарева внутреннего мира, стоит нечто реальное, действительно существующее. … Музыка чужда этому миру, она пришла сюда вместе с человеком. Человек, посланец иных миров, принёс сюда эту волшебную гармонию. Музыка появилась сразу, когда в отдельных представителях рода человеческого начало просвечивать их высшее естество. Чем совершенней становился человек, тем совершенней становилась музыка. Я не знаю, символ ли музыка или искажённая лишь другой материальностью реальность иных миров. Быть может, в иных мирах музыка остаётся символом.
Вся моя внутренняя жизнь имеет в своём основании веру. Как она пришла ко мне, я написал в первом письме. Основание было бы, конечно, уже совершенно непоколебимым, если бы я непреложно знал, и видел, и помнил. А я слеп и ничего не помню. Но вера – это очень глубокое чувство, недаром она положена в основание жизни огромным количеством людей. Вера рождает уверенность (а это совсем не робкое чувство), ощущение столь сильное и непреложное, что кажется, как будто знаешь, но только не помнишь откуда. Я уверен, что возвращение памяти будет лишено удивления. И вот я верю, что музыка, настоящая хорошая музыка, течёт из миров иных, ослепительных и прекрасных, там где море любви и красоты, счастья и радости, деятельности и полноты жизни, значительнейшей и глубочайшей явной тайны… Всё это есть в музыке. Есть также в ней восторг, восторг человеческого существа, прикоснувшегося к полноценному бытию.
Я многое понял, слушая музыку. Я познаю разнообразие бытия, слушая музыку. Я обогащаю свой духовный опыт, слушая музыку. Есть потрясающие чувства, которые я испытывал, только слушая музыку. Настоящая музыка приходит к нам из иных миров и сама есть прорыв в иные миры.
К сожалению, классическая музыка здесь для меня представлена чуть ли не одной «Лунной сонатой», раскрывающей глубину и величие человеческой души и выражающей собою высшую и крайнюю степень отчаяния абсолютно незапятнанного человеческого существа, а вернее той его глубочайшей и истиннейшей части, которая всегда остаётся чиста и которая и проявилась так ярко в этой неземной музыке. Нужно, конечно, ещё вспомнить о Бахе, но это уже другая музыка – я чувствую в его известнейших и лучших вещах сверхчеловеческую мощь и также высокое величие.
… Говоря о современной музыке, я могу назвать несколько групп и несколько композиций, настоящих жемчужин … Я знаю пять-шесть таких композиций у группы «Tears for fears» («Слёзы от страхов»). Три-четыре из них <«Head Over Heels» «Advice for the Young at Heart» «Everybody Wants To Rule The World» «Sowing the Seeds of Love»> … выражают для меня радость, счастье и всеобщее, могучее, трубящее в тысячи могучих труб, ликование Свету. Ещё одна песня называется «Laid so low» («Положенный так низко»), у которой, кстати, есть потрясающий клипп. Это глубоко светлое и кристально чистое творение о том, как тяжело и грустно жить, а также ещё о каких-то свежих, безграничных и свободных просторах, воображение которых вызывает у меня разрывающую сердце тоску. Ещё одна песня этой группы называется «Shout» («Крик»). Это сильнейшая вещь. … Там алмазно-твердый заряд воли; воли, которая, будучи дана человеку, не иссякнет на всю его жизнь и своею силою преодолеет любые препятствия. …
Я так подробно останавливаюсь на своём понимании и чувствовании этих песен потому, что каждую из них воспринял всею своей душой и каждая из них стойким кирпичиком вошла в строение моей личности, стремящейся к росту.
Две мои самые любимые на данный момент композиции: «Голубая симфония» «O.M.D.» («Оркестровые манёвры в темноте») и «Where the streets have no name» («Где улицы не имеют названий») группы «U2» («Ю ту»). … К ним примыкает песня Enya «Caribbean blue» («Карибская синева»), полная любви и сострадания, успокоения, ласки, льющаяся ко мне в сердце из родного Дома, зовущая меня туда, до боли родная и знакомая, исходящая ко мне от существа, желаннейшего и ближайшего, любимого мною до непередаваемого никакими словами ощущения. Нужно ещё сказать о чистейшей и благороднейшей, именно благороднейшей, песне группы «A-ha» <«Hunting High And Low»>, в середине которой слышен крик чайки и хлопанье её крыльев – символ свободы – и удивительнейшей красоты короткий проигрыш – простор, свобода, красота и … какая тоска по всему этому! Это песня также о благородстве и чистоте человеческой души, а также о той сверхнапряжённой борьбе, которую ей здесь приходится вести. Той самой борьбе, о которой пел Виктор Цой в своей песне «Легенда»:
… В горле комом теснится крик.
Но настала пора – и тут уж кричи не кричи.
Лишь потом кто-то долго не сможет забыть,
Как, шатаясь, бойцы о траву вытирали мечи.
И как хлопало крыльями чёрное племя ворон;
Как смеялось небо, а потом прикусило язык,
И дрожала рука у того, кто остался жив…
Я здесь написал о зарубежной музыке только самое основное, то, что нужно было написать, коль я уж заговорил об этом. <В 1994-95 гг. прибавилась ещё музыка «Pink Floyd», «Eloy», много электронной спокойной музыки (Jonn Serrie, «Тэнжерин Дрим», Майкл Олдфилд, Петер Мэргенер и многие другие).>
Кстати, я очень уважаю личность и творчество Виктора Цоя. Меня восторгает величие души, открывшееся в этом человеке, а также его путь, от простого, немного странного парня с ночных улиц к человеку колоссальных масштабов личности, осмысливающему бытие и Мир, становящемуся над этим Миром. И дальше – уж совсем удивительно. Он потеплел, подобрел, оттаял, не теряя масштабов, просветлил свой душевный состав и ушёл от нас, лично у меня, вызывающим чувство, близкое к преклонению (я, конечно, сужу по его песням). Одно из первых ощущений тайны, величия, масштаба бытия и человеческой души в нём я пережил, слушая альбом «Группа крови» группы «Кино». Мне было тогда 14 лет. Самые потрясающие там песни: «Группа крови», «Я ухожу» и «Спокойной ночи». Слушая же песню «Сказка с несчастливым концом» из альбома «Звезда по имени Солнце», дивясь этой глубине, этому величию (ещё раз говорю: это не имеет никакого отношения к гордыне – кто скажет, к примеру, что ангелы горды?), этому отношению к окружающей действительности – не как к неоспоримой и освящённой уж не знаю кем данности, а как к «странной сказке с несчастливым концом на экране окна», я понял, что в человеческой личности есть частичка Того, Кто всё это создал и всё это поддерживает. Я понял это именно в момент прослушивания песни. А разве не трогает, не задевает за что-то сокровенное в глубине существа песня-молитва этого благородного и сильного человека:
Солнце моё, взгляни на меня.
Моя ладонь превратилась в кулак.
И если есть порох, дай огня.
Вот так.
… И наконец, песня-прощание – «Следи за собой»: уходящий в лучезарные просторы человек-великан (это я слышу в проигрышах песни), предупреждающий остающихся братьев о «космоса чёрных дырах», жертвой одной из которых он и стал – как будто знал. Теперь там – наш человек, просто в доску наш – брат, тот, который был среди нас Виктором Цоем.
Здесь к месту вспомнить и о Константине Кинчеве. Он гораздо менее мне близок и его творчество во многих своих гранях, как мне кажется, спорно. Но то, что ему знаком Свет, я ручаюсь. Кинчев иногда даже просто мудр и говорит о жизни и любви. Было время, когда я часто повторял про себя слова одной его песни, близкие мне и по сей день:
Я… начинаю путь.
Быть может, в их котлах уже кипит смола,
Быть может, в их вареве ртуть,
Но я начинаю путь.
Я… принимаю бой.
Быть может, я много беру на себя,
Быть может, я картонный герой,
Но я принимаю бой.
Больше всего мне у него нравится песня «Всё в наших руках». Там есть очень светлые и мудрые слова:
Что проросло, то привилось.
Звёзды слов или крест на словах;
Жизнь без любви или жизнь за любовь –
Всё в наших руках.
Конечно, все тексты песен без самой музыки, без голоса её творца, его интонаций, сами по себе говорят не слишком много – нужно слышать саму песню, чтобы воспринять красоту и мудрость её текста. В заключение этой темы скажу ещё, что если бы не было в моей жизни музыки, то, может быть, и не было бы меня, такого, какой я теперь есть: мой духовный опыт был бы гораздо беднее, жизнь – безотрадней, характер – ещё сумрачней. Музыка в моём теперешнем положении – это одно из того немногого, что ещё радует меня во внешней жизни, что несёт в себе Свет истинных вещей в мою подлую и ложную жизнь.
Нечто схожее можно сказать и о кино, хотя для него это применимо в меньшей степени. Кино я воспринимаю как сконцентрированную человеческим гением реальность, реальность из действительности (ибо не вся действительность есть реальность; реальность же разбросана в ней клочками). Под реальностью здесь я понимаю не какие-то конкретные цельные явления, но то от ослепительно-оглушительной, достовернейшей и правдивейшей многозначительности, что есть во многих цельных явлениях: в отношениях мужчины и женщины, в общении людей друг с другом, в окружающем нас мире, в облике человеческом – той ширме, через которую просвечивается человеческий дух, в красоте природы и красоте женщины; во внутренней жизни человека, которая в кино становится явной и потрясающей для зрителя (музыка и тут на первых ролях). Такое кино я вижу не часто, но потрясение от него даже больше, чем от музыки. Мне очень нравятся фильмы Марка Захарова; особенно «Тот самый Мюнхгаузен» и «Дом, который построил Свифт». Это очень глубокие и эмоционально насыщенные притчи о главном. Нравится мне трогательный фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы». Очень хорошо поставлены Иваном Пырьевым экранизации «Братьев Карамазовых» и «Идиота». Выделю ещё один фильм по Достоевскому – «Вечный муж» со Станиславом Любшиным и Игорем Костолевским в главных ролях. Вот где показаны тайна, масштаб и значительность человеческого общения и отношений между двумя людьми. Впрочем, элементы многозначительного бытия можно найти в очень многих фильмах, в том числе и зарубежных. То, что заставляет задуматься; то, что вызывает любовь; то, что кидает странный свет на наше общение, на нашу жизнь. <После 1998 года мы узнали и очень полюбили фильм «День Сурка» с Билом Мюрреем. Похоже, артист этот кое-что понимает в жизни. Неплохой фильм с ним ещё «Человек, который слишком мало знал» (правда, мрачноватый), и ещё «А как же Боб?». Очень трогательный и глубокий фильм с артистом Робином Уильмсом «Куда приводят мечты», который также понравился и батюшке. Робин Уильямс тоже замечательный артист, играющий часто очень добрые роли. Ещё один фильм высокого умиления – «Форест Гамп» с ещё одним очень хорошим актёром Томом Хэнксом. Замечательна новая экранизация «Идиота», Евгений Миронов сыграл чрезвычайно достоверно и глубоко, а главное – искренно, чувствуется, что он может и должен пойти светлым путём по жизни. Хороший фильм «Осень в Нью-Йорке» с Ричардом Гиром, небезынтересным актёром. С ним же хороший фильм в лучшем духе моего папы – «Первый рыцарь», в котором короля Артура совершенно в духе папы сыграл Шон Оконнери. Значительный, хотя и тяжёлый фильм – «Зелёная миля» с Томом Хэнксом и ещё одним актёром-великаном негром, сыгравшим весьма трогательно. Поучителен фильм «Сбежавшая невеста». Приятный актёр ещё Хью Грант. Джулия Робертс очень талантлива, но склоняется не в ту сторону. Океан кино опасен, много в нём грязи и черноты, как и в культуре целиком. Но есть и ценные жемчужины души. Главное же всегда остаётся в самой нашей жизни. Даже самый хороший фильм – только урок или даже просто приятный сон.>
Ещё немножко о музыке. Мне иногда кажется, что иная музыка что-то говорит мне; я чувствую впечатление от этих слов – никогда и нигде не чувствовал я того, что чувствую в эти моменты. Но что именно говорит мне музыка, я разобрать не в силах, да и знаю, что если бы и понял, никому передать понятое не смог бы: не придумали для таких материй слов. Можно сказать только такие слова, как «свобода», «любовь», «красота», «простор», «свежесть», «полнота жизни»… Но это только как несколько изюминок в сравнении с виноградной лозой.
Я так и не смог передать, сколь большое значение музыка имеет в моей жизни. Скажу просто: когда я прихожу из института, чувствуя себя, как побитая собака, автоматически разуверившийся в существовании чего-либо светлого («нет ничего хорошего, красивого и доброго» – это очень точные слова, выражающие подобные состояния), озлобленный и опустошённый, и вдруг из приёмника доносятся до меня звуки хорошей музыки, душа успокаивается, вместе с музыкой в сердце льётся гармония и утешение.
Бывают моменты, когда я думаю примерно так: «Если такая жизнь продлится ещё неделю, я исчезну, перестану существовать». Но проходит неделя, а потом ещё одна и ещё, месяц за месяцем ничего не меняется, а я остаюсь. Здесь есть два момента. Страдания, обычно, обладают свойством, возрастая до предела, обрываться – будь то потеря сознания, смерть или умопомешательство. Эти же страдания заключаются, в основном, в подавлении сознания – это есть мука неосознанности, когда сознание сужается в моём случае до циферок и текущих долгов по учёбе. Нельзя думать о том, о чём бы ты хотел думать, а нужно думать о том, что вызывает у тебя отвращение или безразлично тебе. <Всё это от несмирения и маловерия. Папа правильно всегда говорил мне, что нельзя быть настроенным на постоянный кайф, он следил за моей учёбой, но никогда не мог объяснить духовно, в чём смысл моих занятий. Все его объяснения сводились к страху перед возможным будущим и только угнетали и без того угнетённую мою бедную душу. А ведь исполнение долга есть путь к блаженству. Никто мне этого тогда не мог сказать. И поэтому я страдал.> Это … душевная мука, когда ты радуешься, если замечаешь, что у тебя ещё болит душа, и она может длиться очень долго; но, как и все страдания, она кончается, сначала на время, а потом и на совсем. Я уже много раз замечал, что даже самые неприятные и продолжительные ощущения кончаются, а я остаюсь и притом тем же. Очень точно сказано: «Не дай Бог человеку пережить всё то, что он способен вынести». Правда, для меня это утешение единственно.
Но есть ещё и такие слова: «Чем ночь темней, тем ярче звёзды». Ночь моя темна, но минуты озарения очень глубоки и насыщены. Таких минут у меня почти и не было в каникулы: вокруг всё было серенько и внутри тоже. Появилось ещё одно страдание – бессодержательность времени, тяжёлая, ватная голова, вечное потягивание и зевота. <А это уже от праздности и пренебрежения физическим трудом, от неумения правильно строить свой досуг. Всё это приметы общего нездоровья жизни, оторванной от своих духовных корней.> Причём, даже если и не пересыпать, пустота времени, тупая, не вмещающая ничего высокого голова и тупость внешнего и внутреннего мира остаются по крайней мере до вечера. Ощущения не столь мучительны, как описанные выше, но там, где есть хоть что-то от настоящего страдания, то есть таинственной субстанции, вторгающейся в человеческое существо и обесценивающей в плане сознания данный момент бытия, там не может быть и намёка на счастье. Счастье же есть очень важная категория. Это ощущение, свидетельствующее о достойном человека уровне бытия, о бытии, предназначенном человеку Господом Богом. Появление счастья свидетельствует о вступлении человека в полноценное бытие. Счастливые минуты свидетельствуют о прикосновении человека к этому драгоценнейшему достоянию. В нормальных мирах, где воля Божия правит в каждом уголке времени и пространства, полноценное бытие есть неотъемлемая составляющая существования …, а стало быть и счастье там правит бал.
<Всё, здесь описываемое, есть нетерпение, обличающее жизнь не по Богу, слабость внутренних сил, слабость веры. В жизни с Богом страдание также становится благословением души, уча общению с Богом в молитве, смиряя, сокрушая, делая добрее. Хотя и в том, что я тогда писал, была своя правда. Главное – я не считал себя грешником в сердце своём, а потому и роптал. А для грешника путь к блаженству лежит через терпеливое и благодушное несение креста. Кончится грех – кончатся страдания. Победит грех только Сам Бог, мы же должны дать Ему место в себе и в своей жизни, чтобы Он мог это сделать с годами, через смерть и после смерти…>
И я начинаю задумываться: если я учусь – и страдаю, каникулы – опять страдание, то что же такое вся моя жизнь? … Всё же тьма не протягивается на весь спектр времени, даже в любой отдельно взятый день, и в каждый день случаются бердяевские «счастливы минуты». (Он говорил, что счастье в этом мире невозможно, возможны лишь счастливые минуты.) … Счастье я вижу не в довольстве, а в полноте и глубине чувств и мыслей, в проскальзывающей из иных миров полноте жизни; в любви – твоей и к тебе.
И всё же я крайне не доволен и жажду перемен. Ни внешняя действительность, такая, какой я её вижу и ощущаю, ни я сам, каким себя нашёл, проснувшись, и каким ощущаю себя каждое мгновение этого полубытия-полунебытия, меня в корне не устраивают. <Но всё это, брат, как раз то, чего ты заслуживаешь. Более того, всё это ещё великая милость Божия к тебе, тупому ослу. И чтобы получить большее от Бога, ты должен сначала оценить сполна то, что уже имеешь, потрудиться над своим достоянием годы и годы, дождаться плодов, возблагодарить за них Бога и через завершающие испытания быть готовым в смирении и любви предстать перед Господом.> Я очень хорошо понимаю песню Цоя «Мы ждём перемен». Это не политическая песня, это песня о том же.
Сигареты в руках, чай на столе – эта схема проста.
И больше нет ничего – всё находится в нас.
«Перемен!» – требуют наши сердца.
«Перемен!» – требуют наши глаза.
В нашем смехе и в наших слезах, и в пульсации вен:
«Перемен! Мы ждём перемен!»
И я понимаю, что я должен идти вопреки, должен писать вопреки, должен быть вопреки. Моё творчество, если таковое состоится, противостояние Миру, то, что я противопоставляю вовне зверскому давлению Мира. Здесь «быть или не быть». Что получится из меня к зрелости? Погрязну ли я в болоте? Предам ли идеалы своей молодости или войду в силу и начну приносить плоды? Всё это решается сейчас, во время этой треклятой учёбы.
Я не признаю совершенное оправдание через необходимость. То, что необходимо сидеть в нечистом месте, отнюдь не оправдывает этого положения <правильно: это результат греха>, не делает его менее отвратительным и не должно вести к ужасному и омерзительному сращиванию человека с новоявленной «родиной», к превращению его в атрибут клоаки. Гнетущая и роковая необходимость, пришедшая, возможно, с твоего согласия, данного в иных мирах, не должна заставлять тебя подавлять в себе желание выбраться из смердящей ямы на чистое, светлое и просторное место.
Я хотел бы быть понятым правильно: я, конечно, вижу всё то хорошее, что есть в этом мире. Красоты природы; потрясающее небо, солнышко, море; здоровый сон; спорт; красота, сила и тайна женственности; семья, дети; творчество; ощущение радости жизни… Но, согласитесь, чаще всего мы видим здесь другое: тяжёлый физический и интеллектуальный труд, борьба за место под Солнцем, злоба и равнодушие, скука досуга, а то и нищета, унижение, грубые физические страдания… Да и блага все эти ущербны – с червоточинами, гнилью и разочарованиями. И это всё я считаю мелочёвкой в сравнении с кое-чем другим. Это «кое-что» проявляется очень по-разному и залегает очень глубоко. Я вспоминаю (и надо сказать, без всяких усилий) об одиночестве человека в этом мире и невозможности живого общения, о пустоте, вакууме, окружающем душу человеческую, о сомнениях и неверии, о глухой и безнадёжной тоске неизвестно по чему и по кому, о еле теплящейся надежде неизвестно на что, о странных слезах, появляющихся при слушании самой красивой и таинственной музыки, о безысходности бытия. И ещё – о самом страшном и, боюсь, уже совершенно невыразимом, заставляющем вводить леденящее душу понятие: «полунебытие». Здесь что-то, связанное с категориями сознания, а стало быть, с глубочайшими из всех существующих понятий (исключая трансцендентные категории Божественного). Можно вспомнить о непонятных и крайне мучительных страхах, постоянных искушениях, грязных, порабощающих и отдаляющих от Бога и, соответственно, от самого себя, грехах… Отсюда, думаю, понятно происхождение столь сильных выражений предыдущего абзаца: мне уже давно не до шуток. И мне говорят, что это мой Дом. Какая насмешка… <Всё это описание души, пребывающей на земле вне Церкви Божией. Я лично не был виноват в этом состоянии, я нёс на себе состояние своих родителей, близких и всей страны. Виноват я в том, что не вышел из него раньше, ещё в году 1992-м, что задержался во мраке, затянул и осложнил свой выход к Богу. В Церкви же всё сглаживается, мягчеет, закругляется присутствием в жизни утешающей благодати Божией. Тягота ещё остаётся, но она покрывается надеждой, твёрдой верой и ясным предощущением избавления и уже окончательного счастья. Имеющий уши слышать – да слышит.> Слава Богу, слава Богу, мне дозволено краешком глаза видеть альтернативу. Я ещё её вижу, уже и ещё… Я отчётливо ощущаю, что это дар и дар, мною незаслуженный, постоянно каким-то чудом преодолевающий ночь и почти полную безысходность этого мира, уходящий и возвращающийся почти помимо моей воли. Речь идёт о достаточно скромных вещах – «всего лишь» прорывы фантазии, и не стоило бы вообще обращать на это внимание, если бы не их потрясающее воздействие и какой-то внешний, пришлый характер, явно не вмещающийся в рамки обычных фантазий на житейские темы. Как будто мне кто-то дал эти картинки и образы, преимущественно чувственные и эмоциональные. Я очень боюсь, что меня когда-нибудь покинет и это. Но сейчас мгновениями я ощущаю альтернативу привычному бытию; альтернативу ошеломляющую, ослепительную.
<Наверное я не очень точно описал своё тогдашнее утешение, так как теперь знаю, что святые отцы призывают не мечтать и не фантазировать. Но я-то думаю, что это не фантазии: это глаза веры, прозревающей то, что должно быть. Пусть гадательно, как сквозь мутное стекло, но всё-таки прозревающей. Вера ясновидяща. Она знает о любви, об умилении, о братстве и свободе, о блаженстве безграничных, трогательных, всерадостных возможностей. Это то, чем питаются ныне мои дядья и отец. Да не обижаются они на меня, но это моё наследство им после моего прихода в Церковь. Тогда, когда это было моей пищей, они ещё плавали в мутных водах философии и полуневерия. Однако и то правда, что благодаря им мне уже не пришлось проходить эти стадии поиска Бога. Я слышал их пьяные философские споры с младенческих лет и рано сумел понять, что они ни к чему не ведут. И мне не пришлось плавать в тех страшных тёмных безднах, которые пересекли они в своей жизни. Они – в основании моего пути, и я обязан попытаться, с Божьей помощью и с Его благословения, донести им ту Истину, тот Свет и Утешение, и Надежду, и Мир, и Любовь, и Великое Упование, и Покой, и Радость, которые Господь показал мне, к которым привёл меня…>
В любом случае, я всегда помню и ощущаю себя здесь гостем: мне всё здесь чуждо. Мне не нужен успех на каком-либо поприще, кроме сокровенного. Я равнодушен к деньгам и вытекающим из них материальным благам. Мне противна власть; я не хочу идти на поводу своего тщеславия, добиваясь славы: я не солидарен со своим тщеславием; я равнодушен к своему общественному статусу. Истина внутри меня, я центр Вселенной, я абсолютно самоутверждён <увы, но здесь попахивает и духовной гордостью>. Честолюбию просто нет места. Всё то, что действительно притягивает меня в этом мире, как то просторы, раздолье, красота, любовь, я ощущаю как просвечивание настоящих, свежих просторов, истинной и счастливой свободы, чистой и потрясающей красоты, прозрачной, как родниковая вода, мощнейшей любви, а потому воспринимаю как притяжение иных миров. Вот и получается, что я здесь гость. Настанет момент, когда я, такой же, как сейчас, скажу себе: «Сейчас», и почувствую своё непоколебимое бытие в тот момент времени (так я делаю частенько, чувствуя, что ничего не меняется), а через минуту я уже покину своё тело. И если Господь позовёт меня в иные миры, я в любой момент, презрев сиюминутную и ограниченную боль близких, способен, не сопротивляясь в душе, покинуть сию скорбную обитель. <Во как был уверен в своей праведности; и невдомёк мне было, что смерть не шутка, что ещё очень потрудиться надо над тем, чтобы она была светла и полна надежды…>
Пока же я здесь, я вижу смысл своего здешнего бытия, как и всякого другого своего бытия, в служении Пославшему, в исполнении Его воли, в прославлении Его Имени. Всё это очень глубокие и обширные понятия, выраженные, на мой взгляд, в символах; долгое время я не понимал и с отвращением отвергал их. Сейчас же я думаю, что всё, чему я так радуюсь, к чему стремлюсь и чего жажду, есть служение, исполнение и прославление. Любя, тоскуя, надеясь, веря, творя, борясь, молясь, я делаю то, что хочет от меня Отец. Увы, в этом мире служение также и в страданиях, в несении своего тяжкого креста. Это, быть может, тоже борьба. Рядом со мной трудятся и другие гости – братья мои по Духу и по Пути от Начала и до Конца. Но … я жажду, томлюсь и еле стою на ногах в этом душном полунебытии, и эти построения, когда я дошёл до них, сперва были для меня почти просто пустым звуком. Одно дело достичь чего-либо умом, понять, и совсем другое дело ощущать и жить в этом. Пока вокруг меня пустота, а внутри – странные фантазии, чуть-чуть от веры, немного от надежды и кусочек Истины <а где любовь?>.
… Писал я это письмо больше месяца, три недели ушло на переписывание в чистовик (в виде черновика письмо для постороннего нечитабельно). С моей стороны вообще почти подвиг то, что я его всё-таки дописал, вопреки всеподавляющей и всеохватывающей мясорубке, где я имею честь проходить обучение. Здесь я покамест обрываюсь, передав, однако, привет Инге, Игорю, дяде Боре и тёте Гале.
P.S. Ко мне иногда приходит мысль: Богу всё возможно и прошлое можно изменить. Когда мы подойдём к Нему так близко, что Слава Его будет на наших лицах, мы не только будем помнить и переживать всё прошлое в мельчайших подробностях, гораздо острее и глубже, чем это происходит сейчас (это перспектива не из самых далёких), но и сможем вырвать из сердца прошлую боль, которая до этого не утихнет в памяти; мы сможем изменить прошлое, стереть с него уродство и грязь. И вот я говорю вам, что мы вернёмся обратно в каждый момент времени и изменим его, сотрём тьму и страдание; мы озарим всё Настоящее Светом истинной Вечности. Будут исправлены все ошибки. Гармония войдёт в каждое мгновение Бытия в каждой точке Вселенной.
<Когда в нас не будет больше ничего мрачного, мы также не будем в силах вспомнить мрак, мы перестанем его понимать. Возможно, даже смеяться будем. И самые страшные муки могут оказаться дверью в величайшее и нескончаемое блаженство, а если дверью, то и сами они становятся началом и частью блаженства. Всё получит иной смысл, ибо во всём будет только Бог.
Надо смотреть правде в лицо. Есть муки, есть суровая и страшная мгла, покушающаяся убить душу. Но и она несоизмерима с грядущим блаженством, в котором потонет всё.
Тот же, кто знает Бога и может предвкусить блаженство, тот уже здесь на земле имеет ТЕРПЕНИЕ, превосходящее все тяготы, испытания и страдания. «Кто Бога знает, тот всё терпит», сказал святой Феодосий Кавказский.>
конец февраля – 27 марта – 18 апреля – 12 июля 1993 года

Мы ждём весну. Мы надеемся, что рано или поздно она прийдёт. Запахнет свежестью, откроется небо, с земли сойдёт корка льда, будут дуть тёплые, сильные, дружественные ветры. Наше Солнышко начнёт греть наши лица. Запоют птицы. Запахнет свободой, взыграет кровь, тело нальётся силой, в сердце зажжётся любовь… Весна… Она будет. Я говорю вам об этом. Так будет же и лето – во всей своей силе и царственности, изобилии и полноте жизни. Так говорит моё сердце. Так через него говорит Бог. 17 марта 1993 года

Есть, есть, есть нечто, уничтожающее безысходность бытия!!! 8 апреля 1993 года

Нет правды в буднях, в их сером мучительном скрипящем ритме; нет правды в ежедневных трудах; нет правды в бездушной «правде жизни». Но правда – в романтике, в сказке, возникающей невесть откуда на безводном поле жизни, в обилии и глубине эмоций, в напряжении чувств. 9 апреля 1993 года

В чём я вижу задачу своей деятельности? Я думаю, что, согласуясь с наметившимися тенденциями внутреннего пути и теми настроениями, которые неотступно следуют за мной, напоминая о себе каждую сознательную минуту, я должен (впрочем, это получается пока само собой и никогда ни в коем случае не должно стать самоцелью, иначе всё исчезнет), я должен приложить все свои силы к такого рода творчеству, которое бы имело в себе потенцию вызывать надежду у человека, которое могло бы показать, что есть повод для такой надежды, которое бы несло в себе хотя бы часть того всепоглощающего Света, который в иные секунды доступен моему взору. Господи! Смири меня и помоги мне… 26 апреля, 12 июля 1993 года (вот Он потом и смирял, и до сих пор всё смиряет – 23 февраля 2004 года)

Я благодарен Богу, что Он даёт мне … испытывать тоску, хотя бы изредка. Тоска – это моё сокровище, это такое чистое и высокое чувство, которое может сравниться разве только с надеждой. Это моя непорванная связь с Небом, это то, что показывает мне, где мой Дом. В тоске есть страдание, но оно из тех страданий, которые человек жаждет и которые он должен испытывать как можно чаще, чтобы сохранить и умножить в себе Свет. В тоске есть нечто, непреложно доказывающее существование того, что бывает содержанием и целью этого чувства. Рискну даже сказать, что, испытывая тоску, человек неким таинственным образом прикасается к тому, о чём тоскует: в тоске часто присутствует что-то от насыщения или его предчувствия. Минуты светлой и глубокой тоски – одни из лучших минут моего пребывания в этом мире. Но каково же тогда моё положение, если даже тоска об ином так скрашивает мою жизнь! 3 мая, 12 июля 1993 года

В самые страшные минуты своего бытия, которых будет ещё предостаточно, я должен помнить о том, что было мне показано – всепокрывающий и всеочищающий Свет, искупляющий всё прошлое, окрыляющий будущее, ведущий Домой. 10 мая 1993 года

О добрые и могущественные свидетели моей внутренней жизни, трепета моего сердца и стонов моей души, моей тоски и моей надежды, моей веры и моей любви, братья мои старшие, где вы? Почему я так одинок? 18 мая 1993 года
P.S. Через десять минут по М-радио прозвучала «Группа крови» «Кино». Я даже вздрогнул, когда услышал её первые аккорды. А сейчас, когда я 14 июля <1993 года> переписывал эту запись сюда <в дневник>, заиграла та самая песня группы «A-ha» с хлопанием крыльев и криками чайки. Причём столь прекрасный проигрыш, уже описанный мною, пришёлся на слова «где вы?» Таковы, так сказать, факты.

Вы, может быть, думаете, что то, что я здесь пишу – «фантазия», «гиперболы», «эпитеты», «аллегории», «поэтический вымысел»… Нет. Я так чувствую, я так живу. Каждая запись – документ, фиксация чувства, порыва, мысли. Но, признаюсь, часто бывают минуты, когда мне, созерцая собственную грязь и сиюминутное униженное состояние духа, неловко и как-то стыдно за кое-что из того, что я написал. Думается мне в такие минуты примерно так: «Трепещешь? Тьфу!» Или: «А видел ли ты когда-нибудь в себе, дубинушка моя, любовь, о которой так часто изволишь калякать?» Но приходит момент, когда тьма на минуту рассеивается и я буквально физически ощущаю, что сердце моё как бы растаяло. Иногда в такие моменты приходит вдохновение и я начинаю писать. Иногда становится значительно лучше именно потому, что я сажусь писать. Так или иначе, это медленно, но верно вошло в мою жизнь. И может быть, сгодится на что-нибудь хорошее в этом мире. 19 мая, 14 июля 1993 года

Какие перспективы я вижу для выхода этих записей в мир? (Потому что, как ни крути, всякое писательство, по природе своей, разве что кроме памятных дневников сугубо житейского и личного содержания, предназначено для читателя, и писать «в стол», без расчёта на публикацию, мне кажется, почти бессмысленно. <Это неправильно. Может быть и только один или несколько читателей. А может и не быть вовсе. Творчество созидает в первую очередь самого тебя. – 23 февраля 2004 года>) Я знаю, что по этой части среди соответствующей публики распространены честолюбивые замыслы и мечты. Такие мысли, естественно, вторгаются и в меня, но я хорошо понимаю, что согласиться с ними было бы подлостью с моей стороны, особенно с учётом того, о чём я пытаюсь писать.
Прошу поверить мне, я не преследую никаких честолюбивых целей и энергично отмахиваюсь и стыжу себя за любые подобные мысли. Быть может, я не совсем к месту начал говорить об этом: опасности славы очень далеко, но мне нужно разобраться в себе с этим раз и навсегда. Я, грязненький и маленький, только служу Свету, т.е. пытаюсь прислужничать.
Вспоминаю, что глубоко близкий мне и безмерно мною уважаемый <на тот момент> Лев Толстой говорил, что он уже одной ногой в могиле и что то, что он пишет … , выйдет уже, скорее всего, после его смерти. Такого алиби у меня нет, мне всего 19 лет; да и не мне, впрочем, примазываться к Толстому. Пишу я для того, чтобы, во-первых, оправдать своё пребывание в этом мире; во-вторых, многие вещи приходят к тебе только тогда, когда ты начинаешь писать; в-третьих, я чувствую, что должен выявлять, пусть худо-бедно, вовне то, что становится моим драгоценным достоянием – на память и поддержку себе и следуя словам: «Вы свет миру. Не может укрыться город, стоящий наверху горы. И зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми…» И я думаю так: моё дело написать, и если это действительно окажется кому-то нужным, то эти записки сберегут и выведут на всеобщее обозрение. Если же больше в них фарса и подлости души, то они окажутся невостребованными и навсегда останутся только моими.
Мне не страшно открывать свою душу: я никогда не смогу выразить и десятой доли своего сокровенного бытия, а главное во мне, то, в чём я есть и где обретаю истинную реальность, невыразимо вообще ни в чём. Да и перед кем я буду скрываться? Перед своими братьями? 22 мая, 17 июля 1993 года

Если Бог – это То, что Всё Существует И Посреди Всего Существующего Существую Я (как Он мне виден), то такое существо, как Дьявол, который, как я теперь понимаю, с незапамятных времён пытается противопоставлять себя Богу, должен быть также непосредственно виден мне в моём ущербном, ущербанном, и без сомнения им, бытии. Если Бог присутствует во всём, что есть, поддерживает существование всего, что есть, и в самом глубоком смысле всё, что происходит, и всё, что есть, в Боге, то Дьявол поддерживает бытие зла, ущерба, уродства, хаоса. Но разница здесь в том, что Бог присутствует и в Дьяволе, как и во всяком существующем сознании; Он поддерживает и его существование (что, конечно, не означает Волевой Поддержки его действий). Бог и во взгляде любящих глаз, и в ударе по лицу, но Его воле соответствует только первое. Воля Божья в свободе выбора тварей, но уже не в их противобожеской деятельности.
И вот, сканируя своё бытие, в котором, очевидно, присутствует тьма, я, кажется, нашёл основу тьмы в моём бытии. Дьявол, кажется, это страшное, невыразимое ни в словах, ни даже в мыслях, осознаваемое на пороге осознания (кем ещё, кроме меня?), мощнейшее Давление – сила, гасящая сознание. Всё горе, страдание и страх (что-нибудь в этом роде есть с нами всегда – нужно только осознать это присутствие) – лишь грубое, поверхностное проявление этой необъятной силы. Я осознаю её лишь редчайшими секундами, но теперь я понял, что вся тяжесть – от этого Давления.
Но я чувствую также, что есть нечто, противоречащее этой страшной властной силе – это тот самый неизреченный Свет, вдруг озаряющий бытие глубочайшим и сверхзначительнейшим заревом, зажигающий (из угольков) сознание. Вот она какая, Борьба. И те, и другие минуты объединяет одно – я существую. В этом для меня Отец, Он здесь. Свет – Его воля. 24 мая, 18 июля 1993 года
Наверное, это один из самых глубоких отрывков, написанных мною до Церкви. В то время, на пути в храм, я глубоко задумывался о жизни, смерти, вере, о Боге и вечности. Может быть, с тех пор я уже не поднимал так глубоко эти темы. Многие вещи были тогда сказаны мною раз и навсегда. И Церковь была в моей жизни именно вершиной моих поисков, вершиной того пути к мудрости, к пониманию смысла, который я прошёл с великим трудом, от отчаяния – к вере, надежде и любви, и к началу осуществления всех моих запредельных райских чаяний.
Однако, Церковь поставила все те же вопросы с новой глубиной и начала давать на них ответы – суровые, скорбные, но правдивые, дающие надежду. Своё чувство Я 11 лет назад было поставлено мною на первом месте в моём субъективном определении Бога. И оказалось, что в само это определение вкралось нечто вражие. Ибо я есть одновременно окно в реальность, но и ловушка диавола. Дело в том, что во мне нет ничего такого, что принадлежало бы мне лично. Всё от Бога, плохое же от диавола. Я сам ничто, пустое место – но покушающееся всё закрутить вокруг себя, поставить себя в центр мироздания. Между тем как очень важная христианская добродетель есть самоотвержение. Всё хорошее видно мне только как сквозь мутное стекло, и мешается именно «я», которое нужно бывает забыть, чтобы действительно прикоснуться к добру, любви, красоте… Ещё одно – это другие «я», которые диавол пытается противопоставить моему «я». Они из того же источника. Внутренний мир каждого из нас, всё хорошее и трогательное в нём – от Бога, разделение его, растаскивание этого мира по особям – дело диавольское. Любовь – голос реальности, зов из неразделённого бытия. Конечная степень разделения – смерть, полный распад. Но уже сейчас мы находимся в области смерти, всё прочее только приметы этой области. Христос в этом мире основал область Жизни, где все соединяются в единое Целое – Церковь, Его таинственное Тело, через таинства, молитву, благодать. В Церкви существует прежде всего это Целое, ты же существуешь как Его член. Ты не выше и не лучше никого, никакого другого члена, потому не имеешь права возноситься ни перед кем и не имеешь права никого судить и осуждать. И возносящий себя унижен будет. В тебе Христос и в брате твоём Христос – будь осторожен, не оттолкни брата, чтобы Христос не оставил тебя самого. Вот так.
Я есть окно к Богу, но и ловушка диавола. Помни об этом, брате, и не медли жертвовать собою ради любви, ради Истины, ради Бога, Которого ты лишь бледная тень, могущая наполниться жизнью только в единстве со всем Творением Божиим, а прежде всего – с Церковью, как начатком истинного Творения. 29 февраля 2004 года

Песня «Ordinary world» группы «Duran-Duran»… Такой жгучей и реальной тоски я ещё не встречал. Там, где нет насыщения и нет тоски – там болото. В тоске человек протягивает руки к тому, о чём он тоскует и без чего чувствует себя покинутым и несчастным созданием. В каком же тогда состоянии находится человек, оторванный от этого Нечто, одинокий и в то же время опустивший руки и переставший стремиться к волшебным далям, не испытывающий больше тоски… Что это Нечто из себя представляет, тоскующий человек не знает и даже не может хотя бы приблизительно, в общих и смутных чертах вообразить себе его; более того, чаще всего он не в состоянии сам себе объяснить причину и направленность терзающего его чувства и может сказать только одно слово: «Тоска!» Такова тотальная оторванность человека от истинно счастливого бытия в сверкающем и ни на миг не застывающем сверхблаженстве, неудержимо несущемся вверх и вверх.
Высшая точка тоски – прикосновение на гребне этого чувства к этому чему-то родному, необходимейшему для настоящего бытия и столь желанному. Тоска не кончается, но плавно дополняется насыщением, как бы обретая потерянную полноту и гармонию. Вот он образ: тоска и тоскующий человек – половинка или даже частичка, вырванная из своей естественной среды, как рыба из моря. Рыба задыхается без воды и судорожно бьётся об землю – человек испытывает тоску. Я раньше думал, что тоска безысходна. Теперь я увидел свет в конце тоннеля … на гребне этого чувства человек начинает вкушать. Я явственно увидел это, когда слушал (несколько раз) эту замечательную песню и в её середине-центре – проигрыш.
Речь не идёт о пошлом успокоении. И здесь не может быть и тени скуки. Просто возможно насыщение и уже высшее качество целеустремлённого бытия. И какой яркий свет есть в иной музыке! 26 мая, 18-19 июля 1993 года

Я стал часто и пышно употреблять громкие слова, когда пишу. Раньше это меня бы, скорее всего, коробило. Но теперь смысл этих слов соответствует содержанию, которое я вкладываю в них. Более того, очень часто среди всех этих громких слов я не могу отыскать хоть какое-нибудь слово, выражающее в должной мере мои чувства; приходится вилять вокруг да около, строить словесные нагромождения, чтобы выразить одно, но очень сильное чувство, одно, но очень яркое понятие. Моя внутренняя жизнь преобразилась, в громких словах нет фальши (раньше я их просто не употреблял). И скажу вам, что никакие громкие слова неспособны выразить той поистине сверхграндиозной реальности, в которой мы с вами живём каждое мгновение своего бытия. И только жалким и униженным состоянием сознания можно объяснить то, что это ощущается очень редко среди отвратительной суеты, а большинством из нас – лишь через леденящий душу ужас (скажем, при близости своей или чужой смерти или при созерцании чёрной бездны космоса). Тайна межзвёздных пространств или невымерших динозавров, или «неуловимых пришельцев» – ничто в сравнении с тайной нашего грандиозного бытия, и перспективы развития науки, техники и человеческого общества в истории – ничто в сравнении с перспективами, открывающимися для каждого из нас. Таково наше настоящее положение. А мы тут всё в бирюльки играемся, да так увлечённо: деньги, карьера, наука, память после себя… Да как же можно замечать жучков и букашек и не замечать слона? Не к лицу генералу играть в солдатики; негоже человеку так унижать свой дух. 26 мая, 19-20 июля 1993 года
Всё верно, или почти всё. И только возраст вносит свои коррективы. В юности все эти мысли приходят впервые, и всё духовное кажется таким близким, так легко осуществимым: подумаешь – жизнь, каких-нибудь 50-60 лет ещё прожить, максимум, и ты – там. А может, и раньше… А может, ещё здесь, на земле, повернётся какой-то рычажок, и «здесь» уже станет «там»… Но годы идут. И даже 11 лет оказываются гигантской пропастью, которую ты преодолел с неимоверным трудом. И на передний план выходят не заоблачные перспективы духовного полёта и откровений, которые безусловно существуют, но наука терпения, смирения, молитвы и покаяния как пути преодоления, прохождения этой земной жизни, постепенного освобождения из того плена, в котором мы себя здесь обнаружили и который с годами пока становится только глубже и сильнее. Не так-то просто выйти ко всем этим масштабам и сказочным реальностям. Якорь и компас на пути к ним – память смертная, которая не даёт суете совсем захлестнуть душу, но при этом сразу возникает крест, ты начинаешь не соответствовать окружению, и приходят страдания, тебя распинают… А иначе нельзя, иначе ты теряешь всё то, что нашёл в юности и чем дорожишь более всего, больше самой жизни. Вот ты и терпишь, ищешь Бога внутри, чтобы не озлобиться, не потерять вообще всего. И именно этот путь, который можно пройти только при помощи и покровительстве Церкви, оказывается, и ведёт ко всем этим заоблачным высям и далям, и несказанным радостям, которые ты открыл для себя на пороге жизни. Тернистый путь. Длинною в жизнь. Серафим Саровский говорил, что после 35 – легче. Посмотрим… 14 марта 2004 года

… Я очень долго и мучительно размышлял, что значит память предсуществования, прежнего бытия и почему, почему же мы ничего не помним. Память эта имеет огромное значение …
Я вдруг понял сейчас, что это забытие имеет глубокие и странные причины. … Всё начинается с зачатия. Вы можете вообразить себя, скажем, амёбой? Ну а лягушкой? Рыбкой? Не можете? … Прежде чем стать человеком и войти в силу сознания каждый из нас проходит ужасное горнило. Сперматозоид и яйцеклетка – будущего человека ещё нет. Это просто простейшие. А вот зигота – это уже мы собственной персоной. Через некоторое время появляются жабры, затем атрибуты животного. Известно, что обезьяньи и человечьи детёныши общаются на равных. Вы можете себя представить зиготой? И не спрашивайте теперь: «Почему я ничего не помню?»
Мы вышли из страшного мрака. Вспомните, где кончаются ваши воспоминания? Два, три года? Что было до этого? Не станете же вы утверждать, что рождающийся младенец – это не вы. Извольте же принять и амёбообразный ваш облик. …
Может быть, всё это и не так страшно. Мы не знаем, как чувствует себя водоросль, или комар, или ланцетник. Но я помню точно, что когда мне было 3-4 года, ничего высшего во мне не было, никакого света я не ощущал и немногим отличался от бессознательной твари. Никакие причины не заставили бы меня добровольно вернуться в «счастливое и блаженное» детство, где тьма и полунебытие. Не будем говорить теперь о попугаях, свинках и кабанах. И не спрашивайте больше: «Почему я ничего не помню?» 27 июня 1993 года
Всё это глубокие тайны, думается, неслучайно сокрытые от нас. Всё действительно может быть не так страшно. Простейшие существа как раз могут находиться в неразрывном единстве со всей Вселенной. Животный мир также живёт инстинктивной жизнью. И дети близки к Богу своим простым и незлобивым, любящим сердцем. Другое дело, что их ум не знает о Боге. А когда о Боге узнаёт ум, часто сердце Его теряет… 14 марта 2004 года

Последняя запись была сделана по чистейшему вдохновению, буквально за несколько минут, много полчаса. На следующий день у меня должен был быть экзамен по политэкономике, но я, естественно, пожертвовал полутора часами подготовки, чтобы посмотреть вторую серию «Вечного мужа» по Достоевскому. Фильм в очередной раз потряс меня сюжетом, характерами, взаимоотношениями героев и своей странной музыкой. Я не мог сразу же приступать к зубрёжке и в беспокойстве, глубоко взволнованный, ходил по своей комнате. И вдруг, откуда ни возьмись, в сознании вспыхнула эта идея, совершенно посторонняя фильму, и просмотр фильма «Вечный муж» вылился в такую запись.
Начались каникулы и уже приближаются к своей середине, один за другим незаметно текут серые деньки и моё сознание оставляет желать много лучшего. Иногда жизнь скрашивается тоской и душевной болью – что уже много для нас, ибо в чувствах этих проявляется высшее начало в человеке, и, стало быть, в них мы обретаем сами себя.
Опять взялся за Достоевского. Я убедился в том, что в молодости он уже был тем Достоевским, каким я его знаю. Я прочёл его повесть «Белые ночи» 1848 года и рассказ «Кроткая» 1876 года. Этот человек – волшебник. Ещё ни у одного писателя не встречал я таких сокровенных ситуаций и отношений. Он как будто в моей душе подглядел их. Я почти всему нахожу отголосок внутри себя. Но всё же лучше «Идиота» ещё ни одной истории я не читал ни у кого из писателей <хотя и она мне видится как только малая, хотя и настоящая, живая, часть внутреннего мира>. Впрочем, это целый океан. Вот уже год не даёт мне покоя этот роман, его образы, его странная, жгучая лирика. Это столь мощное воздействие заставляет меня предполагать, что … это притча, причём обязательно и про меня, а образы романа – глубочайшие символы. Вот одна, наверное, главнейшая параллель. Известно, что в своей записной книжке Достоевский, сочиняя роман, писал: «Князь – Христос, князь – Христос, князь – Христос» несколько раз. Отсюда следует, и я тоже чувствую это, что, по крайней мере, в некоторых отношениях и главное, в отношении Настасьи Филипповны князь символизирует Христа. И вот главный, сокровенный и трепещущий момент: Настасья Филипповна – это душа каждого из нас, истерзанная, поруганная, обозлённая и всё же в глубочайших и сокровеннейших своих пластах чистая и невинная, тянущаяся и стремящаяся ко Христу, как к своему Спасителю, как к Высшей Правде, как к своему Жениху. И я осекаюсь, я не смею продолжать аналогию до отдельных фраз из обращения князя к Настасье Филипповне на её именинах, до бесколебательного последования князя за Настасьей Филипповной в Петергоф, в этот ужасный и омерзительный шабаш, истинный ад для души этой женщины, до жертвенного следования князя рядом с Настасьей Филипповной до конца её жизненного пути и потом уже за этим концом, в своём безумном, раздвоенном обличии. Конечно, это всё же роман и полной аналогии ожидать трудно и по сюжету, и в образах (скажем, робость, стеснительность, беззащитность князя перед женской красотой, если не являются также символами, хотя и очень симпатичные, но всё же сугубо человеческие, мышкинские черты).
И какой неизъяснимой тоской полон для меня образ Настасьи Филипповны! Причины любой тоски до конца никогда неуловимы (и слава Богу!), но всё же я понимаю, что это тоска и по такому существу, по такой или даже этой женщине, но и по тому сокровенному, что символизирует этот образ. Ибо он символизирует не только внутреннюю, но и внешнюю для меня реальность. … Не стоит считать, что ничего не стоят чувства к Настасье Филипповне. Они много стоят! Они раскрывают целую вселенную сострадания, сострадания и любви. Того сострадания, от которого не мог князь вынести лица Настасьи Филипповны, не мог вынести боли, которая захлынивала ему в душу при взгляде на это лицо. И Рогожин, до умопомрачения любивший Настасью Филипповну страстной, порабощающей любовью, говорил князю: «Вернее всего то, что жалость твоя, пожалуй, ещё пуще моей любви!» Но очень много любви должно быть в сердце, сострадающем злобным, сварливым, уродливым, эгоистичным, приземлённым, равнодушным, жестоким и агрессивным, способном увидеть, разглядеть в каждом человеке чистую, трепетную и прекрасную Настасью Филипповну. О, как прекрасен настоящий облик каждого из нас! И, к слову сказать, любовь князя не избирательна, только Настасья Филипповна и, пожалуй, Рогожин более всего нуждались в ней. Да – и Рогожин. Быть может, самая сильная сцена в романе та, которая последовала за объяснением Настасьи Филипповны и Аглаи, когда князь и эта несчастная женщина, Настасья Филипповна, остались одни. То, что делал в этот момент князь, было, быть может, самым б;льшим, что мог он для неё делать. Я так понимаю князя в этой сцене! Но то же самое делал князь, и оставшись наедине с Рогожиным в самый скорбный момент романа, да, может быть, и всего бытия князя. «Рогожин изредка и вдруг начинал иногда бормотать, громко, резко и бессвязно; начинал вскрикивать и смеяться; князь протягивал к нему тогда свою дрожащую руку и тихо дотрагивался до его головы, до его волос, гладил их и гладил его щёки… больше он ничего не мог сделать!»
Здесь и красавица Аглая, роль которой в произведении для меня остаётся загадкой, кроме того, что совершенно понятно, что князь принёс в жертву своё глубокое чувство к этой благородной и гордой девушке, в жертву потерявшейся и падающей вниз Настасье Филипповне. И в этой гордой и неприступной красавице, в её отношениях с князем, в их утренней одинокой встрече на зелёной скамейке, в том, как Аглая подхватила падающего в припадке князя: «Аглая быстро подбежала к нему, успела принять его в свои руки и с ужасом, с искажённым болью лицом, услышала дикий крик «духа сотрясшего и повергшего» несчастного», во всём этом тоже, тоже для меня тоска, чуть не уводящая совсем меня из этого мира.
Много, много ещё чего есть в этом романе, я говорил уже: это целый океан. Многое ещё есть и среди этих четырёх героев … Я, может, кое-что и проглядел даже в том, о чём писал, многое не затронул …, но то, что более всего затронуло меня в романе и то, что сильно волнует меня вплоть до этой минуты (ибо я чувствую, что там пахнет тем, что есть, т.е. реальностью), я выявил наружу. Единственный выход притяжению героев романа я вижу в том, что сообщил нам Даниил Андреев о действительном бытии самых ярких литературных персонажей.
Вообще-то с самого начала хотел я рассказать о своих снах. Но как-то незаметно съехал к Достоевскому, хотя думал упомянуть о нём вскользь. Уж больно глубока и волнующа тема «Идиота». Про сны же свои я хочу рассказать потому, что бывали они у меня несколько раз очень странные. …
Ближе к первой сессии и в каникулы странные сны стали частыми. … В конце декабря, двадцать второго двадцать четвёртого числа, я заснул с неприятным ощущением, беспокоимый совестью (было за что). И в эту ночь мне приснилась длинная очередь людей и я в этой очереди. Очередь стояла к священнику, который над каждым подходившим совершал какой-то быстрый обряд, так что человек почти и не останавливался. Очередь двигалась, редчая около священника, так, чтобы мимо него в секунды две-три проходил один человек и продолжалась уже за священником, направляясь к выходу или ещё куда; остановиться, ожидая, было никак невозможно. Очередь дошла до меня. Спокойно, не ожидая никакого подвоха, я направлялся к священнику. Но что-то произошло. Надо мной не был совершён обряд. Я оглядывался и видел, что священник продолжает совершать обряд над всеми, кто двигался за мной. Помню своё удивление …
Через некоторое время мне снились существа, которых я принимал за апостола Иоанна и евангелиста Луку. То есть я знал во сне, что это они. Видел я их как будто отдельно, только не помню, кого первым. Помню, что они как-то отличались друг от друга, но только в каких-то частностях. Так и люди имеют одинаковую форму тела, но различаются чертами лица, цветом глаз и волос, комплекцией. Каждый из них производил впечатление некой силы, находящейся в центре пространства, быть может, очень обширного. Сила эта напоминала собой огромную фигуру, по форме схожую с длинным и широким балахоном православных священников. … Впечатления очень смутные …
Однажды я прочитал во сне следующее: «Мир стоит под знаком возвращения к Матери». Правда, до этого я уже читал «Розу Мира» и в ней раздел, посвящённый Мировой Женственности. Но сон свой я воспринял как нечто самостоятельное и ни от чего мне знакомого не зависящее. …
Ещё один сон. Я в пионерском лагере <в Вельяминово>, стою у столового корпуса и смотрю на дерево, ветви которого свешиваются над крыльцом корпуса. До крыльца метров десять. Вдруг нижняя ветка дерева, свешивающаяся над крыльцом, стала прозрачной и я смог прочитать в ней слова: «Ларцанж примет свет ночью». Согласитесь, весьма экстравагантно. …
А вот сон, в своё время просто потрясший меня. Со мной кто-то разговаривал. Надо сказать, что в то время (а это были мои первые институтские каникулы, когда я взахлёб читал «Самопознание» Бердяева, удивляясь, насколько же близок мне этот человек по своему духу и идеям) я видел перед собой два пути: путь веры и философский путь постижения бытия своим духом; постижения не мира и не жизни, а своего бытия в этом процессе жизни в пространстве и времени этого мира. Мой мудрый собеседник говорил мне (скорее всего, это были слова, вспыхивающие в моём сознании; никакого собеседника я вообще не помню): «Платоновский путь ведёт сначала к смерти, затем к вере в ложные идеалы, и только потом, может быть, человек приходит к Истине». Именно эти слова я воспринял во сне. Я проснулся в 8 часов утра, почти сразу после этих слов, прервав свой сон на созерцании каких-то решётчатых ворот и на мысли: «Может быть, я всё-таки сумею избежать веры в ложные идеалы». Через минуты две после пробуждения я припомнил свой сон … «Платоновский путь» я сразу же отождествил с философским. Смерть же ещё во сне я понял как уничтожение мирских желаний, что есть, по сути, смерть низшей природы, а вернее её преображение и слияние с высшей. Это касается не тела и не духа, но души человека. Что же такое «вера в ложные идеалы», что это за «ложные идеалы», я не знаю до сих пор. Быть может, об этом смогут рассказать те, кто после долгих лет напряжённой и одинокой работы духа стали всё более уповать на свою веру. Я думаю теперь, что «платоновский путь» есть продвижение человека к Истине с минимальной помощью, полагаясь только на свои силы; путь же веры есть продвижение человека к Истине с максимальной возможной помощью сил Света, не пренебрегая между тем и своими усилиями.
… И последний, самый значительный, яркий, отчётливый и красивый сон. Приснился он мне сравнительно недавно … Приснился он мне сравнительно недавно … Я запомнил его как звено какого-то более продолжительного сна и получилось так, что столь прекрасная картина оказалась обрамлена какой-то сонной беготнёй … Но это не умалило в моих глазах тех образов и тех чувств, которые я увидел и испытал в эту ночь.
В этом сне я каким-то образом забежал в подземное помещение, очень похожее на обычный подземный переход. Здесь я столкнулся с какими-то вооружёнными агрессивными людьми; их было человека четыре. Я им чем-то не понравился. Они стали ко мне приставать, что-то выпытывали, делали мне больно и были очень агрессивны и жестоки. Наконец, один из них выстрелил в меня несколько раз из пистолета. Я потерял равновесие и упал, но никакой боли от выстрелов не чувствовал. Бандиты заметили, что я ещё жив и один из них, кажется, тот же, выстрелил мне из своего пистолета прямо в лоб. И тут всё изменилось. Я видел, как бандиты прошли мимо меня и, кажется, как они уже удалялись от меня, идя дальше по переходу. Не дожидаясь, пока они исчезнут, я стал подниматься. Было такое ощущение, очень сильное ощущение, будто с того момента, как мне выстрелили в голову, прошло очень много времени, десятилетья, а может и столетья. Несколько шагов прошёл я к выходу из подземелья. Доселе невиданное ощущение овладело мной. Я, кажется, каким-то боком понимал, что должен был умереть, но подумать об этом чётче у меня не было времени: я спешил на выход, одновременно ощущая в себе необычайную лёгкость, воодушевление и нетерпение. «Жизнь после жизни» Роберта Моуди я до этого читал, внимательно и с большим интересом. Несколько раз и даже много раз я в состоянии был представить себе посмертную лёгкость, о которой там написано. Никакое другое чувство из знакомых мне, даже любовь, которая иногда очень ярко представлялась мне <в этих словах весь я того времени: представлял себе несказанную любовь, а жил в холоде>, не может сравниться с этим чувством по своему открытому и совершенно безоблачному счастью. Представьте себе: смерть в своей пугающей таинственности уже позади; вам легко, радостно и вы ожидаете чего-то очень хорошего; у вас захватывает дух; всё перед вами открыто, никаких преград, так стеснявших вас, уже нет и вы чувствуете, что то, что сейчас произойдёт, оправдает теперешние ваши чувства и более того, даст вам много больше того, что вы могли бы вообразить, если такая затея вдруг пришла бы вам в голову в этот волшебный момент. <Вот поистине бедный человек. Всё, что у меня тогда было, такие «представления». И о мытарствах посмертных я ещё ничего не знал. А чтобы избежать посмертных мытарств, надо как жить? Свято. Или уж действительно перед смертью пулю в лоб получить – за Бога… Нам же, грешным, перед лицом неизбежной смерти остаётся только каяться и уповать на милость Божию…>
Но во сне я пережил нечто подобное, без всякого воображения, в действительности. Я мимолётно осознал свои ощущения и в следующий момент новые впечатления хлынули в мою душу. Выйдя из перехода, я обнаружил перед собой как бы волнорез метра два-три шириной и метров двадцать-тридцать длинной. На нём никого не было. Что было по бокам волнореза я запомнил плохо – кажется, какая-то жёлтая степь. Перед волнорезом была река, метров сорок-пятьдесят шириной. Вода была чиста и спокойна. На другом берегу был лес с густой нежно-зеленой листвой. Деревья были довольно высокими. И над всем этим в небе сияло Солнце. Оно было не высоко, но и не совсем низко. Оно совсем не слепило и имело какой-то приятный красноватый оттенок («красно Солнышко»). Смотреть на него было спокойно и как-то глубоко, сокровенно. Я чувствовал, что оно тоже смотрит на меня, то есть мне казалось так. В целом, всё было очень красиво, умиротворённо и одухотворено. Я заметил, что рядом по волнорезу ходят ещё немногочисленные люди. В этот момент что-то отвлекло меня, я покинул это место.
Вот такой сон; вот такие сны. … Завтра мне 19 лет. Четверть жизни. 23-27 июля 1993 года

Был я в одиночестве и созерцал душу свою и дух свой.
И видел я горы белые, небо высокое и Солнце неслепящее.
Протягивал я руки свои в пустоту и казалось мне, что чьи-то матово мерцающие, тонкие и изящные пальцы рук нежных и ласковых обнимали кисти рук моих.
И видел я Ангела светлого, исходящего от Солнца, с лицом чистым, огненным и прекрасным. И целовал ступни ног его. Он же лишь гладил голову мою; затем поднял меня и сказал, что я брат его возлюбленный и что он по воле Божией всю мою жизнь хранил сердце моё от тьмы, а меня самого – от непоправимых в мире этом падений. Чувствовал я дыхание его над собой и слышал стук сердца его у себя в ушах.
И видел я затем женщин обнажённых, невиданной мною доселе и смрадной красоты. Они громко стонали и судорожно извивались. Я рвал рясу на себе и молил Бога избавить меня от этих искушений. И тогда женщины обратились в змей и уползли из келии через щели в полу и в стенах её.
И почувствовал я затем силы в себе неслыханные и голос шептал мне о владычестве надмирном. Я рвал рясу на себе и просил Бога избавить меня от этих искушений.
И тогда замолчал голос, но сила тёмная обступила меня, и руки мои дрожали от страха, ноги подкашивались, а крик замер в горле и трепетал там. Но Господь хранил меня.
Увидел я себя опять в келии своей, и измученная душа моя просила отдыха. Тогда услышал я музыку дивную и голос хрустальный пел имя моё. И плакал я от тоски.
Затем келия моя озарилась светом ровным и мерцающим. Вступила в неё та, появления которой ждал я, не зная о том, всю жизнь свою. Красота её разрывала мне сердце; вся грязь моя стала видна мне нещадно. Я не смел пошевельнуться. Улыбка, которую не мог я видеть без неизъяснимого трепета сердца, играла на чистом лице её. Она направлялась ко мне. «Кто ты?» – подумал я. «Я невеста твоя», был ответ. Солнце в небе играло лучами.
Видел я пространства необъятные, объятые Светом Небесным. Всюду, куда мог проникнуть взгляд мой, видел я сияние тончайшего эфира и тихая музыка вибрировала в ушах моих.
Я видел миры иных времён и иных измерений, я видел ослепительные солнца иных миров, и каждое из них знало обо мне и посылало свой свет мне.
Не было в тот момент среди людей равного мне, но ничтожен я был в глазах своих.
Счастье следовало всюду, куда неслась мысль моя и я вслед за ней; и если бы было во мне тогда земное сердце, то не выдержало бы оно этого счастья. Дух мой захватывало от предощущения грядущих тысячелетий, которые Господь присудил мне пробыть на этой планете до вступления её в Галактику Света.
Звёзды пели мне о каждом из вас и говорили мне, что никто не будет оставлен, но каждый, наконец, спасётся.
Тысячи таких, как я, были водимы одновременно со мной; были они из разных миров и мы не могли понять друг друга. У каждого из нас своя миссия, было сказано мне.
И видел я на дне морском в глубинах чёрных Сатану, но не убоялся его, ибо чувствовал, что Господь хранит меня.
Солнце неопаляющее играло лучами. В эту ночь Господь позволил мне многих людей поднять силою своей веры. Хотел я в один момент горы двигать, да оставил это за ненадобностью.
В эту ночь постиг я тайну любви. Любовь же, которую дал мне Господь в это время, была столь сильна, что я боялся раствориться в тех людях, которых видел я в своих воспоминаниях. Память моя обострилась чрезвычайно и я помнил всё, что ощущал и делал с момента рождения; я как бы заново переживал всю свою жизнь. Но более раннее время, в утробе и до зачатия, не вернулось ко мне, ибо час моего возвращения ещё не настал.
Я молился Богу, и никогда такой молитвы Он мне не посылал до того времени. В один момент я попросил показать мне Отца, каков Он есть. Но был ответ, что это невозможно до завершения вечности всех времён.
Я видел, что нет ни дна, ни конца у открывшегося для меня бытия. Такой свободы не вкушал я в самых сладостных своих мечтах. Всё вокруг меня ликовало. Солнце неугасимое играло лучами. Мне говорили, что таково истинное бытие, от Начала предназначенное Отцом детям своим; мне было сказано также, что я вижу лишь начало. Мне сказали, что братья мои ждут меня для следования вместе, но время моё ещё не пришло: я должен ещё потрудиться в гостях на земле. Ночь эта не должна быть схоронена в памяти моей, говорили мне; да светит свет этот всем. Быть может, ночь эта не станет единственной. Кое-что я всё же забыл и, может быть, среди забытого есть что-то очень важное. Но память земная скудна.
И вот я вновь в одиночестве созерцаю душу свою и дух свой, смотрю на мир сей и жажду иного бытия. Сегодня мне девятнадцать лет. В моей келии пусто. ночь 28-29 июля 1993 года

Удивительное дело! Есть такая группа: «СВ». У этой группы есть песня «Солдат Вселенной». Это ч;дная, удивительная, красивая песня, протяжная, со странной, глобальной грустью, прекрасный голос, потрясающие слова! А как глубоко! Какие глубокие и тысячу раз странные чувства в ней! «И мне казалось, я солдат Вселенной в мировой войне Добра и Зла…» «…Нам осталось только ждать, такая малость, ждать того, кто не придёт…» «Трудно ждать, почти не веря, всё стерпеть ещё труднее…» «…И вот я из дома вышел и увидел: я один и только снег на крышах…» Первый раз я услышал эту песню уже давно, может, года два назад. Потом я слышал её ещё не более двух раз: по трёхканальному приёмнику и по «М-радио». Очень мне хотелось её записать, часто вспоминал о ней, но вот уже больше года ни разу не слышал. Последний раз вспомнил я об этой песне несколько дней назад и даже спросил у друга, нет ли у его знакомых записей «СВ».
И вот сегодня, за десять минут до того, как мне нужно было выходить из дома, ведущая «Европы-плюс» объявила эту песню. В страшном возбуждении дрожащими руками я поставил нужную кассету и начал записывать с первых слов. Я очень боялся, что диджей прервёт песню на половине (они очень уважают так делать) и со всё возрастающим облегчением встречал каждый такт песни. Одновременно я просто наслаждался тем, что слышал. Чувства были столь сильны, что я непроизвольно закрыл лицо руками.
Песня играла уже довольно долго. Вот оборвался последний протяжный звук голоса: «А наяву, как всегда, то зима, то весна…» Аккорды песни ещё должны были звучать и, быть может, довольно долго, но тут всё заглохло. Я подумал, что песню прервали, но никакая другая не начиналась. Я посмотрел на магнитофон – кассета уже не крутилась: у нас выключили свет. Я был потрясён. У меня было такое впечатление, как будто всё время, пока играла песня, что-то сдерживало силу, пытавшуюся её оборвать. Сила эта всё возрастала, вместе с ней возрастало и противодействие. В тот момент, когда вместе со словами иссякло всё самое существенное в этой композиции, что-то, удерживающее песню, сочло возможным и необходимым оборвать своё воздействие. Столь возросшая к тому времени противостоящая сила просто обрубила электричество во всей квартире. Через считанные минуты свет опять появился.
Событие, конечно, не из значительных, но всё же мне оно показалось достойным фиксации, особенно если учесть целый ряд подобных «совпадений», уже происшедших со мною. Отмечу только одно из них, довольно яркое для меня и, главное, происшедшее также через запись музыки. Я очень часто и подолгу слушаю музыкальное радио «М-радио». Там бывает довольно много хорошей музыки, есть даже очень хорошая. Композиции запускаются для меня совершенно случайным образом и я постоянно держу наготове магнитофон для записи. Есть композиции, которые запускают каждый день по несколько раз; есть такие, которые появляются и раз в месяц-два. Так вот мою любимую «Голубую симфонию» «О.М.D.» я караулил очень долго, около года. Одно время её запускали часто, чуть не каждый день. Но когда я расслышал, что же это такое, её появления в эфире уже решительно сходили на нет и более полугода я не слышал её ни разу. Потом в одно утро, когда я делал зарядку, её запустили на полминутки перед очередной отбивкой часа и снова месяца два-три я её не слышал. И вот в один из весенних, майских, наверное, дней 92-го года я с товарищем возвращался из института. Около метро мы решили съесть по булочке. Рядом случилась какая-то пожилая женщина на костылях, которая, увидев, что мы при деньгах, подошла к нам и с достоинством, сославшись на своё бедственное положение, попросила денег, сколько дадим. Товарищ мой был не из бедных, и он протянул ей 25 рублей, по тем временам не совсем малые деньги, особенно для нищих. У меня же после покупки оставалось всего 3 рубля, которые я, немного задержавшись рядом с женщиной, отдал ей. Но тут произошло нечто странное. Повинуясь неожиданному и сильнейшему порыву, я наклонился и поцеловал эту женщину в холодную и дряблую щёку. … Кажется, в тот момент я воспринимал это действие как некую помощь. Быстро отвернувшись, я пошёл прочь. Кажется, мы дали ей много, потому что вслед нам неслись вопли совершенно, должно быть, уничтоженной несчастной: «Ручку! Ножку!» Впечатления не из приятных. Мой поступок я считаю весьма сомнительным в нравственном отношении: я мог унизить и сделать больно бедной женщине. На меня повеяло чем-то холодным и страшным, быть может, её несчастьем. К тому же мой поступок не был продиктован каким-то светлым и устойчивым чувством, это был слепой импульс. Позже я ещё не раз ловил себя на этом сильном и неожиданном желании по отношению к по-настоящему беспросветно несчастным людям, но … в моём совсем не просветлённом состоянии я не могу, не имею права, да и не по силам мне брать на себя слишком много. Ведь за такие поступки нужно ещё уметь отвечать, а не отворачиваться быстро и уходить.
Тем не менее, придя домой, через некоторое недолгое время я записал так давно не слышанную и ожидаемую «Голубую симфонию», а за ней и ещё одну композицию группы «Tears for fears», которую я тоже уже несколько недель безуспешно пытался поймать. Таковы, так сказать, факты.
По поводу предыдущей записи. Ничего более странного я ещё не писал. В этот день я в узком дружественном кругу отмечал своё девятнадцатилетие. Провожая домой последнего гостя, я говорил с ней о Боге, о себе, о Любви, о будущем (ибо весь Свет, все перспективы, все масштабы, всё величие, вся радость, всё счастье в будущем). Разговор был минутами очень хорош и светел. Придя часов в одиннадцать домой, я напал на прекраснейший, волшебный клип группы «Alphaville» по московской программе: странная история под пронзительную, открытую и серьёзную песню в духе этой группы. Монах в затворничестве, куски изображения прекрасной обнажённой девушки с умным и серьёзным лицом классической красоты, которые один за другим находит влюблённый и потерявшийся монах, яркие видения, соблазн, поиски и метания молодого монаха и, наконец, таинственная трансформация изображения девушки в картину Богородицы с Младенцем. В музыке что-то невыразимое и потрясающее, что-то, заставляющее сильно и возвышенно волноваться. Что-то зрело в моей душе. Мне хотелось написать что-нибудь близкое увиденному. Но в итоге вылилось нечто, близкое в очень немногом. Скоро я пошёл принять душ перед сном. Под струёй тёплой и мягкой воды в голову стали приходить отдельные фразы, сюжет, если можно так выразиться, готовящейся записи, простой и величественный слог. Всё это показалось мне необычайно красивым. Когда я вышел из ванной, уже ничто не могло остановить меня на пути к письменному столу; я был в страшном нетерпении, руки чесались приступить с уже найденной фразы. Писал я часа два. Начиная фразу, я часто не знал, чем закончу её, но мысль приходила без малейшего напряжения с моей стороны. Никаких претензий я не имел в виду, сочиняя то, что сочинил. Для меня это была красота слов, образов и чувств и в какой-то степени, пожалуй, ещё одна попытка или, лучше сказать, усилие в направлении прорыва. Ибо так быть, как я есть, невозможно и невыносимо. Я не устану повторять это тысячи и тысячи раз: в моём положении (я разумею глобальное положение, в экзистенциальном смысле, в смысле существования) это главная идея. Сначала нужно устранить ущербность моего бытия и только тогда устранится ущербность моих знаний, ущербность моей любви, ущербность моей свободы… Как хорошо, что я всё же прозрел в корень всей моей тяжести и гадости. Чтобы бороться с врагом, нужно сначала узнать о его существовании, заметить его. А это мой самый страшный враг. И вера моя слаба и мала, как у каждого из людей (ибо кто может сдвинуть гору?), именно поэтому. В некоем смысле я ощущаю, что я мертвец и жажду воскресения.
Быть может, в этом проявляется ущербность моей личности, но для меня главное спастись, для меня главное – полноценное бытие. Мне ничего не нужно – только это, но это – всё. Да, я знаю, что главное для меня – исполнение воли Отца и что, исполняя её, я обязательно спасусь. Но кто знает, не есть ли жажда иного бытия, неумирающая тоска по Дому, странные проявления памяти о своих светлых истоках, неудержимое притяжение и стремление к Небу, не есть ли всё это главное в исполнении воли Божией и не вытекает ли всё остальное, светлое и чистое в человеке и в его поступках, из этого стремления? Ведь эта жажда, это притяжение, это стремление – всё это в конечном счёте стремление к Богу, ибо Он – Источник Жизни, Полноты, Счастья и всего того сокровенного, чего я так жажду. …
Недовольство настоящей действительностью и притяжение к высшему бытию отражают нашу светлую природу, нашу ангельскую закваску. Мы не можем смириться с царством князя мира сего и тоскуем по Царству Отца. Разве это не хорошо? И если моё бытие ущербно, то отравлено решительно всё: и любовь, и радость, и наслаждение, и восторг, не говоря уже об обычном мгновении жизни; а вместе с тем и восходы Солнца, и небо над головой, и любимая рядом (которой, кстати, при моём раскладе, вообще может не быть ещё лет сто), и дети, и всё что угодно (а ведь я припомнил только самое хорошее). Причём отравлено капитально, и если нет хоть чего-нибудь от прорыва (а в романтической любви, скажем, это «что-то» есть), то почти полностью обесценено. Подумайте: каждое мгновение моей жизни мертво. И не потому что я какой-нибудь мерзавец или мещанин с жиром на загривке, а просто потому, что я здесь. Кто будет меня осуждать за желание прорыва, преодоления Порога? Для безропотного терпения нужно либо смутное осознание себя и действительности этого бытия, либо великие силы при великой вере. Тяжело всё это; но так пока должно быть. 2-3 августа 1993 года

… Я верю, что цель нашего пути – Бог, что по мере развития человечества, других духовных сообществ … Вселенной, дети Божьи, путём любви, а потом уже, наверное, и какой-то сверхлюбви, будут всё более и более объединяться, проникать друг в друга всё глубже и глубже; всё ближе и ближе будут подходить друг к другу наши сокровенные «Я». Нечего и говорить, что при этом не будет утрачена ничья индивидуальность, но индивидуальность каждого будет расширяться за счёт личностей братьев, за счёт взаимной любви, преодолевающей личностные границы. Это Путь к Богу. В этом смысл любви.
Настанет день, и все мы снова встретимся, совсем другие и всё же те же. Сначала встретятся те, чьи взаимные связи крепче всего – близкие и задушевные друзья, возлюбленные, бывшие братья и сёстры, бывшие родители и дети… Но дойдёт очередь и до тех, с кем ты только однажды встретился взглядом, а рано или поздно до всех остальных детей Божьих.
Самые разнообразные связи существуют между людьми: явные связи этой жизни, … духовное влияние через творчество (со сколькими людьми связал себя, скажем, Достоевский!)… И наверняка ещё множество скрытых связей устанавливается между людьми: одна нация, одно отечество, одна планета, одно поприще, общий знакомый; кто знает, может, мы встречаем друг друга во сне? Десять минут, проведённые рядом в метро, пристальный и внимательный взгляд, ошибка при наборе телефонного номера… Мало того, что вес эти связи рано или поздно обнаружатся, но ведь ещё и «нет ничего случайного». … Эти ниточки … уходят в бесконечность. Мы будем помогать друзьям вылезать из чистилищ, встречаться и живо общаться с собственными котами, как с равными, воспитывать свою мать и спасать жизнь той, которая когда-то так безжалостно резанула наше сердце; а я, между тем, буду отвечать за каждое слово из своих фантазий.
Таким образом, в свете всего вышесказанного, расставание, по самым глубинным законам бытия, всегда подразумевает встречу, и, рано или поздно, сознательную, осознанную встречу. Сколько раз нам хотелось сказать близкому человеку при расставании: «Мы обязательно встретимся!» Это ли не знание сердца? Раз начавшееся общение уже не оборвётся, ничто не уходит в песок и не исчезает бесследно. Бог сохраняет всё.
Да, мы живём в грандиозном пространстве, и безумие замыкаться в житейских мелочах, да и вообще в этой жизни, не помня о смерти и своей посмертной судьбе.
А вот ещё вопрос: что такое женщины, то есть разумею женскую красоту и обаяние? Это большой и серьёзный вопрос! Я не знаю, что светит в этой жизни женской душе, о чём мечтает она и к чему стремится. Я не могу поверить тому, что она стремится только к богатству и самоутверждению своей гордыни в мире сём; и мне тяжело представить, что она видит какой-то свет в мосластом, нескладном, волосатом существе – мужчине. Но я могу сказать точно, что для подавляющего большинства мужчин самый яркий, а порой и единственный свет в жизни – в женщинах. А если учесть, что человек всегда стремится к Свету и по-настоящему только к нему, каждое мгновение своего бытия, то понятно, что такое для нас женщины. И … хотя я и ощущал иногда существование высшего могучего Света, приносящего истинное, высшее удовлетворение и абсолютное счастье, но в обычное время от этих вспышек понимания и чувствования остаётся лишь бледная тень убеждения и воспоминания – вещей умственных, неэмоциональных, бесчувственных, исходящих не от сердца. В это время Свет ощущается мною как дальний и недостоверный … А то, что связано с женщинами, близко и совершенно достоверно. Это свет неровный, редкий, колеблющийся, мятущийся, опасный; он часто бывает окружён ледяным холодом, потому что переплетён с гордостью и косностью человеческой. Рядышком с ним соседствует могучая, разрушающая и подчиняющая себе, грязненькая и дурно попахивающая, с большим трудом поддающаяся просветлению стихия секса; стихия равнодушная, безжалостная к обеим личностям: как к своему объекту, так и к своему носителю. Этот свет обманчив и всегда грозит разочарованием, но это свет и свет яркий.
Я смотрел один фильм, он назывался «Отступник» (его режиссёр – Валерий Рубинчик). Там один молодой, но уже всемирно известный учёный научился полностью копировать людей, создавать их атомные двойники, так что невозможно было никому, в том числе и новоявленным близнецам, отличить одного от другого и отдать предпочтение кому-либо из них в преемственности личности. Первым делом учёный произвёл дубляж самого себя, надо полагать, в научных целях. Результат вышел самый неожиданный: вместо одного великого учёного их стало двое, абсолютно идентичных и внешне, и внутренне. Правда, позднее оказалось, что один из них лишён совести – очень глубокая деталь, ведь в совести проявляется высшее Я человека. У них оказалось одинаковым всё: облик, физическая сила, интеллект, привязанности, память и общая девушка – очень красивая, молодая и сильно любящая этого человека. Кажется, человек без совести всюду оттеснил своего двойника, а потом неотвратимо погиб. … Меня поразил один момент их соперничества. После короткого разговора они жестоко перебранились, и в этот момент в дверь постучала эта девушка. До этого уже выяснилось, что оба двойника претендуют и на родителей, и на карьеру, и на имя, конечно. И теперь один из них, наверное, тот, к кому перешла совесть, весь затрясся и воскликнул: «Эта девушка… Она – единственное, во что я верю!…» Он произнёс это каким-то отчаянным, умоляющим голосом. По его виду и по его словам видно было, что значила для него эта девушка. Это – проявление родного Света в нашем искажённом и сумрачном мире.
Откуда берёт своё начало перенесение на женщину несвойственных ей, каких-то надчеловеческих черт? Откуда эти стояния на коленях, обнимания ног, целования следов на земле, благоговение и умиление, нервная дрожь в членах? И всё это льётся свободно и непосредственно из человеческой души. Кого напоминают нам эти создания? Ведь они, по существу, такие же существа из плоти и крови, как и мы, с теми же человеческими чертами, хорошими и плохими, какие есть и у нас. Они имеют ту же душу и так же стремятся к счастью, как и мы. И они недостойны быть тем, что они есть для нас.
Когда мужчина, повинуясь внезапному и сильнейшему порывы, встаёт на колени и обнимает ноги возлюбленной, чувствуя удивительное тепло на сердце и ощущая себя так, как будто он стоит у Порога Домой, она смотрит на него сверху вниз, перебирая волосы на его голове, и на губах её … играет лёгкая снисходительная улыбка…
Что хотим мы от женщин? Совершенно ясно, что: света, тепла, бескорыстной любви, нежности, чистой и льющейся от сердца ласки, то есть того, что могли бы дать нам какие-нибудь высшие существа и что женщины, в своей массе, дать не могут, даже если и захотят. Наоборот, это им нужно давать всё то лучшее, чем мы обладаем, и притом совершенно бескорыстно, чтобы пробудить в ни то хорошее, что в них заложено. Это такие же чёрствые, больные и скудные сердца, как и наши, и желать от них любви и тепла, то есть по сути – сокровенной энергии человеческого бытия, которой у них совсем немного даже для самих себя, желать получить от них эту сокровенную энергию, может быть, даже жестоко и, уж во всяком случае, эгоистично. Особенно всё это касается лучезарных красавиц, вызывающих самые бурные и глубокие ассоциации. Я не знаю, зачем и за что дана им такая красота, как она соотносится с их внутренним миром и возможностями развития, но я знаю, что эта красота обречена на обезображивание старостью и смертью и есть ничто для её обладательницы, если не подкреплена внутренним светом доброты и, желательно, ума.
Я не отрицаю, что есть на свете Сонечки Мармеладовы, Грушеньки Светловы, княжны Марьи Болконские (можно вспомнить и об Аглае Епанчиной); это удивительные существа, они наделены высшею и щедро отдающею силою женственности, но они предназначены для избранных счастливчиков, их очень мало, и нам встреча с одной из них, скорее всего, не грозит. …
Возможно ещё чудо, когда между вами проскакивает божественная искра, и вы начинаете отдавать друг другу то лучшее и чистейшее, что, оказывается, было в вас и что должно было, наконец, раскрыться. На это надеются все, этого ждут все, но это чудо, а чудеса в нашем мире крайне редки. А пока наши души трепещут от одной только пространственной близости к нам иных прекрасных незнакомок, задевающих своей красотой самое чистое и глубокое, что есть в нас, и делающих нас совершенно беззащитными перед ними. А пока мы ловим искорки света в мимолётной, вдруг появившейся тёплой улыбке, во внимательном и «симпатическом» взгляде, в ласковом и участливом жесте и обжигаемся о резкое и презрительное слово, о надменный взгляд, о жестокую и бездушную выходку. А пока мы наслаждаемся удивительной зрительной красотой, так сладко и больно напоминающей нам что-то, таинственным и жгучим обаянием и надеемся на чудо, которое в конце концов не покинуло бы нас, не оставило бы на сердце страшный шрам, не вырвало бы нас с корнем из самих себя. Таково положение дел с женщинами.
Есть здесь ещё кое-что. Это тайна общения. Она, естественно, присутствует не только в отношениях с женщиной, но общение с женщиной, особенно с той, которая нравится или даже любима, мне кажется, приправлено некими элементами, придающими ему особенную силу и проникновение.
Дело, во-первых, в том, что мы в этом мире среди людей страшно одиноки. Общение словами похоже на перестукивание через толстые тюремные стены. Никто, даже самые близкие люди, не чувствуют, не знают, что у вас на душе, о чём вы думаете, чем терзаетесь, к чему стремитесь. <Я не понимал тогда значение слова: в добром слове душа выходит наружу и доносит себя другой душе. Кроме того, сердечная любовь способна бывает ощутить состояние души любимого существа, сострадать и сорадоваться ему. Всё это опыты благодати.> Все видят только вашу внешнюю оболочку, которой вы не являетесь, через которую вы только смутно просвечиваете. А согласитесь, что видя каждодневно друзей и знакомых, слыша их голос, мы уж думаем, что они такие и есть, какими мы их видим и знаем. А между тем, закройте глаза и прислушайтесь к себе, ощутите своё существование, вспомните ваши сокровенные мечты, чувства, стремления, мысли. А теперь посмотрите в зеркало и скажите, насколько полно и отчётливо вы там себя увидели и увидели ли вообще. Я могу сказать про себя, что разговаривая с людьми, совершая обычные и плохие поступки, я ощущаю, насколько чужды мне самому мои внешние проявления. А между тем, люди знают меня, даже не меня, а некого Эдуарда Вайнштейна, которым меня так долго и так упорно называют, именно по ним. Так насколько же тогда знаем мы друг друга? Но главное то, что никакое общение не устраняет чувство душевного одиночества и абсолютную пустоту, окружающую душу человеческую. Вот ты и кричишь внутри себя: «Э-э-эй! Свидетели! Есть ли здесь хоть кто-нибудь, кто слышит меня и видит мою душу?» <Чувство окружающего холода идёт от отсутствия любви, согревающей душу. А любовь охладевает от потери благодати, от грехов. «По причине множества беззаконий охладеет любовь», как сказано в Священном Писании. Во всём следует винить себя, иначе, осознанно или нет, получается ропот на Бога, окончательно отгоняющий благодать и лишающий душу последних смыслов.>
Со своей стороны, я очень сочувствую тем, кто так же, как и я, чувствует своё абсолютное одиночество и точно знает, что не ощущает достоверно ничьего бытия, кроме своего собственного. Я пока не могу подать вам руку (вы понимаете меня?), но заверяю вас, что уж я-то есть точно, что бы вы там ни думали, и нахожусь в том же положении, что и вы. Так что вы всё-таки в любом случае не одни. Может быть, от этого моего замечания вам станет как-нибудь легче… Мне-то очень нужны такие слова.
И всё же глубокое и задушевное общение, исполненное доброй воли к сближению, великое дело. В толстой тюремной стене можно обнаружить щёлочки и соприкоснуться друг с другом кончиками пальцев. А достоверное прикосновение к чужому, к бытию другого существа, это очень много, это есть почти прикосновение к Богу. Когда ты ощутишь, что ты действительно не один, то ты уже каким-то образом прикасаешься к новому, полноценному бытию. Это точно.
Во-вторых же, общение между людьми – чрезвычайно значительная вещь. Единственное (слышите: единственное!), что «дано» нам в этой жизни, что по-настоящему понятно в ней, кажущейся с начала бессмысленным круговоротом абсурда, приводящим рано или поздно (меня – рано) человека к отчаянию своей тупостью, это то, что Истина есть, и она в нас, и это наше Я. Под Истиной я подразумеваю, как, думаю, подразумевает и всё человечество, нечто, не зависящее от времени, пространства и условий, нечто, пребывающее незыблемым столпом, то есть действительно реальное во веки веков и потому всегда побеждающее, несгибаемое и неуничтожимое, хозяйствующее во Вселенной. Я понял, что я есть Я и что Я есть Истина, когда спросил себя: «Благодаря чему я остаюсь самим собой, остаюсь тем же самым существом от рождения до смерти, когда с течением времени изменяются все компоненты моей личности?» Я остаётся незыблемым и когда очень больно, и когда очень страшно, и когда очень волнительно, иначе меня бы просто не было в эти моменты, ибо Я или есть, или его нет – никаких промежуточных состояний не существует, как, впрочем, не имеет бытия и отсутствие Я. Стало быть, Я есть Истина, по крайней мере, моя Истина, пока я есть. Если же меня нет, нет Я, то ничего и никого больше нет. Это аксиома, её не нужно доказывать, её можно только осознать. Значит, пока всё есть, Я – Истина. <Есть таинственный голос любви, приходящий изнутри и оживляющий сердце, но связанный с явлениями извне, с как бы «не Я». Но сам этот голос имеет такую над нами силу, что говорит нам помимо всех мыслей и слов о том, что Я больше, чем я, оно нуждается в других людях, и его полнота в Том, Кто так и говорил о Себе: «Я есмь», Чьё я всегда совпадало с Я, так что Он ходил, Он кушал, Он говорил, и всегда это был Я. И я только Его тень, Его образ. И во мне есть не Я – грех. И грех не просто какая-то случайная помеха, нет, это свидетельство перед Богом о потери сущности и даже, может быть, о недостоинстве иметь бытие. Потому и необходимо нам покаяние – «пока я ни е» – «пока меня нет». Пока я не Я, я должен каяться. Иначе же стану окаянен.>
Истина, как известно, одна, коль она вне времени и вне пространства. И если была бы какая-нибудь другая, ещё одна Истина, чуждая первой, то они входили бы между собою в соперничество и одна из них победила бы другую, либо оказалась бы непротиворечащей частью другой. Стало быть, Истина всё-таки одна. … Если же есть Всеобъемлющая и Всеохватывающая Истина – Бог, а я теперь знаю, то есть осознаю, что знаю, что Он есть, то Он должен иметь непосредственное отношение к моей Истине, то есть Он – её Отец, так как Он – Всеобъемлющ. Бог есть Над-Я, Сверх-Я, Он объемлет всю Истину, во всех её проявлениях. И если есть ещё такие же Я, как и то, которое я ощущаю самим собой, то эти Я, несомненно, в Истине своей глубочайшим образом с моим Я связаны. <Сейчас я думаю, и пришёл к этому с Божьей помощью, что всё человеческое исходит из одного общего источника, почему, кстати, и грехи ближнего есть наши грехи, и каждый за всех и за всё виноват, как говорил Достоевский. Также и радость ближнего есть моя радость. И нельзя никого осуждать и ни о ком думать плохо. И Я одно, и исходит от Бога, нам не принадлежа. И может случиться так, что плоть останется, а Я – увы! – будет отнято от нас, кичащихся ныне «своим умом» и «духом». Все дары Божии сберегаются смирением и благодарением. Бог очень милостив и долготерпелив, но чаша и Его терпения может переполниться нашей гордыней, и Он оставит нас, и мы, к ужасу своему, наконец, познаем себя… Мы есть совершенное ничто, а иначе говоря, сосуды Божии, становящиеся чем-то, только заполняясь Божественным содержимым. Хрупкие скорлупки… Бог же Себя с грязью не смешивает. Ему нужны сосуды чистые. И первая степень чистоты есть смирение. Гордыня же указывает на то, что человек заполнен духом нечистым, паразитирующим на дарах Божиих. 2 мая 2004 года>
Я давно уже думаю: ну как можно считать чужим себе существо, говорящее о себе «я» и подразумевающее под этим то же, что подразумеваю и я, произнося это слово? Как можно считать чужим себе существо, ощущающее, пусть даже неосознанно, себя центром Вселенной, как ощущаю себя и я, стремящееся к Свету и счастью, жаждущее любви и тепла, тоскующее в одиночестве, как и я, и имеющее, в конце концов, тот же Дом и Того же Отца, что и я? Поэтому так естественна заповедь: «Люби ближнего, как самого себя», потому что у нас почти столько же оснований любить ближнего, сколько и самого себя; разница лишь в том, что нужно поверить и глубоко прочувствовать, что всякий человек абсолютно равноценен тебе и так схож с тобой в глубине своей, что есть всё равно, что ты сам. Строго говоря, всякий воплощённый дух, да и вообще всякий существующий дух есть брат мой, только более или менее явный. <Следует осознать и помнить при этом, однако, что претворение в жизнь этого принципа сопровождается распятием самого себя, души и плоти, ради других людей, подавляющее большинство которых далеки от осознания тебя своим «alter ego». Об эту простую жизненную действительность разбиваются многие и многие великодушнейшие и прекраснейшие принципы и порывы. Нужен подвиг самоотвержения, терпения, кротости и любви и много-много Божией благодати, чтобы так жить.>
Богу, я думаю, каждый из нас бесконечно дорог своей сердцевиной – Я, то есть, собственно говоря, самим собой <образом Божиим, которым наделил нас Господь при сотворении>. Корни каждого человеческого существа уходят в Божественное, каждый из нас обладает бесконечной глубиной и может быть уподоблен, по неисчерпаемому многообразию и глубине, Вселенной. По истине, каждый человек – микрокосм. И когда два таких микрокосма встречаются, соприкасаются, проникают друг в друга, сближаются всё более и более или антипатично отталкиваются друг от друга, тогда происходит нечто очень важное для обоих существ и, конечно, для Бога, совершается таинство общения, возникают какие-то таинственные связи и, в конечном счёте, строится здание будущей всемирной гармонии. Вот в этом во всём, я думаю, и заключена тайна отношений между людьми, тайна их общения. <Хотелось бы подправить эти грубоватые размышления 11-летней давности. «Два микрокосма»… Думается, на деле существует только один микрокосм – Адам. И Новый Адам – Господь наш Иисус Христос. И Он являет Себя в любви людей друг ко другу. Когда же они перестают друг друга любить, Он оставляет их обоих, и остаются только две пустые озлобленные скорлупки. Человек – сосуд, да не мнит он ничего о себе. Но в любви людей друг ко другу, действительно, думаю, созидается здание будущей всемирной гармонии.>
… Часто я говорю себе что-нибудь, никогда доселе не слышанное мною и неизвестно откуда пришедшее ко мне, но в чём я, оказывается, уверен и чувствую, что иначе быть не может. (Скажем, так появлялись во мне мысли о том, что каждый из нас очень нужен Богу, что, в конце концов, обязательно для каждого духа навсегда настанет Свет, что никто и никогда не расстаётся навсегда, что каждого из нас очень любят в «прекрасном далёко» и ждут нас там и многие другие весьма обязывающие утверждения.) Процесс писания доставляет мне большое удовольствие, приносит удовлетворение, значительно облегчает бытие; я чувствую, что занят чем-то нужным и важным и уже не зря нахожусь в этом мире, точнее будет сказать, живу гораздо более результативно. Это уже как бы стиль жизни – объективация своей внутренней жизни, своего внутреннего мира. Это борьба с Давлением, попытка прорыва, осуществление смысла жизни, призыв Света в себя, становление идеалов, личных моих, относящихся к моему самосовершенствованию, и находящихся вне моей личности. Только бы не останавливаться. 21-27 августа 1993 года; исправлено и дополнено при переписывании 11-12 сентября – 2 октября 1993 года

Я в поезде. Еду из Лазаревского домой в Москву. Сейчас пол двенадцатого утра. Плацкарт. Тряска. Скука. «Дневник писателя» удивительно сейчас мне скучен. Почти все соседи спят. За окном солнце, зелень; едем быстро, иногда останавливаясь. Я целиком и полностью погружён в «правду жизни». Ну и гадостная же это вещь! Вокруг очень много красивых девушек – как будто в ответ тому, что я недавно писал. Их присутствие здесь для меня абсолютно бессмысленно и тупо. Я, конечно, никому из них совершенно не нужен, и меня очень унижает сама возможность постановки мною вопроса о своей нужности им. А между тем, ехать ещё целые сутки.
Я так много писал уже о любви, о её естественности и необходимости, о ней самой, а между тем сам в себе, кроме всех этих умственных убеждений и благих намерений, ничего и не имею. Я даже как-то холоден и чёрств сердцем и мало того, что большей частью не нахожу в себе даже симпатии к ближнему, но и отравлен антипатическими силами, которые частенько обнаруживают себя, заступая на место всегдашнего моего постыдного тёпленького (это в лучшем случае) равнодушия. Короче, не мне бы и вещать об этих высоких материях. И это при том, что лучшей своей частью, искреннейшим и сердечнейшим своим убеждением я настроен на Абсолютный Свет, Безусловное Добро, Всепрощающую Любовь, я за то, чтобы всё оттаяло и воссияло, и даже в глубине своей Любовь ощущаю (иначе не было бы мне обидно нынешнее моё состояние и не чувствовал бы я несправедливости и мучительности моего равнодушия). Но даже если Любовь эта во мне где-то и есть, то она находится как бы в заточении, в непроявленности, в тюрьме моей косности и чёрствости. И ведь я чувствую, что люди, окружающие меня, достойны самой горячей моей любви, вполне и с избытком заслуживают её своим существованием такими, какие они есть, чувствую это, мучаюсь и… не люблю, отторгаю своей замкнутостью и нелюдимостью, раздражением даже, которое приходит, не спросясь, и яростно и властно пытается завладеть душой, хотя бы на минуту. Замкнутость и нелюдимость у меня основаны, в основном, на моей неловкости, стеснительности и всё же ещё и на нежелании входить в контакт, на отсутствии общих тем… А впрочем, это ерунда, это поправимо, ведь не нелюдь же я и не развалюсь, если поговорю о том, что мне не очень интересно. Но главное – в незрелости души, в её бесплодности и бессилии. Вот, вкратце, мой теперешний портрет.
А между тем, я, конечно, не всё время пишу. Уже шесть часов вечера. Я перестал читать «Дневник писателя» подряд всё по порядку и начал уже копаться и перелистывать. Есть уже кое-что и интересное, например, о самоубийцах, или, отчасти, пушкинская речь. Но всё равно как-то пусто, и вообще никак. Может быть, лучше даже, когда плохо, чем когда вообще никак… <Мелкая будничная полдневная гордынька, неспособная с благодарностью уловить тихое Божье присутствие… Всё дело всегда в смирении.> Никакого солнца уже нет, всё небо покрыто непроницаемой серой завесой. И кто же, кто же теперь со мною в этой душной мгле, где он??? И где выход? <– В смиренной вере и молитве ко Христу, к Его Матери и к Его святым.> 28 августа 1993 года, переписано и самую малость дополнено (про раздражение) 2-3 октября 1993 года

Вот я и приехал домой, и как тут хорошо! Мой дом – как бы продолжение моего существа, уютное, обжитое. Дома совсем не так, как всюду в мире. Здесь приветливо и покойно, тепло; дома и стены помогают, хоть и всё здесь заперто и нет ветра свободного. Земной дом – как бы маленький и мутный кусочек Дома небесного, где от тепла уже приятно горячо, даже обжигающе непередаваемым блаженством, где от «приветливости» у сердца прорастают крылья, где высший (заметьте: высший) уют, где всё распахнуто в бесконечность и один ветер свободный… Ах, как всё это хорошо! Как божественно хорошо! У нас Дома…
Моя жизнь в последние дни начинает приобретать странные очертания. Может быть, меня пестуют, готовят к чему-то, о, если бы кто знал, с каким трудом я, маловер, выдавливаю из себя подобные утверждения! Совпадения резко участились и стали зачастую встречей не двух значительных событий, а уже трёх, что уж никак не вписывается в обыденные рамки, а меня так просто ошарашивает, как обухом по голове.
Кстати к первому такому, не тройному, правда, а так просто, совпадению будет отступление о числах. Я не буду особенно на этом настаивать, но, похоже, есть какая-то магия чисел. Все помнят, конечно, о Божественном числе «семь», символе полноты и гармонии (примерно так писал об этом Мень). Семь дней Творения, семь дней в неделе <одно с другим связано>, пословицы всякие и сказки с семёркой, 52 полные недели в году (5+2=7)… <Семь таинств в Церкви, семь членов Святой Царской Семьи, семь нот, семь цветов…> Мне кажется, что вообще некий набор чисел Бога – это 1, 3 и 7: Его единость («Бог един»), Его троичность и Его Творение, созданное в семь дней и всё пропитанное этой семёркой, как Божественным присутствием.
У меня, помню, всё началось с какого-то прямо-таки монументального числа 14. Мне прошлым летом стало казаться, что слишком уж часто в общественной жизни того времени возникало это число. Всё это было по мелочам, и сейчас я могу вспомнить только 14-ю армию в Молдове и начало войны в Абхазии 14-го августа. Теперь можно ещё прибавить смену премьер-министров 14 декабря <1992 года Гайдара на Черномырдина>, 14 раундов переговоров в Норвегии, предшествовавших подписанию недавно прогремевшего арабо-израильского соглашения, недавний указ №1400 Бориса Ельцина от 21 сентября <о роспуске парламента>. Тут «выяснилось», что дней в году 365 (3+6+5=14), а високосный год имеет примету несчастливого, что «всех родов от Авраама до Давида четырнадцать родов; и от Давида до переселения в Вавилон четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов», что посланий Павла в Новом Завете четырнадцать, что апостолов всего вместе с предателем Иудой (всё же избранным Христом в апостолы, а стало быть, и ставшим им навечно до конца Истории <в качестве «начальника» всех предателей Иисуса, от епископов-ренегатов до всякого рода «агностиков»>) и заменившим его Матфием, а также с «тринадцатым апостолом» Павлом – четырнадцать…
Может быть, всё это было ошибкой, тенденциозным подходом к действительности (забыл ещё сказать, что в распущенном парламенте было четырнадцать фракций), но потом вдруг все эти семёрки оказались в моей жизни. Я «обнаружил», что: я родился 28.07.1974 и 1+9+7+4=21=7*3 (о числе «три», думаю, мне ничего не нужно уже говорить), 28=7*4, и тогда это число стало моим числом, но не сокровенным, конечно, а только определяющим какую-то мою породу, более или менее глубокого характера. Кстати, прелюбопытно то, что мимо моих окон проходит 28-й автобус.
Вдруг «обнаружилось», что живу я в 147-й квартире, номер которой совершенно неприлично выставляет напоказ мои числовые «навороты». (В скобках замечу, что здесь в пяти-десяти минутах ходьбы ходит 147-й автобус, и это обстоятельство с глубокого детства меня как-то веселило.)
Вспомнилось мне, что мой роковой возраст, когда я осознал своё Я, т.е., собственно говоря, пробудился вполне, 14 лет. И это уже давно для меня железно.
Сложив цифры своего телефона, я получил в итоге 25 (2+5=7). Интересно, что лет 15 назад мы меняли свой телефон и сумма цифр нашего старого номера почему-то также равняется двадцати пяти.
Число 25 для меня как-то особенно дорого. Дело в том, что уже в детском саду я имел первый опыт сильной влюблённости, тесно связанный именно с этим числом. Девочку эту звали Анжела Чебоненко. В неё было влюблено абсолютное большинство мальчиков нашей группы (у меня, кстати, была седьмая группа), она постоянно была у нас Снегурочкой, и я в ней просто души не чаял, считал её чрезвычайно красивой и испытывал к ней чувства, которые невозможно описать. Что-то сладко и больно тянуло меня к ней, к её ручкам и ножкам, личику, к всему её существу. Я, помню, думал про себя, каким наслаждением было бы для меня иметь при себе хотя бы её ручку или ножку, гладить её и прижимать к себе. Когда мы с ещё одним влюблённым в Анжелку мальчиком бывали дежурными и расставляли на тихий час раскладушки, то обязательно ставили постели с нашими номерами с обеих сторон её раскладушки. Мы были пронумерованы, по-видимому, в алфавитном порядке, но тогда, конечно, никто из нас, ещё и читать-то не умевших, этого не знал. Номера эти были на постельных принадлежностях, на раскладушках, на полотенцах, вообще, наверное, чуть ли не на всех наших казённых атрибутах. Номер этой девочки был 25. Мой номер был 6, но тогда я ещё находился в непроявленном состоянии.
В те дни, когда наши раскладушки стояли рядом, я, никогда в тихие часы не спавший, дожидался, пока Анжелка уснёт и потом начинал осторожно дотрагиваться до неё, гладить её тёплую ручку, высунутую поверх одеяла. … Если же в тихий час я лежал не рядом с ней, то очень любил тихим шёпотом рассказывать себе истории, тут же мною сочиняемые, о том, как я спасаю Анжелку и как она мне благодарна, как я её нравлюсь и всякое такое. Очень даже в моём духе. Однажды, во время такого монолога раздался всеобщий смех, и я, испугавшись, что смеялись надо мной, что я как-то слишком громко разговариваю, потом уже сообщал самому себе свои «произведения» только мысленно.
… Помню, я представлял себе, что моя левая рука – это я, а правая – Анжелка. Мои руки начинали «бороться» друг с другом и после долгой и упорной «борьбы» всегда «побеждала» левая, слабая рука. … Она, между тем, меня не очень-то жаловала и когда кто-то спросил её, кого же она любит, она, милая барышня, назвала пятерых или шестерых из нас, и в их числе меня не было. Хотя под конец детсадовской жизни она стала ко мне милостивее, так что я уже начинал надеяться на включение в список «избранных».
Когда началась школа, я, кажется, уже и не помнил о ней, но боюсь, что тогда я вообще ничего хорошенько не помнил. Встречал я её после этого не больше раз трёх, мельком. В классе первом-втором, вспоминая о ней перед сном, я горько плакал от мыслей о том, что уже наверняка навсегда потерял Анжелку из своей жизни. Раз, помню, я зашёл к ней во двор и, кажется, увидел её со спины, играющую с подружками. В этот момент я почувствовал смятение, испугался и быстро ушёл оттуда.
В третьем классе я встретил на улице её маму, которая была со мной всегда очень приветлива. Она сказала мне, что они переезжают куда-то к Коломенской. Вот, пожалуй, и всё.
Всю свою последующую сознательную жизнь я относился к этой влюблённости совсем несерьёзно, иронически, так что был удивлён, когда уже в конце школы встретил своего бывшего одногруппника по детскому саду, одного из многих бывших поклонников Анжелки, и узнал, что он о ней ещё помнит, искал её и чуть ли даже не любит её до сих пор.
Детские впечатления несут в себе одну глубокую и странную особенность. Все вещи в этом возрасте воспринимаются совершенно иначе, чем уже подросшими детьми и, тем более, взрослыми. Во всём окружающем видится какая-то сказочность, глубина, символ чего-то более значительного. В этом возрасте закладываются глубочайшие ассоциации на всю жизнь. Сверстники, с которыми довелось быть в одной детсадовской группе, в одном классе начальной школы на всю жизнь остаются тебе необычайно близкими, глубоко родными людьми, даже если вы никогда и не дружили. Помню, что такие вещи, как яркая фотография на одеколоне «Русский лес», которым пользовался мой папа, или иллюстрации к сказкам, прочитанным мною в огромном количестве в те далёкие и смутные годы, бессознательно ощущались мною, как какие-то окошки в другую, более яркую и насыщенную реальность. Теперь эти чувства я иногда вспоминаю, неожиданно натыкаясь на них в себе при перелистывании старых своих книжек или при каких-то озарениях памяти. Так вот воспоминания об этой девочке очень многое значат для меня, и это я не могу себе рационально объяснить, а связанное с ней число 25 непосредственно ощущается мною как нечто бесспорно неотделимое от какого-то недоступного, но сладко и больно манящего к себе сияющего совершенства, от какой-то высшей и самодостаточной гармонии. … <Позже это число мало проявило себя в моей жизни.>
Продолжая тему чисел, скажу, что в последние две сессии, состоящие из четырёх и пяти экзаменов, я по два-три раза вытягивал 14-й билет, и это при том, что обычно билетов около тридцати. Не правда ли, забавно? И это мне, который на этом числе уже собаку съел. На 14-ых билетах меня неизменно ожидали пятёрки …
В группе, в которой я учился два года, из двадцати человек к четвёртой сессии дотянуло аккурат 14 человек. Остальные отсеялись, либо ушли в академ. На том мы и расстались, а в новой группе <набранной уже по специализации> нас опять оказалось ровно 14 человек. Я был также облагодетельствован 14-ым номером в лабораторных занятиях по физике (это единственное поле нашей деятельности, на котором нам дают номера), в прошлом семестре этот номер был 21-ым. При распределении вариантов домашнего задания по теории функций комплексного переменного мне совершенно произвольным образом достался 7-й вариант. …
Были у меня фокусы и с числом 3. Скажем, учась в МИФИ, который я считал ещё в школе третьим институтом в стране по своему профилю (после Физтеха <МФТИ> и физфака МГУ), на третьем семестре в третьей группе (Т3-03), будучи третьим в алфавитном списке группы, сдавая в сессию третий экзамен (сопромат), на который было отведено на подготовку всего три дня (после экзамена 15 января сопромат мы сдавали 19 января), я получил трояк, и этот трояк был единственным за эту сессию и вообще первым за все мои сессии. Как будто эхом это событие отдалось и на следующей сессии, когда я получил единственный трояк в третий экзамен при всех остальных пятёрках, как это было и в прошлый раз.
Пришло мне ещё в голову, что сумма букв моего полного имени, отчества и фамилии совпадает с конструкцией номеров моего телефона – теперешнего и прошлого. Как я уже писал, сумма цифр этих номеров оставалась неизменной и равной 25-ти. Уже странно. Но число это, мало того, что так открылось мне в раннем детстве, но ещё и непосредственно связано с моим ФИО. Далее: сумма первых трёх цифр двух номеров одна и та же – 6. Число букв моего полного имени (Эдуард) также 6. Сумма следующих двух цифр обоих номеров одна и та же – 10, что соответствует числу букв моего отчества (Генрихович). И, наконец, сумма последних двух цифр обоих номеров – 9, что отражает фамилию нашей семьи – Вайнштейн.
Честно говоря, совсем нет никакой радости для меня зацикливаться на столь бездушной материи, на этих самых числах. Пишу я о них лишь потому, что взял себе за правило фиксировать всё то необычное, что проявляется в моей жизни. По-моему, не самое плохое правило. И не моя вина в том, что так много совпадений с числами появилось в моей биографии. Кстати, о биографии. Никогда не следует судить о человеке по его биографии. Это лишь та дорога, по которой был проведён таинственный странник – каждый из нас. Дорога эта могла быть самой унылой. Бердяев писал: «Пейзаж моей земной жизни – безводная пустыня со скалами». Это пейзаж и моей земной жизни; и вашей, я думаю.
<При общей глубинной верности последних слов, их следует дополнить. Биография есть описание внешнего течения жизни. Внешнее же есть тот крест, который возложен на каждого из нас, чтобы мы спаслись. Крест не бывает приятным, но нести его можно по-разному: уныло, безрадостно, с внутренним ропотом, или бодро, с благодарением Богу за всё, с любовью и творческим подходом. И в конце концов, это внутреннее отношение ко кресту сказывается и на самой биографии, возвышая и просветляя её или делая ещё более унылой и безрадостной. Человек часто сам притягивает к себе несчастья своим ошибочным подходом к жизни, гордостью и недобротой. Также и с милостями, которые дарует Бог людям кротким, милым, беззлобным. Милые люди получают от Бога милости, хотя бы и под видом испытаний. Противные же окружены противностями, хотя бы и под видом пресного благополучия или безумных радостей. И то, что случается с человеком в жизни, говорит нечто и о нём самом, хотя окончательный суд всегда принадлежит единому Богу и Его Правде и бесконечной милости.
Серафим Саровский говорил, что не надо верить приметам, даже если они сбываются: «А ты не верь, и не будут сбываться». Человек сам притягивает к себе многие совпадения, ибо «по вере вашей да будет вам». Всё это внешнее, главное же всегда внутри, любовь сердца, вера, упование. И всё-таки скажу ещё, что даже в адресе нашего храма есть число 14 (Староваганьковский переулок, 14), как и в адресе моей работы, на которой я работаю уже почти 4 года (Бумажный проезд, 14). Четырнадцать – это две семёрки. М.б., это число символизирует благодатное единство внешнего и внутреннего, духовного миров, существующих по законам Единого Бога.>
Как-то так получается, что моё отступление затягивается. Появляется потребность останавливаться на событиях моей жизни, в которых искомая «магия чисел» как будто проявила себя. Впрочем, в этих протяжённых событиях уже гораздо больше, чем магия чисел.
Прочтение книги «Роза Мира» Даниила Андреева явилось чуть ли не переворотом моей жизни. До этого я уже верил вполне капитально, имел самые благие намерения и жаждал знаний о том положении, в котором я себя обнаружил, пробудившись ещё в 14 лет. «Роза Мира» явила мне осмысленность реальности до мельчайших деталей и порядок, скрытый для меня до этого в бытии. Но главное то, что оказалось, что все эти законы, перспективы, масштабы, действующие лица не входят ни в малейшее противоречие ни с тем, что я вижу, ни с тем, что я знаю, ни, главное, с тем, что я чувствую в себе и с тем, чего я жажду всеми силами своего существа от реальности вне меня и без чего ну никак нельзя, тем более Дома. И тогда я понял, что Истина Вселенной имеет самое непосредственное отношение к моему сердцу, что моя светлая воля совпадает с волей Божьей. И я почувствовал, что теперь я, со своим огромным и обособленным Я, могу присоединиться к ликующему хору и занять своё место в Божьем грандиозном Плане. Я, как оказалось, полностью солидарен с Истиной Света. <Батюшка в своё время говорил мне, что единственный плюс этой книги в том, что она развенчивает атеистическое мировоззрение. Но даже если это и так, должно быть что-то там такое, что могло бы сокрушить безверие. Не может там всё быть неправдой. Но, правда, если истина перемешана с ложью, это уже тоже не истина. Одно чувство храню я с тех пор в своей душе – веру в созвучие моей души с Истиной Мира и Бога. И Святое Православие говорит о том, что всё хорошее в нас от Бога, а значит, и желания наши неслучайны. Верю, Господь сотворит всё по нашему светлому, заветному сердечному желанию.>
Потом я узнал, что вдова Даниила Андреева жива, и ей уже под восемьдесят. Я понимал, сколь мал шанс мне найти её, но горел желанием и даже чуть не решился писать в издательство «Прометей», где вышло первое издание «Розы Мира», с просьбой сообщить адрес Аллы Александровны Андреевой. И вдруг прошлым летом оказалось, что Нелли Ильинична Максименко, опекунша моей единокровной сестры Маши, имеет подругу, которая знакома с Андреевой. Я, чувствуя, что речь идёт о самом для меня насущном, животрепещущем и неотложном, иными словами, о смысле моей жизни, проявил совсем не свойственную мне настойчивость и в конце концов договорился с подругой Нелли Ильиничны, что 29 января она проведёт меня на встречу, которую устраивает вдова поэта. По-видимому, такие встречи не редки, и доступ на них, быть может, и не труден, но я ничего о них не слышал и мог бы не услышать никогда. Мне представлялось, что грядёт событие, по своему значению сопоставимое с тем, которое произошло со мной 16 февраля 1991 года (с Евангелием), и с моим крещением 6 октября того же года, и только с ними.
Когда я ехал на место, где договорился встретиться с этой женщиной – подругой Нелли Ильиничны, я беспрестанно молился и вообще всё это утро старался выдерживать себя в чистоте помыслов, прилагал большие усилия с этой целью. Ну, одним словом, был сам не свой. Андреева назначила встречу на 14 часов. Знакомое число, не правда ли? В гардеробе, отдав верхнюю одежду, я, конечно, ожидал не совсем нейтрального номерка. Но мне не пришлось проверять, делится ли номер на три, что даёт сумма цифр и так далее: это был 14-й номерок! Ну что тут прикажете думать? Я не стал заостряться на происшедшем, тем более, что очень нервничал, только решил про себя, что всё будет хорошо.
И действительно, Алла Александровна оказалась простой в обращении женщиной (её совсем нельзя назвать старушкой, хотя она уже очень в возрасте: ей около восьмидесяти); она сама дала мне свой телефон после встречи, на которой я был весьма активен. Сумма цифр её номера 34, а 3+4, как и у меня, равно 7. Как и ожидалось.
Интересно продолжение этого дня. После такого утра и дня я поехал к товарищу на день рождения, который отмечался на 14-й день после самой даты. Там впервые за 16 месяцев я прилично выпил, хотя и почти совсем не опьянел, смотрел один из лучших фильмов – «Привидение», вёл с двумя неверующими приятелями околофилософские разговоры, имея наглость при этом выступать в роли мудрого и опытного, что очень мерзко. Как-то так вышло, что я провёл там чуть ли ровно 14 часов. На следующий день дома я спал, а потом остаток дня в какой-то слабости и апатии лежал в постели перед телевизором. Есть о чём подумать. Я заметил, что моя напряжённая и настойчивая молитва несёт в себе какие-то уродливые черты, и уж лучше мне пока так не делать, ибо молитва должна исходить от сердца, с чувством бескорыстным и глубоко целеустремлённым. Потребность же в молитве с такими чувствами возникает у меня редко и минутами. Мне тяжело молиться; мне всё кажется, что я обращаюсь не к Нему. <Это очень симптоматичные слова, указывающие на то, в каком духовном состоянии я тогда находился. Во-первых, конечно, искренняя и напряжённая молитва как следствие имеет искушение внутренней сухостью и ожесточением, а также обострение прочих страстей. К этому всегда надо быть готовым. Но также слова эти указывают на маловерие, не знающее о том, что Бог приемлет всякое искреннее к Нему обращение, лишь бы только оно несло в себе тёплую веру и смирение сердца, и вовсе не обязателен какой-то духовный восторг в беседе с Ним. То же, что Бог не приемлет, это ложь, лукавство, непростота. Вот чего в молитве надо бежать, как огня, и что как раз вполне возможно, когда человек имеет превратную веру, слабую, нежизненную, смешанную с высоким представлением о себе. Образование духовное нужно, нельзя со своей мордой сразу к Богу лезть. Это-то образование и предлагает нам мать Церковь, мягко, с любовью, я же тогда, несчастный дурачок, брезгливо отталкивал от себя эту руку Небесной помощи…>
Позже я навязался на встречу со вдовой Даниила Андреева. Мне не пришлось прилагать большие усилия: она сразу пошла мне навстречу и 4-го марта я был у неё дома. Она живёт в центре Москвы <на улице Неждановой>, в 3-м подъезде, на 7-м этаже, в квартире 59. Вместе со мной там был журналист газеты «Литературные новости». Ничего почти толком спросить у неё я не смог, да и не сумел: ничего в голову не приходило, хотя чувствовалось, что спросить надо бы о многом. Я был у неё около полутора часов. Алла Александровна понимала, что мне бы лучше встретиться с ней одной, и через некоторое время, 9 августа, уже подготовив кучу вопросов, я просидел с ней наедине часа три. В общем-то, ничего потрясающего я для себя не узнал и понял, что главные вопросы должен решать сам. Встречи же эти можно рассматривать, главное, с некой символической стороны. Про саму Аллу Александровну я могу сказать, что это женщина умная, добрая, зачастую странных и горячих суждений, скажем, о политике <я тогда, вместе с папой, был целиком под «демократической» волной>; она многое пережила, сама очень интересный человек, но ни к внутреннему миру Даниила Андреева, ни к Дому я в разговорах с ней не прикоснулся. Может быть, потому, что я всё же чужой человек, невесть откуда свалившийся ей на голову. Вопросы к ней и её ответы на них я, может быть, ещё запишу.
<Потом не раз ещё я приезжал к ней. Интересно, что Микушевич был довольно близко с ней знаком, они были из одной среды. Как и он, Алла Александровна, будучи глубоко верующей православной христианкой, существенно подвинула меня в сторону Церкви, хотя я был тогда в духовном отношении очень упрямым. Как сейчас я ту же черту вижу в дяде Боре и дяде Эдике. Перед каждой встречей с ней я заходил в церковь, которая была рядом с её домом, на улице Неждановой, и молился, как мог, о благословении Божием на наше общение. А в церковь я тогда очень не часто заходил. Алла Александровна звала меня придти в храм. Она окормлялась у известного московского духовника отца Геннадия Огрызкова, служившего в церкви Малого Вознесения, что на Большой Никитской улице (он несколько лет назад умер), и как-то сочетала свою искреннюю церковную веру с воззрениями своего мужа, считала, что одно не противоречит другому. Она говорила, что нельзя «Розу Мира» класть рядом с Евангелием, как это делают многие и как делал тогда я сам. Для меня вообще это тогда была главная книга. Она говорила, что «Роза Мира» поэма или роман, в средневековом значении этого слова. Но вот сам-то Даниил Андреев по-другому об этом писал… Много позже я приезжал к ней уже вместе с Алесей, она была уже совершенно слепой. Между прочим, Алла Александровна сказала мне, что мне «повезло» с женой. Я и стихи свои ей читал, но ей они тогда не понравились, сказала, что это пока только «лирический дневник» и что там сплошное нытьё. Было ей к тому времени уже года 84, но и следа старости не было в её душе. Помоги ей Господь! Сейчас ей должно быть уже 89. Думаю, она ещё жива…
Здесь я приведу первый список вопросов, адресованный Алле Александровне и относящийся как раз приблизительно к тому времени. Поскольку она для меня тогда была, пожалуй, самым авторитетным в духовном отношении лицом, вопросы я к ней записывал самые насущные, самые важные и глубокие. А поскольку возраст мой на тот момент был небольшой, то и вопросы эти звучали для меня наиболее остро. Никогда потом так не бьёшься над решением этих «последних» вопросов бытия, как в этом возрасте, для меня – 14-20 лет. И никогда потом не ставишь их уже с такой глубиной. Отвечаешь же на них потом всю оставшуюся жизнь. Как можешь. И кое-какие ответы я уже накопил. Итак.
«1. «Роза Мира» и православие. <Алла Александровна говорила тогда, что отношение к этой книге в Церкви разное, что и священники относятся к ней по-разному. В дальнейшем я слышал крайне мало положительных отзывов о «Розе Мира» от батюшек. А отец Виктор позднее сказал мне, что единственный положительный смысл этой книги – подрыв атеистического взгляда на мир. Примечательно, что уже тогда этот вопрос стоял для меня на первом месте, хотя от Православия я был ещё очень далёк.> Смысл христианства, искупление, пророчества о Его смерти и «Иисус Христос не д.б. умирать» – Д.А. <Алла Александровна была согласна с этими словами Андреева и говорила, что так могло быть.> “Слова, которые Спаситель Мира не мог произнести”. Доверие к Библии. <Для меня тогда существовал очень важный вопрос о доверии к Священному Писанию. Я не мог понять, почему я должен считать эту Книгу откровением Господа Бога мне самому и чем эта Книга так принципиально отличается от других книг, в том числе и претендующих на сакральное достоинство. На этот вопрос позднее мне ответил Микушевич, сказав, что человек сам определяет своё отношение к Откровению: он или его принимает или нет. Никаких «доказательств» не будет. Сама сила этих слов, их действие на душу говорит само за себя. Бог всегда неформально обращается к душе, через сердце, и на уровне сердца человек отвечает на все основные вопросы своего отношения к бытию и Богу. И далеко не всегда эти ответы проходят через голову. Даже наоборот: сами себя обманываем и не хотим знать о том, по каким законам живёт наше грешное, холодное, каменное, жестокое, сладострастное, эгоистичное сердце.> Стих о чистилищах. <Я также был озабочен проблемой существования чистилищ. В «Розе Мира» есть целый ряд очень ярких описаний мест, где души страдают, но откуда есть выход. Так вот теперь я думаю, что это не ад, это всего лишь мытарства. Ведь сказано где-то, что у каждой души своё время прохождения посмертных мытарств. У кого-то сорок минут, у кого-то сорок лет. Мытарства страшны. Вообще же законы посмертного бытия вряд ли могут вместиться в наш земной ум, и преждевременны любые догадки. Кто соединится в этой жизни с Господом, тому нечего бояться. Соединится в опытах таинств, в терпении и смирении, и послушании, и молитве. Господи, Творче наш, добрый, милостивый Господи! Не остави нас в страшный для нас час, защити наши души от злых посмертных мытарей, огради нас от мрачного их вида, и запечатлей нас перстом Твоим неизменными и незыблемыми в добре и Твоей святости!…>
2. Достоевский; «Идиот», князь, Н.Ф., Аглая; Толстой, его личность и путь.
3. Тоска (Бердяев: «Притяжение к Небу», а скука – наоборот); женская красота. Надежда («которая не обманывает»).
4. Сумасшедшие <люди, заснувшие наяву>, дебилы <взрослые младенцы>; трупы <то, во что превращается тело, когда из него уходит живая душа, оживляющая его>; страхи темноты, в одиночестве <О них я потом спрашивал и батюшку, и он сказал мне: «Молиться надо, чтобы выйти оттуда». Вообще, это глубокий момент. Боишься неизвестно чего, когда принадлежишь себе. Перестаёшь бояться, когда до конца отдаёшь себя Богу через Церковь и отца духовного (иначе всё остаётся выдумками) и людям, близким и ближним.>; «фильмы ужасов» <это, как говорил один священник, «бахвальство диавола»>; что такое страх и всеподавляющий ужас <Это то, что противоположно вере. Как сказано в Священном Писании, «боязливые Царства Божия не наследуют». В твоём страхе обнаруживает себя твой грех, твои многочисленные маленькие каждодневные грехи и вся твоя жизнь не по Богу. Потому и теряется вера у тебя в решительный и судьбоносный момент. И это суд над тобою. Вера живой должна быть. Так, чтобы возопить к Богу можно было о помощи. И помощь не замедлит – и внешняя, и, прежде всего, внутренняя, которая важнее. Человек, теряющий или не имеющий веры, живёт по страхам.>?
5. На что жаловался он <Даниил Андреев> в разные периоды жизни, что более всего не устраивало его во внешней и, главное, внутренней жизни? <Алла Александровна сказала тогда, что более всего его тяготила невозможность творчества (на фронте и в тюрьме). Но я-то имел в виду гораздо более глубинные вещи. Вообще, она говорила, что никогда не обсуждала с ним то, что написано в «Розе Мира». Я так понял, что на глубине его духовно-мистического опыта они вообще не общались.> Что больше всего ему не нравилось в этом мире? Был ли он когда-нибудь счастлив? Были ли у него такие минуты, когда бы он боялся, что сердце его не выдержит такого сверхчеловеческого счастья и разорвётся?
6. Какой свет бросили на его восприятие жизни воспоминания о предсуществовании? Как они изменили его внутренний мир? <Алла Александровна православная христианка, но она признаёт возможность переселения душ. Только, помню, она говорила, что если бы нам нужно было что-то знать об этом, Господь оставил бы нам это знание, эту память. Смысл же этой земной жизни в её единственности и неповторимости, без этого сознания земная жизнь не выполнит своего назначения. В настоящий момент я думаю, что это вопрос запредельный для нашего здешнего бытия. Церковь учит, что ничего подобного нет и быть не может. Значит, так мы и должны думать. Если же что-то подобное и будет, то так, что учение Церкви останется в полной силе. Здесь, на земле, мы находимся в крайне ограниченном состоянии, и всё, что говорит Церковь, относится именно к нам и именно в нашем земном, падшем и ограниченном состоянии. Бог по-другому и не может говорить с нами. Иоанн Златоуст говорил, что ни в коем случае нельзя предлагать человеку сразу совершенное учение, раньше времени, иначе и в своё время он окажется неспособным к его восприятию и станет вообще негодным ни к чему. Думаю, многое в нашем мире строится по этому принципу. И безумен тот, кто пытается им пренебречь. В своё время всё узнаем. А пока нужно исполнять заповеди и терпением довершать течение этой жизни.>
7. Что значит плохое и хорошее настроение? <Это как погода, в настроении своём мы не властны. Только иногда молитвой можем мы улучшить настроение, но не всегда. Властны же мы над своей волей. И несмотря на настроение воля всегда должна быть направлена к Богу и добру.>
8. Каковы по Д.А. критерии человека для перехода в лучшие миры? Максимум светлой реализации? Каковы варианты посмертия? Ад, Рай, реинкарнация обратно. Чем они определяются? В каких случаях наступает каждый из них?
9. Время в иных мирах, его соотношение с нашим (главный поток общий для некоторого количества миров?) В Элите Шаданакара – только те, кто ушли от нас очень давно. <Шаданакар, по Даниилу Андрееву, это наша планета во всех её временных и пространственных измерениях. Элита Шаданакара – духовная вершина планеты, откуда открывается путь уже в галактические просторы Света. Алла Александровна сказала тогда, что в Элите Шаданакара указаны только те, кто, действительно, умер уже очень давно (последние, помню, Леонардо да Винчи и Жанна д’Арк), потому, что так видно из нашего мира и из нашего времени, а не потому, что те, кто умер позже, ещё не попал туда. Тут же отмечу, что батюшка наш перенабивал на машинке «Розу Мира» ещё в году 1972-м, то есть когда меня на свете ещё не было. А теперь, хитро прищурясь, он говорил мне: «Что там такое? «Демиурги», «уицраоры» – какая ерунда!» Что я, грешный, могу сказать? То, что Православие есть кратчайшая дорога к Небу, ко Господу Иисусу Христу. И в сравнении с этим, всё, что написано в «Розе Мира», действительно, пыль и прах, и ерунда, отвлекающая от главного – жизни во Христе и следования за Христом в Его Церкви.>
10. Рано или поздно тьма кончится и настанет Свет для каждого существа навсегда (после всех страданий). Изменение прошлого? <Чёрные мазки в огромной прекрасной картине также прекрасны, занимая своё гармоничное и нужное место.>
11. Что такое счастье и почему оно так важно для людей здесь? <В этом мире счастье – это предощущение вечного блаженства, а полное счастье – непрестанное предощущение вечного блаженства.>
12. Одиночество. Кто сейчас вместе со мной на самом деле? <Ангел-Хранитель, а через него и сам Господь. Всё дело в нашем ощущении «Я». Оно не наше. Это присутствие с нами высших духовных сил. За которое мы должны быть благодарны Богу. И тогда присутствие это будет усиливаться. Чувство одиночества есть чувство неблагодарности Богу. И даже если тебе тяжело и ты страдаешь, знай, что Бог вместе с тобой терпит и страдает с тобой и в тебе. Страдая с Ним, ты и причащаешься Им, соединяешься с Ним. Поэтому не бывает бессмысленных страданий. Мы сами всё обессмысливаем ропотом, нетерпением, озлоблением, а также и страхом.>
13. Что такое математика, физика, другие точные науки? В чём смысл этой тарабарщины? Почему она так бесчеловечна и так угнетает? <Это просто ремесло, такое же, как и все прочие. Требующее терпения. Помню, Саня Митин когда-то очень точно сказал по этому поводу: «Имей мир в душе и занимайся теоретической механикой».> Как могут воздаться мне усилия, годами прикладывавшиеся в этом направлении? <Как и за всякий труд, связанный с терпением.>
14. Что такое антипатия, раздражение, отвращение к человеку? <Голос страстей, в нас живущих. Мы-то себя хотим считать безгрешными, а наши чувства к другим людям нас обличают перед совестью.> Что глобально мешает любви к другим людям, несмотря на все усилия в этом направлении, на полное одобрение и волевую поддержку этого чувства? <Любовь – вершина духовного пути, и на пути к ней нужно пройти немало ступеней.> Как с этим бороться? <Хотя нашей сущностью и является любовь, раскрытие её в силе и радости недостижимо без помощи благодати Божией. То есть любовь сама должна раскрыться в сердце, если человек идёт правильным духовным путём. В Священном Писании сказано: «Бог гордым противится, смиренным же даёт благодать». То есть благодать Божия приходит на почву смирения человеческого сердца. Смирение же, хотя и горько поначалу, однако же, есть великий Божий дар, происходящий от истинного познания себя, которое есть чудо, противоестественное для нашей обычной, привычной жизни, где каждый считает себя хорошим, а других плохими и во всём виноватыми. Познаёт же себя человек, по крайней мере, после долгих и искренних молитв к Богу. Он порывается к Истине, желает освободиться от тьмы и служить Свету, всеми силами устремляется к Богу и в ответ получает горькое, но целительное знание о себе, знание себя как духовно прокажённого существа. Каждый сам должен узнать, как это бывает, когда тебе открывается весь твой позор и срамота. Из познания себя, из потрясающего развенчания этого кумира, которому ты поклонялся в сердце своём, ещё когда «искал Истину» и представлял себя светлым и благородным духом, из этого нового самочувствия поднимается подлинное смирение, сокрушение сердца, покаяние и плач о себе самом. Есть тонкая поговорка: «Не согрешишь, не покаешься». Как ни странно, она справедлива. Но только при условии того, что ты не в силах более гордиться собою и своими грехами. Для гордого человека эта поговорка – путь в погибель, ибо гордецу не дастся покаяние. Для смиренного – указатель к спасению. Когда гордыня падает, сокрушённая, человек выясняет, что он не может не грешить: открывается весь букет страстей, которые были только прикрыты гордыней, но далеко не изгнаны. Это и гнев, и блуд, и чревоугодие, и мелкое болезненное самолюбие и много чего ещё. И впадая в одно за другим постыдное ощущение, слабость за слабостью, погружаясь в весь этот навоз, человек, помимо своей воли, но по воле Божией, удобряет добрую почву смирения души, если только он любит Бога, желает быть с Ним и знает, какое страшное препятствие на пути к Нему есть грязь, нечистота, грех, если он осуждает себя. К примеру, потому так часто добры бывают пьяницы: у них есть постоянный повод к смирению. И такие люди, мытари и блудницы, оказываются ближе к Богу, чем «праведные» фарисеи, не видящие за собою одного самого страшного греха – гордыни. Из тины греха может поднять нас только сам Бог, его спасающая благодать, приходящая в смиренное сердце. Она может и не все грехи попалить, чтобы только оставить человеку повод к смирению. Но тихо и как бы исподволь она будет посещать человека и учить его науке жизни в Боге, науке любви, а в итоге и очистит его от всякой грязи. Это очень тонкие вещи. Дело просто в том, чтобы не обманывать себя и не казаться самому себе лучше, чем ты есть на самом деле. Лучше дать волю какой-то своей слабости, да и получить утешение, по милости Божией, зная, что ты свинья, чем лишить себя всяких утешений, делая вид, что ты орёл и уже дорос до бесстрастия и духовной жизни. К святости и духовной жизни призывает Господь, невозможно достичь её по собственной только воле. Знай свою меру, брат. От тебя требуется главное – смирение. Без него обессмысливаются все твои «достижения». Они получают тогда отрицательный знак. А одно только смирение уже может спасти, уже приводит к любви, которая покрывает множество грехов. Смирись и живи по-доброму, обычной жизнью, меньше думая о себе, больше – о близких и просто ближних, тихонько молись Богу, не считай себя лучше других и никого не суди, а оправдывай, суди только себя. И Господь в своё время призрит на тебя, призовёт, возвеличит и вознесёт тебя Сам Своей всемогущей десницей. 3 июня 2004 года>
15. Почему тяжело молиться? <Молиться тяжело по разным причинам. Во-первых, это может быть общая греховность души, её засоренность разными сластями, удовольствиями, огрубляющими сердце и далеко уводящее его от Бога и Его сладости. Какая уж молитва, если только и думаешь, что о бабах, жратве, деньгах и дрянной музыке с фильмами? Чтобы взмолиться Богу, нужно умиление… Нужно, чтобы сердце тронуло. Вторая причина, в общем-то, похожа на первую. Даже если человек презирает земные удовольствия и стремится познать Истину, ему всё равно может не хватать веры, чтобы вознести искреннюю молитву Богу. И ту уже дело в том, откуда берётся вера.
Есть много людей, как бы во что-то верящих, но далёких от всякой религии. Я сам был таким целых долгих 5 лет, потому что годы от 16-ти до 21-го – это действительно долгие годы. И я знаю и по себе, и по общению с подобными мне людьми, что вера такая подобна тепличному растению, не могущему выдержать суровых реалий жизни. Всё может держаться только на надрыве всего существа: «Иначе не могу». Альтернатива – полный мрак, безверие, чёрная бессмысленная дыра. Так, кстати, было и у Толстого – очень яркого представителя именно такой породы людей. Эти люди фактически колеблются между какой-то своей смутной верой и полным безверием. Это очень печальное состояние. И всех таких людей объединяет их отношение к Церкви – иногда сдержанное, иногда открытое, но всегда присутствующее неприятие, нежелание войти в поток церковной жизни и искренне духом подчиниться всем её порядкам и установлениям. А если пойти глубже, там встретится ненависть. А между тем, дела обстоят так, что крепкой может быть только церковная вера, и только она даёт искреннюю, повседневную, живую молитву. Вера – дар Божий, выделяемый каждой душе из Божией сокровищницы – Церкви, по мере вхождения человека в неё и смирения его перед ней.> Почему тяжело быть в этом мире? <Этот вопрос не зря стоит рядом с предыдущим, они связаны друг с другом. Даже глубоко церковному человеку далеко не всегда бывает легко молиться и легко жить. Хотя, собственно говоря, молитва и есть жизнь, жизнь души: где нет молитвы, нет жизни духа, а где дух живёт, там обязательно бывает молитва, самая сердечная и искренняя, но и подчас самая сокровенная и не осознаваемая как молитва. И дело просто в том, что наша жизнь не на земле, а на небе, земля же есть место нашего изгнания из небесного отечества, или, если можно бывает сказать мягче, гостиница на пути Домой. И на земле не бывает и не должно быть легко. Более того, если тебе кажется, что тебе легко, стоит насторожиться и посмотреть, не уклонился ли ты от путей Божиих, сам того не заметив, не переметнулся ли в плен к Его врагу. «Широк путь и пространны врата, ведущие в погибель, и многие идут ими. Узок путь и тесны врата, ведущие в жизнь вечную, и немногие находят их.» Если чувствуешь на себе тяжесть креста, значит, можешь взять крест свой и пойти вслед за Христом, и дойти до конца, до Голгофы, и получить венец победителя.>
16. Что такое табак, алкоголь, наркотики? Как они действуют и что вызывают? <Мне думается, что это какие-то средства частичного развоплощения человека. Этим объясняется облегчение, испытываемое в опьянении или дурмане от этих зелий. Тело наше тяжко, но оно защищает нас от потусторонних врагов и даёт возможность понести свой спасительный крест.> Почему это так нехорошо и может быть так страшно? <«Нехорошо и страшно» потому, что все эти дела попахивают смертью. Облегчение ценой сближения со смертью.> Что стоит за этим? <Духи, желающие умертвить не только наше тело, но душу на веки вечные. Это форма медленного самоубийства. Самоубийство же – кратчайший путь к дьяволу в ад.>
17. Почему в «Розе Мира» такая неуверенность в завтрашнем дне при столь глубоких источниках знания? Как он мог допускать ядерную войну? <Алла Александровна сослалась на время, в которое писал Даниил Андреев, когда истерия «ядерной угрозы» была буквально разлита в воздухе.> Почему он так уверенно называл срок 10-30 лет для наступления эры Розы Мира и эти прогнозы оказались слишком оптимистическими? <Роза Мира, по Даниилу Андрееву, будущая общемировая религия, соединяющая в себе все основные мировые религии и несущая новое откровение человечеству. Православие говорит, что такова будет будущая религия антихриста, предтечами которой сейчас выступают новое духовное течение «нью эйдж», экуменизм и прочие «объединители». А значит, и «Роза Мира»… Мне трудно судить об этом. Хотелось бы верить в то, что Даниил Андреев, что называется, искренне заблуждался, желая лучшего, но не вовремя и не так, как следовало бы. В любом случае, для меня этот этап в прошлом. А что в этой книге было правдой, если там была какая-то правда, а что ложью – увидим сами в своё время, откроет Господь. Лишь бы только быть с Ним, сердцем сокрушенным и смиренным.>
18. Ельцин и Горбачёв, Руцкой и Хасбулатов в метаистории? Сахаров, Григоренко и т.д. под этим же углом зрения. <Алла Александровна плохо относилась ко всем политическим деятелям того времени (я же Ельцина любил и многое ему прощал). Она сравнивала их с червями в гниющем теле державы. Но она верила, что на смену им всё-таки придут другие, которые восстановят Россию. К Сахарову она тоже не питала особых чувств, назвала его атеистом и сказала, что о человеке многое говорит его жена, а Боннэр ей очень не нравилась.
Ну вот и весь разговор, все мои вопросы. Вслед за Андреевой, позже, в мою жизнь пришёл Микушевич. Друг к другу они относились несколько напряжённо, они были из одной литературной среды. А потом Господь привёл меня к батюшке через Саню Митина. Интересно, что Микушевич и батюшка заочно плохо отнеслись друг к другу. Микушевич передал мне через Юрика слова о «младостарчестве», ссылаясь на авторитет Патриарха (хотя батюшке тогда было уже 50), а батюшка назвал Микушевича «каким-то Мешкевичем», от которого у меня «мысли». Однако, внутренний образ того и другого в чём-то сходен, и более мощных людей я в своей жизни не встречал. Относительно Микушевича стал сомневаться в окраске его духовности. Да и батюшка может быть не во всём идеален. Но такова жизнь, в ней нет ничего идеального, все живые люди. Главное другое. Главное то, что берёт от них моя душа. И я остаюсь благодарен, как Владимиру Борисовичу, так тем более и батюшке, с которым ещё предстоит, быть может, пережить многое…>»>
Ещё раз скажу, что всё, сказанное здесь о связи чисел с историей и жизнью мира и с моей жизнью, по воде вилами писано, я ни на чём не настаиваю, не удивлюсь и не огорчусь особо, если числа перестанут беспокоить меня своей упорядоченностью в жизни, да и вообще рассказал всё это как бы к слову. Если уж читателю эти игры совсем не нравятся, пусть примет их как анекдоты из моей жизни, в смысле «случаи, интересные происшествия». … Мне кажется, всяким размышлениям очень к лицу печать их автора, что-то глубоко интимное, вплетённое в них. Я, по крайней мере, с наибольшим интересом читаю именно такие места в сочинениях писателей, и потому мне так нравится «Исповедь» Толстого, «Самопознание» Бердяева.
В Лазаревском мы остановились в 70-й квартире одной из пятиэтажек, а когда уезжали, поезд по расписанию должен был стоять в этом городке 14 минут. Это опять к слову. А теперь собственно о первом из череды совпадений, случившихся со мной в конце августа. В тот день, когда я ещё спал, мама сходила в магазин за продуктами, а потом попросила меня посчитать, сколько она там истратила. В каникулы я забываю всю свою науку как страшный сон, и даже арифметические подсчёты иной раз даются мне с трудом. Вот и тогда я обсчитался на пять рублей, подсчитав вместо шестисот шестидесяти рублей шестьсот шестьдесят пять. У меня возникло нехорошее чувство: я вспомнил число дьявола, и мне показалось, что цифра магазинных растрат неспроста так близко приблизилась к нему. Мне подумалось, что, должно быть, дело идёт к тому, что в этот день мы должны истратить ещё только один рубль. Это показалось мне невероятным: сейчас таких цен нет, а телефонов-автоматов там не было. Но, подумал я, если каким-то чудом рубль этот сегодня всё-таки будет истрачен, то не должно остаться никаких сомнений в регулировании моей жизни некими высшими силами и, в данном случае, отнюдь не дружественными. <Лишь бы какими, но только «таинственными» и «высшими».> Это соображение хотя и не пришло мне в голову в виде этих слов, но промелькнуло во мне отчётливым и ярким чувством; я запомнил этот рубль.
Дальше было море, жара, книга на пляже, духота, приятный тенёк, и вот ближе к обеду мы возвращались домой. Не знаю как, я вспомнил строки «Розы Мира», посвящённые несостоявшейся пророческой деятельности Льва Толстого, к которой он так целеустремлённо шёл последние тридцать лет своей жизни. «… Если бы он не заблудился среди нагромождений своего рассудка, если бы ушёл из дому лет на 20 раньше, сперва – в уединение, а потом – с устной проповедью в народ, совершенно буквально странствуя по дорогам России и говоря простым людям простыми словами о России Небесной, о высших мирах Шаданакара, о верховной Правде и универсальной любви – эта проповедь прогремела бы на весь мир, этот воплощённый образ Пророка засиял бы на рубеже ХХ века надо всей Европой, надо всем человечеством, и невозможно измерить, какое возвышающее и очищающее влияние оказал бы он на миллионы и миллионы сердец». Уже около двух лет я испытываю чувство глубочайшего уважения и странной какой-то симпатии, родственности к Льву Николаевичу. Не всё в его учении я принимаю и даже считаю мудрость его неполной, вследствие безоговорочного упования на слепой и логизирующий разум и отчуждения от тайных, сокровенных источников человеческой мудрости. <Это не точно. У Толстого была своя мистика. Но глубоко трагический отпечаток на его духовность наложил разрыв с Православием, в котором он вырос, которое вскормило его и дало всё то, чем он и стал велик: язык, мощь слова, живое сердце, чутьё жизни.> Но меня поражает и восторгает мощь этого человека, его способность бесстрашно «идти на вы» против страшнейших врагов человеческого бытия, его могучая внутренняя сила, способная противопоставить себя всему Миру с его за века устоявшимися мнениями и традициями, его мощнейшее самосознание, его масштаб в разрешении «проклятых вопросов», его братская искренность, сама его внешность. В конце концов, это невыразимо. Лев Толстой вошёл уже в плоть и кровь мою. Пророческое же служение я считаю высшим возможным призванием человека, его земным пиком. Образ Пророка, бегло начертанный Даниилом Андреевым в этих строчках, произвёл на меня сильнейшее впечатление. Я как будто увидел перед собой этот образ и почувствовал, что говорит этот могучий человек и чем от него веет. Вот подлинно уже сверхчеловек. <Весьма интересно, что уже сейчас я обнаруживаю в письмах дяди Бори из Израиля мысли о сверхчеловеке как некоем будущем этапе движения человека к Богу… То есть мысль эта, созвучная Ницше, в нашей крови. Но дело-то в том, что если и возможен на земле такой образ человека, то достигается он не человеческими силами, а благодатью Божией, действующей через глубочайшее смирение Божиего избранника. Гордыня же только раздувает бедную свою жертву, как мыльный пузырь, который неизбежно лопнет и внутри которого – одна пустота.>
Всё это я вспомнил, возвращаясь с пляжа. И вот, не успел я как следует додумать на эту тему, как увидел у своих ног металлический рубль. Меня как обухом по голове стукнуло, но я вспомнил, что «разговор» шёл об истраченном рубле. А этот рубль, зачем он мне? Я пару раз пнул его ногой и прошёл мимо. И только тут понял, что несколько секунд этот рубль находился в полном моём распоряжении и был моим, и я его истратил, пнув от себя подальше… Отмечу, что до этого и после этого я ни разу такого жёлтенького металлического рубля не находил. И не важно, что я ошибся в числах, не важно, что мы ещё много тратились в этот день: я поставил условие и оно было выполнено, да ещё с комментарием, и выполнено силами, не проявляющими себя в дьявольском числе. Кстати, одну важную и тонкую деталь в своих размышлениях в минуту, когда я нашёл этот рубль, я опустил: тот угол, под которым я вспоминал строки Даниила Андреева, вряд ли имеет отношение к событию. Я слишком грязен и слаб. Да и мало ли что могло прийти в мою глупую голову. И всё же я сохраню в сердце этот случай, во всех его гранях.
<Здесь следует остановиться на одной моей черте, присущей мне где-то лет с 16-ти и до, пожалуй, 27-28 лет. Это грустная и смешная черта. Она заключалась в склонности думать о себе как о, возможно, ком-то великом, из ряда вон выдающемся, как о какой-то исключительной личности, весь масштаб которой обязательно когда-нибудь ещё будет явлен. Сейчас остаётся только грустно улыбнуться, вспоминая об этом. Я даже думал о том, что не исключено, что я и есть Бог. Эти чувства пронзали меня всего. И только с возрастом начал я понимать, что всё гораздо глубже. Я увидел и понял, что очень и очень многие если не думают, то чувствуют так же, и на практике это выливается в грубый эгоцентризм, зацикленность на себе, равнодушие к ближнему или крайне снисходительное к нему отношение. Я увидел, что страшная болезнь, подтачивающая души людей, внутреннее превозношение над другими людьми. Истина же в том, что то же самое острейшее самосознание присуще, хотя бы и в потенции, всем тем миллиардам, которые носят в себе образ Божий, и эта сила исходит от одного общего источника – Самого Бога, и она не принадлежит никому из нас. Мы её временные пользователи. И останемся её обладателями, только если сумеем до конца соединиться с её Источником, перешагнув в Его бессмертии саму смерть. Та же самая тайна, которую я сам слишком хорошо знаю в своём земном существовании, действует и имеет место быть в жизни каждого другого человека, и это есть то, что поистине должно приводить в трепет каждого из нас. У каждого из нас есть повод и соблазн думать, что он и есть Бог, несмотря на весь видимый абсурд и несуразность этой мысли. Может быть, это то, о чём сказано в Библии после вкушения Адамом запретного плода: «Вот, Адам теперь стал как один из Нас».
Итак, эта тайна действует в каждом, и, значит, в каждом ты можешь встретить Бога, и ты не лучше никого. И если ты будешь возноситься и пренебрегать ближним, ты будешь попирать Бога в себе самом. А если сумеешь раствориться в любви к себе подобным, ты утвердишь Бога в себе и себя в Боге. И вот смирение, как вообще всеобщий ключ к тайне этой жизни, именно выводит нас на уровень этой всеобщей тайны Божиего присутствия. Смирившийся человек обретает Бога в своей жизни, а вместе с Ним все смыслы и всю любовь. Он перестаёт быть «одинокой вершиной», изнывающей от горя Богооставленности и бессмысленности окружающего. Он понимает, что окружён Богом со всех сторон и всё и все – повод и возможность для благоговения и жертвенной любви. Смирение есть истончение ума, истончение души. И в этой тонкости ты и встречаешь Бога, попираемого миром и его людьми, которые ходят по Нему, как по грязи, не замечая Его и не умея ценить. 6 июня 2004 года>
Домой мы ехали в душном плацкарте, на боковых местах. Где-то рядом разместилась молодая мама с двухлетним сынишкой, милейшим мальчуганом, постоянно бегавшим по всему вагону, Данилой. Редкое имя и многое мне напоминающее. Напротив ехал молодой человек, которого близкие звали Даней, и я думал, что это тоже Даниил, хотя позднее оказалось, что у него татарское имя Велдан. Но это я узнал уже после. А до этого, ближе к вечеру, мы с мамой вышли из поезда на одной из остановок в Украине и купили кулёк семечек. Вглядевшись, уже на своих местах в поезде, в буквы на газете, в которую были насыпаны семечки, я обнаружил до боли знакомые слова: «Энроф» <наш физический мир, по Даниилу Андрееву>, «Шаданакар», «брамфатура» <планета во всех её временных и пространственных измерениях>… На этом газетном клочке был напечатан отрывок из «Розы Мира»! Можете представить моё удивление? Это называется «купили семечек»… <Дальнейшая жизнь показала, что подобные совпадения могут совсем и не означать их указующий, Божий дух. Просто подобное всегда притягивается к подобному. В этом также состоит «механизм» суда. И свинья всегда находит себе грязь. И выпивоха окружён застольями. Но и святой всегда в итоге попадает к святым. Как сказал мне потом Саня Митин, не в этом мистика жизни. Главное, думаю, это ощущение внутренней правды, поиск её и верность ей. И Господь поможет.> Если бы вы знали, какое облегчение, какая отдушина, какая радость для меня «Роза Мира»!… И чем на меня повеяло от этого мятого клочка газеты… Газета называлась «Дети Вселенной» – приложение «Донецких новостей».
Более всего совпадений было связано с именем Льва Толстого. Прежде всего, я взял с собой на юг книжку Б.И. Бермана «Сокровенный Толстой», со следующим подзаголовком: «Религиозные видения и прозрения художественного творчества Льва Николаевича». Это книга о глубочайших течениях творчества великого художника слова, о его сокровеннейших идеалах, так или иначе проявившихся в его произведениях, и о цели, поставленной перед собой этим человеком и воплощённой им в романе «Война и мир» в образе князя Андрея. Между прочим, описывая «откровения князя Андрея», авторы этой статьи (её соавтор И.Мардов), третьей и последней в книге, в конце концов говорят вот что: «Мы здесь присутствовали (пусть издали и со слабым зрением) при первых схватках духовного рождения человека, по силе духа, способностям и творческим возможностям равного величайшим религиозным учителям человечества, о ранних стадиях духовного развития которых мы ничего или почти ничего не знаем и, казалось, не могли ничего знать». Таково их мнение. И вот в этой книге я нашёл следующую информацию (только не подумайте, пожалуйста, что я как-то хочу связать её с предыдущей цитатой <но получилось-то именно как раз так>): «… 28 число Толстой, родившийся 28 августа 1828 года, всегда особо замечал в своей жизни». Я просто обалдел, прочитав эти строчки. Да, у него 28-е число в дате рождения ещё более явно, чем у меня, но однако же получилось так, что и я стал считать это число имеющим некоторое отношение к моей личности. И ведь ни Гоголь, ни Пушкин, ни Лермонтов, ни даже Достоевский не вызывают у меня такого ощущения родственности, какое вызывает Толстой. Согласитесь, здесь есть нечто, мягко и тихо говоря, занятное.
В поезде я читал «Дневник писателя» Достоевского. Там есть много страниц, посвящённых творчеству Толстого; вспоминается его «Детство и отрочество», несколько страниц посвящено «Анне Карениной». Отзывы о художественных достоинствах и идейной глубине очень высокие. И вот вообразите себе, читаю я эдак эти строчки, ничего такого не ожидаю и нахожусь в неведении, как лопух. И вдруг оказывается, что мы сейчас проехали Ясную Поляну (так сказала мне мама), невесть откуда для меня взявшуюся в этих краях. А ведь я проезжал уже это место той же железной дорогой ну раз двадцать. А потом, всё ещё на «Анне Карениной», мы проезжали мимо Тулы и я, мельком взглянув в окно, обнаружил на проплывающем мимо здании вокзала две мемориальные доски, и на одной из них я успел прочесть крупные буквы «Л.Н.Толстой». Вторая доска была связана, кажется, с Калининым, или ещё с кем-то из этой компании. Мне даже как-то весело стало. Всё просто как в сказке.
Хочется прибавить ещё одну «деталь»: на обратной стороне того самого газетного обрывка, использованного под кулёк для семечек, была уцелевшая половина статьи «Увеличение любви…», и подзаголовок: «Лев Толстой и религия». Пожалуй, на этом месте моя способность удивляться перегорает. А способность эта мне бы ещё понадобилась, и не раз.
Следующая серия совпадений связана с человеком по имени Александр Мень. Я считаю этого священника одним из самых светлых и значительных людей нашего времени в России. Я прочёл уже много его лекций, проповедей, статей, воспоминаний о нём, «Сын Человеческий». Читал и его статью о Толстом, напечатанную в качестве предисловия к одной из книг духовного содержания писателя. Мне Александр Мень как человек очень нравится, я доверяю ему и многое через него узнал о христианстве. В поезде, утром, перед прибытием в Москву, мы проезжали какие-то уютные подмосковные деревеньки, маленькие, с игрушечными домиками, с обильной зеленью. Около одной из таких деревень моя мама, человек совсем не высоких материй, хотя и не полностью им чуждый, вдруг сказала: «Вот в такое же утро убили Меня». И с чего это ей пришло в голову? Мы не вспоминали о нём уже очень долго, и не было никаких причин теперь вспоминать отца Александра. Я был очень удивлён. А приехав домой, я увидел книжку статей и интервью этого священника, купленную отцом. Сам же отец поведал мне, что как раз несколько дней назад, через дня два после покупки книжки, он ездил на то почти место, где был убит Александр Мень. Там между станциями «Семхоз» и «Хотьково» размыло пути, а отца Александра, как известно, убили у станции «Семхоз». Кстати: в книге, купленной отцом, есть всего две статьи, собственно посвящённые конкретным людям. Одна из них – об историке Г.П. Федотове, а другая, «Трагедия гения», о религиозно-философских трактатах Толстого, о его учении и о его поисках. Без комментариев. <Наверное всё-таки я тогда вышел уже в какие-то «околодуховные круги», если началось столько совпадений. Первое подобное совпадение, описанное выше, я заметил при поступлении в физмат класс в 1988 году. Потом их долго не было, а после прочтения «Розы Мира» начались… По вхождении же в Церковь вся жизнь превратилась в череду таких «совпадений». Это язык, на котором с нами говорит Бог. Совпадениями Он указывает Свою волю, или показывает, куда ты попал в своих исканиях, или предлагает Свой путь, совершение какого-то поступка… И это всё очень просто происходит, так что и не запоминаешь уже иногда. Главное – внутренне быть с Ним, добрым, любящим, незлобивым сердцем, в смирении и молитве. А внешнее всё само устроится.>
По случаю расскажу ещё о кое-каких странных событиях, произошедших со мной ранее. Но перед этим всё же оговорюсь: все эти совпадения, как и всякие фокусы с числами, являются малодостоверной материей, и если на них зацикливаться, то могут быть нехорошие душевные последствия. Самые яркие «совпадения» нужно осмысливать и извлекать, если возможно, из них информацию, или уроки, а все остальные достаточно только отметить и запомнить. Со временем вся галиматья отсеется (если таковая прорывается и в совпадения <прорывается>), и оставшееся, быть может, выстроится в ясную, достоверную и осмысленную картину. <Скорее всего, смысл происходящего с нами будет постигнут нами только после смерти или, отчасти, по милости Божией, в старости, при конце жизни.>

фото 1993г на отдыхе в Лазаревском с мамой, Вайнштейн Ларисой Алексеевной (Кошкиной Раисой Алексеевной), 26.05.1949-13.04.2019