неслышные буквы

Внезапно мир расщепился. То есть, я думаю, что он и был расщеплен с момента своего создания, просто я заметил это совершенно неожиданно, то есть именно так, внезапно. На депрессию это не свалить, поскольку она проявляет себя совершенно иначе, поверьте, что я изучил её вдоль и поперек. Нет, тут было совсем другое. 

Моя комната, в которой я все утро вычитывал пришедший с почтой макет книги, вдруг заметно искривилась, не катастрофически, но достаточно, чтобы я испугался. Шелковые обои разошлись в стороны и в обнаружившиеся щели просунулись мокрые листья осеннего клена, темно-багровые, с распухшими шрамами прожилок.  Светло-кремовый потолок с декоративной лепниной из роз и лилий просел своим ближним краем, обнаруживая торцевой слой, похожий на ванильную пастилу. 

Я откинулся на спинку кресла и попытался отгородиться от происходящего мыслью о том, что я случайно задремал и, как часто бывает, вижу обычный мгновенный сон, которые вижу сотнями, едва закрою глаза, как тут же ощутил чье-то легкое прикосновение. 

Это оказалась узорчатая зеленая ящерица, перебежавшая с моей руки на письменной стол, где она юркнула за стопку неразрезанных журналов. Прежде, это были дорогие глянцевые журналы, однако теперь они выглядели как пересохшие антикварные манускрипты, закрученные в пожелтевшие рулоны. Да и сам стол уже не выглядел франтоватым и а-ля колониальным: из светящегося красного дерева, с резными гербами и фигурками воительниц с мечами и щитами. Это была облезлая конторка в блеклых кругляшах разноцветных пятен и с треснутой выдвижной доской, едва годящейся под письменный столик. На верхней части виднелись углубления для чернильницы и песочницы.

А мое кресло, обтянутое матовой крокодиловой кожей, стало жестким виндзорским стулом со спинкой из каретных спиц и расплющенным седлом. Я понял, что куда бы я теперь ни посмотрел, всюду будут странные изменения привычных видов. И более всего, меня тревожила мысль не то, что прежнее уже никогда не вернется, а то, что все изменения вижу только я один и больше никто. К счастью, собственное отражение в зеркале меня немного успокоило, с виду я ничуть не изменился, те же впалые щеки, легкая щетина, очки на кончике носа.
 
- Любуешься собой? – сказала жена, заходя в комнату в шелковом платье с пышными рукавами и высоким, на каркасной проволоке, кружевным воротником. Намеренно тесный лиф, глубокое декольте и объемная юбка, украшенная драгоценными камнями и лентами. Кисти рук затянуты в белые перчатки.

- Куда-то собираешься? –  осторожно спросил я жену, разглядывая авантажное платье елизаветинской эпохи.

- С чего ты взял? – жена придвинула к конторке виндзорский стул. - Зашла пыль на столе протереть. Ты не против?

- Ты хочешь протирать пыль в платье с испанскими фижмами? – криво усмехнулся я. – Ты ограбила музей Тюдоров?

- Очень смешно, - сказала жена, - особенно если учесть, что на мне домашний халат, которому сто лет в обед. Пойди, подыши воздухом, тебе нужно сделать перерыв. И прихвати с собой собаку.

- У нас нет собаки, - сказал я.

- Тебе виднее, - сказала жена и стала протирать пыль на моем столе своими белыми перчатками.

Я вышел в коридор, в углу лежала собака. Еще утром на этом самом месте лежала наша дряхлая кошка. Мир треснул окончательно. Мы с собакой сели в лифт и поехали вниз. Ехали мы намного дольше, чем обычно, поэтому мне пришлось побриться, выпить стакан чаю, прочитать газету и немного вздремнуть.

Когда двери лифта открылись мы очутились на заброшенном кладбище. Оно было просторным, населенным птицами, порхавшими между высоких деревьев, залитым солнечным светом и наполненным сладкими запахами кладбищенской травы. Однако целостная лаковая картина неотвратимо растрескивалась проклятыми кракелюрами, искажавшими пространство покоя, нарушавшими идеальность песчаных дорожек и незыблемую геометрию оградок. А надгробные памятники медленно отекали белым мрамором, превращавшим тихие обелиски в одинаковые белые шары.

Я словно стоял в центре огромного бильярдного стола, покрытого травяным сукном и жарко освещаемого шпалерой низких светильников. Чтобы успокоить сердцебиение, я  взял на руки собаку. Но вместо собаки в моих руках мелко и часто дышал напуганный кролик. Я прижал кролика к груди, словно свою собственную заблудшую душу, которую так непростительно долго таскал на собачьей шлейке. Мне некуда было идти, не о чем было думать и некого было любить, мир расщепился, и я ничего не мог с этим поделать.

В снегопад наша дурка затихает, она липнет к окнам и распахнутыми глазами смотрит на внутренний дворик. Громадный дворник лепит снежную бабу, на еловых ветках покачиваются красные шарики снегирей, а в высоком небе торжествующе лучится ярчайший Сириус.

Снег делает мир уютным, цельным и добрым, к ночи мы сползаем с подоконников и мирно расходимся по спальным местам. Я зажигаю фонарик и под одеялом пишу этот рассказ. Я знаю, что никогда его не допишу, не допишу намеренно, потому что он - это моя единственная возможность выговориться. Ведь мир расщепился, а мне абсолютно не с кем это обсудить, иначе про всё доложат врачам и меня из клиники никогда не выпишут. В нашей палате все крепко спят, и я, щурясь на тетрадную страницу, неслышно царапаю карандашом букву за буквой.