Пора тополиного пуха-5

- Лиля, что ты хотела от меня услышать?

Бахарев отложил кисти в сторону и, вытирая испачканные краской руки, присел на другой конец дивана, где уже расположилась Лиля.

Удивительно, но художник успел заметить, что, хотя она пришла, казалось бы, чтобы поплакать и попросить совета или помощи, её поза, полулёжа в его махровом халате с ещё непросохшей головой, не предполагала такого развития событий. Она не была готова к тому, чтобы «плакаться в жилетку». Так что же тогда?

- Лиля, скажи прямо, что привело тебя ко мне в такую жару? У вас там, в Строгине, куда лучше раскинуться на солнышке и отдать себя солнечным лучам. Вы же где-то на «Щукинской» обитаете? Или переехали уже?

Бахарев понимал, что говорит иронично, но стоит ли сейчас? Если она пришла именно к нему, значит, доверяет. Так приласкай её, пожалей женщину. Что женщине от тебя надо? Чтобы погладили по головке, выслушали, доброе слово сказали — и ничего больше, как только своей болью поделиться. Ей сразу легче станет. После этого она на всё готова будет… И нравоучений тоже не надо, она и сама знает, что делать.

Илью Сергеевича всегда удивляло: почему женщины придают такое значение уходу мужчины из семьи? И это из семьи, а в данном случае и такого нет. Сожительствовали два человека по общей договорённости, а потом один взял и ушёл. Что теперь прикажешь делать? Вешаться? В чём суть трагедии? Перетерпеть немного, а потом ещё ему спасибо скажешь, что освободил тебя от ненужных условностей.

Редкий мужчина будет убиваться, оказавшись в таком положении. Казалось бы, почему? Да потому что у женщины срабатывает природный инстинкт! Женщина — продолжатель рода человеческого. Ей рожать надо! У мужчины свои обязанности, но совсем в другом направлении. Вот и получается, что он ей нужен не только для зачатия ребёнка, но и как первый помощник в воспитании его. Не будь этого, страдания её значительно бы уменьшились.

Через минуту они сидели, обнявшись. Она свернулась калачиком, подобрав под себя ноги, уткнулась головой в грудь Бахарева и тихо плакала. Он левой рукой обхватил её за плечи, правой гладил по голове и тихо бормотал еле внятные слова сочувствия и поддержки.

Ей стало уютно и спокойно. Сколько они просидели в таком положении, трудно сказать, но через некоторое время она совсем успокоилась. Вдруг сделала движение, высвобождаясь из кольца его рук: потянулась, разминая затёкшую от скрюченного сидения спину, улыбнулась и произнесла: «Бахарев, какой же ты у меня хороший! Я тебя так люблю! Не обижайся на меня, я просто дура…»

А потом было всё! Им стало казаться, что расстались они только вчера. Да и не расставались вовсе, а Лиля просто выходила куда-то, может, в магазин или к родителям. Вот теперь пришла: такая вся знакомая, такая желанная, любимая…

Они лежали, прижавшись друг к другу, и молчали. Каждый думал о своём, но главное, что им было хорошо, словно это было постоянно и никогда не заканчивалось. И перерыва в их отношениях никакого не было.

Первый встрепенулся Бахарев. Схватил часы, посмотрел на них и выругался: «Чёрт, в восемнадцать на Гоголевском открытие выставки Власенкова — я должен там быть! Лиля, друг мой, встаём, встаём?»

Потом вдруг осёкся будто что-то вспомнил.

"Если не хочешь со мной, оставайся, ключи у тебя есть. А если тебе не надоели ещё подобные собрания, идём. Хотя бы шампанского выпьем. Я надеюсь, его додумаются охладить к открытию..."

Они вышли, через пару минут повернули налево и направились вниз по Сивцеву Вражку к Гоголевскому бульвару. Было около шести вечера, но солнце стояло ещё довольно высоко, продолжая выжигать асфальт и стены домов. На такой высоте оно где-нибудь в ноябре в полдень стоять будет.

А сейчас: ни дуновения ветерка. Тополиный пух, заполнив собой все возможные углы и потайные пространства, мирно спал в ожидании своего часа, когда откуда-нибудь оттуда, с дальних полей, сквозь лабиринты домов прорвётся порыв свежего ветра и поднимет его, спящего, завихрит и начнёт дебоширить: то сбивая пух в цельные пучки, перекатывая их вдоль бульвара, то разрывая на микрочастицы, будет усеивать ими всё вокруг, досаждая измученных зноем прохожих.

У Лили в сумочке запел мобильник. Она оторвалась от Бахарева, показывая движением руки: сейчас, одну минуту. Повернулась и отошла на несколько шагов. Он по фигуре её мог заметить, как Лиля вся съёжилась, превратившись в символ ожидания. Потом последовало «да…» за тем ещё одно — да! А потом эти «да» начали сменять друг друга, и, наконец, всё закончилось характерным движением руки, которое часто в фильмах обозначают возгласом: «yes!» Она радостная подбежала и бросилась к нему на шею.

- Бахарев, родненький, как я счастлива! Прошу, только не спрашивай ни о чём, но мне нужно срочно ехать. Извини меня, по-другому никак. Меня ждут. Ну, я пошла. Мне было очень хорошо с тобой!

Она сделала шаг в сторону, вопросительно глядя на него, как бы спрашивая: «Ну, ты не обижаешься на меня? Скажи, что нет? А то я не успокоюсь…»

Он одобрительно кивнул головой, махая рукой, а внутренний голос в это время шептал ему: «Всё, что не делается, всё к лучшему… Тебя ждут… Пора идти…»

Через несколько минут он уже входил в здание Союза художников. Как всё до чёртиков знакомо: лестница, колонны, зал налево, зал направо, но главное – люди. Одни и те же люди. Нет, они меняются со временем: уходят в небытие пожилые, их место занимает молодёжь и не совсем молодёжь – по-всякому бывает. Вот только лица у всех одинаковые – вымученно-печальные. Скорее всего, такое выражение лиц может указывать на многоопытность человека, на мудрость его. Но не тут-то было. Это всего лишь напускные маски.

Как же, художники! Это куда выше, чем хомо сапиенс обыкновенный. Копни поглубже, он пару слов связать толком не сможет, но порассуждать о цельности композиции, о взаимоотношении цветовых пятен, гармонии тона, пространства и, главное, наполнении воздухом картины – об этом будут говорить часами. Интересно, чтобы сказал Ван Гог, выслушав весь этот нудёж?

Зал, отведённый специально под «местные» выставки, был наполнен людьми. Окна открыты настежь, но всё равно было жарко и душно.

- Илья Сергеевич, мы вас заждались, пора начинать…

Чего начинать? Кто заждался? Такое впечатление, что все эти люди, в основе своей довольно пожилой контингент, не видят, что висит на стенах? Или они не знают Власенкова Петра Андреевича? Он из союза не вылезает днями, его согбенная фигура в обшарпанном пиджачке настолько здесь примелькалась, что без неё этому интерьеру будет что-то не хватать. А его пейзажики тоже все знают наизусть, и если он добавил что-то, то это не более четверти от уже показанного, и всё равно — продолжение старого, одного и того же. Но все чего-то ждут. Конечно, слов, а как же без них? Без них просто невозможно. Доброе слово душу греет.

В начале торжества нужно было вспомнить все заслуги юбиляра, которому сегодня исполнялось 75 лет. Среди них были член-корреспондент, заслуженный художник и так далее. Это перечисление могло затянуться на долгое время, и в какой-то момент все начинали погружаться в лёгкую дрёму.

Затем звучали слова о вкладе художника в русский пейзаж, и снова звучало множество перечислений его достижений. Под эти звуки можно было заснуть по-настоящему, изредка просыпаясь, чтобы поддержать аплодисменты присутствующих. Пробуждение наступало, когда бодрый голос секретарши объявлял: «А теперь всех приглашаем на небольшой фуршет в честь Петра Андреевича!»

Этот жизнеутверждающий возглас бодрил и настраивал на всё самое лучшее. Полусухое, но тёплое шампанское разливалось по всему организму и через минуту ударяло в голову. Наконец, тебе становилось хорошо, и все вокруг казались такими же хорошими. Даже пейзажи с кустиками, дорожками, мостиками и церковками уже не казались такими занудными и надоедливыми, как вначале. Вот так бы сразу?

Хотелось подойти к юбиляру, пожать ему руку и произнести банальные фразы: «Ну, вы знаете, это просто нечто, конечно, можно было ожидать что-то подобное, но?» (этих фраз было очень много). Он, хорошо разбираясь в лицемерии, смущённо отводил глаза, делая вид, что всё принимает на веру. Потом ему всё казалось правдой, и он даже прослезился.

— Спасибо вам, дорогие мои! Как я рад, что вы пришли ко мне! Вы настоящие ценители пейзажной живописи! — скажет он.

Он будет долго копаться в кармане, а затем, вытащив платок, утрёт слезу, при этом трясущейся рукой показывая в сторону стола, где незаметно для присутствующих были выставлены новые бутылки с шампанским и бутерброды с колбасой и сыром. Настроение опять взметнётся вверх, и все, уже мало обращая внимания на виновника торжества, хлынут туда для очередного насыщения.

Через некоторое время любители живописи, не глядя на стены с картинами, будут собираться в кучки по интересам, болтая о чём угодно, но только не о работах автора. Сам виновник торжества где-нибудь в углу у своей картины будет стоять с дамой в очках и длинном льняном сарафане, явно новенькой, объясняя на пальцах все тонкости своей работы.

Бахарев любил уходить по-английски. Докладывать кому-то о своём желании покинуть собрание было совершенно излишним. Всем уже давно было всё равно: кто куда уходит, кто приходит и кто чего говорит. Слитые единым порывом «жизни в искусстве», они были увлечены только собой, своими разговорами, каждый доказывая свою правоту видения живописи.

Именно этого Бахарев и не мог больше терпеть. Он чётко понимал, что истинному художнику и доказывать ничего не надо. За него будут говорить его картины. А если этого не происходит, то в ход идут слова, которые заставляют зрителей поверить, что это хорошо. А в конце правильно поставить жирную точку, применив какое-нибудь вычурное слово: что-то вроде «квинтэссенции» или нечто подобное. И тогда зритель твой…

А если какой-нибудь писака накропает о тебе столбик в глянцевом журнале и приложит пару фотографий, наутро проснёшься знаменитым. И тогда тебе уже и говорить ничего не надо будет. Тебя начнут приглашать разные галереи, предлагая выгодные контракты, и это всё только из-за того, что какая-то фифа, сидя в шезлонге у бассейна где-то там в районе Рублёвки, надув губки, нехотя произнесёт, обращаясь к своему фыркающему в воде «тюленю»: «Лапа, а чё? Мне нравится! Ну… купи? Кудимова с ума сойдёт от зависти…"

Как часто именно с таких эпизодов начинается коммерческий успех некоторых художников. И это не признание твоего таланта, а просто дело случая, когда тебя покупают только из-за того, что сосед купил, а кто-то из «высоких» людей, потягивая виски со льдом, многозначительно протянул: «Ну, блин, круто-о-о!» И этого вполне достаточно, чтобы назавтра все бросились скупать твои работы, а когда они закончатся, будут с нетерпением ожидать новых.

Бахарев шёл по темнеющему бульвару, вспоминая Лилю. Сейчас её приход казался ему коротким утренним сном, который быстро заканчивается и сразу забывается — стоит только проснуться. Ты сидишь на кровати и думаешь: а видел ли ты чего-нибудь или тебе это всё только показалось. В это время что-то такое доброе, тёплое обволакивает твою душу, накрывает тело. Ты физически ощущаешь происходившее во сне, но вспомнить ничего не можешь. А как по-другому? Он хорошо знал, что, получив от него, чего хотела, Лиля больше не появится в его жизни, даже если ей совсем станет плохо… А ведь действительно так: всему своё время…

А что Людмила? Та за целый день даже позвонить не соизволила. Значит, хорошо живётся, если что, она бы с телефона не слезла.

Бахарев достал трубку: три пропущенных звонка, и все от жены. СМС тоже от неё: «Дорогой, как я понимаю, тебе весело, или звук отключен. Я на даче. Пойдёшь домой — купи еды. В холодильнике пусто».

В свете фонарей скопления по углам пуха напоминали собой нерастаявший в конце апреля снег, от чего на душе становилось веселее, как это бывает только весной. Громада «Христа спасителя» вдруг встала из-за деревьев, напоминая о бренности земной жизни и бесконечности космоса. На это торжественное зрелище можно было смотреть очень долго, но Бахарев повернул направо и нырнул в метро… 

                Октябрь 2022г.*)