Сага о Степанове-99. Лёгонький. Послесловие

Бывает так иногда,
что потрафишь советчику,
переделаешь свой текст для пущей слезливости,
для более выгодного эффектного звучания
или ещё как, и с ним что-то происходит,
что-то важное теряется в нём навсегда.

Я часто пишу странные тексты,
они безэмоциональны и чем-то похожи
на холодный слепок произошедшего,
их, наверно, могли бы писать звери,
этакие честные саги про то, что мир жесток,
добро в нём зачастую куда похуже зла,
но ничего в итоге вернуть назад
уже никак невозможно.

Наши сетевые конкурсы
как места общего пользования —
все говорят о них презрительно: «фи!»,
но иначе читателя не дождёшься.
На один из таких конкурсов
я подал балладу о «лёгоньком» — о мальчишке,
который покончил с собой в СИЗО
фактически на моих глазах.

Эта глупая и страшная история
случилась десять лет назад,
арестовали банду сельских автоугонщиков,
членам которой было едва по 14 лет,
и мальчишка этот проходил по делу
о кражах машин эпизодов этак на полста.

Воришки оказались из семей небедных,
но в деревне машина — кормилица,
поэтому выследили и сдали полиции
сынков местного «кулачья» сельские работяги.

«Сынки» заехали в СИЗО
на кураже и с «концертом»,
изображая матёрых «отрицал»,
не приемлющих всё тюремное,
поэтому поломали в камерах всё, что смогли,
выбили стёкла, спалили проводку,
сломали сантехнику, долго плясали и выли,
отказались наотрез от весьма сносной «баланды».
Что поделаешь — дети!

Через месяц-другой их мятежный пыл поугас,
дело стало «шиться» по накатанной,
эпизоды неуклонно обрастали фактурой,
и в какой-то момент
их мордастенькому главарю,
сидевшему отдельно, показалось,
что кто-то из его дружков «сел на измену».

Скорее всего, где-то так оно и было,
именно этот мальчик был любителем поболтать,
дёрганый, истеричный, дерзкий, спонтанный,
настоящий зреющий «урка» —
остальные-то хлопчики были куда попроще,
не так задирались ко всем и вся почём зря.

Пообщавшись с «трудным» пару раз,
я был слегка ошарашен —
он воспринимал неволю как переход в новое качество,
как некую инициацию на пути в «хозяева жизни»,
жил предвкушением тюрьмы и насилия,
видел в обычных людях только «терпил» —
говоря иначе, своих будущих жертв.

Я застал историю с суицидом уже почти на излёте,
случайно услышав на «продоле» странный звук,
заглянул в глазок камеры и увидел жуткую картину —
с пола подымался, подвывая и хихикая,
страшный, нелепый и нескладный
мальчишка в чёрной робе,
этакий «чёрный Пьеро».

Дежурившие в тот день контролёры,
невозмутимые молчаливые увальни,
тянувшие службу уже лет по двадцать,
делали вид, что ничего не происходит.

Всезнающие сидельцы шепнули мне,
что главарь автоугонщиков,
кряжистый толстячок с повадками Вия,
приказал якобы «ссучившемуся» пацану
до утра «закинуться», то есть покончить с собой,
иначе он будет «опущен» своими же подельниками,
или же «объявлен опущенным»,
тогда лёгкой жизни ему уже не видать.

Контролёры, конечно, доложили в дежурку,
но были пьяные новогодние дни,
офицерьё детско-женского СИЗО
радостно прыгнуло на стакан,
заявления от пацана не поступало,
режим он не нарушал,
поэтому лейтенант по кличке Витя-Тупой
в карцер парня не закрыл,
а просто велел отсадить пока одного
в пустую «хату» — до выяснения.
И всё бы ничего,
но никому и в голову не пришло,
что мальчишка решит покончить с собой
оригинальным способом — начнёт скатываться
со второго яруса кроватей и падать на бетонный пол.

Крепкие дядьки посмотрели с сомнением
на субтильного арестанта,
потом махнули рукой,
дескать, клиент лёгонький, не убьётся,
пошли себе смотреть новогоднюю теле-голубизну,
вкушая обалденного запаха борщ.

Мальчишка с утра до вечера лез и падал
с упорством идиота —
а за полночь в очередной раз упал и уже не поднялся.

Когда приехала «скорая»,
пацан вроде был ещё жив и даже стонал,
но утром сопровождающие вернулись назад уже одни.

Историю замяли, изобразив как несчастный случай.
Со временем всё разъяснилось —
оказалось, что «паханчик» сдал
всю свою гоп-компанию сам,
а подельника подставил почём зря,
свалив потом всё на мёртвого —
а с того уже не спросишь.
Вот такая штука жизнь.

И я соврал читателю —
мне было совсем не жалко молодого «урку».
Это был шаловливый волчонок,
который через пару лет
превратился бы в молодого волка, а всё к тому и шло,
и кто знает, сколько загубленных душ
оставил бы этот «Пьеро» на своём кровавом пути.

Все, с кем я осторожно касался этой темы,
не выказывали ровно никакого сочувствия,
там, за решёткой никто не любит суицидников,
персоналу и контингенту от них одни проблемы,
как от гранаты с выдернутой чекой.
И те, и эти пытались вразумить мальчишку,
но тот вошёл в какой-то жуткий транс,
сумел убедить себя,
что лучше умереть «правильным пацаном»,
чем жить с вечным «вопросом» за спиной.

А если бы в доказательство
от него потребовали убить другого человека?
Я уверен, что «чёрный Пьеро»
не стал бы слишком заморачиваться насчёт выбора.
Поэтому я и написал в финале
пару строчек о главном —
о том, что иногда зло
бывает гораздо нужнее и важнее добра,
но этой фразы моей никто так и не уловил,
началось привычное обсуждение «было-не было»,
упрёки в тюремщине и чернухе,
в полном отсутствии поэзии.

Конечно, трудно найти
что-то гораздо менее поэтическое,
нежели тюремные истории,
но всё же иногда мне кажется,
что нашими устами пытаются говорить
не только высшие сферы,
где бабочки, тишь да благодать,
но и низшие, пахнущие гарью и серой.

А между тем Зазеркалье ждёт вас
прямо за дверью ваших тёплых уютных квартир,
вы допиваете кофе и строите планы на день,
а в подворотне какой-то «торчок»
уже давно решил вашу участь,
даже не зная о вашем существовании.

Так что пусть это будет не поэзия,
но я никогда не считал себя поэтом
и уж тем более не давал клятвы
писать только то, что всем нравится.

И больше всего мне стыдно
за те свои последние строки:
«Мне снится — поднимается и плачет
опять нелепый лёгонький Пьеро».
Он никогда мне не снился.
Я солгал —
в угоду чужому вкусу и для пущей слезливости.
Его больше нет, и слава Богу.
В мире стало немного спокойнее жить.