Записки Ивана Наумова

                Повесть написана на основе воспоминаний
                Ивана Прокофьевича Наумова, уроженца
                Северного района Оренбургской области.
            Берегите Россию – она у нас одна! (синопсис)
   Много замечательных книг написано о незабываемых годах Великой Отечествен-ной войны, когда Россия, особенно на первых порах, можно сказать, одна выступила на борьбу с немецким фашизмом, освободив себя и народы Европы от порабощения. И вот перед взыскательным читателем ещё одна невыдуманная и проникновенная история-быль про очевидца той страшной войны И.П. Наумова, где без прикрас описываются все тяготы войны, перенесённые рядовым солдатом. Книга не случайно начинается с главы под названием «Гражданин Российской империи». В ней звучит гордость за великую Россию, многовековое прошлое и многострадальную судьбу её народов, сопричастность к её бедам и победам.
Читатель видит, как растёт, взрослеет герой повести на вольных деревенских просторах, впитывает, как губка, красоты родных мест. «Позже, в войну, вынеся все испытания, выпавшие на мою долю, дойдя в 1945 году до Берлина, и вконец истосковавшись по родному краю, я понял, откуда истоки моей беспредельной любви к Родине, которую я впитал с молоком матери», – говорит Наумов. И хотя уделом семьи Ивана Прокофьевича было раскулачивание, ему суждено пережить арест и расстрел отца-священника, сидеть в тюрьме, вращаться среди будущих дезертиров, он не станет одним из них, не будет скрываться в лесах, по ночам, как вор, шарить в амбарах полуголодных односельчан. Оставаясь патриотом, он не озлобится, не затаит обиду на Родину-мать, не пойдёт против собственного народа. Несмотря на слабое здоровье, Иван не станет избегать фронта, в меру своих сил, возможностей и способностей внесёт посильный вклад в общую победу над врагом, проявляя при этом присущие для воина-освободителя терпение и выдержку, отвагу и смекалку, благородство и милосердие к поверженному врагу.
   За душу берут строки, где описывается вступление нашей освободительной армии на территорию Польши. «Гимнастёрки и брюки на наших солдатах полинялые, у многих на коленях и локтях зияли дыры, обнажая грязное нижнее бельё – кальсоны и рубашки. Мне было совестно и почему-то обидно за нашу «непобедимую армию»… мы выглядели совершенно нищими». Возникает правомерный вопрос и у читателя, и впрямь, почему мы так бедны? Не потому ли, что мы никогда не жили за счёт ограбления чужих народов, как это повелось в практике наших «цивилизованных» соседей?
   Повесть завершается на оптимистичной ноте – возвращением Ивана Наумова до-мой, его готовностью взяться за мирный труд и возрождение страны из руин. «Столько работы и в колхозе и дома ждало приложения моих заботливых и трудолюбивых рук! Поля в большинстве по три-четыре года не пахались и не сея-лись… Везде ростом с человека рос бурьян. Но я верил и знал – на зло врагам возродится из пепла, как птица феникс, наша незабвенная и любимая Родина-Россия, которую мы защищали не щадя своих жизней и здоровья».
   Но вновь и вновь над нашей многострадальной страной возникает угроза теперь уже «мирного» порабощения, превращения её в колонию, присвоения недругами наших несметных богатств. Поэтому слова героя повести, Наумова, и сегодня актуальны и злободневны, как никогда! Они набатом звучат, как призыв и предупреждение, всем истинным патриотам – берегите Россию – она у нас одна!
О. Демидова.


            
                Гражданин Российской империи
    О том, что у моих родителей, Прокофия Леонтьевича и Феклы Кузьминичны Наумовых, появится сын-наследник, за месяц до рождения предсказал юродивый Илюша, когда те приехали на Звидянскую ярмарку в город Бугульму реализовать две кадушки топленого масла, каждая из которых вмещала в себя полтора пуда.
Хозяин, мужик молодой и видный, с русоволосой бородкой, легко уговорил круглолицую, с добрым выражением глаз беременную жену ехать с ним на ярмар-ку, хотя та боялась, что её растрясёт, и это вызовёт преждевременные роды.
    – Будем ехать шагом, – пообещал он, при свете зажжённой керосиновой лампы ласково поглядывая на красавицу жену, поднявшуюся с постели. – А в Бугульме в городском соборе, закажем отслужить молебен о благополучном разрешении.
    Та улыбнулась белыми сахарными зубами, доверчиво прижавшись к мужу, обня-ла за крепкую шею.
    – Может, взять с собой ещё сотни три яиц, – мягко отстранившись от супруга, деловито предложила она, но тот решил, что их лучше продать по пятницам на своем Староборискинском базаре.
   Было 4 часа утра, когда Прокофий Леонтьевич вышел во двор. Погода, как по заказу, стояла хорошая. Осеннее безлунное небо усеяно искрами звёзд. Мужчина наложил лошадям корм, насыпал в дорогу овса, увязал воз, предварительно хорошо промазав колесную ось дёгтем, выкатил телегу к крыльцу. Когда вошел в избу, самовар уже кипел на столе.
    Поднялись с постели и остальные члены семьи: мать, Екатерина Захаровна, сгорбленная, морщинистая, еле ноги передвигающая и доживающая восьмой деся-ток лет старуха, старшая сестра хозяина, тихая незамужняя девица Ефросинья, трёхлетняя бойкая Домнушка, тут же попросившаяся «на ручки» к отцу.
    Прокофий Леонтьевич, мужик расторопный, с Домнушкой на руках быстро по-завтракал, напился чаю. Погладив дочку по русой головке, он подал ей очищенное яйцо, посадил на свое место на лавке, сам вышел запрягать лошадь. Когда всё было готово к выезду, оделись, зажгли перед образами зелёную лампаду, помолились. Екатерина Захаровна села на лавку, выпрямив сутулую спину, приготовилась благословлять в дорогу сына и сноху, обеими руками придерживающую большой живот. Супруги поклонились старушке в ноги. Осенив каждого крестом, та торжественно и благоговейно проговорила:
    – Да благословит вас Бог и сохранит от всякого зла. Езжайте с миром!
Ефросинья, приподняв длинную сатиновую юбку, чтобы не замочить её в росе, вышла их провожать, отворила ворота. Супруг, бережно подсадив отяжелевшую жену на застеленную поверх соломы дерюжку, сам на ходу уселся в телегу, выехал со двора. Небо ещё не зарилось, лишь петухи, оглушительно кукарекая, давали знать о том, что скоро будет светать. Проезжая мимо церкви, супруги перекрестились. Лошадь поднялась на гору и Сыроповой дорогой выехала к большаку, который соединяет Бугульму с Бузулуком. На горизонте с востока протянулась золотисто-лиловая полоса рассвета. Недалеко от грунтовки суетились люди – рыли выемки, делали насыпи, тачками по доскам вывозя землю.
    – Что за люди здесь, в степи, работают? – удивилась женщина, поправляя яркий нарядный платок на голове.
    – Это артельщики проводют железную дорогу, по которой будут ходить чугунки, – пояснил муж на недоумённый вопрос Феклы Кузьминичны.
    – Как это будут ходить чугунки? – круглое приятное лицо её изумлённо вытянулось. 
    Но ответить на это супруг не успел, их обогнал на лошади шурин Михаил Кузьмич и громко поздоровался с ними. Поехали рядом, беседуя о последних сельских новостях. То они обгоняли чужие подводы, то их нагоняли. К часам десяти образовался обоз из двадцати крестьянских подвод. Звенели колокольчики и бубенчики под дугами проезжающих мимо обоза господских троек с ямщиками.
В сумерках добрались до восточной окраины Бугульмы, где Прокофий Леонтьевич остановился у знакомого сухонького старика-горожанина. Утром супруги вместе с ним пошли в церковь, где отслужили молебен о благополучном разрешении родов. В этот же день Наумовы сдали масло и, получив деньги, пришли на ярмарку, где застали большое оживление. В центре площади крутилась карусель, в окружении любопытных зевак плясала под гармонь кукла величиной с человека. В наспех поставленных дощатых харчевнях жарилась и парилась дешёвая и сытная закуска. Рядами располагались на прилавках всевозможные товары, возле которых остановился Прокофий Леонтьевич с женой, чтобы купить гостинцев Домнушке и матери с сестрой. Ласково улыбаясь и пыля босыми цыпкастыми ногами, к ним подошёл юродивый Илюша, славившийся своей прозорливостью и предсказывающий будущее. В купеческих лавках ему ни в чём не отказывали, предлагали бельё, одежду, обувь. Он иной раз наберёт цельную охапку и говорит, улыбаясь встречным:
    – Вот теперь Илюша будет богатый и нарядный! – И в тот же день раздаст всё беднякам и сиротам, а сам зимой и летом ходит в лохмотьях и почти босой.
    – Дядя, ты купи шайку и пояс, –  тронув за плечо Прокофия Леонтьевича, в раздумье стоявшего возле прилавка, предложил юродивый. 
    У молодого, полного сил бородача перехватило дыхание от этих слов. Обернувшись, он, потрясённый и онемевший, застыл на месте и с расширенными и признательными глазами молча смотрел на Илюшу. Шайка для купания младенца и пояс, знамо дело, для мальчика – это знак, счастливое предзнаменование! Чем бы его отблагодарить? Что-то надо прикупить ему! Но Илюша только что был перед глазами, и вот его уж нет. Он юркнул в нарядную толпу проходящего мимо народа. Неужели правда, родится сын? На радостях будущий папаша, кроме подарков женщинам, приобрёл себе полбутылки водки.
    После вечерни в церкви, за ужином, хозяин квартиры, согбенный, аккуратно подстриженный седой старичок, и гость, в расцвете сил мужчина, выпив водку, ещё долго сидели, беседуя за столом. Прокофий Леонтьевич, радостно возбуждённый, сначала поделился отрадной новостью, которую сообщил ему витиеватым намёком юродивый.
    – Так и будет, коли Илюша предсказал сынишку, – угождая гостю, пропел елейным голоском любезный собеседник, что ещё больше осчастливило того. Когда тема о сыне была исчерпана, Прокофий Леонтьевич, пустившись в воспоминания, с гордостью рассказал о действительной службе, которую проходил в Киеве, в ко-лыбели русского православия, где в каждый праздник посещал Киево-Печёрскую лавру и пещеры с мощами святых.
    Утром, помолившись Богу и простившись с хозяином, окрылённые супруги по-ехали домой. Появление сына-наследника, продолжателя рода Наумовых, многое меняло, вносило смысл в их устоявшуюся жизнь, заставляло думать о расширении земельных площадей. Сейчас Прокофий Леонтьевич с восьмерыми домохозяевами, братьями и соседями, арендовал на год участок земли в 305 десятин вместе с неудобьями и лесом у Земельного банка. Участок понравился, хорошо бы приобре-сти его через тот же банк с рассрочкой на 55 лет.
    10 октября 1907 года, к вечеру, у Феклы Кузьминичны начались родовые схватки. Услужливая Ефросинья бросилась за повивальной бабкой, которая не заставила себя долго ждать, а явилась тут же. Помолившись Богу, повитуха подошла к роженице, ласково спросила, не наследника ли им Бог дать хочет?
     – Не знаю, – смиренно ответила женщина, кусая от боли распухшие губы. – Но очень хотелось бы сына!
    В часов девять вечера она разрешилась от бремени. Новорождённый громко за-вопил, а Фекла Кузьминична, узнав, что родился сын, приподняла голову, найдя глазами в углу образа, перед которыми горела лампада, радостно и облегчённо проговорила запекшими губами: «Слава тебе, Господи!».
    Узнав о внуке, Екатерина Захаровна через силу слезла с печки, упала на колени перед иконами и тоже жарко стала благодарить Бога. Еле поднявшись на дрожащие больные ноги, шаркая, подошла к снохе.
    –  Слава тебе, Господи! – торжественно провозгласила она. – Теперь, когда умру, скажу Леонтию, что у Прони есть сын.
    Так началась моя жизнь. Еле дождавшись утра, ликующий отец пошёл к священнику Александру Соловьёву насчёт крестин. Тот, поздравив его с рождением сына, достал святцы, посмотрел, какое дать имя младенцу.
    – 13 октября – перенесение мощей Иоанна Крестителя, – сказал Александр Александрович. – Может, дать ему имя Иоанн?
    Хотя в нашем роду было много Иванов, отец возражать не стал. Соловьёв предложил себя в качестве крестного отца – Прокофий Леонтьевич остался доволен этим. В этом же день меня окрестили – я стал гражданином Российской империи. Крёстной матерью выбрали Ефросинью.
   На крестинах соседи-предприниматели, захмелев, советовали отцу заняться коммерцией.
    – Мужик ты трезвый, грамотный, тебе только торговлей заниматься, – говорил Пётр Иванович Бобров, мужчина полный, с тугим брюшком. – Если нужны средства, на первый случай, мы тебя поддержим.
    Отец не возражал, мол, дальше видно будет! Но про себя решил, что лавочником не будет, совестью торговать не станет! Живут люди хозяйством, и он будет крестьянствовать.
    Позже, когда я подрос, мать часто посылала меня за сахаром в магазин Боброва, который стоял напротив наших окон. По крутым ступенькам наверх я, пыхтя, добирался на четвереньках. Солидный хозяин, сцепив пальцы-сосиски на круглом брюшке, встречал меня приветливо. Взвесит сахар, насыплет в красивую коробку, сверху положит конфет в придачу, напутствует меня: «Смотри, сосед, не упади, рассыплешь сахар и конфеты». Увидев коробку, Домна клянчила: «Отдай мне!». Наигравшись и налюбовавшись ею, я отдавал сестре, которая наполняла ёмкость тряпичными куклами.
    В те годы в селе, согласно Ленинскому учению, шло развитие капитализма, выражающееся в расслоении крестьянства. Предприимчивые и энергичные мужики богатели, открывали магазины, предприятия переработки продукции; другие, ме-нее удачливые, в чьих семьях не было сыновей, а одни девочки, на которых общество не выделяло земли, беднели, часто попадая в зависимость к зажиточным односельчанам. Запомнился мне торговец бакалейной лавки Василий Чёрный, кото-рый жил у нас в ту зиму на квартире. Он славился скупостью, но на меня, малыша, она не распространялась – беря на колени, брюнет-квартирант угощал конфетами, пряниками, рассказывал сказки, которые я очень любил, но чтобы они были весёлые. Если печальные, то я начинал плакать.
    Однажды ровесники увели меня в пекарню и попросили её владельца, большебородого дедушку, чтобы тот угостил нас калачами. Бородач, проворчав что-то под нос, взял нож, разрезал калач и раздал нам куски, после чего, мы, довольные, опять вышли играть. А неподалеку жили Тумаевы, хозяева маслобойки. Кроме того, под горой у них стояла день и ночь без умолку пыхтевшая паровая крупянка. Мне всегда хотелось сходить туда и посмотреть, кто же там так тяжело сопит и пыжится, словно невидимый глазу великан! Из длинной высокой трубы кольцами вылетал дым.
    С правой стороны от нас тоже жил богатый мужик Емельян Иванович Шатин, с лысиной на темени, имевший три мельницы и просушку, на которых держал 6 по-стоянных работников. Его уважали и охотно шли к нему наниматься на работу. Летом, в страдную пору, Шатин сам проверял, какие продукты положили снохи для батраков в поле. Если те скупились, то получали нагоняй от свёкра. Бедных он жалел, помогал хлебом и другими продуктами. Поэтому все находили причину его угостить. То один выбежит навстречу ему с бутылкой, то другой. Отказывать он не умел, и, в конце концов, спился. Во время запоев он просил сыновей сажать его на три дня на хлеб и воду в кирпичный подвал, после чего по три и более месяца не брал в рот спиртного. Но потом срывался. После его смерти сыновья разделили между собой имущество. Яков стал крепко выпивать, быстро промотал наследство. Да и у остальных двух братьев ничего не оставалось к 1917 году.
Со дня моих крестин отец начал уговаривать старших братьев Данила, Семёна и соседей купить через Земельный банк Вязовский участок. У Данилы уже были два женатых сына, у Семёна – два подростка, поэтому братья дали согласие. Лёгкий на ногу Прокофий Леонтьевич быстро сходил в волость, взял документы на 8 малоземельных домохозяев, желающих приобрести землю в собственность. Съездив в Бугульминское земство, он лично передал начальнику документы и прощение. Ему сказали, чтобы ответа дожидались через почту, но, увы, безрезультатно. Тогда отец решился лично съездить в Самару к губернатору – село Староборискино тогда от-носилось к Бугульминскому уезду Самарской губернии. Собрали немного денег, и молодой бородач пустился в дорогу. До Бугуруслана доехал на попутках, а оттуда до Самары – поездом по железной дороге. Упорно и настойчиво добивался он, чтобы его допустили до губернатора.
    – Езжай домой! – выслушав, важно сказал чиновник, с высоты своего роста снисходительно поглядывая на крестьянина. – Мы напишем земскому начальнику, чтобы вам скорее отвели землю, о котором хлопочете.
    Отец с Бугуруслана все 80 километров отшлёпал пешком. На закате солнца он прибыл домой. Вечером к нему собрались будущие хуторяне, и он поделился с радостной новостью. Участок находился в посёлке Волчовка, где раньше, до отмены крепостного права, располагались 40 дворов крепостных. Через неделю отец поехал в Бугульму.
    – Через твоё прощение, мужик, мне по шапке надавали, – вскричал распалённый земской начальник. – Чуть с места не выгнали! – Сердито отчитав отца, он сменил гнев на милость. – Ну, ладно, готовьте деньги – три рубля за десятину и ждите землемера. – С тем они и расстались.
Потом отец поехал в Киев помолиться за наш будущий хутор, оттуда же привёз религиозные книги, перелистывание которых стало моим любимым занятием, как только я стал ходить вдоль лавки. Рос, как я помню, смирным и спокойным. Пер-вое, что помнится мне, я часто просыпался от пения молитвы «Святой Боже». В наш дом верующие приходили петь молитвы – отец руководил домашним хором. Пели, как потом рассказывала мать, все мои двоюродные братья и сёстры. Мать, качая зыбку, тоже тихонько пела. И это божественное пение на всю жизнь отложилось в памяти.
    В 1911 году, в третий день пасхи, меня отвели к соседям и долго удерживали там. Когда обратно привели домой, мать лежала на печке, и оттуда доносился чей-то слабый писк. На мой недоумённый вопрос, кто пищит, она ответила, сестрёнка. Мне не терпелось посмотреть на неё, но некому было поднять меня на печку. Я, пасмурный, недовольно ковылял по избе крохотными ножками, пока не пришла крёстная Ефросинья и не помогла забраться к маме. Сестрёнку назвали Александрой. Она оказалась такой зевластой, что не давала никому покоя ни днём, ни ночью. Однажды мать вышла во двор покормить кур, Саня так разревелась, что с натуги того и гляди лопнет. Больная бабушка не выдержала, поднялась с постели, на-силу вытащила её с зыбки, а нести уже сил не было. Она по полу юзом тащила малютку к своей кровати. Увидев это, я выбежал на крыльцо и крикнул матери:
    – Айда скорей, бабушка Саню по полу таскает!
11 октября мне исполнилось 4 года. Бабушке стало хуже. Ноги у неё опухли. Ма-ма лечила их, натирая нашатырным спиртом. Отец, заботясь о больной матери, покупал ей ежедневно свежие булки. Та клала их под подушку. Я подходил к ней, настаивая, чтобы она поела.
    – Да не идёт еда, сынок! – отвечала она, чему я никак не мог поверить.
    – Ну, как же, бабушка, не идёт, ешь да ешь! – возражал я, непонимающе разводя ручонками. Невесело хмыкнув, она доставала булку и половину отламывала мне. Тогда я оставлял её в покое, отходил в сторону или убегал к маме. Она, качая головой, с добродушной улыбкой выговаривала:
    – Опять у бабушки булку выманил?
    – Нет, мама, она мне сама отломила, – невинно отвечал я.
    Первого ноября, на третий день святого Кузьмы, нас с Домной разбудила крёстная Ефросинья со словами:
    – Вставайте, умерла ваша бабушка.
    Я протёр глазёнки, огляделся с кроватки. Пятистенный наш дом был битком на-бит народом, возле покойницы хор пел молитвы. Гроб делал сам отец, выкрасил чёрной краской. Из белой бумаги вывел печатными буквами: «Святой Боже». На крышу гроба из той же бумаги вырезал крест. В день похорон впереди несли иконы, крест, крышку гроба, а за гробом в траурной ризе шёл священник, мой крёстный. Нас, малышей, посадили в сани и повезли на кладбище хоронить бабушку. Помню, день был базарный, значит, пятница. Народ расступился пред погребальным шествием, мужчины сняли шапки. Знакомые и родные выносили из домов стулья, на них ставили гроб. Процессия останавливалась, и священник с певчими начинал петь молитвы. Уход бабушки из жизни, увы, не произвёл на меня большого впечатления. Я был мал, не понимал, что смерть – самое страшное явление природы.
    В ту же зиму, мне, четырёхлетнему, сшили барашковую шубу, сваляли валенки. Я стал один выходить во двор и даже за его пределы. Но в сильный мороз маме ничего не стоило удержать меня лаской дома.
    – Ты, сынок, уйдёшь, а я одна плакать буду, – нежно взглянув, говорила она. Тут же я всё с себя снимаю и говорю:
    – Не плачь, мама, я не уйду!
    А в хорошую погоду, когда она не боялась, что я простужусь, сама посылала гулять, убеждая, что не будет плакать. Чаще всего я бывал у дяди Данилы, у которого было много внуков. Один из них, Павел, помню, заблажил: упал на пол, заревел, задрыгал ногами. Когда я вернулся домой, здесь была одна крёстная. Я вошёл в переднюю, спросил, где мама и «на манер» Павла закапризничал. Войдя с улицы, мать поставила вёдра в задней избе, заглянула в переднюю.
    – Это чей мальчик? – притворно удивилась она и на ответ крёстной возразила: – Нет, нет, ты, верно, обозналась. Наш Ванюшка не капризничает. Это чей-то чужой! – с тех пор я больше не привередничал.
Истоки к Родине любви
    Отец теперь работал и у себя в селе, и в Волчовке. Птица и скот, кроме коровы, были в посёлке. Помню, приехал однажды он оттуда и предложил матери взять меня с собой пить берёзовый сок в лесу. Когда отец сделал в стволе берёзы углубление топором, туда начал набираться сок. Я тут же смутил его вопросом, не больно ли берёзе, когда рубит её. Он меня успокоил, мол, нет, дерево бесчувственное. «Тятя, а почему оно плачет, когда ты вонзаешь топор?» «Это течёт сок», – пояснил он. Нашёл дудочку и показал, как тянуть через него сок. Потом выточил палочку, веля вставить её в углубление, когда я напьюсь, чтобы напрасно не стекал сок, и ушёл работать. 
    Рос я доверчивым и очень чувствительным. Если приходилось видеть скошенный луг с увядшими цветами или срубленный лес, я всегда по-детски возмущался. Люди казались мне жестокими. При мне нельзя было резать скотину, отрубать петуху голову. Когда заносили его без головы в избу, меня охватывал необъяснимый ужас.
    Особенно потрясали меня своей жестокостью кулачные бои, которые проводи-лись в мясоед по воскресеньям на базарной улице. Село по числу дворов делилось на две половины. Немощные старики, у которых не было сил драться, подбирали слетевшие шапки драчунов, которым в пылу схватки было не до них. Начинали «бой» подростки, ближе к вечеру к драке присоединялись взрослые. Мать в такие дни закрывала ворота на болт, а то весь двор выкрасят кровью. У кого разобьётся до крови нос, тот отходит в сторону, чтобы не пачкать ею одежду, или забегает в чей-нибудь двор, стоит, нагнувшись и приложив к носу или разбитым губам ком снега. А в масленицу кулачные бои начинались с пятницы и длились три дня. Я, глядя в окошко, недоумевал, зачем они так яростно колотят друг друга? Мать говорила, что они с жиру бесятся. Богачи ставили силачам водку, поили их, чтобы те ломали друг другу рёбра, выбивали зубы – не один человек уходил из-за этого преждевременно в могилу. Я думал, что таков обычай только у эрзи. Оказалось у русских то же самое.
    В пасху отец брал меня на руки и нес в церковь. Здесь было многолюдно и тесно. Папа заводил меня в просторный алтарь. Как только священник произносил «Христос воскресе», за особым столиком зажигали бенгальские огни, какой-то порошок, – люди и предметы освещались кроваво-красным или зелёным светом. При чтении Евангелия пускали разноцветные «ракеты», поднимавшиеся под купол церкви и медленно опускавшиеся обратно. Я, восхищённый, всю дорогу домой до-нимал отца вопросами: «Что это? да как?» Когда подрос, с друзьями ходили хри-стосоваться, родные одаривали нас яйцами, пряниками, выпечкой.
    На рождество с Домной ходили славить по родственникам, за что нам дарили медные монеты, а священник, мой крестный, давая по 20 копеек, хвалил за хорошо исполненную молитву. На масленицу – этот праздник проводов зимы у славян и других народов сохранился с языческих времён – в квартиру дяди Данилы въезжали карусельщики, которые хорошо играли на гармони. Тогда я впервые услыхал музыку и очень удивлялся способности извлекать пальцами такие красивые звуки. Меня с внуками дяди Данилы на карусели катали бесплатно. 
 Сейчас трудно определить, когда мордовский народ принял христианство. Но когда в 18 веке наши предки переселились из Пензенской губернии в Поволжье, они, по словам деда Данилы, были уже православными с остатками старых языче-ских верований, которых долго придерживались и в Староборискино. Эрзяне по старинке молились за лошадей – это место называлось олага осек. Там, где молились за коров и птиц, – бука и сараз осек. Когда вливали в дрожжи в пиво, нужно было во всю глотку прокричать фразу, чтобы хорошо заквасилось оно, а кто услышит, в ответ тоже завопить что-то. В престольный праздник эрзяне собирались всем родом – помолятся и пьют пиво.
    Отец всё чаще стал брать меня с собой в Волчовку, что расширяло мои познания об окружающем мире. К нам приходили сыновья моих дядек, два Ивана, Павел и Герасим, и мы уходили с ними на гору. С Герасимом, который был, как и я, младше остальных, по круче лезли на четвереньках. По пути нам встречались синие колокольчики, жёлтый адонис и дикий лук, который мы выкапывали с корнем. На самой вершине перед нами открывался такой простор, что дух захватывало. Мир казался великим и необъятным – во мне бессознательно просыпалось, формировалось могучее и глубокое, хотя и неосознаваемое ещё, чувство любви к священным родным местам. С горной высоты видны были раскинувшиеся на просторе сёла Жмакино и Новодомосейкино, посёлки Зубаревка, Волчовка, в ста саженях от которого рос в весеннем наряде лес. Внизу виднелись две мельницы на речках Дымка и Кузьмичёвка. Из Липового оврага бил родник. Позже мы много раз были там с мальчишками, пили из него хрустально чистую, ломящую зубы воду, собирали поблизости кислятку. Вдоль оврага зеленели вековые берёзы, а дубы и осины стояли ещё голые. В самом овраге лежал почерневший снег. Когда-то здесь был огромный липовый лес, которого сейчас и в помине нет. На пригорке рос седой ковыль, от-куда во время наших прогулок прямо из-под ног выбегали зайцы, то поодиночке, то парами. Никто на них не охотился – это считалось большим грехом.
    По родниковому долу в сторону Новодомосейкино тянулась дорога, протоптан-ная, как я позже узнал, ещё крепостными крестьянами, которые здесь проживали до своего освобождения. Там, где река Дымка подходила вплотную к горе, дорога шла по крутизне. Вдоль речки тянулся естественный заливной луг, а местами рос такой густой ивняк, что в нём и днём было темно. По обеим сторонам дороги рос выше человеческого роста чилижник и бобовник. Цвели они одновременно: чи-лижник ярко-жёлтым цветом, а бобовник – розовым – неописуемая красота! Жи-вописными были и цветущие розово-красные кусты шиповника, встречающиеся здесь. На речке стаями плавали дикие утки и гуси. Водились цапли и лебеди.
Спускаясь с горы, я очень боялся, что покачусь, как камень, вниз до самого оврага. По горам, оврагам и лесам, которые я находил прелестными, братья водили меня ежедневно.
    – Ну, как, понравилось тебе в посёлке, – спросил меня отец в субботу.
    – Да! – восторженно проговорил я. – Если бы мама была со мной, я бы в Староборискино не поехал.
    – Мама у нас что надо! – отец понимающе улыбнулся.
    Всю дорогу домой я спал. Когда подъехали к воротам, отворила их мама. Круглое румяное лицо её осветилось радостью и волнением.
– Неделя мне показалась годом, как я беспокоилась и скучала по Ванюшке, – об-няв и расцеловав меня, сказала она. И чтобы не обидеть отца невниманием, добавила: – И по тебе, Проша, очень соскучилась. 
Отец, бросив на неё тёплый, признательный взгляд, стал выпрягать лошадь. Мать увела меня в избу, показавшейся огромной после поселковой хибарки, приобре-тённую для временного проживания. С передней избы три окошка смотрели на юг, на базарную площадь, остальные четыре – на восток, то есть во двор. Крыша по-крыта не соломой, а липовыми лубками.
    После воскресенья отец снова уехал в посёлок. Я остался с матерью и с сёстрами – Домной и с годовалой по-прежнему зевластой, очевидно, из-за грыжи,  Саней; она до того пыжилась, что её пупок был с куриное яйцо.
    Весна уже окончательно вступила в свои права. Я проводил время в нашем тихом дворике, облитом ярким солнечным светом. На крышах ласково ворковали голуби, с речки Камышлы, с верхушек ветлы, доносилось радостное кукование, оглушительно и неумолкаемо пели петухи, озабоченно кудахтали куры. Я садился на завалинке и наслаждался, впитывая в себя эту ласкающую слух милую деревенскую музыку, или спускался по тропинке к текущей по камням бурлящей речке. Позже, в войну, вынеся все испытания, выпавшие на мою долю, дойдя в 1945 году до Берлина, и вконец истосковавшись по родному краю, я понял, откуда истоки моей беспредельной любви к Родине, которую я впитал с молоком матери. 
    В середине мая отец забрал нас с матерью в поселок стричь овец, а с сёстрами осталась крёстная. Опять для меня начались привольные дни пребывания на природе. С прогулки я вернулся домой к обеду. Мать, стригущая овец с рябой помощницей, расцеловала и похвалила меня за дикий лук. Я с любопытством наблюдал за женщинами и, сравнивая мать с корявой соседкой, чьё лицо было изрыто оспой, решил, что красивее моей матушки нет никого. Но тут моё внимание привлёк большой с завитыми рогами баран, пристально глядевший на меня. Вдруг он попятился назад, да так с разбегу боднул меня, что я полетел аж на несколько метров! Закричав от страха, я хотел встать, чтобы убежать от него. Но не успел приподняться, тот опять меня боднул. Мать кочергой еле отогнала его. Весь извоженный, я плакал навзрыд. Умыв и осмотрев, мама сказала, что я не так ушиблен, как напуган.
    – Не плачь, – ласково утешала она. – Не пройдёт часа, как всё заживёт. А придёт отец с поля, отдубасит барана! – пригрозила она, и я успокоился.
Домна осенью пошла в школу. Когда она уходила играть с подружками, я доста-вал из сумки книги и с интересом разглядывал картинки. Однажды, застав за этим занятием, она начала меня колотить и драть за волосы.
    – Это ещё что такое! – возмутилась мама, войдя с улицы домой. – Не смей обижать Ванюшку – он же не рвёт и не пачкает книги!
    Однажды после службы в церкви священник Соловьёв, мой крёстный, пригласил нас на чай, а его дочь подарила детские книжки с картинками. То-то было радости! – у меня теперь были свои книги, и никто не будет, несмотря на строгий мамин запрет, драть волосы за них. Мы с мамой, неграмотной женщиной, усевшись рядышком, часто рассматривали их. Мой интерес к книгам подогрела двоюродная сестра Елена Семёновна, окончившая после Староборискинской церковно-приходской школы за счёт приходских средств гимназию и работавшая учительницей. Она то-же принесла мне книг с иллюстрациями; я был счастлив, с удовольствием созерцая их по несколько раз в день. Позже, когда я научился читать, книги, расширяя кругозор, уводили меня в неведомую даль, помогали осознать принадлежность к великой стране под названием Россия, обрести чувство гордости за державу.
Первая мировая война.
    Наступил 1914 год. Началась Первая мировая война. Россия превратилась в рас-тревоженный муравейник. Военнообязанные в ожидании мобилизации спешили завершить неотложные дела. Отцу, отслужившему действительную службу теле-графистом, было велено явиться в Бугульму на комиссию – он стал давать жене необходимые указания по хозяйству.
    Вскоре село наполнилось отрядом новобранцев, которые скопились на нашей улице возле закрытого кабака. Молодые, безусые и старше, они долго раздумывать не стали, приволокли откуда-то огромное бревно и, облепив его, как муравьи, с «Дубинушкой» начали бить в дверь. Обшитая толстым листовым железом, она не вдруг поддалась, но после нескольких дружных ударов разлетелась в щепки, и вся разношёрстная масса ворвалась в помещение, вынося оттуда четверти, бутылки, шкалики с водкой. Рекруты шлялись по селу, за полцены продавая спиртное. Раз-грузившись, опять бежали в кабак. Под вечер все рекрутируемые охмелели. Один еле двигался, нагрузив полные штаны шкаликами. Тут подошёл к нему наголо остриженный приятель, толкнул так, что тот полетел, как сноп. Стекло со звоном перебилось, и водка потекла со штанов во все стороны. Толкнувший дико захохотал:
    – Смотрите, люди добрые, среди улицы оправляется!
Мокрый от водки будущий солдатик еле поднялся, скользя по жиже, подошёл к обидчику и, что было сил, ударил по лицу. У того с губы и носа брызнула кровь – их еле разняли. Село превратилось в Содом и Гоморру, где буйствовали пьяные мужики, – женщины боялись выходить на улицу. Сельчане всю ночь не спали, опасаясь, что вот-вот вспыхнет пожар. Был июль – сухое время года – опьяневшие новобранцы кидали окурки куда попало, зачастую не гася их. В наш дом ввалилась группа парней, просясь переночевать. Отец, сидевший за столом с дядей Семёном, показал им повестку о прибытии в воинскую часть и строго потребовал оставить спокойно поговорить на прощанье с брательником. 
Как отец ушёл на фронт я не видел – рано утром он не стал будить меня. Перед этим он съездил попрощаться с родными могилками. Остались в доме одни жен-щины да я. Ефросинья была хорошей помощницей маме, но боялась лошадей, как чёрт ладана. В работниках у нас посменно жили дальние родственники из Сола-лейки, братья Яков и Семён, крестник отца. Рабочих рук не хватало – управляться нужно было на посевах в Староборискино и в Волчовке, где отец, купив в придачу 10 десятин земли с братом Семёном, засеял её гречихой. Помню, реализовав гречку, купили новую веялку. Пилить и колоть на зиму дрова приходили двоюродные мамины братья Василий и Андрей, которые погибнут в гражданскую войну. 
    В первых числах марта мать, издёрганная необходимостью действовать на два дома, решила переехать в Волчовку. За нами приехал работник Семён. Я, проливая горькие слёзы, начал прощаться с речкой, двором, домом, где прожил шесть с половиной лет. Домну мать поставила на квартиру к отцовскому племяннику Егору оканчивать четвёртый класс. По дороге в посёлок я был пасмурным, продолжая лить слёзы. Семён успокаивал, мол, в Волчовке будет лучше, все двоюродные братья-ровесники переехали туда.
После Борискино дом в Волчовке показался мне неуютным и маленьким. В из-бушке, кроме нас, находились телята и ягнята. В середине стояла железная печка. Спать меня уложили на полатях с поседевшим дядей Семёном, остальные легли на печке. Утром я вышел во двор, где не было даже хорошего плетня. Но скота было много. После завтрака ко мне пришли сыновья дяди Григория и Прокофия, и мы пошли играть в козны.
    Когда пришла весна, мы находили проталины и, разувшись, бегали наперегонки по мёрзлой земле или запруживали ручьи. А то ранним утром, по морозцу, взяв с собой вместо салазок широкий лубок, поднимались в гору. Усевшись друг за другом, стрелой летели вниз с такой быстротой, что захватывало дух. С наступлением половодья взрослые и дети вышли обозревать плывущие льдины, сверкавшие под солнцем всеми цветами радуги. На крутом повороте их скапливалось так много, что получался затор. Льдины плотно прижимало друг к другу – по ним можно было свободно ходить. Много причудливой формы льдин оставались на пойменных лугах и, как алмазы, блестели на солнышке. 
    Гумна, крытые площадки для молотьбы, у зубаревских жителей располагались вдоль речки – гнилую солому, да и навоз они валили прямо на лёд. Мы, дети, жгли костры и, увидев плывущую кучу соломы, кидали на неё горящую головню. Она загоралась, и мы дотемна любовались красивым зрелищем. После снежной зимы полая вода текла 10, а то и больше дней. Когда снега было немного на полях, то вода, быстро прибавляющая к вечеру, к утру входила в своё русло. Выше нашего посёлка на речках Дымка и Кузьмичёвка стояли водяные мельницы, а в Ружеевке – пароводяная помещика Андриевского. Полусутки молола паром, в остальное время – водой. Как закроют шлюзы для накопления воды, то нижестоящие мельницы останавливались. В большое половодье вода разоряла их – вместе с льдинами плыло мельничное оборудование.
    Отец часто присылал письма с фронта. Читала их Домна. Он писал, чтобы не беспокоились за него. Служба у него, телеграфиста, безопасная. В одном письме он прислал Егору, сыну дяди Семёна, азбуку Морзе и велел её выучить, чтобы на фронте стать телеграфистом. Жил Егор с мачехой и был очень привязан к моему отцу – в Борискино цельными вечерами пел с ним бархатным тенором молитвы в хоре. Его скоро мобилизовали и, словно предчувствуя недоброе, парень уныло ска-зал на проводах:
    – Так и убьют! Хотелось бы увидеть на прощанье дядю Прокофия.
    С фронта Егор не вернулся – погиб.
    Весна для нас была радостным событием, хотя приносила для взрослых много хлопот. По оврагам ещё лежал снег, а старики уже выборочно начинали пахать и сеять. Пахали, боронили, сеяли мы с дядей Семёном вместе. У нас тягла (рабочего скота) было больше, а у дяди Семёна – земли; сообща и трудились в посевную, а уборочная шла врозь.
Лес оделся в зелёный наряд, защёлкал на деревьях и в кустах на речке соловей, закуковала кукушка, значит, можно купаться. В первый раз вода показалась ледяной, но, купаясь ежедневно по несколько раз, мы притерпелись к холоду, перестали чувствовать дискомфорт. Часто рыбачили удочками с Мишей Федоруком, чей отец, по слухам, был пленён на фронте, женился и остался жить в Германии. Рыбы – щук, налимов, голавлей, язи, ершей, пескарей, окуней – было так много, что поз-же, летом, мы их ловили руками. На мели делали запруду, оставляя узкий проход, через которую рыба попадала в место пленения. Спрятавшись в кустах, мы, немного погодя, подбегали к запруде, заваливали землёй «ворота», а воду мутили. Рыбёшки высовывали головы, чтобы увидеть, куда плыть, тут-то мы и ловили их руками, чем доставляли занятым по горло матерям немало дополнительных хлопот. И выбросить рыбу жалко, и чистить много времени отнимают.
    О Борискино я теперь не вспоминал – так хорошо было в посёлке! Я торопился насладиться свободой, налюбоваться красотой природы, открывавшейся взору с высоты гор! Почти всех мужчин в посёлке взяли на фронт, женщины да старики загружены полевыми работами, за нами, детьми, некому было присматривать, и я вскоре простудился. По словам матери, я и маленьким часто болел. Лечили меня мама с бабушкой, хотя в селе была хорошая больница. Положат в корыто и обкладывают горячим душистым сеном, предварительно прокипятив его. На этот раз, в праздничный день, заметив на лице и груди отёки, мама заволновалась и решила везти меня в Бугульму к знакомой врачихе – Надежде Михайловне. Накосив зелё-ной травы для лошади, запрягла её и, взяв с собой фунтов десять коровьего (сливочного) масла, поехала со мной на приём. На квартиру стали на окраине города, недалеко от больницы. У хозяев была дочь, которая вязала бумажные чулки на машинке, а отец, сухой, как щепка, старичок, продавал их в ларьке на рынке – тем и жили, ещё сдавали комнату внаём. Запомнился мне здесь шарообразный холм с пороховым складом, вокруг которого с винтовкой ходил солдат. С железнодорож-ной станции доносились тревожные гудки и свистки паровозов, поставляющих беженцев, что тоже напоминало о войне. Недавно они появились и в Старобори-скино.
Когда мы пришли на приём к Надежде Михайловне, она осмотрела и послушала меня через трубочку. Крикнула человеку средних лет, который, взяв меня за руку, повёл в комнату, где много было всякой стеклянной посуды с жидкостями. Вручив мне консервную банку, он велел помочиться в неё и ушёл. Я стоял в недоумении от его требования. Войдя через минуту, он усмехнулся: «Мордвинёнок не понял, что делать». Пришлось при нём сделать то, что требовалось от меня. Он начал на спиртовке кипятить мочу. Осмотрев её через увеличительное стекло, Надежда Ми-хайловна поставила диагноз – простужены почки – стала готовить лекарство. За-тем, напоив им, велела матери давать его мне, пока не выздоровею.
 От лекарства отёки у меня вскоре прошли, и я почувствовал себя совершенно здоровым. С того момента, помню, меня стали нагружать поручениями – беззабот-ное детство прошло. То пошлют с гумна за водой на родник, то под вечер, когда спадёт жара, выпускали свиней, а меня заставляли пасти их с приятелями. Заи-гравшись, мы забывали о них – те тут же забирались в чей-нибудь огород, на кар-тошку. Мать, ласковая и добродушная, ради приличия поругает бывало, но нико-гда не била меня.
Женщины по установившейся традиции на троицу брали самовар, пироги и ухо-дили в лес отдыхать. На этот раз день был ненастный – собрались у дяди Семёна. Во время чаепития вертлявая Саня опрокинула на себя чашку и ошпарила ногу. Мать сама сделала мазь от ожога. Желток круто сваренного яйца смешала с кам-фарным маслом, этой смесью лечила её. Сидеть возле капризной сестрёнки она не могла, заставляла приглядывать за ней меня. Долго я мучился с ней, пока не дога-дался в обмен за свою свободу пообещать шмелиного мёда. В то лето в посёлке свиней пас эвакуированный мальчик Володя. Я подружился с ним. Вечерами мы искали с ним шмелиные гнёзда, лакомились мёдом. В стакане приносил мёд и Со-не. Потом решили соорудить из берёзовой коры – бересты – 10 улей, куда посади-ли шмелиные семьи, и отнесли их в овраг. Мы были горды, что у нас своя пасека. Какого же было наше разочарование, когда нашли её разорённой! Догадались, что это созорничали братья Кузьма с Мишей из Солалейки, нанявшиеся пасти коров и овец в посёлке. Жили они бедно. К тому же, отец их «не дружил» с головой. К ним в дом часто заезжал купец, спавший на печи. Управившись с делами, мать залезала на печь к нему, а глупый муж оставался лежать на кровати. Потом обращался к торговцу, который ласкал его непутёвую жену: 
– Ты, наверно, чужую бабу не тронешь?
– Я дурак, что ли, чужую бабу трогать! – отвечал тот.
– То-то, смотри, чужую бабу грех трогать.
Увидев разгромленный пчельник, мы разозлились и, найдя в ущелье кладовую, где братья-пастухи хранили краденые вещи, тоже раскидали её.
 Отцова крестника Семёна взяли на фронт, вместо него остался работать у нас один Яков, который был халатен, ленив и не следил за животными. Спутанные лошади уходили с пастбища и забирались на посевы, туда, где волнами колыхалась рожь или пшеница. Мать давала мне длинную хворостинку и посылала отгонять их. Гнедой масти мерин Дымка при виде меня прижимал к голове уши, открывал широко пасть и бросался навстречу, словно готовый съесть. Но длинная хворо-стинка быстро заставляла сворачивать к остальным лошадям. Сообразительные и хитрые, они рассыпались по всей пажити, чтобы я их всех кучкой сразу не выгнал оттуда. Выгонишь одну с нивы, пока идёшь за второй, первая снова оказывается там. Я так замучился, что заливался слезами, – а лошади всё в хлебах. Наконец прибегали мать или Яков, взрослых лошади больше слушаются и направляются на выгон.
Однажды по солдатским дворам в качестве работников распределили пленных венгров. Нам дали Яшу. Дяде Григорию достались двое пленных, а соседям Кума-неевым – один, хотя полагалось – за воюющего и убитого брата. Снохи, недоволь-ные этим, часто дрались из-за него. Наконец Наталья взяла вверх над женой убито-го деверя и как сыр в масле каталась с работящим венгром. А наш Яшка был хитёр, от работы отлынивал. Перед уборочной, когда хлеба восковой спелости, нарежет овсяной или ржаной соломы, завяжет голову полотенцем и сидит, плетёт шляпы, чтобы продать их в земстве в Жмакино по 3 рубля за штуку. А на просьбу матери идти с ней в поле, отвечает: «Голова болит». Вскоре их собрали и отправили на родину.
От грани наших земель, в метрах двести, находился монастырский лес, и монах-объездчик часто бывал в Волчовке. Увидев его, детвора, поднимая пыль цыпка-стыми ногами, бежала к старшему брату моего отца, Даниле.
– Дедушка, отец Идол едет! – перебивая друг друга, сообщали они.
– Ах, назолы, не Идол, а отец Нил!» – улыбался тот беззубым ртом.
Этот «Идол» однажды сумел порядком насолить нам. Пастухи то и дело меня-лись, нередко попадая под мобилизацию на фронт, и скот заставили пасти нас, ре-бятишек. В один прекрасный день, как только начало припекать солнышко, коро-вы, задрав хвосты, умчались в монастырский лес. Мы не очень испугались – лес не посевы хлеба. Почему бы не пастись здесь скотине? Ну, мы и пасли до тех пор, по-ка не приехал отец «Идол» и не погнал животных в свое подворье, где, кроме зда-ния монастыря, находились скотные дворы, водяная мельница, десяток жилых до-мов для рабочих и смотрителей. Мы, удручённые и виноватые, вернулись в посё-лок. Старики, два отцовских брата Данила и Семён, покряхтели и двинулись вме-сте с солдатками вымаливать животных.
– Кто вам разрешил пасти скот в монастырском лесу? – взял в оборот нашу деле-гацию пухлый, мясистый настоятель-хохол. – Безбожники! Греха не боитесь! Иди-те, скотину не получите, пока за каждую голову не привезёте по 10 возов снопов с монастырского поля!
– Кто же тебе будет снопы возить, старики, что ли? – возмутились солдатки, на загорелых лицах которых с досады выступил обильный пот. – Бабам, вздохнуть некогда, вся работа, и дома и в поле, на нас – мужики-то на войне!
– Не привезёте – скотину не отдадим! – заупрямился заплывший жиром настоя-тель.
 Так и ушла наша делегация ни с чем. Тогда запряг свою лошадь самый старый житель посёлка Николай Борисов. Старик он был грамотный, лет 20 работал в Староборискино лесником.
– Да, вы подумайте, кого хотите заставить работать на монахов-тунеядцев – вдо-виц и сирот! – продубленное временем лицо старозаветного Николая Аникеевича было строгим и даже суровым. – Сын мой, Павел, положил голову за Отечество, Василий и Филипп проливают за него кровь, а ты издеваешься над их жёнами! Я сам лесник, знаю, где можно пасти скот, а где нельзя! Лес-молодняк скот мог бы повредить, а крупным деревьям от него изъяна нет. Коровы же не свиньи, корни не подрывают!
– Отдадим скотину, когда снопы нам навозите! – стоял на своём тот.
– Не отдадите, тогда режьте коров и ешьте их, красномордые черти! – распалив-шись, выкрикнул Николай Аникеевич, гордо вскинув головой с жиденькими се-дыми волосёнками, и тут же пригрозил: – Думаете, я не найду на вас управу? Сей-час же поеду к земскому начальнику!
– Гоните, гоните их скотину, прямо до места! – услышав это, завопил тот, качнув мясистым затылком. – Это не человек – антихрист!
Больше мы не пускали в монастырский лес стадо. Пасли его по горам и оврагам. Отец и в это лето приезжал в отпуск на уборочные работы. При нём меня меньше нагружали. Я мог ходить на рыбалку, собирал грибы – мать еле успевала их со-лить. Сын Семёна Прокофий был в это время отпуску. Мать, нажарив ершей и на-ложив грибов в миску, пригласила его в гости и допытывалась у него, скоро ли кончится война, от которого все порядком устали, но тот ничего путного не мог сказать. Мать положила с ним гостинцы – орехи, которые в большом количестве росли в борискинских лесах. Родственники урожайный год набирали их возами и щедро делились с нами.
Иван Наумов первый
Осенью, первого октября 1915 года, нас, цельную ватагу мальчишек повели в Жмакино в школу, построенную на деньги бездетного помещика Санина. Она была новая, ещё два класса пустовали. В одном из них был уголок живой природы, по полкам расставлены комнатные цветы, на стенах висели картины: «Крещение Ру-си», «Землетрясение в городе Верном» (с 1921 года – г. Алма-Ата). В списке учеников нас, Иванов, оказалось четверо. Учительница Евдокия Александровна реши-ла нас пронумеровать. Я был записан под первым номером. Затем нас снабдили грифельными досками, букварями, карандашами и тетрадями. Все школьные принадлежности, в том числе и книги, выдали бесплатно. Учиться мне было гораздо легче, чем остальным, так как я умел считать до двенадцати – у нас в доме были настенные часы с боем и циферблатом. Кроме того, я понимал и говорил по-русски и очень скоро оказался в классе первым учеником. Но через месяц я заболел корью. Евдокия Александровна пришла пешком из Жмакино навестить меня. Она рассказала маме, как лечить и ухаживать за мной. Велела занавесить кроватку, чтобы у меня всегда был полумрак. Учительница предостерегла, чтобы я не тёр и не чесал глаза при зуде, иначе могу ослепнуть. Корь – болезнь заразная, у Евдокии Александровны было трое ребятишек, а муж – фронтовик; тем не менее, она не побоялась придти к больному ученику.
    Сутками я терпеливо лежал в темноте за занавеской, не зная день или ночь во дворе. Глаза опухли и не открывались. Мать почти всё время была рядом, не отходила далеко. Когда сыпь начала отходить, во всём теле, особенно в глазах, появился нестерпимый зуд. Но я помнил слова учительницы, что их чесать нельзя, иначе останусь на весь век слепым, и терпел эту муку. Потом больная кожа слезла вся целиком.
Когда мама повела меня в школу, на мне была не по росту длинная и тяжёлая ов-чинная шуба. Увидев меня, учительница проговорила:
 – А, Иван Наумов первый явился! Долго же ты болел. Мы уже таблицу умноже-ния выучили и многое другое. Тебе не угнаться теперь за другими. – Обращаясь к матери, добавила: – Пусть ходит вместе со всеми в школу. Если не перейдёт во второй класс, ничего страшного! – на следующий год легче будет учиться.
Чтобы я смог догнать товарищей, Евдокия Александровна давала мне больше, чем другим, домашних заданий, которые я аккуратно выполнял, назубок выучил таблицу умножения. Очень быстро я обогнал товарищей, снова став первым уче-ником в классе. Особенно быстро и лучше всех, бегло я научился читать. Новые книги, которые выдали нам, я без единой помарки вернул в конце учебного года. Только после болезни я не успевал ходить за товарищами и далеко отставал от них, когда шёл домой. Но возле Зубаревки меня встречала наша дворняжка по кличке «Мальчик», которую я ещё раннем детстве взял щенком у Ивана Куманеева. Когда было тепло, я отдавал ей свои варежки, с которыми она мчалась домой. Положив их под окно на завалинку, опять прибегала ко мне. Очень умная собака, не на каждого человека можно было положиться, как на неё. Выведутся у клушки цыплята, Мальчик всех сохранит, ни одному не даст пропасть – ни ястребу, ни ворону не позволит сесть ни на забор, ни на сарай. Или проберётся чужой петух во двор, со-бака тряхнёт его как следует и погонит прочь. А ещё, гусей в Волчовке было много и все белые, но стоит соседней стае пробраться к нам во двор, Мальчик гонит их вон – как только он отличал своих от чужих? Если ожеребится кобыла на выпасе, он ни на шаг не отойдёт от плода. А когда волки подойдут к посёлку, он на крыше лает или, предупреждая об опасности, бьёт по окошку хвостом.
    Так прошла зима. Сеять в посёлке начинали рано. Однажды дядя Семён с работ-никами собрался боронить. Мы с двоюродным братом Иваном стали проситься с ними. У дяди был работник со Староборискино Гавриил, но звали его Гавой. Был он нечист на руку. Отличился тем, что украл вместе с приятелем в школе шапки у детей. Отец его тоже был вором, за что позже поплатится жизнью. Было это позд-ней осенью 1917 года, когда старую власть смели, а новую ещё не установили. Отец Гавы с дружками обчистил в Староборискино у соседа Степана подвал, где на случай пожара хранилось всё самое ценное. Тот поднял тревогу. Собрали сход-ку. Был небольшой снежок – по следам быстро обнаружили воров, забив их на-смерть. Они лежали у церковной ограды мёртвые. После самосуда в селе долго не было краж.
Вместе с Гавой у нас, как я уже писал выше, работал не отличавшийся трудолю-бием Яков, по прозвищу Баташ. Объехали работники несколько раз массив с боро-нами и стали просить дядю Семёна, чтобы мы, два Ивана, верхами стали боронить, а они бы поднимали бороны, убирая с зубьев накопившийся сорняк. Дядя, мол, со-всем может идти домой – незачем ему, пожилому человеку, поднимать бороны. Мы с Иваном стояли в стороне, раздумывая, какую игру затеять. Дядя подозвал нас и объявил:
– Хватит вам на речке бить лягушек, садитесь верхом и начинайте боронить! – Объяснили нам, что сворачивать лошадей нужно не круто, а плавно, вести их по не необработанной площади и т.д. Сначала мы бороновали в охотку – плохо ли ездить верхом! Но скоро наша нежная кожа на промежности была растёрта до крови. Не помогали и подушки, привязанные вместо седел. Мы начали сбегать на речку и прятаться в кустах. Но нас находили – заставляли снова боронить. Привыкнув, пе-рестали убегать.
Однажды работники пахали поле, а мы с Иваном боронили за ними на четырёх лошадях. Когда пришёл дядя Семён, он развёл руками. До обеда не закончили и полгектара на двух плугах. Гава с Яковом оправдывались. Когда нас спросили, в чём дело? мы начистоту рассказали, что те отлынивали и тянули время. Дядя Се-мён поругал их за это. Когда вечером поехали верхами на луг путать лошадей, ме-ня взяли с собой. Во время езды по опасному месту, где с правой стороны была круча горы, а с левой – обрыв, Гава намеренно хлестнул кнутом мою лошадь, ко-торая от неожиданности шарахнулась, и я слетел в отвесную пропасть. Работники сделали вид, что ничего не заметили и последовали дальше. Я не помню, сколько пролежал внизу крутого обрыва без сознания. Придя в себя, убедился, что левый бок, начиная с колен и кончая плечом, был весь в кровоподтёках. Прихрамывая, со слезами на глазах, я еле-еле дошёл до дома. Мать ужаснулась жестокости Гавы и пошла к дяде Семёну. Работник, увидев её, трусливо спрятался в сарае. Его вывели на свет божий – он забегал мелкими злыми глазками.
– Знаешь, что за мальчишку заступиться некому – отец на фронте, решил отом-стить ему? – мама гневно топнула ногой, обутой в лапоть.
– Я по ошибке попал в его лошадь, хотел хлестнуть другую! – маленькие пуговки его глаз из-под низко нависших бровей, вопреки сказанному, горели ненавистью.
– Ребёнок без памяти пролежал столько времени, а вы даже не соизволили по-дойти к нему, помочь! – дрогнувшим голосом проговорила мама. Не веря его оп-равданиям, она пригрозила, что обратится к властям. Делать этого она не стала, но боясь, что нерадивые работнички покалечат нас с Иваном, боронить перестали по-сылать. Пришлось им самим ходить за лошадьми с боронами по рыхлой вспахан-ной земле, чтобы заработать на хлеб насущный.
По воскресным дням нам, детворе, давали отдых. Летом мы гурьбой ходили к ов-рагу, где на южном склоне рос чилижник и бобовник, и собирали ягоду. Здесь её было много – хоть горстями бери. Однажды я набрал полное блюдо земляники. В это время Елена Семёновна, не ужившаяся с мачехой, жила у нас. Она вышла на крыльцо и крикнула:
– Иван, айда скорей домой – отец с фронта пришёл!
Я метнулся, без оглядки добежал до порога избы. Ягоды все подрастерял. Запы-хавшись, вошёл в дом, огляделся, отца не видно было нигде. На столе кипел само-вар. Догадался, Елена Семёновна меня обманула, желая чай пить с ягодами. Я вы-шел во двор и заплакал навзрыд. Маме стало жаль меня, она обругала обидчицу.
Отца, по которому я крепко успел соскучиться, снова отпустили на месяц в пери-од уборочной страды. На следующий день, рано утром, я увязался за ним в поле. Он косит овёс, я таскаю за ним брусок точить косу. Солнце нещадно палит, иску-паться бы в речке, но нельзя – работа! Подошёл дядя Семён – ох, как много вы скосили! Отец с гордостью ответил – за нами не угонитесь, нас двое! Однако, жа-лея меня, мальца, он не брал больше с собой косить хлеба.
Осенью, 1 октября 1916 года, я пошёл в Жмакинскую школу во второй класс. Наша учительница в одном помещении учила 4 класса. Как она успевала это, мне до сих пор непонятно. От каждого класса был дежурный, который разносил тетра-ди и чернильницы, перед учением читал молитвы. Перед большой переменой и по-сле уроков мы повторяли «Отче наш». В школе была библиотека с русскими сказ-ками и «Житиями Святых», куда я, не медля, записался, и брал оттуда книги. Ев-докия Александровна просила пересказать что-то из книги, чтобы убедиться, что ученик читает, а не только рассматривает картинки. Не все учились прилежно. Мой двоюродный брат Иван был в числе отстающих. Ещё первоклассником, его подняли с парты, чтобы рассказал наизусть таблицу умножения. Он начал бойко читать шпаргалку, лежащую на столе. Учительница, догадавшись о его хитрости, подошла к нему, взяла за ухо: 
– Ах, догадливый осёл! Учить ему лень! – и повела в угол, где поставила на ко-лени. Не было пощады и озорникам, которых тоже наказывали.
С нашего посёлка все три Ивана, кроме меня, бросили школу. Ходил с Волчовки только Герасим в первый класс. Его и других малышей часто обижал Артамонов Василий, верзила из четвёртого класса, летом пасший стадо. Я решил проучить его за это. Но как? Он сильнее и старше меня. Договорился с зубаревскими перво-классниками, что схвачу его сзади за одежду, когда тот начнёт обижать их, а Роман сбегает за учительницей. Так и сделали. Евдокия Александровна повела его прямо к отцу, который был строг и выпорол его. На другой день мы идём с Герасимом в школу, он нас ждёт у песочной ямы. Драться с нами обоими он, однако, побоялся и начал кидаться камнями. Мы – в него! Так ни с чем он и ушёл – больше в школе не появлялся. Но и без него задир хватало, среди них второгодники Вася Бородин, беженец Мызанович, пацан по прозвищу Водяная Крыса. Когда наш класс по суб-ботам еще оставляли на час, их трое, а я один. И всю дорогу дерёмся, вернее, я только отбивался от них. Меня утешала мысль, что в понедельник, когда все клас-сы отпустят вместе, мы им всё сверстаем, так как на моей стороне были зубарев-ские мальчишки.
Были и потешные случаи из школьной жизни, которые запомнились мне. На-смешник Федосей Бородин, пасший раньше в монастыре стадо, тоже был старше нас. В большую переменку достал он со шкафа машинку для стрижки волос и го-ворит обросшему Данилке Цапурину:
– Давай, я тебя остригу!
– Стриги! – обрадовавшись, тот сел перед ним. 
Провёл дылда Бородин борозду от одного уха до другого, вторую – от лба до шеи. Получился крест на голове. Положил на место машинку и говорит лениво Данилке, мол, по-другому я не умею стричь. Тот долго умолял его постричь нор-мально, Бородин был неумолим. И Данилка заплакал. Тут пришла учительница и заставила Федосея постричь не только Данилку, но и всех, у кого были лохматые головы. А еще у нас был отчаянный мальчишка Болоцкий Митрофан. Учиться он не хотел, и Евдокия Александровна просила его не ходить в школу. Но он ради озорства продолжал бывать в классе.
С учением у меня по-прежнему было нормально. Лучше и выразительнее меня никто не читал, арифметику я тоже хорошо освоил, хотя задачи по учебнику Виш-невского были трудные. Но я терпеливо, до тех пор бьюсь над ней, пока не решу. Любил я писать по картинкам сочинения, которые нравились Евдокии Александ-ровне. Иногда она сама нам читала. Очень расстроил нас рассказ про итальянского мальчика Нелло, который любил рисовать мелом и углём, так как карандаша у не-го не было. Узнав однажды, что можно, участвуя в конкурсе, выиграть премию, он нарисовал старика с трубкой в зубах, но победителем, увы, не стал. Бездомный мальчик пришел в притвор собора, где долго любовался изображениями святых, а потом лег со своей собачкой на паперти и замёрз во сне. Художнику показался очень выразительным рисунок Нелло на выставке – он хотел взять его в ученики. Учительница закончила рассказ словами: «Если бы художник пришёл раньше». Я и еще один впечатлительный ученик заплакали.
Однажды зимой мать уехала в Самару по телеграмме отца и не смогла вовремя приехать. Началась метель, и некому было покормить в сарае скотину – работника Якова мобилизовали на фронт. Снежные вихри кружились по двору. Жалобно ржали голодные лошади, утробно мычали коровы. Под вечер мы с Домной общи-ми усилиями запрягли лошадь и поехали на гумно за сеном. Пурга продолжала лютовать. Около омёта остановили лошадь, стали накладывать корм на дровни, но его уносило ветром. Долго мы так мучились, пока не подъехал дядя Семён и не от-вёл под уздцы лошадь в затишье. Он наложил нам сена, и мы, довольные, поехали домой, а он к себе на гумно.
Приехав из Самары, мать наняла в работники шестнадцатилетнего поляка Анто-на, чья семья, эвакуировавшись, жила в нашем староборискинском доме. Парень, в совершенстве овладевший мордовским языком, был послушным и старательным. Вдвоём у нас во дворе дело лучше пошло. Он ждал меня со школы уже с запря-жённой лошадью и я, наскоро поев, отправлялся с ним на гумно. В сильные холода Антон отвозил нас в школу на лошади. А обратно домой в такие дни Евдокия Александровна нас не отпускала, оставляла ночевать прямо в школе или брала к себе на квартиру.
Весной Антон пахал, я боронил за ним, а дядя Семён сеял. По воскресеньям по-ляк мешками собирал жёлтые цветы адониса и сдавал их в земство – из них изго-тавливали какие-то снадобья для фронта. Однажды, получив деньги, Антон приоб-рёл на них помидоры и угостил меня им.
– На, Иванка, ешь, до чего вкусная помидорка – язык проглотишь!
Я откусил и чуть не выплюнул, до чего она показалась неприятной.
 – Не ешь это дерьмо, а то умрёшь! – возвратив помидор Антону, сказал я. Он по-смеялся и продолжал есть.
Когда отец вернулся с фронта, Антона у нас уже не было. Его много раз вызыва-ли в Борискино, так как семья собиралась возвращаться на родину. Но он, весёлый, прибегал обратно – не было вагонов для отправки.
Отец часто приезжал за мной на лошади в школу. Евдокия Александровна хвали-ла меня, говорила, что я способный, мне надо продолжать учёбу. Но, увы, учение моё на этом завершилось. Как же мне хотелось учиться дальше, но учёным мне не суждено было быть и оставить после себя какой-то след – тоже. Осенью 1917 года пришла пора пойти в третий класс, но произошла пролетарская революция. Отец о моей учёбе и думать не хотел, особенно когда школу отделили от церкви. В граж-данскую войну два года занятия в школах вообще не проводили, и к нам на жи-тельство снова приехала Елена Семёновна. Я любил читать книги, но достать их было негде. Отец стал привозить от моего крёстного, священника Соловьёва, «Жи-тия Святых», и я так увлёкся ими, что меня было трудно оторвать от чтения. Сам отец перед праздниками тоже доставал книгу по церковному песнопению, садился за стол и начинал петь. Елена Семёновна помогала ему, вторя дискантом. Понево-ле подключился к хору и я – начал петь альтом. Закончив пение, отец зажигал зе-лёную лампаду перед иконами и читал какой-нибудь Акафист. Иной раз так хочет-ся спать, а хочешь иль не хочешь – молись с ним. А вот Домна и Саня петь не нау-чились, да и книжки в руки не брали.
Революция породила Гражданскую войну
После революции Россия уподобилась растревоженному муравейнику. Скот с барского имения стали распределять между солдатками. Кому-то досталась ло-шадь, кому-то свинья. Остальное барское имущество тащили все кому не лень. Наш посёлок тоже принимал участие в этом. Дядя Григорий навёз досок и насте-лил ими пол в избе. Дядя Семён до образования колхоза боронил свои поля бар-ским инвентарём. Мать тоже посылала отца за барским добром, но он отвечал, что ему чужого не надо. Так ни разу и не съездил в барский дом. Покончив разорением крупных помещиков, крестьяне принялись громить мелких, в том числе скотопро-мышленника Балбошина, а потом взялись за монастырь, который тоже изрядно по-общипали.
Вскоре объявили, что землю будут делить на живые души, и жить надо или в Староборискино или в посёлке. Отцу, конечно, хотелось обратно, ближе к церкви, но мы не хотели расставаться с привольем. Во дворе спутаем лошадей, гоним их на речку на водопой, а оттуда они сами идут прямо на выпас. А в селе ежедневно нужно ехать в ночное километров за пять-семь. И снопы возить в Борискино с поля далеко и долго, ночи прихватывать приходится. В посёлке с этим было проще и быстрее – земля рядом. Преимуществ проживания в Волчовке, на наш взгляд, больше, с чем отец вынужден был согласиться на семейном совете. Когда летом 1917 года стали перевозить из Борискино наши постройки – два амбара и сруб до-ма – мне было 11 лет. За более тонкие концы брёвен приходилось браться мне. Кроме полевых работ, в праздники и воскресенье у кого-нибудь да был «помоч», соседи, как и мы, поднимали срубы домов, амбаров. Даже подростки лишились выходных. Отец нанял из Борискино плотников –  белорусов и поляка, беженцев империалистической войны. Поляк Василий, рослый, широкоплечий, хорошо го-ворил по-русски. В своё время он 6 лет работал грузчиком в Америке – я охотно слушал его рассказы об этом, с интересом приглядывался и к плотницкой работе. Заметив это, он сказал отцу:
– Дядя Прокофий, вы бы отправили сына учиться, он любознательный и сообра-зительный – из него выйдет толк!
– Не те времена, чтобы учиться! – ответил отец раздражённо. – Проживёт и в се-ле, раз толковый! – тем самым поставил крест на моём будущем.
Сруб дома был готов, в придачу к нему плотники изготовили стол, деревянную кровать. С монастырского подворья, где проживали эвакуированные белорусы, отец нанял работников крыть избу обмолотками-снопами. Класть голландку по-просят Чёрного Василия, жившего когда-то у нас на квартире. Позже, в годы НЭ-Па, он откроет свой магазин.
В результате революции, хаоса, порождённого ею, «захромала» железная дорога – не было угля для паровозов. Старые органы власти были разрушены, что привело к беспорядку в снабжении Москвы, Петрограда и других городов не только углём, но и продовольствием. Горожане обменивали у крестьян на хлеб одежду, нанима-лись работать у зажиточных хозяев. Новая власть организовывала Советы для управления делами на местах –  отца выбрали его членом. Сельсоветы давали на-ряды мужикам на еженедельную вывозку дров. От Липовки до Бугульмы потяну-лись обозы с топливом.
Для «выкачки» хлеба по деревням и сёлам были разосланы продотряды. Старики всерьёз забеспокоились, как бы семьи их не остались на голодном пайке. Как вы-яснилось позже, их тревога не была безосновательной. Отец с братьями, Семёном и Григорием, решили по возу ржи спрятать в родниковом долу, в густом осиннике. Ночами они выкопали яму, но Красный Прокофий заметил их. Братья поняли, что их секрет может быть обнародован, – их засудят за укрывательство хлеба. При-шлось обратно выгрести рожь, яму засыпать землёй. После доноса с волисполкома прискакал уполномоченный, проверивший яму и наши амбары. Но братья сделали так, что в амбарах не обнаружили ни фунта хлеба с землёй. Не найдя ничего по-дозрительного, уполномоченный взял на учёт излишки хлеба у хуторян и уехал обратно. По распоряжению волисполкома с Новодомосейкино стали приезжать красноармейки, забирая у жителей посёлка за бесценок хлеб.
Наступила осень. Под плуг мы с отцом посеяли озимь. Всё больше разгоралась Гражданская война. По мелкому ещё снегу прибыла в наши края сапёрная часть Красной армии. Красноармейцы ходили по дворам, собирали тёплую одежду: шу-бы, валенки. Отец дал им старый тулуп и валенки. Гражданское население заста-вили рубить и привозить из леса колья для проволочного заграждения вдоль речки Дымка, начиная с деревни Ремчугово. То красные наступали, белые отступали, то наоборот. Фронт Гражданской войны прошёл через нас 4 раза. Пулемётная трес-котня и ружейные выстрелы состоявшегося в Павловке боя были слышны и у нас.
К Елене Семёновне, по-прежнему проживающей у нас, часто заходил красноар-меец Иван Андреевич Игнатович, который, отстав от своей части, позвал её замуж. Жених был высокого роста с большими серыми глазами. Но красавцем из-за большого носа его нельзя было назвать. Несмотря на возражения дяди Семёна и моего отца, убеждавшего её, что она плохо знает этого человека, та дала согласие на брак. Двоюродный брат Константин запряг лошадей и повёз их в Старобори-скино венчаться. В новую избу мы ещё не перешли – там не было голландки. В из-бушке негде было повернуться, а тут еще молодые, несмотря на тесноту, стали жить у нас. По вечерам заносили доски и стелили на них. А утром их убирали.
Жили они у нас до тех пор, пока Колчак не начал наступать на Красную Армию по всему фронту. Стала слышна артиллерийская канонада. Отец забеспокоился. Если белые застанут Игнатовича у нас, то и семье достанется. Он запряг лошадь и повёз его к красным. Только выехали с Зубаревки, со стороны Новодомосейкино появился обоз белой армии. Успели проскочить в Курвасильевку. Отец снял свой чапан, надел его Игнатовичу. Благодаря тому, что белогвардейцы не выставили патрулей, проехали опасное место.
При отступлении Красной Армии зимней дорогой мне, как и всем подросткам, пришлось быть возчиком. Я вёз красноармейцев от нас через Ружеевку до Старо-домосейкино. С Ружеевки до Кувака земли километров семь принадлежали когда-то помещику Андриевскому. Сейчас они не обрабатывались и летом покрывались ковылью. На каждой подводе ехало по три солдата. На моих санях двое из них ле-жали, один сидел рядом со мной. Дорога шла косогором, ехали рысью. Боец, све-сивший голову с саней и мурлыкавший что-то, в раскате так ударился об берёзу головой, что я удивился, как она у него не слетела совсем. Отдышавшись, он стал материться, схватил винтовку и пригрозил, что пристрелит меня. Якобы я нарочно, с намерением убить его, быстро ехал.
– Положь винтовку, а то прикладом заеду! – заступившись, цыкнул на него си-дящий рядом со мной красноармеец. – Тебя, ротозея, не так ещё тряхнуть надо, причём тут мальчуган?! Едем рысью по лесу, всё время раскаты, надо вперед смотреть, а ты голову повесил, словно портянки сушишь. Умная голова от такого удара бы вдребезги разбилась, а твою дурацкую башку и кувалдой не разобьёшь! – и тот замолчал.
В Домосейкино нас, подростков, отпустили, и мы поехали домой.   
В посёлке Волчовка при крепостном праве в старых картах числилось 40 дворов. Поэтому, видимо, однажды пригнали в посёлок на постой цельную роту белых. К нам на ночлег вошли 8 человек. Сложили в углу винтовки, легли на тулупах и шу-бах, которые постелила мама на полу. Утомлённые, они быстро уснули. Ночью у нас объягнилась овца. Ягнёнка занесли в избу, он улёгся между ног солдата. Утром рядом спящий приятель, увидев это, стал будить его: «Вставай, ты объягнился!» Тот поднял голову, говорит:
– Вот и верь после этого бабам, что рожать трудно. Впросонках объягнился – да-же не проснулся. – Все хохотали до слёз.
Разношёрстная белая армия двигалась по всем дорогам, заставляя хуторян запря-гать лошадей и доставлять их по назначению. Тем надоело возить то красных, то белых. Они проложили дорогу в Липовый овраг и отправили ездовых лошадей вместе с кормом туда. Днём около них находились дети, ночью – взрослые. Когда сошёл с полей снег, лошадей прятать уже негде было. Белые казаки рыскали везде в поисках верховых лошадей.
– Отведи лошадей в монастырский овраг, – сказал однажды мне отец, – но не пу-тай их, а пусти на волю. Чужой человек на воле их не сразу поймает.
 Я погнал их, пустил в овраге. С уздечками шёл домой, когда навстречу мне уже спускались белые казаки. Заарканили нашего гнедого мерина, сильного, грудасто-го, которым можно возить орудие или использовать в обозе, и ещё одну лошадь под верхового. Взамен оставили больных истощённых коняг у Инчина Ильи. Но отец не стал с ними возиться. Кроме того, белые купили у отца омёт сена не негод-ные царские купюры и керенки. Царские золотые монеты тоже были в ходу, но крестьяне использовали их тайно.
В посёлке Зубаревка, который находился в километре от нас, в 1918 году стояли белогвардейцы. У одного богатого мужика квартировали три офицера. Однажды вечером с улицы раздался выстрел, и один офицер был убит наповал, что стало для обоих посёлков настоящей казнью. Мужиков и баб сгоняли в одну избу и держали там, чтобы указали на убийцу. Но откуда им знать, кто ночью выстрелил в окошко? Не добившись результатов, беляки стали делать обыски в домах тех, чьи хозяева или их сыновья служили в Красной Армии. Через двор от нас жил Николай Ани-кеевич, который отбил у настоятеля монастыря наше стадо. Сын его, Павел, как я уже писал выше, был убит на фронте Первой мировой, Василий арендовал мельни-цу, а младший Филипп служил в Красной армии. В дом старика и нагрянули бело-гвардейцы. Всё перерыли, и у солдатки, чей муж служил у красных, в сундуке на-шли пустую кобуру от нагана. Ещё пуще озверели белогвардейцы – нашлись убий-цы! Дряхлого старика вытащили с печки, давай его шомполами бить. Потом при-нялись за баб, пытаясь дознаться, кто убил офицера. А те, не понимая русского языка, не зная, за что их бьют, подняли вой. Отец, услышав вопли, пошёл к соседям – за что, мол, бьёте беззащитных женщин?
– Вы их хоть до смерти забейте, они вам ничего не скажут, – сказал он на претен-зии истязателей, – так как по-русски говорить не умеют. Может, эту кобуру, как трофей, привезли ещё с империалистической войны. Так, неужели их за это бить надо?
Белые остепенились на время, послали нарочного за Василием. Тот привёз с со-бой двух свидетелей, что в ночь убийства был на мельнице. Десятки помольщиков могут подтвердить, что он никуда не отлучался оттуда.
– Мы заставим тебя сознаться! – рявкнул, вытирая белоснежным платочком тон-кие губы, офицер, допрашивающий его.
Мельника раздели и начали шомполами хлестать. Где ни ударят – кровь брызжет. Василий молчит, даже не охнет, только морщится от каждого удара. Избили его до полусмерти и кинули под замок в сарай. А потом составили протокол, как на убий-цу, и отправили в Самару. Бросив дела, отец пошёл провожать соседа. Прощаясь, он заверил Василия, что напишет ходатайство, соберёт подписи с жителей посёл-ков и отошлёт, куда следует. Отец и впрямь не смирился с тем, чтобы невинного человека осудили. Через месяц Василий вернулся, правда, еле живой от голода и пыток, весь вшивый, хоть горстями отгребай их. При встрече с отцом сосед со сле-зами на глазах благодарил его за хлопоты о нём.
Прошло 10 лет. У Василия Николаевича, степенного и солидного, уже была большая семья. Но выездная тройка уполномоченных, совместно сельсоветчиками выкачивающая хлеб с населения, вынесла на заседании решение, отобрать у него, как арендатора мельницы, весь хлеб. Кроме того, лишили Василия Николаевича избирательных прав и выгнали из дома. Помыкавшись, он вынужден был уехать с семьёй в Среднюю Азию – досталось ему и от белых и от красных. 
Пострадал и дядя Семён, которого вместе с другими хуторянами обязали везти на подводах отступающих белых. Вернулись они через месяц без лошадей. У него по-сле этого осталась всего одна лошадь. Но через некоторое время обессиленная и истощённая савраска, видимо, брошенная военными, сама нашла и дом и хозяина.
С отступлением Колчаковской армии снова вернулись красные, теперь уже на-всегда. Явился и Игнатович. Когда сгорел берёзовый лес, росший на торфяниках, бывшим красноармейцам начали оттуда отпускать дрова. Нам тоже с дядей Семё-ном выделили делянки, так как Елена с мужем жила у нас, а сын дяди Семёна два года провоевал в Красной Армии. Мы собирали обгоревшие брёвна и складывали в кучу для определения кубатуры. То же самое делали рабочие совхоза, основанного на монастырской земле. Вдруг зазвучал колокол, оповещающий конец работы. Все три совхозных работника, несших чурбаки на плечах, где кто стоял, там и бросил свой груз.
– Смотри, Прокофий, вот и надейся на таких работяг! – сказал дядя Семён. Поз-же, будучи колхозником, я убедился, что работа на ничейной земле, отнюдь, не стимулировала людей, особенно расхолаживала, когда руководство занималось растаскиванием общественного добра.
Вместе с Красной армией снова явились продотряды. К весне под руководством председателя сельсовета Константина Даниловича началась засыпка семян для общественной запашки. В случае неурожая хлеб из общественного амбара распре-делялся между крестьянскими семьями. Но не тут-то было. Приехал продовольст-венный обоз из Бугуруслана – насильно выгреб общественные семена. Кроме это-го, прихватили хлебные запасы и в крестьянских амбарах. Мужики разводили ру-ками и корили председателя. У многих не только семян, но и для еды хлеба не ос-талось.
Голод
Совхоз, организованный на монастырской земле, постепенно выживал монахов. Отец и дядя Семён нанялись пахать, сеять и бороновать несколько десятин для совхоза – здесь не хватало тягловой силы. Взамен получили семена для себя, по-сеяли их. Но лето 1920 года было неурожайным из-за отсутствия дождей. Зимой тоже не выпало осадков. Весной 1921 года по оврагам не было даже ручейков. На-род не на шутку забеспокоился – нового урожая могло и не быть без запасов воды в почве. Да и лето снова оказалось засушливым. Люди в ожидании страшного го-лода кинулись в монастырскую урему за конским щавелем. Его, как и лебеду, на-бирали, кто сколько мог, сушили и превращали в «муку». Рубили берёзы, собирали с них серёжки на зиму – не брезговали ничем. Елена Семёновна с мужем, видя, что есть нечего, уехала в Сибирь. Хуторяне начали ездить в поисках более-менее снос-ных посевов, чтобы спасти семьи от голодной смерти. Под Бугурусланом отец с родственниками и соседями выкупили посевы украинца, уезжающего на историче-скую родину, за 12 миллионов рублей, которые получили от продажи скота. На наших посевах земля потрескалась – убирать было нечего. У некоторых уродилось просо, у нас и того не было. Ржи собрали лишь 10 пудов (160 кг), пекли хлеб с ле-бедой, которой уродилось много.
Ранней осенью старики занимались на посевах украинца молотьбой, а меня за-ставили пахать зябь. На завтрак хозяйка подала свежих помидоров, которые мне не пришлись по вкусу. А вот дыни, которыми угощал меня её сын Павло, молодой человек в коротких штанишках, во время отдыха на пашне, мне полюбились. По-сле дыни Павло предлагал мне побороться, и хоть он ростом был выше меня, я без усилий клал его на кочки.
Закончив уборку, стали делить собранный урожай. Каждый получил по 10 пудов пшеницы, по 2 – гороха, подсолнуха – по 20, свёклы –  по 40 пудов и по 50 штук тыквы. А сколько лошадей, коров, овец продали 8 домохозяев за это! Урожай надо было убрать с поля, перевести на гужевом транспорте за 150 километров. Труд ог-ромный, а польза мизерная – овчинка выделки не стоила! Если бы проданный скот использовали на мясо себе, и пользы было бы больше и хлопот меньше. При пере-возке выращенной продукции день и ночь были в дороге. Ночевали в степи. Около села Пронькино от зноя горели торфяники. Здесь на готовом огне мы испекли кар-тошку и поехали дальше. Когда проезжали через Бугуруслан туда и обратно, каж-дый раз убеждались в страшных последствиях голода, который тогда охватил большую территорию нашей страны, в том числе, Самарскую губернию, куда вхо-дили, кроме прочих, Бугурусланский, Бузулукский, Бугульминский уезды. Возле ограды Бугурусланского собора, а также у Кинельского моста валялись с малыми и даже грудными детьми мёртвые и умирающие от голода люди, зачастую раздетые и разутые кем-то. На их истощённых телах, как на скелетах, видны лишь кожа да кости, устрашающе торчали выступающие рёбра. Особенно впечатляли крошеч-ные ребрышки умирающих младенцев. От потрясающей душу картины у меня во-лосы вставали дыбом.
Однажды мы проезжали через Бугуруслан со свёклой на подводах. К Ивану, сыну дяди Семёна, подошёл татарин, донельзя осунувшийся, с резко очерченными ску-лами на бескровном лице, и попросил продать свёклу. Тот в шутку запросил у него тысячу рублей. Недолго думая, голодающий отсчитал эту сумму, взял поданную свёклу и поспешил удалиться.
Когда мы приехали домой, старики снова уехали за Бугуруслан перевозить остат-ки урожая, а на моё попечение отец оставил скот – двух коров и пять овец. Я тра-вил им с крыши обмолотки-снопы и раз в день давал веточный корм. Сами мы то-же питались скудно. Сушили подсолнух, на ступе толкли его с кожурой, просеива-ли через решето. Мешали семечки с лебедой, добавляли тёртую свёклу и пекли пресные лепёшки. На ужин мама варила нам тыкву с горстью пшена и с молоком. Пшеницу и горох отец «забронировал» на семена. Скота было мало, времени сво-бодного оставалось много, я занялся плетением лаптей. Намочив лык, я принялся за дело. Но лапоть получился несуразный, огромных размеров, – с досады забро-сил его на чердак. Вскоре у нас переночевал житель Староборискино, собиравший подаяние. Он и показал мне, как правильно плести лапти. С тех пор я плёл их сам.
 Зима 1921-1922 года была снежная и морозная. Когда старики вернулись с по-ездки на лошадях, потребность в кормах увеличилась. Взять их было неоткуда, но животные сами нашли выход из положения. Вечером я давал лошадям обмолотки с крыши и оставлял ворота открытыми, чтобы те ночью могли уйти на гору сами се-бе добывать корм. Они били ногами снежный наст и доставали из-под него ковыль и «щётку». Утром приходилось искать их, чтобы убедиться, что они живые. Вес-ной 1922 года на наши горы приводили животных на прокорм и жители близле-жащих сёл. У нас до распутицы квартировали два мужика из Камышлы со своими лошадьми.
Председатель сельсовета Константин Данилович, чтобы прокормить семью, со-брался ехать в Сибирь и продал за холст нам амбар. 6 апреля, когда отец перевозил его, на западе загремел гром, что было предвестником хорошей весны и лета. Но до нового урожая было ещё не близко – свирепствовал голод. Голодающей России помогали многие страны, в том числе и Америка – говорят, в обмен за золото. Нам с Саней начали давать пайки: по кусочку белого хлеба, по стакану какао и куку-рузной муки. Лебедино-белый, пышный хлеб казался необыкновенно вкусным. А кукурузную муку я, уходя на рыбалку, насыпал в карман и, кладя её щепоткой в рот, находил, что она неописуемо сладка.
 Отец хоть и берег рожь и пшеницу на семена, на пасху не удержался и смолол немного муки. Но домой довезти её не смог. Лошадь так исхудала к весне, что да-же рёбра выпирали наружу. Она встала – не могла больше идти. Хорошо, что у нас была ещё одна лошадь. Отец выпряг обессилевшее животное, пустил на гору пас-тись, обротал вторую и на ней приехал домой. Мама варила из муки зюрьму, кото-рую забеливала молоком или ложкой сметаны.
К весне государство начало давать понемногу семена пшеницы и овса. Послед-ние было очень плохи. Но люди не отказывались и от них, так как семян совсем не было. Старики не ошиблись приметой – за всю весну не было ни одного заморозка. Сеять начали на обнажившихся  участках рано, когда по оврагам еще лежал снег. Раньше всех посеяли овёс – согласно пословице «Сей меня в грязь – буду я князь». Лошади были худые – кожа да кости. Отборонил я 15 саженей, и они, бедные, встали. Когда начал с них снимать хомуты, одна из них от слабости присела на хвост. Я начал выводить животных кормиться зелёнкой на горе, после чего всю посевную они больше не выбивались. Отец ухитрился засеять по полтора гектара ржи, пшеницы, овса, по полгектара гороха и подсолнечника. Остальной участок заняли просом, потому что больше никаких семян не было. Всходы были на удив-ление хорошими, несмотря на то, что сеяли редко. Весна была тёплой и каждое даже щуплое зёрнышко взошло. Днём жара, тепло, а ночью дождичек. Посевы росли не по дням, а по часам. Народ радовался, не чая дожить до нового урожая. Запасов почти ни у кого не осталось. Многие пухли от голода – ходили совершен-но отёкшими. Когда на пойменных лугах вырос конский щавель и стали его есть, лица людей стали с зеленоватым оттенком.
Скотины к весне осталось мало в посёлке. Чтобы не нанимать пастуха, пасли её по очереди сами. В начале мая вместе с сестрёнкой я пас стадо овец и коров на родниковой горе. Места, отведённые под сенокосы, использовать под пастбища строго запрещалось, как, впрочем, и самовольно рубить лес. Деревенское общество зорко и строго следило, чтобы не нарушались эти порядки. Когда несколько коров спустилось в липовый овраг, оставляемый под сенокос, я побежал вниз за ними. По горам и оврагам росло много цветов, пахло мёдом. Ничего не предвещало бе-ды. Но тут раздался крик Сони:
– Братка, айда быстрее сюда, тут какая-то собака овец пугает!
 Это была кормящая волчица, до того худая – кожа да кости, на брюхе болталось пустое вымя. Овцы, увидев меня, инстинктивно сгрудились за моей спиной. Сест-рёнка, вылупив круглые испуганные глазёнки, тоже спряталась за мной. Голодная волчица оказалась примерно в пяти метрах от меня. Лязгая зубами, она норовила зайти мне в тыл. Я быстро и резко поворачивался к ней лицом, и овцы, согласно инстинкту самосохранения, шарахались ко мне за спину. Долго мы так кружились, волчица пыталась зайти в тыл то с одной, то с другой стороны, результат получал-ся тот же. Несмотря на мой малый возраст, наброситься на меня зверь почему-то не решался. Тут, на наше счастье с родникового дола поднялись Герасим и Демьян с уздечками для лошадей. Увидев нас в беде, Демьян сбегал в овраг за дубинами. Вооружившись ими, мы с улюлюканьем отогнали волка в ближайший лес. Когда вечером пригнали стадо домой, Соня поторопилась рассказать о волчице матери и крёстной Ефросинье. Заохав, они стали просить отца не посылать нас больше пас-ти стадо.
– У всех дети пасут, а я сам, что ли, должен тратить на это время, которое доро-го? – пнув лаптем подвернувшийся камушек, сердито вопрошал он. – Не каждый же день волки нападают на овец!
Чем ближе было лето, тем заметнее становилось, что год будет урожайным. Цельными днями, согнувшись в три погибели, мы с Саней и матерью пололи про-со. В полдень искупаемся в речке, пообедаем и опять на просо, под палящие лучи солнца. Невыносимо болела поясница, одолела эта прополка так, что я плакал на-взрыд.
Но вот снова пришла очередь пасти стадо – послали на это дело на этот раз меня одного. Было жарко. Что пчелиный рой, вились над коровами оводы и слеп-ни, которые беспощадно жалили бедных животных. Задрав хвосты, они, словно по сигналу, галопом пустились к монастырскому подворью, а потом разбрелись по болотистой местности уремы. «Ой, пропала моя головушка! – думал я. – Утонут коровы в болоте, отец всю душу из меня вытрясет!» Пошёл я в уряму, но углу-биться в неё побоялся. Я ходил по краю, но животные при виде меня убегали ещё дальше, в гущу бобовника и чилижника. И лишь когда солнце подошло к закату, коровы один за другим стали выходить к выгону. Я сосчитал их. Убедившись, что все налицо, я погнал их в лесок, где оставались овцы, но их там уже не было. Что мне было делать – гнать коров в Волчовку или искать овец? Может, они сами най-дут посёлок?  Было уже темно, когда я пригнал коров домой.
– А где овцы? – сердито спросил отец, встретив меня у ворот.
Я рассказал, как было. Не успел я войти в избу, за мной прошёл отец, схватив ме-ня, начал колотить. Крёстная Ефросинья, забыв про возраст, выпрыгнула с печки, встала между мной и отцом.
– Ты в припадке гнева не знаешь, что творишь! – возмутилась она, обняв сухими палками немощных рук мои худенькие плечи. – Виноват ли Ванюшка, что бьёшь его? Прокофий, как можно было мальчонка одного пускать стадо пасти? Больше не тронешь его, не дам! Бей лучше меня!
Опомнившись, отец, не говоря ни слова, вышел вон. Матери дома не было. Когда она вернулась, крёстная обо всём поведала ей.
– Спасибо, что не дали бить безответного Ванюшку, – расчувствовавшись, про-слезилась та. – Если бы Домну попытались послать пасти, она бы в ответ заруга-лась, но не пошла бы одна со стадом.
За ужином мать упрекнула отца, что единственный сын, погрязнув, мог утонуть в болоте, что нередко случалось в уреме. Отец, отводя глаза, молчал. Деревянной ложкой зачерпнул из большой общей миски кислых щей, нехотя поднёс ко рту – у него явно пропал аппетит, он встал и вышел из-за стола. Овцы, кстати, на следую-щий день нашлись.
Урожайный год – конец незабываемой голодовке.
Наступил сенокос, травы уродилось много. Мне было 12 лет, когда отец наладил косу и взял меня в липовый овраг косить сено. Дол в то время назывался барсучь-им, так как этот зверь водился там в норах и даже поедал продукты, которые косцы брали с собой. Я быстро освоился с косьбой – ряд гнал не плохой, но за отцом не успевал. Отец не торопил меня. Когда замечал шмелиное гнездо в своём ряду, за-ставлял выбрать мёд, а детву обратно класть в гнездо. Однако косить ковыль или щётку отец не брал с собой – считал, что эти травы мне ещё не по зубам. Мне и так доставалось, особенно когда возили сено, а потом я кидал его наверх деревянными вилами. Отец, как полагалось, был на омёте, завершал его, принимал и укладывал сено.
До завтрака мы дважды с отцом успевали съездить за сеном. Однажды мать со-брала на стол, сели завтракать. Тут вдоль посёлка с шумом и тарахтением на ло-шадях с колымагой пронёсся сын дяди Семёна Иван. С левой стороны у него за ог-лоблю была привязана распряжённая лошадь, и она, забегая вперёд, не дала свер-нуть в ворота. На всех парах лошади понеслись дальше и с грохотом полетели под обрыв. Я схватил нож, думал, лошади запутались, могут удавиться, и понёсся к месту катастрофы. Когда я подбежал, Иван уже вылез из-под колымаги, бледный, как мертвец. Лошадь, привязанная сбоку, оборвала повод, стояла в стороне, вино-вато поглядывая на людей. А та, что была в упряжке, каким-то образом очутилась головой к колымаге, что всех нас изрядно удивило. Слава богу, обошлось без изъ-яна и больших ушибов.
Лошади у дяди Семёна были исключительно сумасшедшие. Когда зимой домо-чадцы ездили на них в монастырь молиться Богу, оттуда шли друг за другом пе-шие. Лошадь по кличке Карго с высоты оврага зажмурит глаза и понесётся что есть духу. Сидящих на санях растрясёт по раскатам, расшвыряет – к воротам дома савраска подбегает одна, без людей. Вторая лошадь по кличке Сухая лягалась и кусалась. Однажды двоюродной незамужней сестре Степаниде сшили новую фа-сонистую шубку, в которой она пошла к дяде Семёну. Сухая, стоявшая у ворот, схватила девушку за рукав шубы и вырвала его. В другой раз подъехал татарин, чтобы купить лошадь. А насмешница Агафья повела показывать эту кусачую. По-купатель, ничего не подозревая, начал подходить к Сухой, а та прижала уши, от-крыла пасть до предела и бросилась на него. Покупщик, уронив тюбетейку, еле спасся бегством.
–  Ай, аллах, так дай эту лошадь – не возьму! Это не лошадь, а шайтан!
Опасения его не были напрасными, потому что этот буцефал чуть не расплющил голову Ивана, когда тот перед тем, как отпустить пастись на лугу, начал путать ему ноги. Открыв пасть, он схватил Иванову голову. Парень от боли закричал бла-гим матом, что и спасло его. Коняга, испугавшись крика, отпустил голову жертвы, но на лбу парня так и осталась вмятина.
Был конец июня. Но голод всё ещё держал в своих тисках народ. Для многих пи-ща была одна – пареные листья конского щавеля, отчего лица и тела людей зеле-нели. Но работу, на которую не хватало сил, никто не отменял. Однажды дядя Се-мён принёс ведро варёной картошки для сыновей Прокофия и Ивана, что косили неподалеку от нас. Новая картошка была уже крупной, но не дозревшей, – это не остановило оголодавших мужиков – они её всю съели. Сам дядя Семён, весь седой и одряхлевший, «тайно» питался у нас, ежедневно приходя в дом, когда наша се-мья, кроме престарелой крёстной, уходила на работу в поле, и просил Ефросинью дать что-нибудь поесть. Сестра ворчала, но кормила, чем бог послал. А вечером рассказывала об этом отцу, тот за это никогда не ругал её. Все мы с нетерпением ждали нового урожая. Неожиданным подарком природы, покончившим с голодов-кой, стала самородная рожь. Но всё по порядку…
Согласно преданию в Зубаревке бывшим николаевским солдатам сердобольный царь велел выделить дарственные земли, и вот их внуки якобы стали населять от-ведённые им участки. Когда  съехались, как при Вавилонском столпотворении, они не понимали друг друга, потому что были разных национальностей. Отведённые земли были хорошими, но выгонов для скота здесь не было. Зубаревцы через брод в реке выводили лошадей на наши пастбища, что было до боли обидно старикам, ведь мы жили на купчей земле, а пользуются выгонами чужаки. Разделили между собой жители Волчовки землю под выгонами, распахали, начав ежегодно сеять здесь рожь. А в 1922-м, урожайном году, там взошла падалица, выросшая выше человеческого роста. По густоте она тоже не уступала сеяной ржи. Все от души радовались дару судьбы после голодного года. Рожь-самород созрел раньше, чем сеяные культуры. Люди дружно вышли на жатву – кто воз привёз, а кто-то два, обмолотили, съездили на мельницу, и кончилась незабываемая голодовка.
Сеяная рожь на солому была не густая, но зерном наливная, да и остальные куль-туры – пшеница, овёс, просо тоже были на удивление хорошие. Пшеничный колос, как и ржаной, налитой, с румяной соломой; сожнёшь сноп, свяжешь, еле подни-мешь его. Тогда не нужно было заставлять крестьян соревноваться. Каждый стре-мился выехать раньше других и бесшумно, чтобы не проснулся сосед. Всё убрали серпами, только поздние посевы проса были скошены косами. Большинство сель-чан ели просяной хлеб, так как не все имели другие семена. Но мои родители, не-смотря на голод, терпели, сумели сберечь семена, в результате семья оказалась с хлебом. Из скотины у нас остались пять овец, две коровы и столько же лошадей. У некоторых осталось по одной лошади и корове, а овец мало, так как люди в голод-ный год держались в основном за счёт мяса. Собак в Волчовке перетаскали волки, но у нас остался Мальчик.
В тот год приехали к нам с Новодомосейкино сватать Домну. По заведённому обычаю положено было со стороны невесты одаривать жениховых родных, но не-где было купить подарки. Даже подвенечное платье перешивали с другого платья. Хотя крестьяне быстро оправились, встали на ноги после Гражданской войны, но промышленность ещё бездействовала, не было в магазинах ни мануфактуры, ни чая, ни сахара, даже соль негде было приобрести. Чтобы разбудить частный инте-рес в целях вложения капиталов в восстановление народного хозяйства, была объ-явлена Новая экономическая политика. Многие на эту удочку клюнули, особенно торговцы и арендаторы. С полной отдачей работали и крестьяне, получившие на каждую живую душу землю. Рачительные и трудолюбивые хозяева позже, во вре-мя коллективизации, получат прозвища кулаков и подкулачников, будут репресси-рованы, мой отец в том числе.
Мне пришлось изрядно попотеть, готовя для Домниной свадьбы самогон. Всё прошло хорошо. Но когда после свадьбы пригласили зятя с родными в гости, слу-чилось несчастье. Кто-то из приглашённых не хотел пить – это рассердило отца. Опрокинув самогон в себя, хозяин стаканом так по столу ударил, что стекло вреза-лось ему в руку, перерезав сухожилие среднего пальца. Насилу жгутом остановили кровь, но работоспособность отец надолго потерял. Я, подросток, один остался вместо мужика в доме – нужно было готовиться к зиме. Пришлось съездить в Со-лалейку за дядей Романом, который и раньше помогал нам в делах, и договорить-ся, чтобы он поработал у нас месяца два, пока не заживёт отцова рука. Дядя Роман был очень работящим и добрым, говорил с улыбкой на устах – я его никогда не видел сердитым и грустным. Жена же его была ленивая и неопрятная. Во время Гражданской войны, пока он был на фронте, лошадь его пала, и он никак не мог приобрести новую. Детей было много, но маленькие, и помощников, чтобы вы-браться из нужды, у него не было.
 За месяц мы навозили с дядей Романом много дров с Балбошинского леса – он почти не охранялся. Однажды, в сильный туман, заблудились, по ошибке спус-тившись в татарскую Суллу. Уже светало, когда приехали домой. Отец беспокоил-ся, что долго нас нет, – не лесник ли задержал? Когда навалило много снега, заго-тавливать и возить дрова стало труднее. Едучи из леса с большими возами, мы за-стряли в одном овражке. Лошади никак не могли одолеть снежную переправу, сломали три дуги, пока выбирались, вытаскивая из снега возы.
На следующий день отец поручил нам набрать шесть мешков семечек и ехать на мельницу обдирать их. А ядра подсолнечника вести на маслёнку в Камышлинку, чтобы сбить на масло и рассчитаться за работу с дядей Романом. Побывав на мельнице, поехали в Солалейку. К дому дяди Романа подъехали уже в сумерки. Нас вышли встречать две сестрицы-сиротки Дарья и Поля, мои ровесницы, кото-рые помогали хозяйке по дому, – носили воду, нянчили детей. Я уже был в том возрасте, когда подростки проявляют интерес к противоположному полу. Обе они, миловидные и приветливые, каждая по-своему, понравились мне, и мы бойко и ин-тересно пообщались.
Переночевав у дяди Романа, утром поехали с ним на маслёнку в Камышлинку. Стоял декабрь, но погода была тёплая, безветренная.
– Езжайте ко мне на гумно, – осмотрев в мешках ядра, посоветовал крутолобый и скуластый хозяин маслёнки, – пропустите через веялку, иначе жмых получится не-качественный, много шелухи. Да и выход масла будет меньше.
Когда мы сделали, как велел масленщик, он сказал, что теперь другое дело, мож-но бить масло. Мы высыпали часть ядер в большой котёл, где они варились. Же-лезный якорь, вращавшийся в котле, не давал ядрам прогорать. От двух закладок мы набили литров тридцать масла, часть я оставил дяде Роману плюс жмых для ребятишек. Его и так можно есть, хорош он и на пироги с картошкой или капустой. Так как рука у отца ещё не зажила, а управляться мне одному со скотиной с увели-чением поголовья было не просто, дядя Роман нашёл мне в помощники 13-летнего Андрея, сына своей сестры. Договорился с ней об оплате. С Андреем мне стало легче, появилось свободное время, и я по воскресеньям ходил на улицу в Новодо-мосейкино, где подружился с тамошними девчатами и ребятами.
Женитьба
Так прошло несколько лет, наступила весна 1925 года. Это было самое счастли-вое для крестьян время. Получай много земли, хозяйствуй! Во всех деревнях шла стройка – возводились новые дома и пристройки для скота. Средний палец правой руки у отца не сгибался после пореза сухожилия, сеять пришлось мне. Я надел на шею мешок с семенами и начал разбрасывать их, а отец боронил. Чтобы скоротать время, думал о своей Анне. Она была среднего роста, круглолицая, румяная, с большими серо-голубыми глазами – настоящая красавица. Сдержанна, не болтли-ва. С 12 лет оставшись без матери, неплохо управлялась по хозяйству, варила, сти-рала, обшивала старших братьев Акима и Никифора и малышей Ваню, Сашу, Ев-докию. 
Брата Анны, Никифора, часто угощал самогонкой сосед, чтобы он уговорил сест-ру выйти замуж за его сына Трофима, неопрятного и сутулого, неуклюжего и не-грамотного парня. Когда он шёл, почему-то качался из стороны в сторону. Придет пьяный Никифор домой и давай допекать Анну, чтобы выходила за соседского сы-на.
– Не бывать этому, – резко отвечала она ему. – Если мне нельзя с вами жить, уй-ду в работницы, но за Трофима, убейте меня, не пойду!
Однажды монах Виссарион, который жил у нас после основания совхоза на мо-настырских землях, говорит отцу:
– Прокофий, скоро Ванюшка женится, надо делать зыбку младенцу.
Отец, зная о моих планах жениться на сироте, недовольно насупился, промолчал, но я решил, что не расстанусь со своей Анной, возьму её замуж. Однако 18 лет мне будет только осенью. Ходьба в Новодомосейкино не близкая, да и из-за девок дела не бросишь. Придешь с улицы, заря еле-еле начинает брезжить, светать, а отец уже ждёт с запряжёнными лошадями. Садись, поедем в поле пахать пары. В жару ло-шади из-за слепней и оводов не слушались – мы с отцом ухитрялись пахать утром рано или вечером. Иной раз приду со свидания раньше, чем проснётся отец, возьму лошадей, плуг с хомутами и на пашню. Отец встанет, но, не найдя узды с лошадь-ми, догадается, что я ушёл в поле, вновь ляжет спать, наказав матери разбудить его, когда будет готов завтрак. До его прихода я, бывает, вспашу довольно боль-шую площадь. Он, довольный, сменит меня – я ухожу отсыпаться.
Однажды мне приснился сон, будто я на речке Дымка поймал гусыню и принёс её домой. Вся семья мазалась её жиром. Я рассказал про сон матери и тётке из Староборискино, которая с мужем в то время гостила у нас.
 – Мы тут с тёткой перебираем девушек, думаем, на ком тебя женить, а ты уже поймал себе гусыню! – добродушно улыбаясь, пошутила мама.
 – Да, у меня уже есть невеста, другой мне не надо! – ответил я твёрдо.
 С тех пор родители смирились с моим выбором. Наверно, мама уговорила отца, позволить жениться по любви; к тому же Анна слыла умелой хозяйкой в доме и работницей в поле, что тоже немаловажно в крестьянской семье. Начав готовиться к свадьбе, отец намолол центнер второсортной пшеницы для самогона, мать затея-ла вёдер 10 барды. Когда она была готова, загрузили её в телегу, наложили дров, и лошадь повезла всё это в глубокое ущелье, где у Андриевского барина некогда был пруд для разведения рыбы. Теперь здесь всем посёлком варили самогон. Это дело для меня было привычным, а сейчас и радостным – для своей свадьбы выпивка – я быстро все уладил. Когда появился первач, я попробовал и чуть не задохнулся – до чего он был крепок! Из двух баков барды я наварил полное ведро самогона.
Осенью родители с братом Семёном, взяв с собой три четверти самогона, поеха-ли в Новодомосейкино сватать невесту – на «пропой».  Мы с двоюродным братом Иваном, поужинав у нас, последовали за ними. Когда подошли к дому невесты, под открытыми окнами веселилась молодёжь, наблюдавшая, как наши старики, подобно барышникам, азартно торгуются. То и дело слышались взрывы смеха. С моих родителей за невесту запросили 40 рублей и 4 ведра самогона. После долгого спора отца и дяди Семёна с родичами невесты договорились, кроме самогона, ос-тановиться на 30 рублях. После «пропоя» родители домой приехали только на вто-рой день. А у меня, когда мы с Иваном шли из Новодомосейкино, в голове роились невесёлые мысли. Вот и кончилась, промелькнула моя короткая молодость! Хоть и радовало, что беру в жёны любимую девушку, но после женитьбы пойдут ребя-тишки, а с ними хлопот и забот непочатый край.
Дней через десять явилась к нам невестина родня на смотрины хозяйства. У нас было на что поглядеть. Кроме дома, огромный двор, огороженный забором, два амбара, скотная изба да особое помещение, где в летнее время спали сами, и клали туда вещи. Свадьбу назначили на 3 ноября, а обвенчаться нужно было заранее в монастыре. Священник Кирилл с братом Нилом открыли церковь, посредине по-ставили налой (то же, что аналой – высокий, с покатым верхом столик для церков-ных книг, икон и т.д.). На него положили крест. Под наши ноги сваха постелила свежую холстину. Нил принёс два венца, которые водрузили на наши с Аней голо-вы.
– Венчается раб Божий Иоанн рабе Боже Анне, – произнёс Кирилл.   
Обменяв наши венчальные кольца, три раза из одной чащи дали нам хлебнуть красного вина. Далее Кирилл соединил наши правые руки и повёл вокруг налоя, напевая церковную песнь. Нам пожелали счастливой супружеской жизни. Когда всё закончилось, мы уплатили за венчание и поехали домой. А зарегистрировали нас позже в Секретарском райисполкоме.   
Сестрёнка Саня и работница Ефимия сходили в Балбошинский лес, набрав там столько грибов, что еле донесли до дома. Грибы, конечно, были очень кстати – угощение к свадебному столу. Монах Виссарион, мастер на все руки, тоже внёс свою лепту к праздничному столу. Велев мне нарезать ивовых прутьев, старик сплёл из них «морду» для рыбалки. Намесили из ржаной муки пресное тесто, обильно намазали им горлышко устройства для рыбной ловли, и поставили его в тихой заводи на речке Дымка. Когда вытащили, там оказалось около 40 голавлей, в общей сложности килограмма три. С тех пор в нашем доме рыба не переводилась – много наловили его и к предстоящей свадьбе.
 Неумолимо быстро приближался день свадьбы, я обошёл молодых и пожилых родственников, которые в качестве кудаков (помощников сватов) поедут за невес-той. Прошло много десятилетий с тех пор, а помнится, как будто это вчера было. Кудаков посадили за стол, «для смелости» подали по два стакана самогона. Роди-тели зажгли свечи перед иконами, усердно помолились. Сняв икону, вышли с ним во двор, обошли лошадей с разукрашенными дугами и колокольчиками. Отдав икону Сане, чтобы та занесла её в дом, родители сели в тарантас. Зять Яков Дан уселся на козлы кучером. Я отворил ворота, и 11 человек на 8 тарантасах поехали за невестой.
В доме невесты её подруги, окружив гостей, отобрали у них шапки, пришили к ним тряпичные цветки и заставили выкупить их. Свахе и атявту (отцу жениха) на-кинули на шеи цецки (венки из тряпичных цветков), которые тоже следовало вы-купить. Кроме того, кудакам пришлось «ожесточённо» торговаться за стол со все-ми его углами, постельные принадлежности невесты и, наконец, за неё саму.
Была непролазная грязь. Вечером ко мне пришёл приятель Герасим. Мы выпили с ним по стакану самогона, и я в последний раз пошёл с ним на улицу в Зубаревку. Ночью подул северный ветер, разогнавший моросящие осенние тучи. К утру так сковало землю, что стало трудно ходить по кочкам. На второй день после обеда появился свадебный поезд. По просьбе отца ехали шагом. Но, выехав с Зубаревки, лошадей погнали рысью по мёрзлой земле. Тарантасы так загромыхали, что лоша-ди, пасущиеся на косогоре перед мостом, перепугались и, задрав хвосты, ускакали – нашли их только на другой день в Балбошинском лесу.
 Как только свадебный поезд въехал во двор, с тарантасов попрыгали кудаки в разукрашенных тряпичными цветками шапках. Дружок Игнатович и урядев Яков Дан, с перекинутыми через плечо вышитыми полотенцами, по заведённому обы-чаю, взяли невесту под руки и повели в дом. Здесь непонятно почему всучили ей в руки полугодовалого ребенка, Володю, второго сына Домны. Когда я вошёл в дом, моя Аня стояла с малышом в задней избе за голландкой – это называлось знаком-ство с печкой. Предполагалось, что по заведённому обычаю невесту «учат затоп-лять печь». Но, видать, было не до этого – в передней суетились, усаживая за на-крытые столы гостей. В центре большого стола возвышался лукш пирог из не-скольких слоёв – блинов, мяса, каши, яиц, творога.
Вскоре началась довольно долгая и нудная процедура дарения подарков. Мы с Анной должны были подносить на подносе каждому самогон, кланяться. Потом невеста одаривала тканью, платками, рубахами моих родителей и родственников. В ответ нам дарили деньги.
Невестка, проворная, быстрая, умевшая вкусно, хорошо готовить, родителям по-нравилась. Работницу Ефимию отец увёз обратно в Борискино, после чего работы для нас с Анной, несмотря на медовый месяц, прибавилось. С осени доили двух коров, а к весне еще две тёлки отелились. Доить их пускали в избу. Количество овец достигло 20 голов. Каждый вечер нужно было перебирать их, отделять тех, которым скоро ягниться, и загонять в скотную избу. Так в беспрерывных трудах прошла зима с её тихими и обильными снегопадами. Мы с Анной были счастливы, не сводили друг от друга радостно сияющих глаз – тяжёлый труд не мог омрачить нашей взаимной любви.
Весна 1926 года была поздней. 17 апреля старого стиля ещё лежал снег, мы зане-сли его в погреб, чтобы не испортились хранившиеся здесь мясо и другие продук-ты. Лето было холодным, шли беспрерывные дожди, солнце выглядывало редко. Созревание хлеба было затяжным. 19 августа по старому стилю отец, я и Виссари-он вышли косить рожь, хотя и не совсем зрелую. Полного созревания ждать беспо-лезно – редкий день был ясным.
У Анны в это время начались родовые схватки. К вечеру родилась дочь, которую назвали Марией. Дед, видимо, ожидавший внука, отнёсся к рождению девочки прохладно, а я был рад. Верил, что со временем жена подарит мне и сына. Через три дня после родов вышла жать и Анна. Родители убирали гречу, а мы с женой и Саней жали овёс, которого было очень много. Отец дополнительно покупал землю у Красного Прокофия, и овсы уродились хоть топором руби – наливные, увеси-стые. Солома, твёрдая, румяная, высокая, лежала, как доска. От тяжкого труда пухли руки, ломило поясницу. Правда, дождик давал нам возможность и отдох-нуть, но уборка затянулась до самых снегов. Однажды ночью отец разбудил меня.
– Вставай, поедем за снопами, пока стоянки овса сухие. Луна с кугом – опять бу-дет дождик! – Так оно и стало. Но мы до завтрака успели 6 раз съездить в поле, вывезли 12 возов.
Готовясь к молотьбе, наняли татар, в риге выкопали яму, подобно погребу, над ней конусообразно сделали из толстых жердей шиш, куда клали снопы. А вни-зу в яме жгли солому. Тёплый дым, проходя через снопы, сушил хлеб. Сухие сно-пы молотить было легко. Зерно засыпали в амбары.
 В 1927 году к нам часто стал наведываться Модестов Николай из Наумовки, ко-торый назвался отцом Николаем. Он уговорил отца стать священником. Перед уборкой отец куда-то уехал, вернулся уже в длинной поповской одежде и стал служить у себя дома, сделав меня псаломщиком. Каждое воскресение к нам соби-рался народ из Новодомосейкино, Жмакино. Шло время, отца стали увозить на службы в Курвасильевку, Андреевку, Наумовку. Я со своей молодушкой целыми днями был в работах и заботах. Мать – плохая помощница – ей хватало хлопот по дому и за Манечкой. Без отца вскоре стало совсем невыносимо. Я нанял из Бори-скино молодого мужика Петра, сероглазого, русого, кудрявого, но очень плохо одетого. Я привёз с собой теплую одежду для него. На второй день мы с ним съез-дили на гумно за кормом. Пётр предложил загородить карду и навозить больше кормов, чтобы не ездить каждый день. Так мы и сделали. Стало намного легче обоим; мы вместе ухаживали за скотиной, плели лапти. Радуя глаз, по избе бегала Манечка, на удивление красивая да пригожая.
В марте 1928 года мы с Петром скидывали снег с крыши сарая.
 – Твоя молодушка, Иванка, часто выбегает в сарай по нужде, не сына ли хочет родить тебе? – толкнув в бок, сказал мне кудрявый помощник. Но Анна снова ро-дила дочку – назвали Дарьей.
Вскоре мы с Петром начали готовить лошадей и инвентарь к посевной, провери-ли на всхожесть семена. Весну мы встретили во всеоружии и хорошо справились с посевом.
На шахте
Домбаровский районный клуб был битком набит народом. Здесь собрались люди всех возрастов и национальностей. Потеряв с началом Великой Отечественной войны Донбасс, страна вынуждена была искать и использовать угольные запасы в центре России. С этой целью районные военкоматы отмобилизовали и направили в Домбаровские угольные шахты мужчин, не пригодных для военных действий вследствие ранения или болезней. В их числе оказался и я. Вся «забракованная» масса людей проходила здесь врачебную комиссию. С нашего Секретарского рай-она тоже было немало мужиков и молодых людей с тяжёлыми заболеваниями.
Когда очередь дошла до меня, я приготовил документ, выданный гарнизонной комиссией и свидетельствующий, что я по болезням согласно 26 и 32 статьям спи-сан и уволен с фронта со снятием с воинского учёта. Комиссия состояла из одного врача, довольно статного мужчины, с задумчивыми и грустными глазами. Войдя в кабинет, я подал ему справку. Внимательно оглядев меня с головы до ног, он про-читал её, потом взял трубку.
– Вздохните глубже, – скомандовал врач, прослушивая моё сердце. – Прокашляй-тесь, вздохните снова. Присядьте на корточки, быстро встаньте! – Убедившись, что я действительно болен, он впал в раздумье.
– Товарищ Наумов, вы на самом деле серьёзно больны, но освободить от работы я вас не могу, – тяжело вздохнув, доктор бросил на меня потухший взгляд, опустил голову. На мой недоумённый вопрос невесело ответил: – Я по национальности не-мец, а так как мы с ними воюем, работаю под бдительным надзором властей. Если я освобожу от работ на вид здорового человека, меня заподозрят во вредительстве и привлекут к ответственности. Придется работать, но я постараюсь, чтобы вам дали работу не в самой шахте, а наверху.
Врач предложил оставить мой документ, по которому выпишет мне рецепты на лекарства. На этом мы разошлись – через 4 дня его куда-то увезли. Что стало со справкой о моём списании и демобилизации с фронта я не знаю. Её отсутствие на руках принесло мне немало бед впоследствии.
Разместили нас в необорудованном и неоштукатуренном каменном бараке. Ко-мендант не снабдил нас ни постельными принадлежностями, ни койками, ни сто-ликами для личного пользования. Спали мы вповалку на общих нарах. На третий день я вышел в ночную смену. Каково было моё разочарование, когда меня подве-ли к обыкновенному колодцу, только сруб был намного просторнее обычного де-ревенского. Меж двух столбов прикреплён барабан, при вращении которого при-митивным способом огромной бадьёй извлекали из-под земли уголь, опускали лес для крепления породы. В этой же бадье спускали и поднимали шахтёров. Нас с Иваном Богатовым, мужиком лет 47, больного геморроем, приставили вращать ба-рабан, предварительно проинструктировав и предупредив, чтобы мы не выпускали ручку до тех пор, пока бадья не окажется на дне или не поднимется на поверх-ность, иначе может случиться авария. Первым сел в бадью забойщик, затем спус-тили в шахту откатчика, и так всю смену таскали грузы вверх и вниз.
  Народу на шахту нагнали больше необходимого – большинство слонялись без дела. Деревенские ходили по углю и шлаку в лаптях, но вскоре вся мобилизован-ная армия шахтёров оказалась босая. Многие самовольно разъехались по домам – начальство «не обращало на это внимания». 20 апреля ко мне подошли посове-щаться по этому поводу секретарские мужики Аким Бектяшин и Феофан Косяков. Я посоветовал немного обождать – может, выдадут спецовку. Через два дня меня вызвали в контору, где, похвалив за добросовестность, предложили стать забой-щиком. Я сослался на диагноз и слова врача, что по состоянию здоровья под зем-лёй работать не смогу. Но конторщики наперебой стали доказывать, что, работая на поверхности при такой дороговизне продуктов, я не смогу помогать многочис-ленной семье, даже заработать себе на хлеб будет проблемно. Пришлось дать со-гласие. Мне выдали шахтёрскую лампу, кайло, лопату и топор. Откатчиком при-ставили Ивана Богатова и спустили нас в шахту, где пахло сыростью и сосной. В спёртом воздухе дышалось тяжело. Во все три стороны от колодца шли штреки, то есть проходы в метра два в ширину и почти столько же  в высоту. Меня, как но-венького, поставили в штрек, где слой угля составлял не более 30 сантиметров – на этом много не заработаешь! Не успел я приступить к работе, явился десятник, ука-зал нам, как производить крепление, пояснил, насколько можно углубиться внутрь без него. Откатчику показал, как вести тачку по одной доске, чтобы она не кача-лась. Я освоился с работой быстро, а у Ивана ведущее колесо тачки то и дело съезжало с доски, и он не успевал за мной откачивать породу и увозить уголь. Крепление то тут, то там потрескивало – мы вздрагивали при этом. После смены, выйдя на поверхность, мы не узнали друг друга. У нас только белки глаз были светлые, всё лицо запачкано угольной пылью. Я, не переставая, кашлял.
1 мая ко мне снова пришли секретарские мужики, уговаривать ехать с ними до-мой. Бектяшин был грамотным, работал когда-то участковым милиционером. Зная статьи гражданского и уголовного Кодексов, доказывал, что, если нас будут судить за самовольный уход, то больше 6 месяцев не дадут.
– Шахты местпромовские, их нельзя приравнять к военному объекту, заводу, где за самовольный уход сажают на 5-8 лет, – солидным басом продолжал он. – С ту-беркулёзом, ты, Наумов, быстро загнёшься, отдашь концы!
– Аким Иванович, вы, бородатые, выглядите глубокими стариками, – объясняя своё несогласие уйти с ними, сказал я. – В отличие от меня, вас вряд ли кто примет за мобилизованных. Да и денег на поезд у меня нет.
Прощаясь со мной, Бектяшин сказал, что они с Косяковым при первой же воз-можности отправятся домой. Я пожелал им счастливого пути. В тот же день подо-шла ко мне новая группа земляков во главе с 25-летним Варенковым из Русского Кандыза, убеждавших меня в необходимости отправиться домой пешком. Они бы-ли средних лет, на поезде, где проверяли документы, не могли уехать, так как их, как и у меня, не было.
В бараке стоял до часу ночи неумолчный шум и гвалт. Я лежал на голых нарах и, надрывно кашляя, обдумывал, как быть? Если останусь на шахте, то вскоре при таком скудном питании да с моими болезнями силы всё равно иссякнут, я не буду в состоянии добросовестно трудиться. Вдобавок ещё обострится полученный на фронте туберкулёз. Может, посоветовать землякам подождать, когда будет теплее, в оврагах и реках, по которым придётся проходить, не будет снеговой воды? Пеш-ком по безводной степи шагать легче. Даже если они не согласятся, надо с ними уходить, наконец, решился я. При встрече я посоветовал им выстирать бельё перед дорогой, отремонтировать верхнюю одежду и лапти, а также приобрести пару но-вых. Продовольственные карточки продать, чтобы запастись хоть крупицей денег. Сам я предложил их Косолапову Василию, который был родом с наших краёв, из Кирсановки. Он не был мобилизованным, работал на шахте добровольно. Ему, как хорошему забойщику, контора выбила бронь, чтобы не брали на фронт.  Он дал мне за карточки 300 рублей (пуд картошки в то время стоил 300-400 рублей). На прощание сказал, что напрасно мы самовольно уходим, – будут судить нас. Но я дал слово – отступать было не в моём характере.
Побег.
5 мая, часа два ночи, мы, вчетвером, собрались в условленном месте и с котом-ками за спиной вышли в степь. Ночь была темна – хоть глаз выколи, ничего не видно, вдобавок был сильный туман. Чтобы не заплутаться, до света решили идти вдоль железной дороги. Шли молча. Каждый, видно, про себя обдумывал трудно-сти 800-километрового пути с грошами в кармане. Когда на востоке появилась алая заря, мы, остерегаясь неожиданных встреч, отошли от железной магистрали в степь, где в недалёком прошлом кочевали со своими стадами киргизы. Нигде не было ни кустика. Почва то чернозём, то песок, как проплешины на голове челове-ка. Местами прошлогодний седой ковыль покрывал землю. На песке же не росло никакой растительности. В обед мы остановились на привал. Уселись на бугорке, где суше и в изобилии рос дикий чеснок, пожевали его и пошли дальше. Насчёт воды проблем не было. В оврагах ещё лежал снег, по всем долам текли ручьи. В то время от Домбаровки до Орска не было больших населённых пунктов. Перед по-ходом я побывал в «Красном уголке», где изучал карту Оренбургской области, ви-севшую на стене. Мысленно я проводил черту от Орска до Секретарки,  все круп-ные населённые пункты записал в записную книжку. Расстояние 125 километров до Орска мы решили преодолеть за два дня. На вольном и свежем воздухе дыша-лось легко – мои попутчики повеселели.
Когда уставшее закатное солнце опустилось за горизонт, встал вопрос, где пере-ночевать? Если зайти к путевому обходчику на «железке», придётся объяснять, от-куда мы идём. Железнодорожники имеют телефонную связь, могут сообщить куда следует, и нас снова вернут туда, откуда мы ушли. Уже в сумерки мы набрели на какой-то посёлок, где было 6-7 саманных домов, но мы обошли и его, нашли непо-далеку омёт сена, закопались в нём и проспали до утра. Я долго не мог уснуть. Мои спутники неграмотны, но я-то понимал всю рискованность ситуации, только старался не показывать своей озабоченности. Как мы могли пуститься в такое длинное путешествие без документов и денег?! А вдруг кто по дороге занеможет! Как отнесутся к моему поступку дома жена, мать, дети?
Проснулся я от сильного холода, разбудил товарищей. Не дожидаясь зари, трону-лись в путь. Через несколько часов, как в тумане, стал виден г. Орск, чему мы сильно обрадовались. Но радость была преждевременной. Мы шли, а Орск, словно бы, уходил от нас. Только в глубоких сумерках добрались до посёлка, располо-женного на берегу реки Орь. Нашли в стороне от поселка большую старую яму, возле которого остановились. Дул холодный южный ветер. Мы ощупью набрали хвороста, прошлогодних сухих коровьих лепёшек и всю ночь поддерживали огонь в этой яме. Утром отправили малорослого Макарова на разведку, узнать, проверя-ют ли документы на переправе. Когда узнали, что да, все повесили носы – путь за-крыт. Нужно было искать выход из тупика, узнавать, нет ли в близлежащих дерев-нях паромы. На этот раз на разведку пошёл Варенков. Вернулся он весёлый и со-общил, что вверх по течению реки Орь есть колхоз «Красный Кумак», откуда хо-дит паром. К часам 11 мы уже были на месте. Вошли в крайнюю избу, чтобы уз-нать про переправу. Каково было наше изумление, когда старушка сообщила, что «Красный Кумак» от реки находится в 7 километрах, и про паром она ничего не слыхала. Нужно было возвращаться назад. Когда отошли немного от деревни, уви-дели ток, на котором недавно молотили горох. В ботве осталось немало гороха, и мы, забыв о горестях, принялись за еду, набрали и в карманы запас.
Ещё засветло мы свернули с дороги в кустарник, чтобы набрать хворост и подго-товиться к ночлегу. Здесь мы нашли омёт сена. Сухой верх его хозяева увезли, а низ, на метр заливался полой водой. Сено прело, от него валил пар. Набрав хворо-сту, мы сварили гороховый суп. Поужинав, забрались на омёт, где оказалось тепло, как на печке. Проснулся я, шёл сильный прохладный дождь, достававший до кос-тей. У товарищей тоже не оставалось сухой нитки на себе. К утру, правда, развед-рилось, но дул сильный холодный ветер, мокрое облачение смёрзлось, стояло ко-лом. Напрасно я запахивал, ставший во время путешествия широким старенький пиджак, он не грел, а, казалось, ещё больше холодил тело. Лишь солнце и ходьба согрели нас, высохла и одежда.
Дойдя до прежнего места, я на этот раз сам пошёл на разведку. На переправе увидел моторную лодку. Присмотрелся, документов не проверяли – лишь предъяв-ляли билеты. Я спросил, где их продают. Оказалось, что их тоже приобретают без документов. Взял 4 билета и раздал их попутчикам. Те, опешив, принялись тузить малосильного Макарова за оплошность, в результате чего, пройдя несколько де-сятков лишних километров, потеряли время. Я притормозил распетушившихся приятелей, напомнив, что Варенков тоже не меньше оплошал. Приведя себя в над-лежащий вид, пошли на переправу. Сев в лодку, облегчённо вздохнули – ещё одно препятствие осталось позади.
 Когда подъехали к северному берегу Орска, увидели, что улицы города, распо-ложенные в низине, во время наводнения залило водой – её уровень якобы подни-мался на 11 метров. Установившаяся после дождей тёплая солнечная погода уско-рила таяние снегов, и вода в реке поднялась в одно мгновение. Но люди легли спать, не подозревая о грозившей опасности. В полночь они проснулись от того, что из-под полов и дверей бежала вода. Тут невольно закричишь: «Спасите!» Мно-гие постройки были саманные. Глина в воде растворилась, и домики, как подгнив-шие грибы, не выдержав своей тяжести, сплющились, крыши «сели» на землю. Шоссе в низких местах тоже было размыто, столбы повалены, провода оборваны. По улицам валялись не убранные трупы животных: лошадей, коров, овец и коз, по-гибших от наводнения. Не затопленной оставалась лишь старая часть города, рас-положенная на возвышенности.
Вскоре мы пришли на переправу теперь уже через Урал, где курсировали взад и вперёд много лодок, – мы долго стояли в ожидании. Уже в сумерках, переправив на нашу сторону группу рабочих, и чтобы не плыть обратно без пассажиров, ло-дочник предложил нам свои услуги, взяв с каждого по 25 рублей. Когда мы ступи-ли на берег, было уже совсем темно. Поплутав  по улицам, мы вышли к стальной артерии, где стали ждать поезда. Наконец, прошёл пассажирский состав, по нему я и определил направление, куда нам двигаться. Шли мы вдоль магистрали до утра, потом, когда солнце нагрело землю, мы в омёте сена расположились отдохнуть. Поспали часа три и снова в путь, теперь уже днём и стороной от железной дороги. При каждом шаге от непривычно долгой ходьбы мы испытывали боль в ногах, но больше волновало то, что скудные запасы в котомках подходили к концу. Просить добрых людей я совестился, да и населённые пункты были редки. Шли мы день и ночь, чтобы в сутки выходило по 50 километров.
Вдруг перед нами предстал высокий мост через неширокую речку. По обеим её сторонам стояли будки с часовыми. Снова наш путь был перекрыт – без докумен-тов не пропустят. Мы повернули вниз по течению и вскоре увидели напротив реки посёлок. Расположились на бугорочке, обдумывая свое положение и перебирая в памяти все мыслимые и немыслимые средства переправы. Река, метров 50 шири-ны, имела быстрое течение. Глубину трудно определить – вода со снегом и мутная. Долго мы думали, а солнце между тем начало садиться. Наконец увидели, что со стороны посёлка на лошади через речку переправляется всадник, который подби-рал под себя ноги. Значит, вода не мелкая, и всё же перебраться через неё вброд можно. Варенков предложил тут же всем разнагишаться, одежду связать и держать над головами. Я поддержал его и посоветовал опуститься под берег, чтобы не при-влекать внимание при раздевании. Так и сделали. Но первым войти в реку никто не решался – пришлось мне проявить инициативу, остальные последовали за мной. Стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть от ледяной воды, я углублялся все глубже – студёная влага уже доставала до шеи. Заныло всё тело, включая кости. Когда вы-брались на берег и стали одеваться, никто не попадал зуб на зуб – тряслись, как в лихорадке.
Люди должны помогать друг другу.
Я с 40-летним бородатым чувашиным Василием из Матвеевки зашёл в первый попавший дом, попросился обогреться и переночевать. Пожилой хозяин-татарин встретил нас радушно. Узнав, что мы «освободились с заключения», тут же распо-рядился, чтобы сноха сварила картошки, накормила нас. После ужина предложил залезть на печку спать, чему мы были бесконечно рады. Это была первая наша ночь, проведённая под крышей с тех пор, как мы вышли из Домбаровки.
Проснулся я поздно. Бородатый Василий уже сходил попрошайничать, принёс молока и варёной картошки. Рослый Варенков и Макаров тоже спали на печке, но в соседнем доме. Все отогрелись и хорошо отдохнули, поэтому бодро зашагали вперёд. Настроение было прекрасное – подшучивали над невысоким Макаровым, который, как гусь, вытягивал шею, чтобы не захлебнуться в воде со снегом. Так шли мы часов до двух, пока не устали и не проголодались. Вытряхнули мешки, не завалились ли где куски, но, увы, пришлось отдыхать натощак. Нашли в железно-дорожной насыпи толстую трубу для отвода воды – внутри было сухо. С солнеч-ной стороны пристроились в ней, и, пригревшись под лучами дневного светила, уснули. Разбудил нас сильный грохот от прошедшего товарного состава. Желудки у нас были пустые – понурившись, молча тронулись в путь.
К вечеру подул западный ветер, небо заволокло тучами, что нас очень обеспо-коило – где в степи укроешься и переночуешь? На наше счастье, мы нашли пусто-вавшую железнодорожную будку, в этом гостеприимном крове и переночевали. Рано утром зашагали дальше. К часам восьми перед нами предстала деревня. На-шего бородатого друга-чувашина и Макарова послали собирать милостыню в пользу голодающих путешественников, а я с Варенковым остался поджидать их. Подаяние по военным временам оказалось довольно щедрым – хлеб, картошка, ко-телок молока. Поев, воспрянули духом. Но когда мы отправились дальше, обходя мост, по оврагу, нас ожидал неприятный сюрприз. Из-под моста вдруг вынырнул незнакомец, который начал допытываться, кто мы такие. Узнав, что у нас нет до-кументов, сказал, что имеет право задержать нас.
– Мы ваши права не оспариваем, – чтобы не злить его, как можно мягче и при-ветливее ответил я. – Только хотелось бы знать, как вы нас задержите? Нас четве-ро, а вы один, послушно, как овцы, за вами не пойдём. Насильно у вас сил не хва-тит – давайте мирно расходиться.    
Видимо, мои доводы оказались для него достаточно убедительными. Не сказав больше ни слова, он посторонился. Я подал команду своим, и мы торопливо уда-лились, боясь, что тот опередит нас и позвонит кому-нибудь по телефону, чтобы задержали нас. Отойдя на время от железной дороги, шли далеко стороной.
От утренней до вечерней зари колокольчиками звенели жаворонки. Земля покры-лась свежей зеленью. На полях встречались работающие на посевной крестьяне. Бредя за товарищами, я вспоминал далёкое безмятежное детство со страстной лю-бовью к природе, к которой, как мне казалось, люди относятся жестоко, не щадят её. Я убеждал приятелей не рвать попусту цветы, не портить берёз из-за сока. Мне казалось, что все растения и деревья чувствуют такую же боль, какую ощущаю я, получив рану. В раннем детстве я нередко проливал горькие слёзы при рубке леса взрослыми и в пору сенокоса при виде скошенного луга и помятых цветов. Погру-жённый в эти думы, я не заметил, как мы пересекли дорогу, по которой на таранта-се проезжал мужчина. Пока, повернув, он догонял нас, я придумывал, что ответить на его предполагаемые вопросы. Между нами была договорённость, что в непред-виденных ситуациях на расспросы отвечаю я. Узнав, что мы следуем из Домбаров-ки в Секретарский район, незнакомец посочувствовал, мол, далеко. В беседе наш доброжелательный собеседник,  предположил, что мы идём голодные.
– Едим то, что люди добрые подадут, – ответил бородач Василий.
– Вы, я вижу, из крестьян, – заметив на наших ногах лапти, догадался он и осве-домился: – Наверно, и сеять вручную умеете? 
– Да, я с 13 лет начал сеять, – не без гордости проговорил я.
Выяснилось, что сеять не умел только Макаров.
– Вот что, друзья, – обрадовавшись этому, обратился к нам обладатель тарантаса, как оказалось, председатель колхоза Гаврила Григорьевич, – предлагаю вам дня два задержаться у нас на посевной, а то в хозяйстве не хватает рабочих рук – за-паздываем с севом. Я оплачу ваш труд. Согласны?
Конечно, мы с радостью согласились на это заманчивое предложение – люди должны помогать друг другу. Мы, как бары, расселись в тарантасе. Переехав через железную дорогу, торжественно въехали в большое село под названием Григорь-евка. Остановились возле небольшого пятистенка, из которого вышел крепкий и строгий с виду старик, обутый, как и мы, в лапти.
– Дядя Спиридон, возьми людей на квартиру, – обратился к нему председатель, сойдя с тарантаса. – Я привезу на два дня продукты. Пусть тётка Матрёна истопит им баню за счёт трудодней. Завтра ребята будут вместе с тобой сеять.
После его отъезда, старик завёл нас в избу, хмуро стал расспрашивать, откуда, куда идём, за что были арестованы? Узнав из придуманной нами истории, что мы сидели в тюрьме, как «кулаки», подобрел. С сочувствием отнёсся и к рассказу о моём отце-священнике, арестованном в 1937 году по 58-й статье без права пере-писки, как позже выяснилось, расстрелянного. Это было лишним доказательством того, что народ не одобрял репрессии по отношению к крестьянам и священникам. Но в газетах, особенно в нашей, местной, в своё время было организовано немало заметок, приветствующих аресты «кулаков» и «попов».
Старуха тем временем истопила баню, а мы занялись стиркой и починкой одеж-ды и обуви. Пока мылись, председатель привёз для нас печёный хлеб, картошку и сливочное масло. Хозяйка приготовила похлёбку – казалось, ничего вкуснее све-жего пшеничного хлеба и этого варева мы не ели! Постелили нам в передней на полу, и мы уснули, как убитые. Проснулся я раньше других и, выйдя во двор, на-чал осматривать постройки, которые были саманными – леса поблизости не было, но земля, по рассказам хозяина, плодоносила хорошо. Даже в войну на трудодень в данном колхозе выдавали не меньше килограмма зерна. Вернулся Спиридон, кото-рый успел побывать в правление. Он вынул нам старые вёдра и лямки, чтобы пове-сить их на шею. Старуха, подоив корову, сварила нам картофельного супа с моло-ком и заправила его маслом. Помывшись, мы сели завтракать.
Макарова старик послал в конюшню запрягать лошадь, чтобы подвозить семена. А мы пешком направились в поле. Подводы с семенами здесь ещё не было, и мы присели на свежую, ароматную зелёнь на обочине массива. Я лёг на спину и гля-дел в небо, где по-весеннему ярко сияло солнце. Жаворонки, звеня, то поднима-лись ввысь, то падали вниз, переливаясь на солнце яркими пёстрыми комочками. Ястреба парили в воздухе, высматривая добычу. Я тяжело вздохнул, что не оста-лось без внимания Спиридона.
– Не вздыхай тяжело – не отдадим далеко! – пошутил он.
– Как не вздыхать, соскучился я по семье и домашней работе, – отозвался я. – Та-кая горячая пора, а мы вынуждены бродяжничать.
Наконец подвезли семена, подъехал и Гаврила Григорьевич в сапогах и ту-журке. Я спросил про норму высева. Он пояснил, что на 30 гектаров надо поло-жить 35 центнеров. Наполнив вёдра, мы начали сев. Я шёл вдоль межи, надеясь, что ни одно зерно не перелетит через неё. Вскоре товарищи, да и старик начали от-ставать от меня, видимо, первым не хватало опыта, а Спиридону – сил. Подвода ходила за нами: кончались семена, насыпали – шли дальше. Так проработали до обеда, пока стряпуха с девочкой-помощницей не принесла в ведре картофельного супа и молока. Поели и, пока возчик кормил лошадей, отдохнули на солнышке.
Сеяли по зяби, ноги не вязли, передвигались легко. Посеяли больше полови-ны массива, затратив 18 центнеров. Гаврила Григорьевич был доволен, не было пересева или недосева. Спросил, чем уплатить за работу? Мы попросили печёного хлеба. Договорились, что каждому дадут по два каравая хлеба. На другой день сев окончили рано, но подъехавший председатель, мня кепку в руках, попросил нас остаться ещё денька на два. Пришлось отнекиваться, мол, мы военнообязанные, надо торопиться встать на воинский учёт.
Хлеб нам выдали в тот же день. Утром заботливая повариха сварила нам картош-ку в мундире, налила молока. Поблагодарив хозяев, после завтрака тронулись в путь. Бредя за товарищами, я впал в одолевающие меня невесёлые думы, как нам преодолеть огромное расстояние? Многокилометровый путь при скудном пайке становился всё тяжелее. Погода стояла тёплая, ночевать можно было где угодно, но продукты добывать трудно.
Без особых приключений мы шли два дня, на третий ни у кого из нас не осталось ни крошки хлеба, и Макаров с Василием пошли собирать куски в небольшой насе-лённый пункт, расположенный неподалеку от нашей дороги. Бородатый чувашин принёс штук 6 картофелин и несколько кусков хлеба наполовину с лебедой, а у Макарова и этого не было, мол, народ сам голодает. Съев всё это, побрели дальше. Заходили ещё в несколько деревень, но, увы, бесполезно. На наше счастье, мы за-брели на неубранный с осени пшеничный массив, который смолотили комбайном весной, – на земле осталось много колосьев. Мы их тёрли руками, ели, и по карма-нам насыпали про запас. Оглянувшись, я увидел верхового в седле, который скакал к нам. Я приказал всем молчать, говорить буду я. Догнав нас, спросил, кто мы и откуда? Я традиционно отвечал, что мы освободившиеся заключённые. Увидев жующего Макарова, чьи губы были почерневшими от земли, спросил:
– Небось, голодные?
– Да, – ответил я, запахивая помятый пиджак, с каждым днём становящийся всё просторнее, – похвалиться нечем. 
– Скоро вам встретятся вороха зерна, кладите в котомки, только понемногу, что-бы незаметно было для посторонних, – пожалев нас, предложил незнакомец, как мне показалось, охранник.
Мы, растроганные, от души поблагодарили его, он, улыбнувшись, ускакал во-свояси. Мы сделали, как он велел. С каждой кучи брали понемногу, набив вещ-мешки и карманы. Нагрузившись, зашагали веселее, любуясь местностью. Степ-ную равнину сменили разбросанные причудливых форм горы и овраги. Добрались до очередной деревни, в конце которой увидели мельницу. Послали туда чувашина договориться поменять зерно на муку, на что он получил согласие. Высыпали пшеницу в один мешок, и Варенков, ловкий и сильный, взвалив на спину, поволок на мельницу. Взвесили – 40 килограммов. Столько же муки насыпал нам хозяин мельницы по вещмешкам, и мы отправились в молодой березняк, где решили пе-реночевать. Набрали дров, развели огонь. Предусмотрительный чувашин вынул фанеру, которую выпросил у мельника. Макаров принёс воды с ручья. Высыпав на фанеру муку и налив воды в неё, Василий замесил пресное тесто, разделил на кус-ки, придав им вид лепёшек. Дрова между тем прогорели. Бородач-пекарь разгрёб костёр, положив куски теста на горячую золу, накрыл их снова золой и углём. Ко-гда запахло ароматом свежеиспечённого хлеба, перевернул лепёшки. Получились они румяные, пышные.  Вздув с них золу, мы с жадностью накинулись на стряпню. Аппетитно похрустев выпечкой, вскипятили воду в котелке, напились травяного чая. Горячую золу и угли смели в другое место. С лесочка принесли сухих про-шлогодних листьев и улеглись на тёплую землю. Ночь провели как на печке. Ут-ром процедуру выпечки наш кормилец повторил – сытые тронулись в путь.
Черные вести с фронта
Прошло ещё два дня. На полный желудок шагалось быстрее. Перед закатом мы дошли до станции Сакмара, где стальная артерия сворачивает к югу, в Орен-бург. Здесь нужно было расстаться с «железкой», переправиться через одноимён-ную речку Сакмару и идти на Сорочинск. Недалеко стоял аэродром, по станции взад-вперёд сновали лётчики, от которых мы узнали, что через речку людей пере-правляет лодочник, который устроился в шалаше на берегу. Когда тот, тщедуш-ный, узнал, чего мы хотим от него, ответил, что из-за четверых лодку гнать на дру-гой берег не станет. Велел переждать немного, что мы и сделали. Немного погодя, подъехал с полным возом продуктов большелобый старшина, обратившийся к нам за помощью. Мы охотно взялись грузить мешки с хлебом в лодку, перетащили ту-да бочонок селёдки, говяжье мясо. Подвода вернулась на станцию, а мы уселись в лодку и отчалили. Сакмара разлилась широко и привольно, но течение было тихое. Росшие по берегам реки деревья стояли в воде. Когда причалили к противополож-ному берегу, худосочный лодочник с нас ничего не взял, а крепколобый старшина вознаградил за помощь в нагрузке и разгрузке продовольствия двумя буханками казённого хлеба и селёдкой. Поблагодарив его, мы начали искать ночлег. В по-следнее время никто не спрашивал у нас документов, и мы перестали о них думать. Разделившись по два человека, начали проситься на квартиру. Нас с Василием пустили в дом, где жила старуха со снохой. Сын был на фронте, и уже три месяца от него не было писем. Хозяйка поинтересовалась, был ли я на фронте. Я ответил, что да, в феврале меня комиссовали по болезни. После ужина с селёдкой нас уло-жили на печку. Теперь я не беспокоился, как дойдём до дому – больше половины пути пройдено. Надо лишь расспросить про дорогу до Сорочинска, потом будет Октябрьск, Пономарёвка, Абдулино и Секретарка. Оставалось пройти территорию пяти районов. Мука у нас ещё не закончилась, можно было попросить женщин ис-печь хлеба, но мы, не надеясь на их честность, предпочли по-прежнему есть пре-снушки, испечённые в золе.
Прошли Сорочинск, направились в Октябрьск. Чем ближе к дому, тем больше народ голодал – выпросить что-нибудь съестного было почти невозможно, мука у нас тоже закончилась. А вот в Октябрьске нам повезло – на улице райцентра мы повстречали пожилую женщину в светлом платке, которая после расспросов пове-ла нас в свой домик.
– Люди идут из Орска, откуда нашего сына взяли на фронт, – обращаясь к супру-гу, мягко сказала она. – Ты не против, если я покормлю их?
Получив разрешение, хозяйка усадила нас за стол, подала блины, чего мы никак не ожидали. Пока мы ели, пожилой человек рассказал, что народ бедствует, так как на трудодень хлеба, считай, не дали. Он сам работает водовозом в тракторной бри-гаде, ему позволяют брать зерно для лошадки прямо из бункера. Но разве можно травить хлеб скоту? Он подкашивает лошади свежую траву, а зерно, смолов на му-ку, используют для еды.
– Так что, ешьте на здоровье – нам  со старухой много ли надо! – говорил добрый старик. – Голодным путешествовать – не сахар. Вон как впали ваши щёки. А как доберётесь домой, повестки вручат – на фронт погонют.
Жена его, пригорюнившись на лавке, ласково приговаривала:
– Ешьте, ешьте, может, и нашего сына кто-нибудь в походе покормит голодного. – Просить нас об этом совсем не требовалось. Мы таскали блины с тарелки и уми-нали их за обе щёки.
Поблагодарив пожилых супругов, расстались с ними. Василий с Макаровым решили попытать счастья, что-нибудь выпросить у сельчан на дорогу, а мы с Ва-ренковым побрели по улице. За поворотом возле избы, крытой соломой, увидели плачущих женщин и детей. Оказалось, почтальонка принесла в дом похоронку с фронта. Жена осталась вдовой с шестерыми детьми. Удручённые, мы вышли на околицу, сели на лужок и стали поджидать товарищей. Я свесил голову, думая о семье, шестерых ребятишках. Может, и моя жена получит такое же извещение, домашние в отчаянии будут голосить и рыдать. Сколько невзгод и бед принесла война! Уныло бредя вдоль улицы, приближались к нам отставшие товарищи. По-даяние было скудное – несколько сырых картофелин и полкотелка кислого молока.
Путь на Пономарёвку пролегал вдоль холмов, мелкого леса и кустарника возле речек. По обеим сторонами дороги попадались посевы всходившей пшеницы и ов-са. Погода стояла ясная, безветренная, тёплая. На все голоса неумолкаемо пели птицы, куковала кукушка. В лесах, наверно, отцвели подснежники, скоро появятся колокольчики и прочие цветы. Василий сообщил нам услышанные газетные ново-сти с фронта. Они были неутешительными. Наши войска отступают, оставляя го-рода и сёла. Враг напролом лез на Ленинград. Все приуныли.
– Придёт время, Гитлеру пообломаем рога, – видя их кислые физиономии, с ожесточением сказал я. Ребята недоверчиво покачали головой, а я продолжал: – В 1812 году французы во главе с Наполеоном Москву занимали и чем это закончи-лось? Русские войска дошли до Берлина и Парижа.
Никто не верил моим словам, так как были неграмотными – откуда им знать ис-торию России? Один религиозный Василий знал грамоту, и то только Псалтырь и Евангелие читал. В полдень мы остановились в кустарнике, покончили со съест-ными припасами. Отдохнули и опять в путь. В сёлах, где мы проходили, стоял не-утихаемый плач овдовевших женщин и осиротевших детей. Подавали в основном, Василию, причём лишь куски хлеба наполовину с лебедой да сырую картошку, ко-торую варили в котелке, подвесив над костром, – и на том спасибо! В каждом доме у нашего чувашина был свой подход к хозяевам. Там, где было много икон, он размашисто крестился, а где их он не видел, мягкостью и тактом добивался сочув-ствия. Ночевали чаще всего в степи, в омётах прошлогодней соломы. Ночи были лунные, тихие. Куковала кукушка, в соломе шуршали мыши. Я долго не засыпал, из головы не выходило, как встретит меня семья. Жена, тихая и пугливая, как ди-кая коза, наверно, будет убиваться, что меня посадят или, чего доброго, расстре-ляют. Люди ей наговорят, она охотно всем верит. Мать, хотя не робкая, но старая, и не всё в жизни ей понятно. Да и самому не ясно, что меня ждёт. Было страшно – чем и как накажут? Я, конечно, сам пойду в НКВД, но не на второй же день? Хоть немного надо отдохнуть, восстановить силы и здоровье, кое-что припасти с собой. Но найдутся люди, которые могут донести на меня, – значит, придётся некоторое время скрываться, чтобы основательно подготовиться, сплести новые лапти себе, да и детям тоже. С такими мыслями я засыпал, просыпаясь вместе с зарёй.
Однажды мы встретили на лошадке худенького, невзрачного старика, который сокрушался и стонал дорогой. При виде нас он остановился. Окружив, мы стали расспрашивать, не нужна ли ему помощь? Тот, охая, поделился со своей бедой. Дочь его была трактористкой. Работая на посевной, не имея ни навыков, ни опыта, вздумала проверить, сколько осталось горючего. Она зажгла факел и поднесла к отверстию бака. Всё сразу воспламенилось. Грохнув, как из пушки, взорвался бен-зобак, окатив остатками горючего девушку. Загоревшись, юная особа начала ка-таться по земле, пытаясь сбить пламя, что мало помогало. К счастью, недалеко на-ходился возница, который привёз семена на поле. Он схватил полог и накрыл им девицу, чем и спас ей жизнь. Но у той не осталось ни ресниц, ни бровей, ни волос на голове. По телу – сплошные волдыри. Мы, как могли, успокаивали безутешно-го, отчаявшегося отца. Мол, были бы кости, тело нарастёт! Человеку в несчастье нужна поддержка.
Дорогу осилит идущий. Непредвиденная удача.
Близ Пономарёвки в лучах солнечного заката, оставляя за собой розовые облака пыли, на дороге появилась машина. Сердце моё дрогнуло – вдруг это погоня! Мы свернули в сторону, но нас заметили сидящие в кабине грузовика. Когда поравня-лись с нами и остановились, кудрявый пассажир в военной форме, подойдя к нам, спросил, не знаем ли мы дорогу в Секретарку. Мы ответили утвердительно и на вопросы о нас рассказали придуманную историю. Оказалось, что кучерявого стар-шину с белобрысым водителем направили с военной части Оренбурга за картош-кой в Секретарку – неожиданная удача! Нас посадили в кузов и через несколько минут мы уже были в Пономарёвке, где решено было переночевать. Заехав в ка-кой-то переулок, военные попросились на квартиру. Пожилой хозяин радушно принял нас.
 Шофёр заправил машину и со старшиной уехал в магазин, откуда принёс два литра водки-сырца и хлеб. Из сумок достали селёдку, не забыв пригласить за стол нас и хозяина, что польстило самолюбию старого человека. Мы, будучи голодны-ми, тоже этому не противились. Выпив два стакана водки, старик велел дородной снохе наложить нам каши с парным молоком. Та щедрости свёкра не обрадовалась, насупилась, но ослушаться не посмела, неохотно сделала, как он велел.
Пригладив машинально вьющиеся, в завитках, волосы, старшина снова подал нам водки, но мы выпили мало, пустой желудок не располагал к этому. Сноха, всё ещё хмурясь, дважды добавляла кашу – отдавая ей должное, я с товарищами боль-ше налегал на еду. Военные тоже не напились допьяна – пол-литра осталось на завтрак. Хозяин, обращаясь к кудрявому старшине, уважительно называвшего его батей, с горделивой нотой в голосе рассказал, что сын мобилизован с первого дня войны, часто пишет домой письма.
Проснувшись утром, хозяина не застали, он ушёл рассевать вручную овёс. Поев картошку в мундире, приготовленную хозяйкой, мы сели в полуторку, кото-рая сразу понеслась с большой скоростью. Проехали лесок с молодыми берёзками, осинками и дубками, одетый в зелёную листву. На нас повеяло свежестью и про-хладой. То и дело мы обгоняли горючевозчиков и пеших людей – в 10 утра были уже в Абдулино около рынка. Белоголовый шофёр дал нам два часа, чтобы похо-дить по базару. Денег у меня было мало, немного подзакусив картошкой и кислым молоком, я вернулся к месту сбора. Прислонившись к какой-то стене, задумчивый Василий дергал себя за нечесаную грязную бороду.
– Иван, ты не думаешь, что наш «отлёт» приведёт нас прямо в военкомат? – об-ратился он ко мне, углублённый в свои какие-то потаённые мысли.
– Мне, так или иначе, не миновать военкомата, – с грустью ответил я.
– А у меня на уме другое, – Василий почесал разлохмаченную бороду. – До осени в лесу поживу, а там видно будет! – с этими словами чувашин начал прощаться со мной. Я, помня его доброту, в свою очередь, искренне поблагодарил за то, что де-лился с нами собранной милостыней, и он отошёл.
 На фронт Василий не призывался из-за болезни. В молодости работал у богатого мужика в Новодомосейкино, у которого была дочь-монашка в Бугульме. Но жен-ский монастырь закрыли, и Василий предложил дочери хозяина обвенчаться с ним. Поклонились в ноги отцу и попросили благословления. Два года молодые жили в отцовом дому, где на них наложили большой индивидуальный налог, а потом и вовсе выгнали из него. В посёлке Матвеевка он собрал избушку и жил в нём с же-ной до настоящего времени.
Старшина с водителем, вернувшись с хлебом и консервами, пригласили нас под-закусить. О Василии я сказал, что он остался в Абдулино погостевать у родствен-ников.
 Полуторка наша «летела» часа четыре без остановки, мы, держась за борта, тряслись в кузове. После обеда подъехали к Русскому Кандызу. Красивый и стат-ный Варенков постучал по кабине, машина остановилась, он выпрыгнул на землю. Мы простились с ним навсегда. Больше я его на жизненном пути не встречу. Доро-гой он убеждал меня, что не надо вставать на воинский учёт. Живя дома, он узнал, что в селе есть дезертиры и вместе с ними скрылся в дремучем лесу, окружавшим тогда Русский Кандыз. Прожили здесь лето и осень, потом, голодные, занялись во-ровством. Одному залезли в погреб – украли сметану, у другого, забравшись в ам-бар, выгребли и унесли остатки муки. А то овцу или телёнка уведут со двора. На-род молчал о дезертирах, пока они не баловались. Потом стали жаловаться в воен-комат и в милицию. Напали на их логово – в перестрелке выстрелом в грудь из дробовика был убит капитан. Но в следующей облаве Варенков не стал отстрели-ваться, хотел просто убежать. На оклик «стой!» не остановился, по нему из винто-вок дали залп – он замертво упал. Остальных переловили, они-то и свалили на него вину за убийство капитана. Так бесславно ушёл из жизни неплохой, в общем-то, человек, отделивший себя от народной судьбы и не заинтересованный в лучшей участи Родины. О подробностях его смерти я узнал после войны от кандызских мужиков.
Как проехали Русский Кандыз, машина остановилась в лесу, который стоял по обеим сторонам дороги. Врассыпную пошли по нему. Нас окружали высокие зазе-леневшие берёзы и кряжистые дубы. Местами, где недавно лежал снег, цвёл под-снежник, а там, где земля раньше освободилась от снежного плена, там уже лан-дыш набирал цвет. Куковала кукушка, на все лады переливались соловьиные тре-ли, где-то ухал филин. Свистнул шофёр, что означало, едем дальше. Мы с Макаро-вым подошли к грузовику, встав на колёса и перекинув ногу через борт, забрались в кузов. Ехали по-прежнему быстро. Немного погодя с бугра стало видно Секре-тарку. В том месте, где дороги расходятся на Русский Кандыз и Моторино, я оста-новил полуторку, отдал белоголовому водителю оставшиеся 30 рублей и, поблаго-дарив, сошёл с Макаровым с кузова. Солнце стояло ещё высоко, спешить было не-куда. Сев на бугорок, стали думать, как нам быть? Решили идти степью, не заходя в населённые пункты. Мы обошли Секретарку, Фомичёвку и напротив Павловки, в лесном овраге, остановились ждать сумерек. Вытянув ноги, мы, усталые и голод-ные, молча и отрешённо осматривали на себе потрёпанную в дороге одежду и лап-ти. Макаров предложил зайти в Павловке к нему, он вынесет хлеба – я согласился. В сумерках по переулку спустились к его дому – я сел на завалинку. Немного по-годя, вышла женщина, вся в чёрном, и, подав большой кусок ржаного хлеба, стала благодарить за сына. Я, в свою очередь, выразил ей признательность за хлеб и про-стился с ней.
Мне оставалось пройти ещё 9 километров. Выйдя из деревни, я на ходу съел хлеб. Неполная луна освещала местность. Миновав Жмакино, Зубаревку, я прошёл через мост, потом перелез через плетень и подошёл к землянке, где долгое время после раскулачивания жила наша семья. Отворил дверь, вошёл в сени, а потом в землянку. Здесь было тихо, как в могиле. Усевшись на лавку, я стал перебирать в памяти события прожитых лет. Всплыло в сознании, как после раскулачивания и лишения имущества нам, бездомным, пришлось жить на квартире у Герасимова. Спали всё время на полу. Зима была на редкость морозная, моя молодушка не убе-регла, застудила сынишку – он начал чахнуть. В 1935 году, осенью, когда мы уже жили в бане, я похоронил в возрасте двух лет моего бесценного единственного сы-нишку. В 1937 году увезли моего отца и до сих пор от него ни слуху ни духу. Бу-дучи религиозным фанатиком, он думал только о душе, не задумываясь о том, что будет с его детьми – советская власть в начале своего становления не благоволила священникам. Увы, став им, он перекрыл кислород себе и нам. Отняв всё имуще-ство, нас выгнали и из дома. Два года я шатался с семьёй по квартирам – из отцов-ского имущества осталась только баня, которую я переоборудовал под жильё, где моя семья живёт и поныне, уже более трёх лет. Вспомнил, как я 6 недель болел тифом, еле выжил…
Встреча с семьёй.
В посёлке, напротив моего дома, переговариваясь, стояла молодёжь, и мне при-шлось дожидаться, когда она разойдётся. Я с замиранием сердца подходил к своей избушке. Тихонько отворил дверь сеней. Когда переступил порог избы, тихо по-здоровался. На приветствие ответила мать. Порывисто подойдя ко мне, она крепко прижала к своей груди и несколько раз поцеловала. Поднялись с постели взволно-ванная жена и дети – я всех перецеловал. Богатов Иван, родом из посёлка Сходне-во, как я ушёл с шахты, тут же написал домой письмо об этом, и молва уже обле-тела и наш посёлок. Увы, долго дома без воинского учёта нельзя будет оставаться. А так хотелось после трудного пути отдохнуть, отоспаться! Зажгли керосиновую лампу, висящую на проволоке под потолком, собрали мне на стол, налив сметаны и достав просяного хлеба. Между тем светало, жена натащила на чердак одежды, подушку – я лёг спать. Но мне не спалось, вспоминал, как мы 18 дней шли пешком из Домбаровки. Во дворе горланили петухи, напротив посёлка в лесочке куковала кукушка, на речке, в кустах, защёлкал соловей – милые  сердцу звуки. В природе всё идёт своим чередом, а в жизни народа этот порядок нарушается проклятыми войнами, от которых Русь-матушка много выстрадала, и стонет по сей день. Не-много погодя, совсем стало светло. Захлопали двери, заскрипели ворота. Бабы доили коров, затопляли печи, потом погнали скотину в стадо. Подъехал бригадир, распорядился, кому, куда идти на работу. На кровати в сенях лежала мать, я, высу-нув голову, стал с ней разговаривать. Она поведала, что с фронта идут плохие вес-ти, враг подошёл к Сталинграду, то тем, то другим приходили извещения о гибели мужей и сыновей – в посёлке стоял плач и стон. А я рассказал, что побудило меня самовольно уйти с шахты, – задыхаясь под землёй, кашлял, болезнь лёгких заму-чила меня! Излив душу матери, я, наконец, уснул и проспал почти сутки.
Выспавшись, на чердаке нашёл удочки и приготовился на рыбалку. Под утро вышел из посёлка и направился вниз по течению реки Дымка, где рос густой кус-тарник. Занималась заря. Восток горел, как при пожаре. Перистые облака пылали в огне, переливаясь ярким пурпуром. Только запад оставался тёмно-синим. Солнце было уже высоко, а я поймал только три голавля. Рыба не клевала, я решил пере-менить место. Но тут заметил, что с противоположного берега за мной исподтишка наблюдает коренастый мужичок из Зубаревки. Поздоровавшись, я попросил, что-бы нашу встречу он пока держал в секрете.
– Не беспокойся, из меня слово дубинкой не вышибешь! – заверил здоровяк. – Я тут, недалеко, пасу общественный скот с женой – она отпустила меня половить рыбку.
На новом месте я поймал ещё два голавля, три окуня и язя. Мне надоело сидеть, я забрался в густой кустарник, лёг на траву. Кто-то кашлянул недалеко, что насто-рожило меня. Разглядев сквозь кусты Якова Абрамовича из Новодомосейкино, ок-ликнул его. Знал, он человек хороший и не болтливый. Положив удочки, тот по-дошёл ко мне поздороваться. Улыбаясь, рассказал, что моя Даша приходила к не-му, купить табаку, но рот на замке держала, не призналась, что для отца.
– Я слыхал, что ты приехал с Калининского фронта по болезни, со снятием с во-инского учёта. Как же ты попал на шахту в Домбаровку? – удивился он. Я ему рас-сказал, как всё было.
– Отдохну немного, пойду в НКВД – их воля, что со мной делать! – свернув в га-зетный обрывок купленную Дарьей махорку, я затянулся глубоко, впуская в себя горький дым. Протянул кисет Якову Абрамовичу. Тот отрицательно мотнул голо-вой.
– Меня тоже недавно вызывали в военкомат, да вернули из-за грыжи, –  прогово-рил высокий, но начавший грузнеть собеседник. – Кстати, утром заря горела, да и росы не было, жди дождя, – кашлянув, добавил Яков Абрамович. – Тогда переби-райся в нашу караулку на пасеке, а то здесь укрыться негде, – положив мозоли-стую руку на моё худое плечо, предложил он.
Ближе к обеду высунулся из-под берега – ко мне по дороге шла Даша с котомкой. Я окликнул её. Свернув в мою сторону, дочка с детской простодушной улыбкой подала еду. Освободив посуду, я наложил туда рыбу, чему она была очень рада.
– Быстрее иди домой, деточка, – поторопил я её, –  кабы дождик не застал в пути.
К часу дня на западе, в самом деле, начали формироваться грозовые тучи, а по-том послышались глухие раскаты. Огромная мрачная туча, занявшая весь гори-зонт, надвигалась на меня. Но днём домой я поостерёгся идти, собрав и отложив удочки, начал посматривать то на небо, то к переходу на другой берег, который со-стоял из двух перекинутых брёвен. Может, туча пройдёт стороной, как это часто бывает. Но вдруг налетел ураганный ветер, синей змейкой сверкнула молния, с треском ударил оглушительный гром – на меня, землю, кустарник, воду, зарябив её, упали крупные, холодные капли дождя. Опережая друг друга, они падали гуще и гуще, наконец, разверзлись хляби небесные – дождь полил как из ведра. К тому времени я, укрывши голову стареньким пиджаком, уже перебежал через мосток и не заметил, как очутился в караулке, где сидели Левашкин и Яков Абрамович.
– Можно у вас переждать дождь? – запыхавшись, спросил я.
– Да, сколько угодно! – ответил Левашкин, отодвигаясь и уступая место на ска-мейке.
Не успели мы разговориться, в окошко мелькнула чья-то тень. Я насторожился в ожидании, кто зайдёт. Хотел спрятаться, но некуда, и я, как ошпаренный, остался сидеть там, где был. В караулку вбежала Мария Артамонова, мокрая, как курица, в подмышках держала сумку с почтой. Почтальонка уставилась большими неми-гающими глазами на меня. Несмотря на отпущенную бороду, она явно узнала ме-ня. Она та ещё балаболка; я понимал, что через день обо мне будет знать весь сель-совет, военкомат и милиция, и сожалел, что укрылся здесь. Пока ничего не готово к уходу из дома – ни сухарей, ни денег, ни тёплых носок с варежками. «Ладно, ре-шил я, семь бед – один ответ! Буду скрываться до тех пор, пока, как следует, не подготовлюсь. Я сам должен придти с повинной головой, тогда и материал на меня составят не такой страшный».
Наконец ливень закончился, я вышел из укрытия. По оврагам текла дождевая во-да, во впадинах земли стояли лужицы. Пришёл домой я поздно ночью, встретили, накормили меня мать с женой. Под досадное оханье близких рассказал о встрече на пасеке с Артамоновой, наказал поторопиться, готовить всё необходимое со мной и ушёл в липовый овраг. Когда нас выгнали из дома, отец скрывался в этом мелком, но очень густом липняке от ареста, а я приносил ему еду. Пришёл я на ме-сто, захватив с собой старой соломы с омёта, и лёг отдыхать. Была не умиротво-ряющая, а убийственная, зловещая тишина, нигде ни звука. Долго не мог уснуть, перебирая в памяти прошлое. Задремал, когда на востоке заалела заря. Сквозь чут-кий сон услышал возню в кустах. Это Наталья Куманеева, приветливая и улыбчи-вая женщина, набирала из липовых побегов веточный корм для коз. Надеясь на её порядочность, я подошёл к ней. Она не смутилась, дружелюбно поздоровалась. Мы потолковали о моём положении, и добрая женщина посочувствовала мне. 
– Ты, Иван, на меня можешь положиться, – складывая в кучу зелёный корм, ска-зала тетка Наталья и предложила свою помощь. – В дождь или сильный ветер при-ходи укрыться в сеновале, где и постель есть. Детей у меня нет – балабонить неко-му.
Поистине, мир не без добрых людей! Повеселев, я вернулся на место. Солнце стояло высоко, освещая неописуемую красоту местности. На солнечной стороне оврага, на склоне, в розовом покрове рос густой бобовник, на его фоне выделялся жёлтым цветом чилижник. Между ними цвела дикая вика. В чаще липняка, в тени, укрылись ландыши с тюльпанами. Вокруг стоял опьяняющий аромат. Я направил-ся к краю лесу, высматривать Дашу, которая шла по дороге, разглядывая цветы, – вышел к ней навстречу. Пока ел, она рассказала мне, что бывший бригадир Алек-сей Бородин убит на фронте. Вчера семья, получив извещение, оплакивала его. Даша быстро ушла – мать наказала полоть картошку. Мне стало стыдно перед ди-тём за свою бездеятельность. Сходив за лыками, стал плести лапти.
Тем временем участковый милиционер Божеволин, средних лет мужчина, посе-тил караулку на пасеке, расспрашивая обо мне, но ничего толком так и не смог уз-нать. А я, пробыв весь день в липовом овраге, задумал поспать под крышей. Но-чью задами добрался до сеновала тётки Натальи, забрался по лестнице наверх. Не-много погодя в сарай по нужде вышла сама хозяйка, и я попросил, чтобы она схо-дила к нам за едой. Вскоре ко мне пришла жена с ужином и ушла от меня, когда занялась заря. Мы крали у судьбы сладкие моменты запретного счастья.
А в это время участковый рыскал на своём тарантасе в моих поисках. Когда он постучал к нам в дом, отворила мать. Он вошёл в сени, зажёг спичку, осмотрел уг-лы, кадки и кровать, где спали малыши. В избе он начал допрашивать мать, куда делась Анна, на что мать, коверкая русские слова, ответила, что ушла к своим, в Домосейкино. Про меня от неё от тоже ничего не добился, она сказала, что от сы-на, кроме одного письма, сообщений не было. Божеволин оставил для Анны за-писку, в которой вызвал её в Жмакино, в правление колхоза. Она, боязливая от природы, тряслась, как в лихорадке, когда пришла сообщить об этом мне на сено-вал. Я обнял её, пытаясь лаской вселить в неё уверенность, убеждал, что ничего плохого он ей не сделает.
Когда она робко вошла в правление, расположенного в конфискованной у «кула-ка» избе, там, кроме Божеволина и сторожихи, никого не было. Милиционер уса-дил её на стул. Вынув из кобуры пистолет, положил его на стол перед собой, отче-го Анна поёжилась, словно от холода.
– Анна Мироновна, где ваш муж? – строго спросил он, уставившись на неё вы-пуклыми неприятными глазами. 
– В конце апреля взяли его из дома, и с тех пор от него пришло только одно письмо – не знай жив, не знай нет! – с дрожью в голосе отвечала она.
– А люди говорят, что он у тебя дома скрывается, многие его видели, –   не спус-кая глаз с неё, допрашивал Божеволин.
– Люди многое могут наговорить – не всем же верить! – сдерживая волнение, ви-новато проговорила Анна.
– Якобы его видели на Домосейкинской пасеке, – продолжая наблюдать за реак-цией женщины, сказал милиционер – Хотите с очевидцем этой встречи увидеться? Вы и тогда будете отрицать действительное?
– Я рада буду встретиться с человеком, видевшим моего Ивана! 
Божеволин встал, распорядился, чтобы сторожиха вызвала Артомонову. Скрипя половицами, в начищенных до блеска сапогах начал ходить по избе. Хлопнула дверь, вошла почтальонка – балалайка бесструнная! – подтвердила, что видела на пасеке мужика, похожего на Наумова, но он или нет, этого сказать не может.
– Вот видите, почтальонка могла и ошибиться, – сказала Анна с трогательной на-ивной хитростью. Божеволину осталось только посоветовать, чтобы я добровольно пришёл в НКВД, и отпустил её.
– Я и сам не дурнее его, знаю, как мне быть! – вспыхнув, сказал я, когда при оче-редной встрече жена обо всём рассказала мне. – Сколько дней потребуется, чтобы быть готовым в дорогу?
– Через неделю всё будет готово, но они за это время тебя поймают, – жалобно произнесла Анна. – Народ болтает, мол, осудят на расстрел.
Я крепко обнял желанную мою Анну, лаской и нежностью пытаясь успокоить её, сказал, что причин для расстрела нет. Решив, что в полночь я уйду в Матвеевский деляночный дол за лыками, договорился с ней, куда мне принести поесть. Не-сколько раз за неделю я менял место своего пребывания, потому что за Дашуткой и женой, приносивших мне еду, следили любопытные, в их числе был и Красный Прокофий, которому страстно хотелось увидеть своими глазами, где я скрываюсь. Не успела однажды жена развязать  узелок с едой, он с топором подмышкой подо-шёл поздороваться.
– Бригадир послал рубить оглобли, – радуясь смущению Анны, весело объявил он, высморкавшись одним пальцем.
– Какие оглобли, тут к граблям черенки и то долго выбирать надо! – вспыхнул я факелом. На эти слова ответить ему было нечего – большой, толстый нос, который он везде суёт, покраснел, как свёкла. Повернувшись, он ушёл.
– Я уйду в Икчинский овраг с поперечным густым лесочком, – отдав  готовые лапти жене, сказал я. – Пусть Дашка с Верочкой принесут мне серп.
Когда пришла с обедом Даша и привела с собой пятилетнюю Верочку, я насыпал им спелой земляники, набранной на полянке, находящуюся под солнечным при-гревом. Я не мог наглядеться на малышку, поедающую ягоду и радостно щебетав-шую при этом. Потом повёл их к полянке, где ещё набрали землянику с собой. По-сле их ухода я порезал чилигу, возле шалаша навязал 270 метёлок для сдачи в Бу-гульму на элеватор – денег взять в дорогу больше неоткуда. В колхозе за трудодни платили натурой и то не всегда.
На следующий день ко мне пришла жена и сообщила, что мешок со всем необхо-димым для меня готов. Осталось лишь постричься, побриться и в бане помыться. К двоюродному брату Сергею, по брони работавшему трактористом, я пришёл не та-ясь. Тот отдыхал в амбарушке и не сразу узнал меня, бородатого. Он хлопал расте-рянно глазами на симпатичном молодом лице, порозовевшем со сна, потом по-стриг меня. У него же я побрился – домой пришёл уже другим человеком. Мать сидела дома с детьми, по полу, падая и поднимаясь, училась ходить младшенькая Надя, кудрявая, с большими голубыми глазами. С кармана пиджака достал дочур-кам ягоды – не  последний ли раз угощаю их? Чтобы отогнать терзавшие меня мысли, я стал играть с Наденькой. Бегали с ней друг за другом, остальные, глядя на нас, смеялись.
Вечером, когда жена пришла с колхозной работы, я пошёл вместе с малыша-ми в баню, помыл их, отправил домой. Сам мылся последним. Мать собрала на стол. Это был последний наш семейный ужин, все тягостно молчали – увидимся ли ещё когда-нибудь? Почти никто, кроме малышей, ничего не ел – у всех на глаза наворачивались слёзы. На лавке стоял мой походный мешок, напоминая, что час мой близок. Я сказал старшим девочкам, Мане, которой было 16 лет, и Даше, что-бы они слушались и помогали матери с бабушкой, особенно на огороде. Он у нас большой – 92 сотки. Половину засевали картошкой, остальную часть – зерновыми – на колхоз и трудодни в военное время надеяться бесполезно. Легли спать, но мы с женой всю ночь проговорили о домашних делах. Я просил Анну беречь детей и позаботиться о старенькой матери. Поднялся я чуть свет. Обошёл двор, подошёл к вольной карде, где мирно жевали жвачку корова с годовалым бычком. Затем по-шёл к капустнику, расположенному возле речки Дымка, которая спокойно несла свои воды – хотелось все запечатлеть в памяти, чтобы отчётливо вспоминать об этом. Так дорого и мило всё было для меня, что слёзы хлынули из глаз, а потом и вовсе зарыдал. Я ушёл в сарай и долго там плакал. Услышав, как Анна вышла во двор доить корову, я поспешно вытер слёзы и вышел к ней.
После завтрака мать по старинному обычаю зажгла свечи, и все стали молиться. Потом моя старушка села на лавку, чтобы благословить любимого сына перед до-рогой. Я поклонился ей в ноги. Она трижды осенила меня крестом и дрогнувшим голосом заговорила:
– Не забывай, сынок, Бога, и Он не оставит тебя в беде! – она перевела дыхание. – За нас сильно не беспокойся. Как бы ни было нам плохо, мы дома, на воле и все вместе. Как-нибудь переживём войну.
Настала минута расставания. Я обнял мать. Она была очень худая – кожа да кос-ти, и сердце моё полоснуло острой жалостью. Дождётся ли она моего возвращения, ведь ей уже больше 70 лет, или я её больше не увижу? Поцеловал её трижды и де-тей всех перецеловал. Я старался удержать слёзы, но это не удавалось – они текли из моих глаз капля за каплей и маленькими ручейками катились по щекам. Саму меньшую Надю я поцеловал спящую в постели, роняя на неё слёзы – больше я её не видел. Пришла проститься тётка Наталья, принесла на дорогу каких-то гостин-цев в котомке.
Мы с женой вышли со двора и пустились в дорогу, а дети с бабушкой встали на пригорок и провожали нас глазами до тех пор, пока были видны. Шли мы полевы-ми дорогами, не заходя в деревни. Перейдя речку, пошли лугом, где косили жен-щины. Одни прощально махали мне издали руками и кричали вслед: «До свида-ния», другие крестили: «С Богом!» 
Как только мы ушли с Анной, к нашему дому подкатила бричка с председателем колхоза и секретарём сельского Совета – их интересовало, где я? Мать ответила, что ушёл с женой в Секретарку, в милицию. Те не поверили. Видя, что жертва из рук ускользнула, решили взять заложницей Дарью – старшая Марья успела уйти на работу в колхоз. Мол, Иван сам тогда явится в НКВД. А их похвалят за бдитель-ность, может, и в чине повысят. Когда девочку привезли в милицию, все начальст-во было на совещании в райисполкоме, и они сдали её беззубому дежурному Вар-фоломею Аганину. Были уже сумерки, когда начальник Государственной службы безопасности по Секретарскому району Алексеев увидел Дарью в дежурке.
– Ах ты, осёл, как мог без моего распоряжения арестовать малолетку? – разгне-вался он на Аганина. – Вот уж действительно, услужливый дурак опаснее врага. Накорми девочку, а утром отпусти её домой.
Солнце было ещё высоко, когда мы дошли до Фомичёвки – отсюда рукой подать до Секретарки. Бабы метали в омёт сено. Когда проходили возле них, одна, моло-денькая, озорная, шаловливо обратились к Анне:
– Тётенька, продай нам своего мужика! – все весело засмеялись.
– Продала уже, вот веду его, – поддержала шутку моя Аннушка.
– А за сколько? – не унималась проворная, бойкая молодица, успевающая и речь свою пересыпать шутками, и сено кидать наверх.
– За килограмм слёз, – ответила жена, и у самой закапали росинки из глаз. Я при-обнял её, вытер вынутой из кармана пиджака чистой тряпицей обильную влагу, те-кущую из её милых серо-голубых глаз. Женщины приумолкли, провожая нас всё понимающими мудрыми глазами.
В Секретарке мы встали на квартиру в доме напротив НКВД. Хозяйка посовето-вала нам сегодня туда не ходить.
– Переночуйте на свободе, успеет ваш муж на голых нарах наваляться! – прого-ворила добрая женщина, и, заметив, как заискрились ласковыми лучиками боль-шие серо-голубые глаза Анны оттого, что ещё ночку сможет провести с любимым мужчиной, добавила: – Секретарские мужики Косяков и Бектяшин уже неделю си-дят в арестантской. Они тоже на шахте были?
– Да, – подтвердил я, эгоистично порадовавшись, что встречу старых знакомых, – только они чуть пораньше ушли оттуда.
Секретарская КПЗ
Когда я к 9 утра пришёл в милицию, дежурил Андрей Стуликов, пожилой, благо-душный милиционер. Он недоумённо воззрился на меня, когда я спросил, кто из начальства на месте? Оказалось, начальник НКВД Алексеев у себя в кабинете и повёл меня к нему. Высокий, представительный, перетянутый ремнями и портупе-ей, тот, внимательно выслушав, задал несколько вопросов.
 – Несмотря на смягчающие обстоятельства, я вынужден вас задержать, – встав с места, сказал он.
– Я для этого и пришёл, – ответил я и тоже встал.
Пока Алексеев меня допрашивал, добрячок Стуликов сменился. В КПЗ (камера предварительного заключения) меня повёл кривоногий Варфоломей Аганин, с ко-торым у меня были старые счёты. Родом он был из Новодомосейкино, в своё время активно участвовал в нашем раскулачивании. Когда трёхлетняя Даша валялась у его ног, со слезами умоляя не выгонять нас из дома, он был неумолим в своём бес-сердечии. Кулаки мои невольно сжались, когда я с негодованием вспомнил об этом. Чувствуя мою неприязнь, Варфоломей грубо обыскал меня, перерыл вещи, отнял деньги. Зная про его алчность, я потребовал у него расписку. Через длинный коридор он отвёл меня в КПЗ, открыл замок, втолкнул в дверь. Я очутился в оби-тели бесправия, где был полумрак. Когда глаза привыкли к темноте, на нарах я увидел сидящего по-азиатски Акима Бектяшина, обратившегося ко мне с вопро-сом: 
– Здорово, Наумов, ты сам пришёл или тебя привели? – А потом сказал, обраща-ясь к Феофану: – Вот, человек моложе, а умнее оказался, обдуманно поступил, мы же дождались, когда Аганин приволокёт нас сюда.
Расспрашивая о подробностях путешествия, Феофан и Аким удивились, какое большое расстояние мы преодолели пешком.
В камере я познакомился Лёвой и Васей Размаевыми из Сергушкино. Косые на правый глаз, оба они ушли с военного завода за продуктами домой, где их аресто-вал участковый милиционер. По разговору я понял, что Василий – грамотный. С нами в КПЗ ещё сидел Василий Буравов из Новоборискино, пожилой, худой му-жичок с сиповатым, тонким голосом.
Под вечер нас вывели оправиться и подышать свежим воздухом на тихий, сон-ный милицейский двор. Аганин, небольшого роста, но довольно упитанный, нас сопровождал. Ему, видимо, не терпелось показать мне свою власть над заключён-ными – открыв беззубый рот, где торчали обломанные корешки, он резко крикнул Бектяшину, чтобы тот сложил руки назад. Но Аким и не думал выполнять его рас-поряжение. Я, бросив язвительно-снисходительный взгляд на злобное вспотевшее лицо Аганина, разговорился с Васей Размаевым, с бывшим секретарём Сергушин-ского сельсовета. Жена у него кладовщица, живут они, по его словам, хорошо. О себе я сказал, что из раскулаченных, семья большая, живём не важно. Когда нас снова заперли в камеру, Вася поинтересовался, знаю ли я Аганина, кем он был до войны?
– Лодырем был, кем же ещё? – ответил я – голос мой прозвучал с враждебной не-доброжелательностью. – Нужник и то лень было ему сколотить, ходил по нужде в бурьян за сараем. А когда организовали колхоз, принял активное участие в раску-лачивании. Сумел поживиться и отличиться перед властями. Чистил всех подряд, не разбираясь, зажиточен человек, середняк или бедняк. Раз неугоден, то кулак! Как активиста, назначили заместителем председателя сельсовета – участвовал в растаскивании колхозного добра. Потом был председателем колхоза в Пронькино, около Бугуруслана, где, видимо, переусердствовал в раскулачивании и присвоении чужой собственности. Через три месяца его осудили на 10 лет и погнали строить Беломорканал, откуда вернулся, не досидев положенный срок, со сломанными рёбрами. Там же оставил несколько пальцев и все зубы. Председателем хотел уст-роиться в своём колхозе – не получилось, не выбрало общее собрание. Затесался бригадиром. Но и хозяином бригады не удалось остаться. Колхозники забастовали, выгнали с позором с должности за грубость, лень и бесхозяйственность. Рядовым колхозником не пожелал быть. Теперь в милицию затесался на тёплое местечко.
На следующий день, после прогулки, к нам вышел начальник милиции Акшумов, с слегка приплюснутым носом, малограмотный мордвин из города Абдулино. На-чал он свою «плодотворную» деятельность конюхом в милиции, потом его «возве-ли» в милиционеры, где он сумел отличиться, а через несколько лет угодил в на-чальники. Поздоровавшись с нами, он предложил выехать с сотрудниками на по-кос.
– Кормить буду хорошо, – пообещал он. – Пшеничный хлеб буду давать без нор-мы. А если сносно поработаете, то добуду и мясо. 
Я немного подумал и сказал, что согласен косить, чем сидеть в этой конуре. Бу-равов, Вася и Лёва Размаевы тоже дали согласие. Начальник милиции принёс 5 кос и велел к завтрашнему дню наладить их и пробить. Кроме меня и Буравова, никто не умел ни насаживать, ни пробивать косы. Мы с ним насадили все косы, и я про-бил их. Ручки у кос были разных размеров, но я знал толк в косах и на это не обра-тил внимания – выбрал небольшую, лёгонькую. Когда стал пробивать, убедился, что она жёсткая, значит, будет и острая. Лёва Размаев же выхватил самую боль-шую. В тот же день нам истопили баню, и все мы помылись. Потом Вася Размаев декламировал нам анекдоты Зощенко, которые в то время были записаны на пате-фонные пластинки, – все от души хохотали.
На покосе
Утром нам велели лишние вещи сдать в кладовую – мы так и сделали. Андрей Стуликов запряг лошадь, сложил в телегу хлеб, картошку, наши вещи и с Агани-ным повел нас в сторону Русского Кандыза. Когда дошли до места, Стуликов, ос-тановил лошадь, показал, откуда начнём косить. А стан с шалашом решили сде-лать в центре массива. Разобрали косы. Я начал косить первым, остальные пошли друг за другом за мной. Андрей с поклажей поехал дальше, а толстый Варфоломей замыкал наш ряд.
Трава была подлесная, мягкая. Приученный к этой работе с 12 лет, я косил легко и свободно – изумрудный валок после каждого взмаха покорно ложился у моих ног, вытягиваясь следом в длинную гряду. Остановившись точить косу, я оглянул-ся, увидел, что все от меня отстали. Когда я окончил свой ряд, подошёл к Васе, от-дал ему свою косу, после чего тот быстро управился со своим прокосом. Пройдя до конца, ребята начали пробовать косы друг у друга. Все хвалили моё орудие тру-да. Косили мы до заката солнца, но скошенная площадь не выглядела эффектно. Лёва своей большой косой не косил, а просто драл траву и этим портил вид ско-шенного массива.
Стуликов, доехав до традиционного места стана, остановился между двух ветви-стых дубов, выгрузил поклажу, сделал шалаш, укрыв его зелёной травой. Потом сварил нам картофельный суп с зелёным луком, заправив его  маслом. Аганин ещё до ужина уехал домой, и мы почувствовали себя свободнее. Вкусно поев, мы долго сидели у костра, беседуя обо всём, что нас волновало. Спали мы на свежей мягкой траве. Уснул я быстро, проснулся раньше всех. Из долины, что была покрыта гус-тым лесом, шёл пар. Лес был полон пернатыми, которые, всяк по-своему, радова-лись жизни. Но я был полон грусти. Новый день нёс для меня работу, за которую только кормят. А кто же будет кормить семью и старушку мать? Дети и жена бу-дут рвать жилы на неподъёмной колхозной работе и на огороде, а меня рядом нет…
Вскоре все поднялись, сходили в овраг помыться, начали косить, а Стуликов го-товить еду. За завтраком поев картошку в мундире, мы снова принялись за дело. К часам десяти явился начальник милиции. Я шёл далеко впереди, остальные – врас-сыпную за мной. Лёвка, весь в пене, медленно размахивал большой косой. Груз-ный, мужиковатый Акшумов остановился возле него, с улыбкой заметил:
– Размаев, у тебя такое силище, а не успеваешь за Наумовым!
– Товарищ начальник, коса совсем негодная, ничего не режет! – остановившись и вытерев пот рукавом, ответил раскосый Лёвка. 
Завершив ряды, мы подошли к ним. Акшумов, отобрав у меня косу, стал косить ею Лёвкин ряд. Несмотря на мягкотелую, мешковатую фигуру, он косил ловко и лёгко. Сажени два прошёл, остановился. 
– Коса хорошая, – похвалил он, – но если цельный день косить, то, конечно, бока болеть будут. Размаев, оканчивай ряд да пойдём к шалашу! – распорядился он, до-вольный нами. Работали мы не спеша, но почти без отдыха, поэтому накосили не-мало. – Я привёз вам мясо, – добавил он с улыбкой. – Если и дальше будете добро-совестно трудиться, то и мёду достану.
– Привыкнув к нагрузке, будем косить лучше – перестанут болеть спина и руки, – заверил я его.
Василий Буравов сиповатым голосом попросил у начальника разрешения навес-тить после работы 15-летнюю дочь, которая после смерти матери осталась одна в доме. Тот не возражал. Потом, сев в тарантас, уехал. Я стал пробивать косы, Сту-ликов – варить мясной суп. Остальные сели писать письма к родным, чтобы пере-дать с Буравовым. Я тоже черкнул своим письмецо, в котором описал, как и где меня найти.
Вечером Буравов не стал дожидаться ужина. Взяв кусок хлеба и письма, он уда-лился. А мы сели по-казахски кружок ужинать. Солнце золотило макушки деревь-ев. С оврага ветер заносил сырой прохладный воздух, после жаркого дня освежая нас. Все повеселели и, забыв про усталость, разговорились. Вася Размаев спросил Стуликова про события на фронте, но тот, малограмотный, ничего толком не мог сказать. Тогда Вася  попросил меня:
– Иван Прокофьевич, ты был на фронте, расскажи об этом.
– Да, был в рабочем батальоне в Калининской области, прошёл фронт вдоль и поперёк – ремонтировал дороги, копал огневые точки, – ответил я и припомнил ряд экстремальных ситуаций, когда пришлось не только голодать и испытывать колоссальные трудности, но и подвергаться опасности, особенно доставалось на противотанковых рвах.
– А почему ты сейчас не на фронте? – задал вопрос Стуликов.
– Гарнизонная комиссия, признав у меня порок сердца и туберкулёз лёгких, ос-вободила со службы со снятием с воинского учёта.
– Ну, тогда врачи ничего не понимают, – с присущей для молодости категорич-ностью заявил Вася. – Будь у тебя эти болезни, ты бы с нами не косил так, что за тобой и чёрт не угонится!
– Нет, – возразил я, – понимают и знают, что делают. Так как наш батальон при-был последним на фронт, все ближайшие деревни были заняты и нам отвели квар-тиры в 15 километрах от места работы. И мы преодолевали это расстояние туда и обратно пешком, чтобы долбить метровую мерзлоту. Питание плохое, работа тя-жёлая, с утра до темна. Ходьба за счёт ночи. Я весь отёк, не было сил передвигать-ся. Направили меня на комиссию, после чего я приехал домой, где мне стало луч-ше. – Помолчав, я продолжал: – Навыки косьбы я приобрёл с 12 лет, потому-то и не угонитесь за мной. И сердце натренировал и приучил к таким нагрузкам с дет-ства. Но на фронте нагрузки для меня оказались чрезмерными, я не выдержал – за-болел.   
Утром по холодку косить намного легче, но мои приятели любили выспаться. Когда Стуликов принялся готовить еду, мы втроём стали косить. Вернулся из дома Буравов, подал нам свежие газеты. Забыв про завтрак, Вася стал вслух жадно чи-тать статью за статьёй. Наши войска по-прежнему отступали – враг угрожал Ста-линграду.
– Неужели он нас так и победит? – нарушил молчание Андрей, когда Размаев за-кончил чтение.
– Ну, уж нет, не бывать этому!– возмутился я. – Скоро в полную силу заработают эвакуированные заводы в тылу. Будут ковать оружие, которое прибудет на фронт, и захлебнётся Гитлер нашей кровью!
– Лопнут его планы, как мыльный пузырь! – поддержал Вася, смеясь.
Буравов сказал, что отнёс письма на почту, и Размаев, как малый ребёнок, начал на пальцах считать, когда получат его письмо, и к нему приедет жена или сестра. Косьба в этот день шла плохо. Каждый думал о печальных новостях на фронте, о доме, семье. Вечером бросили работу рано, пошли за ягодами. Нарвали земляники в фуражки, решив сварить компот.
Через два дня явился тучный Аганин, чтобы сменить Стуликова, привёз с собой продукты. Андрей уехал, Варфоломей стал готовить обед. Продолжая косить, мы далеко ушли от шалаша. Не видя нас, он засуетился, то подойдет, как ошпаренный, чтобы убедиться, как мы работаем, то отойдёт – ноги колесом – к костру. После обеда повар удалился мыть посуду на речку.
– С этим чёртом будет трудно работать, – заметил Вася. Все невесело усмехну-лись. Возвращаясь на коротких кривых ногах, милиционер ещё издали пробежал по нам глазами – все ли мы на месте? Когда мы прилегли в тени деревьев немного отдохнуть, Аганин растолкал нас. 
– Мы сами знаем, сколько отдыхать – нам надо восстановить силы! – сердито сказал Лёва, кося на него ущербным глазом. – Работаем не за страх, а на совесть, даже начальник похвалил за усердие и добросовестность.
– Я не говорю, что плохо работаете, но я всё же должон подгонять вас, – оправ-дываясь, пробормотал тучный Варфоломей.
– Если будете подгонять, мы совсем не будем работать, начальник не похвалит вас за это! – огрызнулся Лёва, неохотно беря в руки косу.
Аганин замыкал ряд. Мы договорились косить быстрее, чтобы проучить его. Он, толстый, неуклюжий, на полряда отстал от нас.
– Хорош же ты, погоняльщик, когда сам в хвосте плетёшься! – сиповатым голо-сом подковырнул худощавый Буравов, когда мы проходили мимо, чтобы начать новые ряды. Тот ничего не ответил, лишь тяжело пыхтел, обливаясь потом. 
Когда я объявил перерыв, Аганин с нами не сел, а пошёл к шалашу.
– Размаев, к тебе пришли жена и сестра, – быстро вернувшись, объявил он, кри-вой улыбкой обнажая два обломанных жёлтых клыка, что делало его похожим на свирепое животное.
Вася от радости подпрыгнул, как ребёнок, и собирался уже бежать к шалашу, но Варфоломей остановил его, мол, я тебя провожу.
– Я же не слепой, зачем мне поводырь? – спросил тот нетерпеливо.
– Не слепой, но заключённый, и я за тебя отвечаю, – грубо оборвал Размаева Аганин. – Я также должон проверить, что тебе принесли из дома.
 – Обязательно проверь, вдруг женщины принесли огнестрельное оружие, – не выдержав, съязвил я.
– Идём же, Размаев! – выходя из себя, злобно прикрикнул Аганин.
– А не боитесь, что мы разбредёмся по лесу, потом днём с огнём не разыщешь нас? – хитро подмигнув Васе косящим глазом, произнёс Лёва.
Варфоломей задумался, потом велел всем идти к шалашу. Нам этого и надо было – интересно взглянуть на сестру и вторую Васину половину. Та оказалась ниже среднего роста, круглолица, с чёрными бровями и с двумя рядами белых сахарных зубов, которые при улыбке придавали ей миловидность. На ней было идеально си-дящее красивое платье, подчёркивающее тонкую талию. А Васина сестра была так похожа на брата, что если их нарядить в одну одежду, то можно ошибиться, кто есть кто. Как у Васи, неё косил правый глаз, а лицо покрыто мелкими рябинками. После взаимных приветствий гости выложили гостинцы – топлёное масло, мёд, булки, сдобные сухари и литр водки-сырца. Мы с аппетитом поели, но от водки отказались до вечера. За ужином мы уселись в кружок – Вася разливал водку. Ага-нин в предвкушении выпивки бы любезен и спросил, где я живу. Ответил, что два года мотался по квартирам, потом «парился» в бане, пока не купил дом с надвор-ными постройками и не перевёз его в Волчовку. Варфоломей промолчал, стал за-думчив. Может, у него зашевелилось в душе что-то наподобие угрызения совести? От выпивки все повеселели, языки развязались. Если бы не висел у Аганина на поясе наган, то нас можно было принять за обычных косарей. Лишь присутствие вооруженного милиционера напоминало, что мы заключённые.
Утром я проснулся рано, пробил косы. Вася, ночевавший с женой под соседним дубом, тоже встал. Он знал, что я люблю читать, и написал своим, чтобы принесли книги. Когда я подошёл к ним, его жена вручила их мне. Они были детскими, но я всё равно был рад, искренне поблагодарил за них.
Аганин вместе с Васиной сестрой приготовил завтрак из домашних продуктов. Нам он показался необыкновенно вкусным. Вася пошёл провожать гостей, а мы – косить. Косили не спеша, но, как всегда, без отдыха, и дело продвигалось вперёд. Перекур сделали, когда вернулся Вася, – он угостил нас самосадом. Акшумов тоже привёз нам две пачки папирос.
– Как вы думаете, в воскресенье можно будет сметать сено? – заговорил корена-стый начальник милиции, когда мы закурили.
– Что высохло, обязательно надо убрать, – сказал я веско, – иначе сено потеряет свои кормовые качества.
– Значит, организуем воскресник! – повеселел Акшумов. – Кстати, Аганин, сходи к шалашу, убери продукты, что я привёз вам.
Когда тот удалился, Лёва, пользуясь хорошим настроением начальника, предло-жил сменить Аганина Стройкиным Андреем. Все поддержали его, ссылаясь на то, что Варфоломей груб, придирчив и глуп.
Через день приехал Стуликов, а вечером того же дня пришла моя жена со стар-шей Маней. Я рвал ягоды перед ужином, когда Вася окликнул меня. Я быстро по-шёл на зов, а когда заметил женские фигуры, ещё ускорил шаги. Маня, вспорхнув бабочкой, – бегом навстречу. Я крепко обнял и поцеловал её, потом – жену. Они пришли часа два назад, уже успели перестирать всё грязное бельё, что нашли в шалаше.
Перед сном я узнал от Анны, что Маню хотели отправить в город на ФЗО (фаб-рично-заводское обучение), чего давно боялись. Жена знала, что её подругу осво-бодили от этого, признав у той чесотку. Поэтому она посылала дочь ночевать у подруги, после чего у Мани тоже обнаружили чесотку и оставили дома. Я неодоб-рительно покачал головой, но что сделано, то сделано. Спросил, как растут малы-ши?
– Как чеснок, – улыбнулась своей шутке Анна. – Все здоровы и мать и ребятиш-ки. Ты тоже поправился, а то был шибко худой.
– Сейчас душа у меня спокойнее, вот и набрал вес, – слегка смутившись, сказал я. – Мне жаль, что мои слабые женщины надрываются от непосильного труда на ого-роде, сенокосе, заготовке дров и колхозной работе, а я ничем не могу помочь вам!
 – Не переживай – справимся! – Анна обвила мою шею ласковыми и нежными руками. – Не такие мы уж слабые! Приду домой, порадую мать – работа на свежем воздухе, хорошее питание благотворны для тебя.
Пока Анна была на сеноугодье, она готовила еду с Аганиным из принесённых с собой продуктов. Только водки не было – не на что было купить.
Вечером следующего дня они с дочерью ушли домой.
В субботу,  с утра, приехали на двух подводах жёны милиционеров с песнями. С ними два сотрудника отдела – Белоусов с Захаровым. Когда увидели скошенное поле, ахнули от удивления. Думали, часа на два работы; нарвут земляники и до-мой. А тут до вечера едва ли справятся. Белоусов, обойдя ряды, сказал, что сам чёрт, наверно, нам пособлял.  Мы продолжали косить, а женщины с милиционера-ми сгребали и копнили. К вечеру весь массив был расставлен копнами. Пахло ду-шистым сеном. Когда участники субботника собрались уезжать, я велел Белоусову завтра привезти с собой штук 15 гвоздей среднего размера, чтобы я мог сделать лозы.
 В воскресенье мы подготовились метать сено. Наметив с Буравовым место для омёта, в ожидании приезда помощников я достал из вещмешка «Чудесный шар» Волкова, подаренный Васей. Товарищи попросили меня почитать вслух. Когда подъехали милиционеры во главе с мешковатым Акшумовым, все удивились, как я выразительно и хорошо читаю.
Белоусов, как я и просил, привёз гвозди. Взяв топор, я ушёл мастерить лозы. Че-рез полчаса две лозы были готовы. Участники воскресника приехали на двух ко-лымагах. Третья лошадь была запряжена в телегу, где лежали продукты. Я выпряг её и запряг в лозы, с которыми подъехали с Васей к копне. В два счёта сено сложи-ли на лозы и поволокли к месту будущего омёта. Отвязав верёвку, дёрнули лошадь – копна осталась на месте. Убедившись, что с близкого расстояния сено так возить быстрее и удобнее, Акшумов, весело сморщив слегка приплюснутый нос, дал ко-манду – запрячь вторые лозы. На них стали возить сено Вася с Лёвой, а я с Бело-усовым, Захаровым и Стуликовым, вооружившись большими вилами, метал его в омёт. Пожилой Буравов встал наверх омётоправом – он оказался большим специа-листом по этой части. Омёт получился словно выточенным.
Обед прошёл в непринуждённой обстановке, не было заметно, кто из нас аре-стант, а кто нет. Вечером начальник милиции уехал.
– Акшумов остался очень доволен твоей работой и смекалкой, – сказал Стуликов, разговорившись со мной. – Можно предположить, что он за тебя будет крепко держаться. Я не думаю, что будет этапировать тебя.
– Я работы не боюсь, – меня страшила неизвестность, скрывавшая под этим сло-вом, – как не радоваться сказанному! – Лишь бы здоровье не подвело.
– Наумов, про тебя говорят, что ты поповский сын, правда ли это? – помолчав немного, спросил Андрей. На мой утвердительный ответ, он удивился: – Тогда где же ты так хорошо научился работать?
– Отец мой священником стал в 1927 году, – заметил я. – До этого
он был обычным крестьянином, и меня с раннего детства приучал к сельскому труду. Боронить я начал с 7 лет, а косить с 12.
Косили мы ещё неделю. В субботу снова приезжали копнильщики и согре-бальщицы, а в воскресенье всё сено свезли и сложили в омёт, который оказался намного больше первого. Акшумов был до бесконечности рад. Со времени органи-зации милиции в Секретарке столько сена не заготавливали для милицейских ло-шадей. На обед он привёз свежего мёда и мяса. А потом мы на четырёх подводах уехали обратно в Секретарку.
  Честь и труд рядом идут
Очутившись снова в КПЗ, я увидел среди старых знакомых нового человека на костылях. Аким по секрету шепнул, мол, это бывший фронтовик, ныне председа-тель колхоза, арестованный то ли за пьянство, то ли за мошенничество. Вечером все угомонились, в камере воцарилась тишина. И тут  председатель затянул тихим альтом песню:
Спускается солнце за степью
Вдали золотит он ковыль
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.
Голос его был чист и приятен, но сколько горечи звучало в нём! Во мне всё пере-вернулось. Это он о нас поёт, мелькнуло у меня, и тоска, подобно зверю, раздирая жёсткой, когтистой лапой сердце, сжала его. Моя душа томилась в злой неволе, душившей во мне не только чувство свободы, но и всё человеческое. Я подсел ближе и со всем пылом нахлынувших эмоций, словно пытаясь вырваться этим на волю, поддержал певца своим басом, чем оба произвели на слушателей ошелом-ляющее впечатление. Даже Акшумов, проходя мимо по коридору, заглянув в каме-ру, похвалил наше пение. Потом, сморщив приплюснутый нос, с весёлой усмеш-кой добавил:
– Надо будет взять вас в районный клуб выступать перед зрителями.
Мы, пропустив мимо ушей неуместную шутку, – ему, свободному человеку, не понять нас! – спели ещё несколько песен, в том числе на пушкинские стихи «Уз-ник». Строки «Сижу за решёткой в темнице сырой» заставили моих сокамерников не на шутку загрустить – каждый олицетворял себя с этим узником.
– Иван, где ты научился так хорошо петь за душу берущие песни? –  воззрился на меня бородатый Бектяшин.
– Так, с малых лет натренировался, пел молитвы в домашнем хоре, – пояснил я и не без гордости добавил: – В нашем роду у всех хорошие голоса. Слава Богу, при-рода и меня не обделила певческим даром. – Вышло, что я хвастаюсь, потому сму-тился, покраснел. Понимал, что сейчас у каждого творится в душе, – им сейчас не до меня!
Пока я находился в кутузке, практичный Акшумов решил сполна использовать мои мастеровые руки. Вызвав к себе, он предложил покрыть милицейскую баню глиной с соломой. Я согласился. К бане подвезли глину и солому, которую я с по-мощниками замачивал в яме, в глиняном растворе, предварительно перевязав её в снопы. Одни кидали их на крышу, другие клали рядами. С этой работой мы с ребя-тами справились за день, чем Акшумов был очень доволен. Распорядился затопить нам баню, а одежду, забрызганную глиной, отдал кому-то постирать.
На следующий день к Акшумову вызвали Лёву, но, увы, не к добру. Вернулся он расстроенный, сказал с дрожью в голосе, что его будут этапировать. Во время ра-боты, мы сдружились и жили, как братья. Поэтому огорчились, что житейское мо-ре расхлёстывает нас на все стороны. От печальных мыслей меня отвлекла Дарья, которая попала ко мне на попутке с Красным Прокофием, приехавшим за горючим в МТС. Меня вызвали в дежурку к Захарову. Он оставил нас двоих, и Дарья без стеснения рассказала мне о домашних новостях: сено запасено, дрова тоже. Она выложила на стол содержимое мешочка: топлёное масло и сдобные лепёшки. Я наказал ей, чтобы они себя не обижали. Я работаю – кормят меня хорошо. Вернул-ся Захаров, которого я знал, хотя родом он был с деревни Павловки. Его старший брат был у нас колхозе тракторным бригадиром, а я – учётчиком. Когда ездил в Секретарку, в МТС, заезжал по дороге, а иногда и ночевал у них.
– Ну, что нового принесла ваша дочка? – обратился он ко мне, когда Дарья ушла.
Поделившись новостями, я в свою очередь начал допытываться, почему Лёву од-ного угнали и отчего именно в пятницу отправляют этапных. Оказалось, что в суб-боту пассажирские поезда по всем направлениям идут с арестантскими вагонами. Хотели вместе с Лёвой ещё кое-кого угнать, да овёс созрел – его надо убирать. «Вон оно что!» – подумал я.
В камере я положил на нары еду, которую принесла мне дочь, и пригласил всех поесть со мной, но никто, кроме Васи не подошёл ко мне. Феофан и Аким были местные, им ежедневно приносили передачи – с нами, дальними, им не выгодно делиться. Худющего Буравова, которого никто не навещал, я насильно усадили ря-дом с нами.
В воскресенье утром нас забрали на молотьбу хлебов. В обед мы увидели двух женщин, приближающихся к нам. Оказалось, что это Васина жена и Лёвкина мать. Тут же к ним подскочил Аганин, заявив, что «должон проверить содержимого мешков». Когда увидел водку, глаза его загорелись, –  хотел конфисковать её. Но я воспротивился этому самоуправству. Иди, мол, спроси сначала начальника об этом. Он отступился. Когда старушка-мать узнала, что Лёву угнали по этапу, она заплакала, причитая, что сына голодного угнали, без куска хлеба. Я её успокоил, сказав, что нас хорошо кормили, и он свои запасы, сухари, не тратил. Вечером мы сели вместе с Буравовым и Васей в камере, и последний выложил перед нами же-нино угощение. Передача кладовщицы была богатой – кроме водки, мёд, топлёное масло, жареная курица, лепёшки-сдобнушки. Завершив ужин, мы разговорились о том, что больше всего волновало нас – о событиях на фронте. Малограмотный Феофан нес чепуху, говорил, что пока мы работаем до зимы, немец доберётся до Секретарки, и нас не успеют осудить. Я разозлился, накинулся на него со всей сво-ей невыносимой саркастичностью, которая овладевала мною в моменты злобы и ненависти.
– У тебя, Феофан, несмотря на длинную бороду, детский рассудок! – пристально вглядываясь в его мутные маленькие глазки, презрительно сказал я. – Страна наша необъятная, силы и ресурсы в ней неисчерпаемые! Фашистам никогда не одолеть нас! Тыл куёт оружие, собирает военную технику, скоро у нас будет перевес сил, и немцы попятятся назад, как тараканы, сбегут туда, откуда пришли!
Никто не верил мне, кроме Васи, с которым мы, близкие по духу, держались друг за друга. Для нас важны не только материальное благополучие, но и тяга к возвы-шенному – к знаниям, книгам, культуре, что привносило гармонию в нашу жизнь. Знал, поодиночке в среде слишком приземлённых людей становимся изгоями, вы-скочками, чужими, непонятными – наш образ мышления не приемлем для них.
Во время прогулки не успели расположиться на завалинке, подошёл начальник милиции, обратился к нам:
– Товарищи, вы помогли накосить и убрать сено, теперь созрел овёс, – он испы-тующе поглядел на нас. – Не желаете ли снова подсобить нам? 
Мы дружно подтвердили свою готовность взять их на буксир.
– Но овёс косить сложнее, чем траву, – заметил Акшумов, не любивший пусто-словия. – Не все могут справиться с этим.
– На счёт этого сомневаться не стоит, – сказал я веско. – Кто косить не сможет, заставим сгребать валки и вязать снопы.
Выехали мы в поле в 7 утра на трёх подводах. Проехали Фомичёвку, сверну-ли налево и степной дорогой направились в сторону Старо-Мёртовки. Лошадь ос-тановили между посёлками Воздвиженка и Архангелка, и начальник слез с телеги. Мы, поняв, что доехали до места, последовали его примеру. Посевы овса были густыми, средней высоты – косить было легко. Я шёл первым, за мной Феофан. Вася встал на мой ряд вязать снопы. Работа закипела, но ладилось не у всех, осо-бенно у кого не были выравнены зубья в граблицах. Когда такой косец делает взмах, то граблицы задевают не только те колосья, которые срезает коса, а также не срезанные – они выдёргиваются с корнями и мнутся. От этого получается не-ровный и некрасивый скошенный ряд. Я подумал об этом заранее, еще вчера поза-ботился, выровнял ножом зубья и прикрепил граблицы к косе. Аким и Феофан часто останавливались налаживать косы, и вязальщицы, прикреплённые за ними, простаивали. Мы же с Васей двигались вперёд без помех. Может, остальные дума-ли, что я хочу выделиться в глазах начальства, – Аким с Феофаном бросали на ме-ня косые, неприязненные взгляды – но у меня и в мыслях этого не было. Просто я привык работать быстро, а медленно делать ничего не могу. Акшумов заметил, что старики отстают от меня, подошёл узнать, в чём дело. Я сказал, что с вечера не ос-мелился сделать замечание старшим по поводу их кос, вот они и маются теперь. Пока бородачи заканчивали свои ряды, мы с Васей завершили второй. Потом ста-рики, вооружившись топорами, ушли в посадку налаживать косы. Акшумов присел возле меня, спросил, правда ли, что я, поповский сын и сидел под следствием из-за антиколхозной агитации.
– Да, я сын священника, – подтвердил я, и, уязвлённый его вопросом, продолжал: – Что касается остального, то я не был против коллективизации, понимал, что для многих это выход из нужды. Кроме того, тракторами легче обрабатывать большие площади – страна, горожане получат больше хлеба. Это особенно важно теперь, когда нужно обеспечивать фронт продовольствием. А протестовал я против рас-транжиривания колхозного имущества недобросовестными, вороватыми лично-стями, в том числе Аганиным, злоупотребляющим своим служебным положением. 600 пудов картофеля, предназначенного на семена, было распродано им с дружка-ми. С колхозных кладовых ими тайно изымался хлеб, уходили на сторону лошади, коровы, а деньги присваивались и пропивались. Мы подавали сигналы в НКВД. Боясь издевательств со стороны его шайки, писали об этом в анонимных письмах, но кучка разгильдяев, охочая до чужого добра, желая избавиться от критики, аре-стовала 5 человек, в их числе и меня. Нас повезли в Русскую Боклу, где начальни-ком милиции Петров, а НКВД возглавлял Семёнов. После моих показаний Семё-нов послал в колхоз сотрудника для следствия, и факты расхищения подтверди-лись. Нас, оклеветанных, выпустили без суда, а  расхитителей осудили. Правда, хапуга Аганин сумел тогда вывернуться.
В тот день мы с перерывами на обед косили до 7 вечера. На следующий день нам снова не дали выспаться, повезли в поле. Акшумов приехал к нам часов десять – мы уже скосили много овса. Он распряг лошадь, лёг под телегу в тенёк, начал читать газету. Мы, кончив ряды, подошли к нему напиться и перекурить. Тут к нашему стану подошли две бойкие женщины из Архангелки и начали просить на-чальника, отпустить кого-нибудь пробивать им косы, – пшеничная солома, что прутья, жёсткая.
– Идите, Наумов, отбейте им косы, – распорядился Акшумов.
Как тут возразишь? Пришлось взять фуфайку и идти с бабами. По дороге они, как трещотки, закидали меня вопросами. Кто, откуда? Почему арестован, а не на фронте? Как кормят нас? Их удивило, что когда работаем, вдоволь кормят хлебом, когда сидим в камере, ничего не дают. Между тем дошли до посёлка. Мне принес-ли молоток и «бабку». Я сел под навес, стал пробивать косы. О, русские женщины, сами сидели полуголодные, но узнав, что перед ними арестант, несли мне кто ле-пёшку, кто пару яиц, которые клали в корзинку. Я работал без оглядки несколько часов, а мне всё тащили и тащили косы, пока рука не стала отниматься.
Когда я закончил работу, меня взяли с собой на помины. Вошли в дом,  народ уже сидел за столом – два немощных старика, остальные женщины. Хозяйка выне-сла мне с чулана стакан вина, попросила выпить за помин души сына, убиенного воина Дмитрия. Видя, что я наелся, в корзину положила большой пирог, начинён-ный луком и яйцами, попросила разделить между товарищами, что я и сделал, ко-гда дошёл до стана. Акшумов, правда, поворчал, что я долго отсутствовал, но тра-пезу с нами разделил.
Четвероногие друзья.
Вечером, въехав во двор милиции, Акшумов пригласил меня к себе в кабинет. Аким с Феофаном ревниво переглянулись – им не давала покоя симпатия началь-ства ко мне. 
– Вот что, Наумов, не хотите ли стать конюхом вместо мобилизованного на фронт работника? – от предложения коренастого начальника я даже оробел слегка, но обрадовался больше.
 –  Я люблю лошадей и без колебаний соглашусь на ваше лестное предложение, – глядя на Акшумова признательными глазами, произнёс я.
Довольный собой и моим ответом, тот усмехнулся и, откинувшись на спинку стула, стал рассказывать о моих обязанностях.
– Вот здорово! – воскликнул мой раскосый друг, с нетерпением ожидавший меня в КПЗ. Но Аким с Феофаном стали пугать трудностями.
– Быть конюхом в милиции слишком хлопотно, то запрягай, то распрягай, – от-водя глаза, сказал Бектяшин. Косяков согласно кивал при этом.
– Я трудностей не боюсь – не такое пришлось пережить на Калининском фронте, – ответил я, стараясь сохранить хорошее настроение.
На следующий день меня вызвали принимать имущество и лошадей. В ко-нюшне было грязно, так как полы были сгнившие, – лошадей содержать в чистоте в таких условиях невозможно. Я предложил начальнику дать мне лесу, я настелю полы.
– Лесу у нас нет, – был ответ.
– Тогда скажите, где можно взять гравий, утрамбую хоть им пол.
–  Около моста возле речки, – сказал Акшумов, одобрительно посмотрев на меня, и добавил: – Можешь взять лошадку, которым возят этапированных в Бугуруслан.
Я взял совковую лопату, лошадь и поехал на речку. Карьер нашёл быстро, поста-вил ближе лошадь, накидал гравий в телегу. Привезя три воза материала, выпросил ведро, перетаскал и утрамбовал камушки. К часам 12 у меня всё было готово. На-чальник перед обедом снова заглянул в конюшню.
– Ты уже все сделал? – воскликнул он, приятно удивлённый.
– Хоть недели две не будет грязи, потом можно будет заново утрамбовать, – от-ветил я, вытирая мокрый лоб, и поинтересовался, где можно подкосить травы ло-шадям.
– Возле Фомичёвки люцерна наша растёт, там и коси её, – ответил он. – Спать будешь на сеновале, хлеб выдавать будет Аганин.
Я поблагодарил его, он ушёл.
Приятели доканчивали милицейский овёс, а я вывел Акшумовского мерина, при-вязал возле колодца, начал мыть. Когда я его всего искупал, привязал на солныш-ке, принялся за жеребца, на котором ездил Алексеев. 
– Конюху платили немалые деньги, но особой старательностью тот не отличался, и ничего того, что ты, Наумов, делаешь, даже не думал касаться, – понаблюдав за мной, сказал вернувшийся Акшумов. Приплюснутый нос его лоснился на солнце, находящегося в зените. – Пока я здесь работаю, будете здесь и вы! – добавил он с чувством.
– Постараюсь оправдать ваше доверие, – с благодарностью произнёс я, держа на весу травяную мочалку и вытирая рукавом пот с лица.
Весь день я крутился возле лошадей, а вечером, усталый и довольный, забрался на сеновал и быстро уснул. На следующий день, взяв косу и грабли, я поехал за травой в Фомичёвку, где Аганин управлял косилкой. Я заехал, где люцерна была гуще, начал косить. Но тут взгляд мой упал на дорогу, идущую с нашего колхоза  в МТС, по которой брели две женские фигуры. Я начал внимательно вглядываться и, когда они подошли ближе, узнал в них жену с дочкой Дарьей. Сердце моё учащён-но забилось. Когда они приблизились ближе, я окликнул их. Те так и ахнули.
– Я глазам своим не верю – ты или не ты? – зазвеневшим голосом произнесла Анна. – Как это арестант без сопровождения милиционера оказался один в поле? –  Я рассказал радостно улыбающимся жене и дочери, что теперь работаю конюхом. Дарья сгребала траву и клала её на телегу. Посадив их на воз, мы поехали. Переда-чу я велел Дарье сдать дежурному. Пока она отсутствовала, шепнул Анне, чтобы вечером она обошла здание милиции и через маленькие воротца пробралась на се-новал. Выгрузив сено, я прошёл в дежурку, где меня ожидали счастливые дочь и жена. Дежурный не стал смотреть, что принесли они, а оставил нас одних.
– Когда следующий раз придёте, я куплю для Веры и Раи буквари, а вы с Маней учите их читать, – поговорив о домашних делах, добавил я.
В сумерках, как и договорились, ко мне на сеновал пришла моя жёнушка, достала четвертушку, налила водки. Я выпил, мы поели и легли отдыхать. Но до сна ли, когда рядом любимая и желанная женщина, с которой так редко бываем вместе? Трепетным руками она обняла меня за шею, потянулась сахарными устами к моим жёстким губам.
Утром было ещё темно, когда я проводил льнущую ко мне Аннушку, наказав не таскать продуктов, я сам себе заработаю хлеб.
Затем последовали однообразно дни – один от другого не отличишь. Скра-шивали их только воспоминания о нежных ласках моей любушки. Я не знал отды-ха ни днём ни ночью, зарабатывая свой хлеб, который давали мне без нормы. Без нормы была и работа: вези травы, корми, пои, купай лошадей, ремонтируй уздеч-ки, сбрую, дровни, сани на зиму, доставляй начальство на совещания. Акшусов, видимо, жалея меня, сделал замечание, чтобы я запрягал и выпрягал лошадей только для него и Алексеева, а не для всех милиционеров, иначе мне не будет хва-тать сил на всё, не будет ни минуты свободного времени не только днём, но и но-чью. За мной закреплено 10 лошадей, за которыми нужен тщательный уход. Навоз тоже велел только с конюшни вычищать, вывозить в поле пока не надо. Это можно сделать, когда больше его накопится. Зарплату я не получал, а в документах, ско-рее всего, выводят, что мне платят, как конюху. В то же время понимал, что рабо-таю временно, пока не найдут замену, а потом направят по этапу или на фронт.
В первых числах сентября, когда узников КПЗ вывели на прогулку, среди них я заметил женщин. Одна из них была секретарь нашего сельсовета Захарова, которая привезла Дарью в НКВД качестве заложницы. Вторая Черкасова, заведующая клу-бом, – после фронта я брал у неё книги и журналы. Она подошла ко мне, поздоро-валась. Я спросил, какими судьбами она оказалась здесь. Та промолчала. Захарова тоже отвернулась от меня. Но я не мог удержаться от колкости:
– Елена Прекрасная, а зачем вас сюда привезли? 
Покраснев, как рак, Захарова нехотя ответила, что за растрату. Вася, узнав от ме-ня об истории с Дарьей, удивлённо воззрился на неё:
– Вот ты какая птаха, хотела людскими слезами пробить себе дорогу? Позже я узнал, что Захарову осудили на два года, Черкасову на год.
Однажды Акшумов сказал, что у него ко мне есть личная просьба.
– Вы имеете право не просить меня, а приказывать,– заметил я.
– Нет, Наумов, приказывать не могу, ты и так работой нагружен, –  улыбнулся мешковатый Акшумов. – Если найдёшь свободное время, почини в моей квартире наружные завалинки. А то зима скоро, а самому некогда.
– Ладно, только чем их заваливать, сухим навозом или землёй?
 – Землёй, – был ответ.
Я в тот же день отремонтировал вокруг его пятистенного дома завалинки. Жена начальника, крупная, как и муж, пышнотелая, стала настаивать, чтобы я вошёл в дом, чтобы заплатить мне за работу. Я отшатнулся, сказал, что мне ничего не надо.
– Входите, – открыв дверь в сени, скомандовала грудастая особа. Пришлось под-чиниться, войти. Она вынесла мне стакан водки и пирог.
Однажды в воскресенье широкоплечий Алексеев, весь перетянутый ремнями и портупеей, приказал мне запрячь в тарантас жеребца и поехал в райпотребсоюз, откуда привез мешок крупчатой муки. Он велел выпрячь лошадь, а муку занести в чулан. Не успел опустить мешок, хозяйка, тоненькая, хрупкая, поднесла мне ста-кан вина и кусок белого хлеба. Выпив, я поблагодарил и вышел на улицу, подумав при этом: «Вот так блюстители закона! Ловят и сажают колхозников на 10 лет за унесенные несколько килограммов зерна, а сами тащат мешками. Белую муку, что выделяют на сирот, распределяют между собой. Поэтому в Старомёртовском дет-ском доме мрут и пухнут от голода дети погибших фронтовиков».
Вася Размаев целыми днями что-то красил в милиции, приносил мне, между де-лом, газеты, журналы, книги. Времени у меня было мало, но газеты я просматри-вал с жадностью. Из них я узнал, что идут жестокие уличные бои в Сталинграде, полностью окружён Ленинград. Сообщение со страной было только через Ладож-ское озеро. Жена по-прежнему таскала ему обильные передачи, и он прибегал де-литься со мной, не принимая во внимание мои возражения.
Однажды тёмной октябрьской ночью я долго не мог уснуть на своём сеновале от холода. Слышу кто-то отворил милицейские ворота, въехав на лошади с телегой во двор. По голосам я узнал Аганина, Белоусова и татарина Нафикова. Потом кто-то застонал. Через несколько минут ворота снова отворились и стонущего человека куда-то увезли. Наутро Стуликов рассказал, что какой-то Богданов из деревни Кирсановка дезертировал с фронта, скрывался в лесах, объедая не только семью, но и односельчан – лазил по амбарам и погребам. Летом поймать дезертира не удалось, а когда похолодало, тот чаще стал наведываться домой, где и собирались его арестовать. Когда окружили дом, Богданов выпрыгнул в окно, хотел убежать. Аганин выстрелил из нагана и попал ему в голову. Без сознания привезли в мили-цию, отсюда повезли в Русский Кандыз в больницу. Не успели подняться на Мото-ринскую гору – он умер. Так бесславно сгинул человек: боялся, что погибнет на фронте, в тылу убили скорее.
– Аганин, небось, получил благодарность за это? – предположил я.
– Да, – усмехнулся Стуликов, – Алексеев отблагодарил его, чуть не заехав по морде. Мол, разве не знаешь, куда в таких случаях надо стрелять? В ноги надо, а ты с первого выстрела убил наповал.
На сеновале с каждым днём становилось неуютнее, я заходил на ночь в КПЗ. Хоть и на голых нарах, а всё же теплее спать, чем на улице. Ночи были тёмные и длинные, долго не могли уснуть. Время коротали за разговорами. Вася Размаев рассказал смешной случай о бездетных стариках. Летом в избе было душно спать, да и клопы всю ночь не дают покою. Старик со старухой решили спать в санях, что возле сарая стоят. А в соседях жил 17-летний парень-проказник, подговоривший дружков подшутить над ними. Вынесли они потихоньку сани со двора и поставили их на дороге. Утром погнали люди скотину в поле, с любопытством подходят к са-ням и бесшумно отходят, чтобы не нарушить их покой. Когда те проснулись, не вдруг поняли, как очутились на улице. Пошли жаловаться в сельсовет на шутников – только кто они, так никто и не узнал.
Косяков Феофан тоже поделился забавной историей. Хулиганистый молодой человек под весёлый смех дружков спустил штаны и выставил в окошко престаре-лых соседей мягкое место. Подслеповатые старики подойдут к окну – чьё же это лицо такое широкое с длинным носом? А когда услышали громкий хохот, поняли, что над ними насмехаются. Старик схватил ружье и в запальчивости выстрелил в насмешника. Тот свалился с завалинки, закричал благим матом. Еле натянули то-варищи на него штаны и повезли на лошадке в больницу, где вынули с ягодиц 24 дробинки.
Сокамерники засмеялись и попросили ещё и меня что-нибудь рассказать. Я не стал заставлять уговаривать себя и припомнил рассказ дяди Семёна, который ездил за рыбой в Уральск. Обычно в извоз уходили зимой, когда заканчивались полевые работы. Набиралось около 40 подвод, владельцы которых нанимались какому-нибудь Бугульминскому купцу, и трогались в путь. Однажды ехали мужики обрат-но с Уральска с рыбой. Зима была снежная – часто шли бураны, мели метели. Дело шло к вечеру, дул встречной северо-западный ветер – дорога была занесена сне-гом. Захотелось одному извозчику, который ехал последним, оправиться по доро-ге. Хотел он это сделать быстро и, нагнав обоз, снова сесть в свои сани, но пока развязал кушак, расстегнул пуговицы, справил нужду, обоз скрылся в снежной мгле. Он давай бежать, но всё было безрезультатно. Сильный порывистый ветер и глубокий снег не давали ему ходу. Мужик быстро выбился из сил, остановился и стал кричать, чтобы его подождали. Но никто не услыхал его. Обозники окутаны сверх меры, поверх шапок надевали ещё башлыки. Может, он сбился с пути и дви-гается не в том направлении? Никто не видел, как он слез с саней, значит, скоро не хватятся его. В голове зароились мысли одна страшней другой. Человек запанико-вал, потерял надежду на спасение – оставалась верная смерть. Пришло осознание того, что вот здесь, в степи, в снежной круговерти, под завывание метели ему суж-дено замёрзнуть, оставить жену вдовой, а четверых ребятишек сиротами. Но уми-рать не хотелось, и он снова двинулся вперёд. Вдруг донеслось до него отдалённое ржание. Крестьянин поднял голову – снова начал кричать. Через минуту ржание повторилось, и он узнал по нему свою лошадь. «Карько, Карько!» – исступлённо вскричал заблудившийся. Ржание приближалось. И вот, наконец, Карько нашёл хозяина, весело заржав при этом. Человек упав перед верным четвероногим другом на колени, зарыдал от радости и пережитых страшных минут. Поднявшись, обвил его руками за шею, поцеловал в лоб, приговаривая: «Спаситель ты мой, ненагляд-ный!» Не успел мужик сесть в сани, резвая сивка повернулась и рысью стала дого-нять обоз. Дорожные лошади обладают способностью не сбиваться с дороги, нахо-дить её ощупью ногами. Через полчаса они настигли обоз. Через много лет Карько, спасший хозяина, пал от старости. Оплакивая четвероного товарища, мужик выко-пал во дворе могилу, замотал холстом и похоронил. А в пургу и метель, выходил во двор, и подолгу стоял возле захоронения, вспоминая те жуткие минуты в своей жизни.
Когда я окончил повествование, все глубоко вздохнули и долго молчали, заду-мавшись. Так проходила осень 1942 года. Тем временем война требовала эшелон за эшелоном новых жертв. Чтобы отстоять независимость, Россия вынуждена была напрячь все струны натруженных мускул. Военкоматы по всей необъятной терри-тории искали резервы, заглядывали, образно говоря, буквально во все щели, не ос-тался ли кто, способный держать в руках оружие, не призванным на фронт. Ежене-дельно заседали комиссии в райвоенкоматах, чтобы из вернувшихся с полей сра-жений инвалидов ухитриться подобрать более-менее годных для военных дейст-вий солдат и офицеров. При Секретарской милиции работал делопроизводителем некий Васильев из Чкалова (Оренбурга). Мы подружились с ним, часто беседовали о положении на фронте. Однажды он сообщил мне по секрету, что из области приехал помощник прокурора – будет пересматривать дела на арестантов. 
  По этапу
1 ноября Акшумов вызвал меня к себе в кабинет и, поблагодарив за честный и добросовестный труд, сообщил, что получил нагоняй от помощника прокурора – придётся ему с первым же этапом отправить меня.
– Я давно к этому готов – ответил я.
– Где бы ты ни был, Наумов, напиши нам, – проникновенным голосом попросил Акшумов и с грустью добавил: – хотя, скорее всего, мы с Алексеевым на фронт поедем – нас заменят раненые. Мы дадим хорошую характеристику, которая со-служит тебе хорошую службу.
Домой попрощаться с родными меня не отпустили. Я забрал с сеновала вещи и попросил дежурного впустить меня в КПЗ. В четверг со всех сельсоветов пришло пополнение. В тот же день, вечером, нас всех остригли. С передачами приходили жены Феофана и Акима Ивановича, видимо, Стуликов сообщил им, что нас всех отправят по этапу.
В пятницу рано утром нас вывели во двор с вещами. Я последний раз окинул взглядом здание КПЗ, где мы провели лето и осень. Подошёл Акшумов, вручил мне на дорогу 100 рублей; деньги эти были небольшие, стакан табака стоил 5 руб-лей, но и на том спасибо. Отворились ворота, тронулась подвода, и мы, как не-вольники, последовали за ней. Сопровождал этап Андрей Стуликов и какой-то во-енный. Мы с Васей шли молча, у меня в голове, как в кипящем котле, сновали мысли о старушке-матери, которую не смог на прощанье прижать к своей груди, о жене, детях, которых, возможно, больше никогда не увижу. Сейчас мы идём целой толпой, а вернутся лишь единицы.
Когда проходили через Моторино, какая-то женщина, тяжело вздохнув, громко и тоскливо произнесла:
– Господи, наверно, ни одного мужика не останется, то военкомат гонит, то ми-лиция.
 Стуликов пригласил меня сесть в телегу и править лошадью. Но я отказался, ска-зав, что дойду вместе со всеми пешком. Шли мы без остановки весь день. Ночева-ли в деревне Чёрный Ключ в просторном неотапливаемом клубе. Было холодно, как и во дворе, стены спасали лишь от ветра. Немного поев, у кого что было с со-бой в мешках, поторопились с Васей занять место за голландкой, где была застеле-на солома. Теснее прижавшись друг к другу, чтобы согреться, мы вскоре уснули.
До Бугуруслана оставалось 24 километра, мы, встав рано, преодолели их за не-сколько часов. А всего прошагали пешком 200 километров и в 11 утра были на во-кзале. Рядом находился этап из Сок-Кармалы, и Стуликов, показав нам человека с протезными зубами, сказав, что это Горгон, украинец. Он трижды сбегал с фронта. Его сцапали в Староборискинских лесах, куда сбежал с жителем Камышлинки, но второго поймать не удалось.
– На четвёртый раз сбежать не удастся, – неприязненно заметил Размаев, – его теперь, наверняка, ухлопают.
Наконец, пыхтя, с грохотом подкатил поезд, и я насчитал 5 арестантских вагонов, которых называли крольчатниками. Нас повели к хвосту поезда. Стуликов сердеч-но попрощался с нами. Как ни старались мы с Васей держаться друг друга, в одно купе не попали. Я остался в первом купе, Васю протолкнули дальше. Мне посчаст-ливилось занять удобное место на средней полке. Протянутая рука доставала до волчка, окошечка, через которое арестантам подавали сырую воду, кипяток и еду. Когда поезд тронулся я начал осматривать наш крольчатник, который, действи-тельно, соответствовал своему названию. Людей сюда напихали, как сельдь в боч-ку. Когда доехали до Куйбышева, был канун октябрьских праздников, 6 ноября, – нам выдали по буханке хлеба с селёдкой. Этапники жадно набросились на еду. Я селёдку есть опасался, то ли дадут потом воды, то ли нет. Конвоирами были моло-дые украинцы. На стук умирающих от жажды людей они не откликались. Наконец на настойчивый стук явился хлопец.
– Чего вам требы, як стучите?
Все в один голос начали просить пить, он хладнокровно ответил, что близко нет воды. Этапники так яростно закричали, что он взял ведро и отправился куда-то. Вернувшись, открыл волчок, подставляйте, мол, кружки и стал лить воду. Нача-лась давка – сильные оттесняли слабых, лезли вперёд. Тут только я по достоинству оценил своё место. Без труда протянул над головами руку – вмиг моя кружка была полна. Напившись, я вновь подставил ёмкость. Эту воду я оставил на ужин. Тут конвоир хлопнул дверцу от волчка, и ушёл в другое купе, не заботясь о том, что половина арестантов не успели напиться. Снова поднялся шум, крик, стук, но бес-полезно – никто не являлся. Долго гудели и матерились недовольные мужики, да что толку!
На рассвете 7-го ноября наш вагон стали толкать взад-вперёд, прицепляли к дру-гому поезду. Было уже светло, когда мы тронулись. На каждой станции останавли-вались – заводили пополнение заключённых. В Чкалове поезд остановился. Кон-войный ходил по купе, выкликая фамилии, выстраивал в одну шеренгу в коридоре. Среди них оказались и мои товарищи с Васей. Тут я догадался, что их оставляют здесь. Последний раз я взглянул на лица земляков через решётки окон, когда их высаживали из вагона. С некоторыми я виделся позже, но с Васей – нет. Он умер на военном заводе. Я совершенно пал духом, ни с кем не разговаривал.
Стало известно, что мы едем в Соль-Илецк. Уже в Чкалове, я заметил, что сапоги конвоиров, входивших в вагон, в снегу. В Соль-Илецке нас вывели из вагонов, да-ли команду распластаться прямо на снегу, и лежали до тех пор, пока, как овец, не пересчитали. Встав по команде, я огляделся. Неподалеку от того места, где нас вы-вели из вагонов, стояло четырёхэтажное кирпичное здание, ограждённое дощатым забором. Это была тюрьма, построенная ещё при царском правительстве. Прежде чем повести нас туда, конвой предупредил, что отступление на шаг в сторону от колонны будет считаться побегом, – будут стрелять без предупреждения.
Соль-Илецкая тюрьма.
Завели нас сначала во двор, потом в тюремный коридор, где быстро «рассортиро-вали». В отдельной камере обыскали каждого, тщательно просмотрели вещи в мешке, ощупали одежду, в том числе и шапки. К моей радости, спрятанную иголку в ней не обнаружили. Конвойный повёл меня на верхний этаж и остановился перед камерой № 3. Заключённые обрадовались моему приходу, спрашивали, нет ли у меня курева. Я ответил утвердительно, и все взяли по щепотке табака с моего ки-сета.
Место мне отвели недалеко от окна, где не было матрацев. Покурив, сокамерники шёпотом поинтересовались, нет ли у меня иголки, и я отдал её желающему почи-нить вещи. Мужики передавали её друг другу, предупреждая, что шею тому свер-нут, чью работу в волчок заметит конвойный, и отнимет иголку. «Швею», забрав-шегося в угол, заслоняли приятели.
Не успел я оглядеться, как меня с вещами повели в нижний этаж, где втолкнули в тёмную, холодную камеру. Маленькое, почти под потолком тусклое окошечко бы-ло едва заметно. В полумраке я еле разглядел людей, прибывших со мной в поезде. По разговору я определил, что некоторые из них эрзяне из соседнего Сок-Кармалинского района. Когда глаза привыкли к темноте, я заметил на левой сто-роне высокие деревянные нары. Я понял, что это одиночная камера, но загнали нас целую чёртову дюжину, что явствовало о переполненности тюрьмы. Был вечер. Мы надеялись, что нам принесут ужин, но не дождались, доели скудные остатки в мешках. Когда пришло время ложиться спать, не знали, как нам быть. На нарах всем не уместиться, а на цементном полу в неотапливаемом помещении да в лёг-кой одежонке спать было немыслимо. Решено было всем лечь на нарах на правый бок и плотнее прижаться друг к другу. Уместились все, лишь ноги остались висеть в воздухе – нары были короткими. Лежать на одном боку было неудобно, я никак не мог уснуть. Среди ночи кто-то крайний поднялся, и мы перевернулись на дру-гой бок, после чего, пригревшись, я уснул. За ночь мы четырежды переворачива-лись по команде с боку на бок.
Утром нас повели в баню, а потом я снова попал в камеру № 3, где меня встрети-ли чуть ли не с объятиями, как обладателя кисета с махоркой. Рядом со мной на нарах занимал место Каримов Камиджан. Когда его мобилизовали на фронт, он вёз с собой пачки грузинского чая, так как на гражданке работал продавцом. Когда по-езд остановился в Соль-Илецке, он вышел с вагона и начал реализовывать свой то-вар. Его тут же сцапали милиционеры и посадили. Каримову было 24 года, по-русски он говорил с акцентом, но это не мешало ему быть разговорчивым и актив-но общаться с сокамерниками.
С другой от меня стороны расположился 48-летний мужчина с рыболовецкого колхоза. Он работал в Свердловской области на военном заводе. Но так как снаб-жение продовольствием было плохим, он без разрешения начальства уехал домой за сухарями, за что и попал на нары. Под самым окном сидела группа киргизов. За кражу белья попал в камеру Вася, 19-летний парень с большими серыми глазами и рябоватым лицом.
– Продукты дорогие, вот я и наловчился таскать чужое бельё, продавал на базаре, пока меня милиция не поймала, – пояснил он хладнокровно.
Запомнился мне лейтенант Карахан, который по дороге на фронт загулял в Чка-лове и отстал от своих. Деньги и шинель он пропил – питаться стало не на что. При Чкаловском вокзале был зал для офицеров. Их шинели висели на вешалках, чем и воспользовался Карахан. Накидывал на плечи, сбывал на рынке, а деньги пропи-вал. На пятой шинели его запутали, как вора и дезертира, и направили в Соль-Илецк. Был он черен, как эфиоп. Я спросил, кто он по национальности. Кара по-татарски означает черный, а хан – царь. Может, потомки были ханами?
– Возможно, предки и были нацменами, – ответил он, – но мы всё же считаемся русскими.
Карахан был весёлым и жизнерадостным, знал много потешных историй, прибау-ток, анекдотов, которыми смешил нас. Почти каждый день, в отличие от нас, вы-ходил на прогулку и всегда приносил оттуда окурки. Как только переступит порог камеры, даёт команду: «Вася, давай огня!» Тот достаёт дощечку и трет об неё про-долговатый комочек ваты, добытый из рваной фуфайки, который начинает ды-миться, а потом загорается.
Почти ежедневно устраивали настоящие комедии евреи, сидевшие за кражу. С утра они обычно сидят рядышком и ведут задушевную беседу. К обеду разговор у них уже идёт громче, с пеной у рта. А к часам четырём они уже кричали на всю камеру. Арестанты отходили от них подальше, так как те брызгали слюной, плева-лись друг на друга, царапались ногтями так, что по щекам у обоих текла кровь. К часам шести они утихомиривались, садились рядышком и снова мирно беседовали.
Дни наши текли однообразно. В восемь утра открывался волчок, и мы вставали в очередь получать ржаной, не всегда пропеченный хлеб. Паёк для подследственных состоял из 450 граммов хлеба и кипятка. Сахара и махорки не давали совсем. За обедом была баланда и большая ложка варёной пшеницы. Вот и всё питание. Су-хари, что заготовили и принесли мне родные, я раздал в первый же день. Махорку тоже за два дня скурили. Желающих в 10 утра брали на прогулку. Но с верхнего этажа опускаться и подниматься обратно при скудном питании было тяжело, по-этому на улицу я выходил редко, лишь набирать окурки. Курительную бумагу из-готавливали из картона со стелек сапог и ботинок, раздирая на тонкие слои.
В неделю раз нас водили в парикмахерскую. Тюремный фельдшер, седенький старичок в очках, часто делал обход. Тихонько приоткрыв дверь, он спрашивал, нет ли больных. Мы дружно отвечали, что нет. Войдя в камеру, он заставлял одно-го из нас снимать рубашку и, приставив к глазам лупу, рассматривал швы и склад-ки.
– В баню – есть насекомые, – делал он заключение.
Карахан, по вечерам веселивший нас, однажды «забастовал». Тогда арестанты обратились ко мне с просьбой рассказать что-нибудь. Я согласился, но с условием, что бабай, местный киргиз, у которого не переводился табак, даст всем покурить. Тот охотно согласился на это, а я приступил к рассказу, который слышал от со-служивцев с Гродненской области.
В Первую мировую войну в русском сёле, недалеко от Гродно, стояла немецкая воинская часть, в которой служил офицер Эрнест. Он часто заходил к сельским учителям, у которых была редкостной красоты дочь Татьяна. Родители дали ей прекрасное образование – она хорошо говорила по-немецки. Молодые люди, по-любив друг друга, поженились. Когда в России свергли царя, установилось вре-менное правительство. Военные действия ограничились держанием передней ли-нии фронта. Русские солдаты братались с немецкими – командование противника отозвало часть, где служил Эрнест, в Германию. Он, вежливый, обходительный, на этот раз неохотно сообщил эту весть жене. Та засобиралась с ним – он отговаривал её от этого.
Наступил день отъезда, Татьяна простилась с родителями и уехала с мужем. Но чем ближе становилась родина немца, тем мрачнее становился он сам. Наконец он признался, что женат, ему придётся выдать супруге и родителям-баронам Таню за работницу, которая согласилась поехать к ним на заработки в Германию. Женщина расплакалась, но что оставалось ей делать?
По камням вымощенной дороги их подвезли к двухэтажному особняку. Встре-чать сына вышли старики-родители и супруга. Выгрузили чемоданы, которые под-хватили и понесли слуги. В обширной, хорошо обставленной гостиной накрыли стол, за который уселись домочадцы с Эрнестом и Таней. Её он представил, как русскую девушку, согласившуюся стать служанкой. Мол, в Германии во время войны рабочие руки дорогие, и он согласился взять её с собой для родителей. Ста-рик Отто разливал вино. Эрнест пил не переставая. На вопросы отца отвечал, что ему дали отпуск, что русские бьются самоотверженно, отстаивая Отечество, бро-саются на штыки.
– Почему же тогда они отступают? – изумился старый барон.
– Их плохо снабжают вооружением, – говорил Эрнест. – Да и командование у них бездарное.
Выпив рюмку коньяка и поев, Таня порозовела, стала ещё краше. Старики любо-вались ею, они впервые видели такую красавицу. Барон Отто сказал, что она по-хожа на богиню. А жена Эрнеста поглядывала на неё с ревнивой подозрительно-стью. Наконец не выдержала и сказала мужу, что он не работницу привёз, а свою русскую жену. Эрнест рыкнул на неё, мол, ты мне не веришь?! Тут поднялась Таня и, испросив разрешения говорить, рассказала всю правду. Опьяневший Эрнест си-дел, повесив голову.
Старушка отвела гостью в отдельную комнату, куда принесли и её чемоданы. Утром Таня надела простенькое платье, подошла к баронессе с просьбой дать ей какую-нибудь работу. Добродушная хозяйка уговаривала её отдохнуть с дороги, ознакомиться с местностью, но гордая Татьяна ушла вместе с работниками в поле. Работала она ловко и быстро – все хвалили её. Женщину удивляло, что нигде не увидишь ни клочка свободной земли, везде посевы и насаждения. Нет, как в Рос-сии, естественных полевых цветов.
Эрнестова жена старалась нагрузить её тяжелой и грязной работой на скотном дворе и зорко следила за мужем, чтобы тот ненароком не встретился с Таней, ко-торой ничего не оставалось, как подчиниться. В военное время она не надеялась пройти фронтовую линию, чтобы попасть в Россию. Старая баронесса, жалея Та-ню, как могла, облегчала её участь, но она сама побаивалась злобной и ревнивой снохи. Отпуск Эрнеста закончился, он перед уходом на фронт тайком пришёл к Татьяне в комнату и признался, что любит только её. А Таня открылась, что бере-менна от него. На слова мужа, что родители не дадут её в обиду, она, зарыдав, воз-разила:
– Им идёт восьмой десяток лет – сегодня они живы, а завтра – нет!
Эрнест, не выдержав, тоже заплакал. Ему стало жаль себя –  российская армия, снабжённая военным снаряжением и людскими резервами, пошла в контрнаступ-ление, а немцы отступают. Он не надеялся выжить, и действительно, в конце авгу-ста родители получили телеграмму, что сына тяжело ранило. Со старушкой слу-чился сердечный приступ, она умерла, а самого барона парализовало, отнялась ле-вая сторона тела. Эрнестова жена осталась полной хозяйкой в доме, чего Таня боя-лась больше всего. Приближались роды, но немка не давала ей покоя, в надежде на выкидыш по-прежнему нагружала тяжёлой работой. Даже служанки стыдили её, мол, Эрнест не похвалит за издевательства над Таней.
В декабре Татьяна родила сына. Служанки достали для него коечку и детские принадлежности. Когда малыш окреп, женщина понесла его к деду в комнату. Тот прослезился, до чего же он, как две капли воды, похож на маленького Эрнеста. На-прягая последние силы, старик дополз до тайника, открыв, достал шкатулку и, от-считав пачку денег, отдал их русской снохе.
– Береги внука, – сказал он, когда Таня помогла ему добраться до своего ложа. – Приедет Эрнест, он не расстанется с дитём. Растроганная, она поблагодарив его, ушла в свою комнату.
Вскоре Эрнестова жена послала Таню в город за углём и торфом, и пока её не было, отравила младенца. Когда та приехала, ребёнок глаз не открывал, грудь не брал, изо рта шла пена. Потрясённая женщина потеряла сознание, и её вместе с детским трупиком по распоряжению молодой баронессы положили в гроб, понес-ли в родовую усыпальницу. В склепе она очнулась от холода, который пронизывал до костей, и никак не могла сообразить, что с ней, – куда ни протянет руку, везде стена и пахнет сосной. А рядом нащупала холодный трупик собственного младен-ца. Значит, её заживо похоронили? Она попробовала поднять крышу гроба – это ей удалось. Второпях его не заколотили гвоздями, и та выбралась наружу. Стала во тьме лихорадочно искать дверь. Когда наткнулась на неё, она не поддавалась – склеп был замкнут на засов. Стала кричать, звать на помощь. В ту пору работник Вальтер развозил поблизости удобрение на озимое поле. Он и помог выбраться женщине с неволи. Таня попросила, чтобы жена-служанка достала из её чемодана деньги, тёплые вещи и принесла ей в склеп, что и было сделано. Отблагодарив супругов марками, Татьяна оделась в тёплые вещи и пошла на восток – она рас-считывала попасть в Россию. Это ей, красивой женщине, да еще с деньгами, уда-лось, хотя и не без труда. Сначала её подвезла военная машина до железнодорож-ного вокзала, потом она попала в поезд, который шел на Родину с обменёнными русскими военнопленными. После долгих мытарств Таня, наконец, оказалась дома.
Прошло больше двадцати лет. Татьяна стала учительницей в г. Гродно. Вышла замуж за коллегу-педагога – в семье родилось трое детей. К тому времени с Гитле-ром был заключён договор о ненападении, в страну приезжало немало туристов из Германии. Однажды, проводив мужа на совещание, она увидела на вокзале среди группы туристов Эрнеста в гражданской одежде и заподозрила неладное. Перебе-жав дорогу, она очутилась в здании ОГПУ и рассказала, что узнала в одном из ту-ристов бывшего мужа.
– Проверьте его документы, – предложила она. – Может, он шпион, но рядится под безобидного туриста?   
Татьяна оказалась права. Паспорт у Эрнеста был поддельный, он прятался под чужим именем. Опознав его, Таня иронией обратилась к нему:
– Эрнест Оттович, надеюсь, на этот раз вы не жениться в Россию приехали? – Тот сделал вид, что не знает её. Но когда обыскали, нашли при нём оружие, большую сумму русских денег, фотоаппарат и флакон с ядом. Так Татьяна разоблачила не-мецкого шпиона.
Было уже за полночь, но никто не спал. Бабаю понравился рассказ, и он угостил нас табаком. Так проходило наше время. В январе один за другим вызвали куда-то Каримова, «Рыбака», Карахана, Васю-бельевщика. Вместо них в камеру приходило новое пополнение, в их числе 8 подростков, которых взяли за воровство во главе с пожилым бандитом с чёрными усами и маленькими, отёкшими от жира глазками. С приходом этой своры устоявшаяся наша жизнь нарушилась. Иголку, которой пользовалась вся камера, усатый атаман присвоил и куда-то сбыл. Каким-то обра-зом они сумели занести колоду карт. Подростки азартно резались в очко, проигры-вая главарю пайки, сидели на одной баланде. Тот съедал по 4 порции хлеба, а ис-тощённых пареньков выводили по распоряжению фельдшера в «исправиловку», где давали по 600 граммов хлеба и сахар. После поправки их возвращали в камеру, и всё начиналось по новому кругу. 
В начале февраля к нам завели новичков. Я поспешил с ними познакомиться. Один их них башкир, бывший председатель колхоза, сбежавший с лейтенантских курсов. Якобы ему не по душе выполнять чью-то волю и команды. Второй, шофёр-саратовец, все разговоры сводил к садоводству. Интересовался, разводим ли мы яблони, вишни, смородину. Я заметил, что этому препятствуют заморозки, кото-рые случаются у нас до половины июня, и губят цветущий сад. Да и времени не остаётся у землепашца на садоводство.
Время шло медленно. Я зачеркивал в самодельном календаре (на тюремной сте-не) палочки, означающие дни. Шла вторая половина февраля, когда во сне явился улыбающийся отец. Я обрадовался его приходу и проснулся. Вокруг храпели това-рищи по несчастью. Вспомнил, что отца увезли из дома 6 лет назад, и мы до сих пор ничего не знаем о нём. На следующий день приснился Акшумов с винтовкой в руках, собирающийся расстрелять меня. Я смотрел на него, пытаясь не показать страха. Он выстрелил в меня – проснулся я весь в холодном поту. Подумал, не-спроста снятся такие сны, что-то должно произойти. И действительно, 20 февраля, после раздачи баланды, открылась дверь – вызвали меня. Одевшись, сунул ноги в лапти, надел малахай. Атаман шпаны, подбежав ко мне, стал вырывать у меня ме-шок и кружку, говоря, что мне теперь они не нужны.
– Отойди от меня, бандит отпетый, а то дам по нахальной роже! – не поддавался я. Дежурный, стоявший за дверью, услышав перебранку, вошёл в камеру и грозно произнёс, обращаясь к усатому главарю:
– Веди себя тише, ты у нас на особом счёту. Я доложу о твоём поведении началь-ству – тебе не миновать карцера. – Маленькие жирные глазки того забегали, он ми-гом отпустил вещмешок. Милиционер, хлопнув дверью и щёлкнув ключом, пока-зал пальцем на камеру, куда я должен войти.
92-ой запасной полк
Здесь сидела врачебная комиссия, которая осыпала меня вопросами: кто я, зачем сидел, чем болею? Я рассказал, по каким болезням демобилизован с Калининского фронта и почему вынужден был самовольно уйти с шахты. Когда меня поочерёдно прослушали через врачебные инструменты, дали заключение: «годный к службе! Я не возражал, понимал – фронту требуются солдаты, что и вынуждает из негодных набирать «годных».
– Одевайтесь! – скомандовал военный и, выведя в коридор, завёл в помещение, где было полно народа, «успешно» прошедшего комиссию. Всех волновало, куда их отправят, не в штрафные ли роты? Я сказал, что нас не за что отправлять туда, куда обычно зачисляют дезертиров, укрывающихся от фронта. Вечером нам дали по 300 граммов хлеба. Утром тоже накормили, сделали перекличку. Вместо лаптей меня обули в ботинки, всем выдали по буханке хлеба и пачке махорки. Некоторые тут же жадно поедали до последней крошки хлеб. Я долго живший впроголодь, тоже хотел сделать это, но кто знает, на сколько дней выдали буханку?  Нам разда-ли билеты на поезд и велели ехать до станции Донгузская, где расположен 92 за-пасной полк. С этими наставлениями мы пошли на вокзал, который кишел, как му-равейник, – люди метались, как угорелые. Некоторые бросились воровать, выры-вая у беспомощных старух сумки, и не переставали жрать, их поведение вызвало у меня отвращение. В поезде, пока ехали, была та же картина. Я не стал никого до-жидаться и, спросив дорогу к назначенному полку, отправился в путь.   
Было ясное, тихое февральское утро, хотя по-зимнему свежо, – мороз щипал уши и лицо. Солнце ярко освещало снежные равнины. Отвыкшим от света глазам было больно смотреть, и я, свесив голову, не спеша шагал вперёд. Наконец дошёл до на-спех сформированного лагеря, который не был даже загорожен. Ни линеек, ни площадок, только при входе стоял отдельный дом, откуда меня вновь отправили на врачебную комиссию.
Осмотрев и выслушав, военврачи направили меня в слабосильную роту, в барак №12. Когда я нашёл то, что искал, дневальный, остановив меня, пошёл доклады-вать молоденькому черноглазому старшине – тот повёл меня в баню. Домашнюю одежду мне велели сложить в общую кучу, где были пальто, полушубки, фуфайки и даже кожаные куртки, а взамен выдали обмундирование, до того старое и поно-шенное, что я был похож не на солдата, а чучело. Зато вместо домашнего мне дали военный вещмешок, в бараке ждала белоснежная постель. Из личных вещей у меня остались носки, варежки и кружка. Когда в бараке познакомился с солдатами, спросил, проводят ли с ними учения. Мне ответили, что их не водят даже в столо-вую, кормят прямо в бараке. «Сначала заморили, теперь откармливают», – подумал я. В тот же день, узнав адрес роты, поторопился написать домой, успокоить своих, что жив и здоров, просил быстрее написать ответ.
Узнав, что я грамотный, мне поручили вслух читать товарищам газеты. Кроме того, черноглазый старшина начал меня брать с собой в столовую получать еду для сослуживцев. В остальное время мы лежали и отсыпались. Я всё время чувствовал себя голодным. Истощённый организм требовал полноценного питания, которого не хватало. Через неделю нас стали выводить на прогулки и словесные занятия. Но, убедившись, что меня учить словесности не надо, освободили от них. Я с не-терпением, считая дни, ждал письма из дома, но порадоваться этому не удалось. Через неделю слабосильную роту расформировали, и нас опять повели на комис-сию. Я и ещё 7 человек попали в выздоравливающий батальон, и молодой сержант, чьи раны гноились и кровоточили после ранения на фронте, повёл нас на авто-станцию.
В воздухе пахло весной. На дорожных лужах искрилось лучистое солнце, в поис-ках пищи летали грачи. На станции Донгузская нас посадили на поезд, на котором доехали до Чкалова. Здесь, с вокзала, по грязным улицам города повёл нас пешком уже старшина. Вскоре, свернув с главной улицы, мы прошли вдоль каких-то скла-дов и построек. Когда вышли на чистое место, видно, убранное дешевыми солдат-скими руками, увидели огромную казарму. В этом массивном помещении были трёхъярусные нары. Старшина выдал нам матрацы, одеяла, показал мне место на верхнем ярусе, куда лазить мне было довольно сложно. Врачебная комиссия на-значила ежедневные физиопроцедуры. Ходить туда было далеко, как, впрочем, и в столовую. За стол садились по 10 человек. Приносили суп, кашу и хлеб, который сразу расхватывали и рассовывали по карманам. Делить пищу бойцы должны были сами, и я не заметил, чтобы кто-то по-честному разрезал хлеб или разливал суп. Однажды меня заставили делать это, и я после этого от этой обязанности никак не мог освободиться – никого больше к дележу не подпускали.
Однажды я отпросился к зубному врачу. В тюрьме из-за плохого питания со-всем плохо стало с зубами.
– Я пни выдергаю, а вас погонят на фронт, – лениво проговорил вальяжный врач. – Кто может сказать, что ваша голова останется цела? Без головы и в зубах нужды не бывает. Мой совет вам, ставить зубы после войны.
 Шёл я в расположение части и с грустью обдумывал доводы эскулапа.
Через каждые 10 дней нас водили на комиссию, где спрашивали о самочувствии. Питание не было плохим, солдаты после госпиталя ощущали себя сытыми, но те, кто был отмобилизован с тюрьмы, по-прежнему чувствовали себя полуголодными. Об этом я признался на комиссии и попросил выписать меня.
 – Вы, товарищ Наумов, не сразу попадёте на фронт, – обрадовался моим словам усталый седой врач. – По дороге ещё успеете выздороветь.
Нас, 27 выздоравливающих, на следующий день старшина снова повёл  на авто-станцию, чтобы довезти на поезде до 92-го запасного полка. Нет худа без добра. Здесь я нашёл письмо, написанное Маниной рукой. Выйдя на улицу, я прислонил-ся к бараку и вскрыл самодельный конверт. Дочь писала, как были рады весточке от меня, они долгое время не знали, жив ли я. Бабушка плакала, пока читали моё письмо. Мама, по её словам, родила сына, которого назвали Иваном. Сын – дитя украденного у нелюбви счастья! Я был обрадован и ошеломлен одновременно. Вдруг погибну, он не будет знать отца! Далее Маня сообщила, что умерла Надень-ка от скарлатины, что сильно опечалило меня. Перед глазами встал живой образ дочурки. Я разрыдался, вспомнив, как поцеловал на прощание её, сонную, с круг-лым розовым личиком и белокурыми пышными волосами. Я побрёл в барак, успо-каивая себя тем, что, если сложу голову на фронте, то умершая Наденька не испы-тает сиротской доли. Утешал себя и тем, что семья обменяла в Бугульме 12 фунтов масла на гречневую крупу, значит, не голодает. Маня убеждала, чтобы я не беспо-коился за них, чаще писал им письма.
В тот же вечер я написал ответ, в котором дал знать, чтобы следующее письмо ждали с фронта. И действительно, нас стали усиленно и спешно готовить к этому. Одели и обули во всё новое. Получили котелки, фляжки, тёплые подшлемники. Выдали запасные бельё и портянки. Полдня я занимался пришиванием пуговиц, крючков, подгонкой обуви и одежды. Когда всё было готово, начались занятия с нами. Показывали, как преодолевать открытые места короткими перебежками, рассыпаться, когда налетит авиация, в газокамере знакомили с запахами газов.
Стоял апрель 1943 года. В небе звенели жаворонки. Однажды после занятий я отошел в сторону от лагеря, присев на проталину, припомнил, как в 12 лет я пахал землю, из-под ног вспорхнул жаворонок. Остановив лошадь, я начал осматривать, откуда вылетела птица. Обнаружив в траве 5 неоперившихся птенцов, с плугом объехал стороной гнездо. Когда в обед отец увидел невспаханный клочок земли, строго спросил, отчего он оставлен в массиве. Боясь, что отец будет ругать меня, я со слезами на глазах рассказал о птенцах, которых мне жалко стало. Увидев мои слёзы, он сказал:
 – Ах, птенцы, тогда молодец, что не погубил их!
Вдруг я услышал сигнал тревоги и поспешил в лагерь. Собрав вещи, солдаты по-строились. Командир полка дал команду, кто был на фронте и принял присягу, че-тыре шага вперёд. Из 726 человек вышли больше половины, среди которых был и я. Пока новобранцы принимали присягу, нам выдали красноармейские книжки с указанием, что мы солдаты Красной Армии.
Наконец, встали в один строй. Командир выступил с речью, в котором красноре-чиво доказывал, что мы должны, не щадя сил, здоровья и даже жизни, отстаивать Отечество от поработителей. Потом сообщил, что фашистское наступление приос-тановлено по всему фронту – гитлеровский план молниеносной войны потерпел крах. Готовится контрнаступление, участниками которого будем и мы. В заключе-ние пожелал с победой вернуться домой.
Явился духовой оркестр, который встал во главе колонны. Прозвучала команда: «Шагом марш!». Музыканты заиграли походный марш – мы с тяжёлым сердцем двинулись на станцию. Не было провожающих близких и родных людей, чтобы прижать их к сердцу. По пути нашего следования стояли трибуны, на которых стояли мужчины и женщины, торжественно провозглашавшие: «Ура участникам Отечественной войны!» Мне это показалось вычурным и неискренним – не грело наших сердец. Шли молча. Вспомнились слова поэта-патриота и партизана 1812 года Дениса Давыдова:
Мы несём едино бремя
Только жребий наш иной:
Остаётесь вы на племя,
А нас гонят на убой!
Наконец трибуны остались позади, умолкла и музыка. Начальство, сопровож-дающее нас, и музыканты вернулись в лагерь.
Было совсем темно, когда мы дошли до станции. В запасном пути стоял готовый для нас эшелон из товарных вагонов. Когда мы попали в вагон, там не было даже нар, а лишь распиленные доски. Мы с пулемётчиком Ильевым, с которым позна-комились по дороге, в темноте стали налаживать нары на верхнем ярусе. Настелив доски, мы заняли место. Всю ночь стоял стук и грохот. Наладив нары, грузили продукты. Спать нельзя – холодно, печек нет.
Седьмого апреля было уже светло, когда наш эшелон подцепили к паровозу – значит, скоро поедем! На каждой станции женщины при виде нас поднимали плач и вой: «Ой, бабоньки, последних мужиков гонят на фронт! Скоро поглядеть не на кого будет!». Солдаты, особенно те, кто еще не был на фронте, тяжко вздыхали, молча глубоко затягивались махорочным дымом. Чтобы как-то поддержать их дух, я сказал, что судьба наша определится в Соль-Илецке. Если нас не повернут, зна-чит, поедем в Среднюю Азию, пограничниками на афганскую границу. Все пове-селели.
В Соль-Илецке поезд свернул вправо. Значит, всё-таки через Уральск и Саратов на фронт! Надежды наши рухнули.
По дороге к фронту.
Ильев, достав колоду новых карт, объявил, что хочет играть в очко. Охотников играть с ним оказалось много, но выигрывал всегда Ильев. Утром садился за кар-ты, а заканчивал поздно вечером, когда играть из-за темноты уже нельзя. Когда поезд останавливался на станциях, он отдавал мне деньги, веля не жалеть их на продукты. После семимесячного пребывания в тюрьме я никак не мог поправиться, постоянно чувствовал себя голодным. Утром, получив паёк, я сразу съедал его. В Уральске мне удалось обменять запасную рубашку на буханку хлеба. Пока я с ба-бушкой торговался, Ильев купил котелок жареной рыбы. Мы так хорошо с ним по-ели, что на сердце стало легче. В другой раз мне повезло приобрести молоко и яй-ца. На больших станциях мы стояли подолгу, то ждали встречные поезда, то про-водники пополняли запасы продовольствия. Железная дорога была перегружена, все запасные пути забиты вагонами и площадками с вооружением, которые в пер-вую очередь отправляли на фронт.
– Я вообще-то не очень обижаюсь, что стоим на станциях, – с долей цинизма го-ворил Ильев. – Нам спешить некуда – умереть никогда не поздно.
По мере нашего приближения к фронту, эшелон стал ещё больше задерживаться на станциях – до суток и более. В одном из таких стоянок Ильев дал мне задание сварить суп-пюре гороховый и просяную кашу. Я взял пайковые концентраты, ко-телки, достал воды из колодца и пошёл искать дрова. Вдоль эшелона висели ко-телки с варевом – дровами служили железнодорожные щиты. Я тоже приволок щит и по мере надобности начал ломать его. Прибежал начальник станции, лет 30 мужчина, вместе со старшиной с нашего эшелона – ну, отчитывать и грозить аре-стом!
– Снабдите дровами, тогда щиты никто не тронет, – как можно равнодушнее от-вечал я, хотя в голове, словно масло, всё кипело от гнева. – А ещё лучше будет, ес-ли вы, товарищ старшина, организуете кухню.
– Это невозможно, – смутился тот.
– А почему солдат виноват, если у вас нет возможности?
На шум стали подходить солдаты. Прибежал и Ильев, который в знак солидарно-сти тоже стал отламывать щепки от щита и класть в костёр. Их двое, а солдат на-бежало больше 20. Но начальству вожжа под хвост попала, желало на своём насто-ять – потребовало назвать мою фамилию.
– Товарищ старшина, едем десятые сутки, убей бог, забыл фамилию.
– Ну, ладно, всё равно узнаю! – пригрозил старшина – с тем и ушли.
– Пусть только попробуют арестовать тебя! – возмутились солдаты. – Мы стан-цию в пух и прах разнесём!
Синицин, небольшого росточка боец, припомнил, как он лежал в больнице и об-хождение сестры ли, санитарки ли, закреплённой за палатой, было самое скверное – даже воды тяжелораненые не могли допроситься у неё. Лейтенант с ними лежал в палате, попросил он у Синицина полено, что рядом с голландкой лежало, поло-жил его под подушку. Солдат подумал, ради удобства. А когда один бедняга сип-лым тихим голосом попросил попить, раненые еле докричались до этой так назы-ваемой сестрицы. Тут лейтенант достал полено, в сердцах пустил в неё, попав в лицо.
– Курва, даже воды мы у тебя должны униженно просить!
Выбежала та и больше её не видели в палате.
Машинист дал свисток, мы пошли по вагонам. Ехали мимо засеянных хлебом по-лей. Массивы покрыты зелёной щетиной. Вдали виднелась небольшая рощица. «Хорошо бы побродить на закате по родным просторам, – с тоской подумал я. – Проклятый Гитлер, разве Россия виновата, что немцам не хватает своих земель, жизненного пространства?» Так мысленно бранился я, пока не уснул на жёстких нарах. Проснулся рано, на востоке занималась заря. Поезд наш стоял. Я знал, что сегодня пасха; в этот день мы, детвора, ходили христосоваться, нас наделяли яй-цами и различной выпечкой. Счастливое было время! Я обратил внимание, что в полукилометре от магистрали находится большое село. Мне по-детски остро и сладостно захотелось вдруг хоть на мгновение вернуть ощущение праздника, по-радовать себя чем-нибудь вкусненьким! Паровоз стоял под парами – значит, не скоро тронется. Я взял вещмешок, тихо вышел из спящего вагона и побрёл к селу. Когда вошёл в крайний дом, поздоровался, поздравил всех с праздником. Хозяйка поняла, что я с «чугунки», где мы сутками стояли полуголодными, и без слов при-несла мне 4 яйца и сдобнушки. В доме находились еще две женщины, по разговору и обхождению я понял, эвакуированные с запада – они тоже протянули мне 2 яйца и буханку хлеба. 
– Вы сами на чужбине, в трудных обстоятельствах, – отказываясь, я покачал го-ловой.
– Всё же, мы не на фронте и в безопасности, в отличие от вас, – возразили они, настойчиво суя мне продукты.
Я с благодарностью принял их. Так, поглядывая на паровоз, обошёл несколько домов. Попрошайничать было стыдно, не в моём характере, но голод не тётка!
Ильев, проснувшись, никак не мог понять, куда я пропал. Увидев меня с полным мешком, он, хитрец, при людях не стал расспрашивать. Забравшись на нары, я стал выкладывать содержимое мешка и карманов.
–  Как же ты не побоялся, что отстанешь от поезда? – удивился он.
– Я паровоз держал под наблюдением, – усмехнулся  я. – Без дыма и пара, он не потащил бы вас.
Вся солдатская братия, увидев поблизости село, бросилась туда. Напрасно на-чальник эшелона угрожал арестом, бойцы, надеясь в день пасхи на щедрость насе-ления, неслись за хлебом насущным. Эшелон простоял весь день и только поздно вечером тронулся в путь.
Поезд с грохотом колёс приближался к фронту. «Как мало выпадает счастливых минут в жизни человека, – думалось мне. – Я лежу без дела, а семья надрывается на огороде, копая целый гектар, чтобы половину засеять пшеницей, а остальное картошкой и другими овощами. Попросив в колхозе железную борону, домочадцы впрягаются по трое, таскают эту тяжесть, пока не проборонуют участок. Старшей Мане 16 лет, остальным и того меньше. А ведь Анне с Маней ещё ходить на рабо-ту в колхоз». С этими далеко не утешительными мыслями я и уснул.
Проснулся я на заре. Поезд стоял на узловой станции Лиски, паровоза не было. Не выпуская с поля зрения эшелон, я пошёл бродить по станции, где моему взору предстали разрушенные здания. Оказалось, что Лиски занимали немцы – эти стер-вецы много наших побили. Всем городом хоронили их в братской могиле возле ле-сочка. Об этом мне поведал местный старик. По его словам, фашистов обратно прогнали, теперь они укрепились на Северном Донце. Значит, враг недалеко и ско-ро предстоит драться с ним. Я поторопился написать домой письмо и опустил его в почтовый ящик.
5 мая 1943 года в Валуйках нам дали команду выходить с вещами и идти в лес, быстро превратившийся в военный лагерь. На эшелон тем временем с воем нале-тела немецкая авиация – от вагонов остались лишь щепки.
Вскоре в лес пришли вербовщики, набиравшие пулемётчиков, автоматчиков, ар-тиллеристов и миномётчиков. Вербованных строили и уводили. У меня не было военной специальности, так как до этого был в рабочем батальоне. Мог выдать се-бя за сапёра, но, к моему сожалению, их не вербовали. Нас оставалось всё меньше. Наконец, явился молодой белокурый старшина Соловьёв, которому нужны были солдаты с гражданскими специальностями. Нашлись сапожники, кузнецы. Я «за-рекомендовал» себя плотником. Набрав 17 человек, построил и повёл нас за дерев-ню Басково, где формировалась отдельная стрелковая бригада, а нас взяли в хоз-часть. Узнав, что я с Оренбургской области, белокурый старшина сказал, что мы почти земляки, сам он с Куйбышевской области.
На второй день старшина велел нам троим заготавливать столбы для штаба. Я предварительно наточил пилу и топоры. Соловьёв, проверив работу, остался дово-лен. Так началась моя жизнь в 1055 полку. В другой раз старшина взял меня на двух подводах за продуктами в деревню Басково. Убедившись, что я грамотный, он поинтересовался, кем я был на гражданке.
– Разнорабочим в колхозе, – ответил я, – выбирался председателем ревизионной комиссии. Грамотности у меня большой, конечно, нет, но я начитан, занимался са-мообразованием.
– Это заметно даже по разговору, –  взглянув с симпатией, сказал он.
После того как мы приехали в расположение части, распрягли лошадей, перетас-кали продукты, я пошёл вместе с товарищами строить штаб. Когда старшину сроч-но вызвали к командиру, он велел мне поехать за продуктами одному. Справишь-ся, мол. Я сказал, постараюсь. С тех пор так и повелось – он перепоручил это дело мне. Признаюсь, я только тогда смог наполнить своём теле пустые места, образо-вавшиеся в Соль-Илецкой тюрьме.
Через неделю мы переезжали с продовольствием в городок районного значения Красный Лиман. Навстречу попался обоз с гражданским населением. Я, снедаемый любопытством, спросил Соловьёва, что всё это значит?
– Очень много среди населения шпионов, которых трудно изловить, – улыбаясь, пошутил он. – Решено выселить их на 30 километров от фронта.
– Значит, готовится большое сражение, если мирных жителей отгоняют в тыл, – предположил я. Старшина промолчал.
В Красном Лимане дома пустые – занимай любой. Выбрав с хорошим подсобным помещением для продуктов дом, я, как мне показалось, прочно утвердился помощ-ником старшины 1055 полка, о чём и сообщил родным. Потом повёл лошадей на выпас, те с жадностью начали щипать траву. По дороге двигались воинские под-разделения с мешковатыми, узкоглазыми солдатами. Когда я приехал с лошадьми обратно, Соловьёв вышел ко мне.
– Пригнали в полк пополнение то ли из узбеков, то ли из туркменов, не владею-щих оружием! – с несвойственной ему горячностью проговорил он.
– Похоже на то, – согласился я, не предполагая, что меня ожидает с их приходом. – Колонны проходили мимо меня, я понял, что солдаты набраны из Средней Азии!
– Командир велел прислать грамотных бойцов, вас, Наумов, и Герасимова, чтобы присвоить звания сержантов, – успокаиваясь, добавил старшина. – Вы в качестве командиров отделений должны обучить вновь прибывших военному искусству – ходить строевым шагом, поворачиваться по команде, маскироваться, окапываться, делать перебежки, пользоваться оружием.
– Обучить-то их можно, но как с ними в бой идти? – схватился я за голову.
Утром нас, грамотных, собралось 23 человека. Когда командир полка Волков по-говорил с нами, а начальник штаба Железов проэкзаменовал, последний поздравил нас с повышением в звании. Потом почему-то внимательно поглядев на меня, Же-лезов отметил, что некоторые достойны быть лейтенантами, и распределил по ро-там. Я попал в 8 роту, к русоволосому лейтенанту Коткину. Мне дали 10 узбеков и туркмена, они меня вначале разочаровали, так как не умели говорить по-русски, а может, просто притворялись. Только туркмен-комсомолец Турсунов знал русский язык и говорил по-узбекски. Он стал моим переводчиком. Записав фамилии, я по-вёл их в поле на занятия. К моей радости, некоторые из подчинённых винтовку знали, но, увы, собрать и разобрать её не умели, не знали, как называются отдель-ные части. Началась кропотливая работа с моими подопечными. Кроме занятий, несли караульную службу, копали для отделения блиндаж, накрыли его шпалами, а потом – кошмой, которую нашли в заброшенном здании вокзала. Мои узбеки от-лынивали от работы. Но я сам первый начинал любое дело – им ничего не остава-лось, как присоединиться. Хоть мы были разных национальностей, жили дружной семьёй.
Без вины виноватый.
Однажды меня вызвал Железов, у него сидел и командир полка. 
– Сержант Наумов прибыл по вашему приказанию! – доложил я.
– Лейтенант Коткин не нахвалится вами! – улыбнулся лысый и сухощавый ко-мандир полка, майор Волков.
– Хвалить меня рано, – ответил я озабоченно. – Мы ещё не были в бою.
– Товарищ Наумов, вы с Герасимовым, у которого врачи признали самострел, земляки? – спросил вдруг начальник штаба Железов. Я напрягся, но кивнул утвер-дительно. – Через несколько дней будет военно-полевой суд, на котором его при-говорят к расстрелу. Мы хотели бы, чтобы изменника Родины, расстрелял его же земляк.
Я отшатнулся, кровь схлынула с лица, но ответил уверенно:
– От меня пусть этого не ожидают – никогда этого не будет!
– Вы не подчинитесь ни командиру полка, ни мне, начальнику штаба? – Железов недовольно выпятил полную, сочную губу. – Выходит, вы такой же изменник, как и Герасимов? Тогда вместе будем судить и расстреляем!
– Делайте со мной, что хотите, – собрав всё своё самообладание в кулак, с досто-инством ответил я, –  но вам не сделать из меня убийцу безоружного человека!
– Что мы с ним рядимся, когда за одно неподчинение его можно приговорить к расстрелу! – произнёс сухопарый Волков, вытирая платочком вспотевшую плешь.
– Вы хотите напугать меня расстрелом, – закусил удила я. – Разве неизвестно, жизнь – есть страдание! Только смерть приносит покой человеку.
– Это вы сейчас такой герой! Посмотрим, как запоёте, когда будут расстреливать! – подобрав кроваво-красную губу, начальник штаба кликнул старшину, веля от-вести меня в подвал к Герасимову. – Пусть подумает, стоит ли жертвовать с собой?  И пожалеет своих шестерых детей!
– Дети проклянут меня, если узнают, что я стал палачом! – я, не веря, что всё это происходит со мной, вышел на улицу.
 Старшина отвёл меня к каменному подвалу, открыл висящий на дверях огром-ный замок и впустил туда. Было темно и сыро. Я не вдруг заметил лежащего на со-ломе Герасимова, который, уйдя в себя, даже головы не поднял при виде меня, не поинтересовался, что происходит вокруг. Очнулся он только тогда, когда я с ним заговорил. Я хотел соврать, как я очутился в подвале, чтобы не расстраивать его ещё больше словами о расстреле, но, подумав, рассказал правду. Выслушав, он окончательно раскис.
– Осудят на расстрел, а отправят в штрафной батальон – таких примеров немало, – успокоил я его, после чего он немного ожил, а я лег на солому и углубился в свои мысли. Что будет, когда в семье получат известие, что я расстрелян, как изменник? Вспомнил, как я женился на сироте, которую не советовали брать родители. Я так хотел осчастливить Аннушку, был весел, жизнерадостен, и её приучал уверенно смотреть в будущее даже тогда, когда нас раскулачили, выгнали из дома, жили по квартирам, в бане. Я считал себя удачливым, ибо уверен, что всё необходимое в жизни я заработаю своим трудом, – было бы здоровье! Она в том убедилась и была спокойна, опираясь на моё надёжное плечо. Анне не под силу будет пережить страшное известие. И мать умрёт в тот же день. А дети останутся круглыми сиро-тами!
Когда старшина пришел в подвал за мной, Герасимов лежал, как мёртвый. Я ска-зал ему, чтобы он не унывал, семь смертей не бывает, а одной всё равно не мино-вать.
В штабе было много незнакомых мне лиц, в том числе и подполковник, видимо, приехавший из штаба бригады. Он сразу взял меня в оборот, сказав, что моё уп-рямство погубит меня.
– Нам некогда возиться с тобой! – сердито добавил он, выпятив тучный живот. – Готовься к расстрелу!
– А это сделать, товарищ подполковник, всего легче, – защищаясь, сказал я за-звеневшим голосом. – Но как на это посмотрят мои солдаты?
– Ну, как быть с такими, как вы, которые не хотят признавать никого? – вмешал-ся в разговор капитан, тоже приехавший со штаба бригады.
– Вы ошибайтесь, товарищ капитан! – горячо заговорил я. – Дайте мне любое за-дание, я выполню с честью, а убийство безоружного человека выше моих сил. Я вырос в маленьком посёлке в окружении дикой природы и живности, может это сделало моё сердце таким чувствительным? – «А может, тому виной порок сердца, – подумал я. – Но не будешь же козырять своими болячками!», поэтому продол-жал: – Когда подрос, отец заставлял меня резать овец. Я, бывало, наточу нож, пой-маю во дворе овцу, стою над ней, а она смотрит наивными, по-детски незащищён-ными глазами, и нож у меня из рук выпадает. Объявляю отцу, что лучше мясо ни-когда не буду есть... Что хотите делайте, не хочу быть всеми презираемым убийцей в полку!
– И все же, мы ваше упрямство сломим! – сурово и категорично заявил подпол-ковник и велел старшине снова отвести меня в подвал.
Там, ощупью дойдя до своего угла и упав рядом с Герасимовым, я зарыдал – не выдержали нервы. Когда рассказал о разговоре с начальством Герасимову, он тоже заплакал, как малый ребёнок. Каким бесконечно длинным показалась мне ночь по-сле обрушившейся на меня напасти. Прошло несколько десятилетий после этого, а я до сих пор не могу без содрогания вспомнить, как не хотелось мне расставаться с жизнью, в 36 лет быть расстрелянным из-за отказа быть палачом! «Пусть убивают, – решил я. – Дети будут гордиться, что я не захотел выступить в роли мастера за-плечных дел!» Одного я не понимал, зачем офицерам нужно ломать меня через ко-лено? Ведь солдат со сломанной волей, боясь наказания, уже никогда не проявит инициативу и смекалку в бою. Неужели для них важнее честь мундира?
На следующий день меня снова вызвали штаб и спросили, каково моё последнее слово?
– Им можете считать отказ убивать безоружного человека! – заявил я, но, надеясь переубедить офицеров, доказать свою правоту, торопливо продолжал: – Расстрел не принесёт пользы обществу, лучше Герасимова отправить в штрафную роту, чтобы смыл позор кровью в борьбе с фашистами, искупил вину перед Родиной. Такой приговор будет встречен с одобрением солдатами.
Помолчав, Железов велел выйти на улицу, что я и сделал поспешно. За мной по-следовал русоволосый Коткин. Мы сели на зелёный лужок.
– Будут совещаться, как с вами поступить, осудить или простить, – сказал лейтенант, закуривая и предлагая мне папиросу. – Все поражены твоим великодушием. Такого солдата им жалко терять.
– Меня не за что прощать – я ни в чём не провинился, – задымив папиросой, с горечью проговорил я.
Немного погодя вышел Железов, сказал, что я свободен, могу идти в своё под-разделение. Когда я подошёл к своей землянке, солдаты отделения перед входом чистили и смазывали оружие на столике, который я им соорудил. Увидев меня, обрадовались, окружили, расспрашивали, где я так долго был? Я ответил, что в больнице.
– Это видать по вашему лицу, – сказал наблюдательный Турсунов.
Вечером пришёл к нам лейтенант Коткин, объявил, чтобы мы готовились высту-пить в поход к юго-востоку от Лимана.
Песельники встали во главе колонны и, когда дали команду трогаться, запели, грозно, с чувством, так, что мурашки по телу пробежали: «Идёт война народная, священная война». В 12 ночи мы дошли до места назначения. Кое-где местность покрыта мелким лесом, кустарниками и дикими яблонями, что меня порадовало – можно укрыться от пуль при выполнении задания, остаться незамеченным для вра-га. Командиров взводов и рот посыльные собрали к начальнику штаба полка. Я понял – будет делёжка территории обороны.
Часа через два нас начали бесшумно разводить по назначенным местам. На рас-свете Коткин привёл нас на берег Северского Донца. Кустарник здесь был редким. Место было низменное, болотистое, кишащее личинками малярийного комара. Не было ходов сообщения, землянок и, вообще, никаких укрытий, хотя до нас стояла здесь какая-то часть. Лейтенант показал, где надо соорудить блиндажи – сторожевой и для отделения. Я тут же взялся за работу. Солдаты, хотя и неохотно, тоже принялись копать. Построив блиндаж, установили в нём ручной пулемёт. Стрелять из него я обучил Турсунова. Чтобы не выпускать из виду реку и противоположный берег, установил круглосуточное дежурство. Немного дальше от берега выкопали блиндаж для отделения. Дней 10 мы работали в упор, не покладая рук. Потом стало легче, но ходить днём было рискованно – с немецкой стороны ловко действовали снайперы, поэтому стали рыть ходы сообщения вдоль Донца и в тыл. Когда работы были закончены, явился Коткин с  начальником штаба. Я им доложил, что в отделении, которым командую, всё благополучно – больных и раненых нет. По ходу сообщения они осмотрели наши постройки, проверили ручной пулемёт, и Железов, похвалив меня за порядок, велел выдать нам ракетниц и ракет. Я осмелился спросить, что стало с Герасимовым?
 – Исполнили ваше желание, товарищ Наумов, – ответил он, улыбаясь чуть иронически алыми, сочными, словно спелая земляника, губами, – отправили его на 6 месяцев в штрафной батальон.
Вскоре в отделении появилась первая потеря. Молодой боец Юнусов, нёсший очередное дежурство в открытом блиндаже на берегу Северского Донца, высунул голову за бруствер, с любопытством осматривая противоположный берег. Снайпер выстрелил и попал прямо в лоб – он даже не успел вскрикнуть. Одного из нас уже нет, закручинился я. И это в обороне. А что будет, когда начнётся бой?
Болотистая, малярийная местность преподнесла мне неприятный сюрприз. Видимо, пережитые потрясение и нервный срыв из-за угроз расстрелять меня, ослабили мой иммунитет. До этого мне приснился сон, будто нахожусь у кого-то на свадьбе. Много народа. И вдруг слышу: «Пропустите, дочь Ивана идёт!» Я обер-нулся, вижу, бабочкой ко мне летит по воздуху Верочка. Я обрадовался, крепко прижал её к груди, заплакал от волнения. Проснулся – глаза мокрые от слёз. Видеть ребёнка во сне – к болезни. Время было раннее, зари ещё не было. Но я уснуть больше не смог. Вышел с блиндажа и пошёл к берегу реки, где стояли часовые с ручным пулемётом. Кругом стояла тишина. Лишь в воде плескалась рыба. Часовые бодрствовали. Днём почувствовал, что зябну, поднималась температура – понял, заболел малярией. Болезнь развивалась стремительно. Температура доходила до 40 градусов. Аппетит пропал – я начал быстро худеть. Через день я ходил в санчасть, где пичкали хинными порошками. Давали освобождение, но кто возьмёт на себя мои обязанности? Коткин обещал прислать замену, когда придёт новое сержантское пополнение. Мои «нацмены» боялись этого, доказывали лейтенанту, что я «хороший командир, не надо меня менять». В одно прекрасное утро пришёл в от-деление украинец по фамилии Сивоед с сержантскими нашивками. Я вздохнул с облегчением. Но не тут-то было – явился Коткин, сказал, что поручает мне ручной пулемёт.
– Но я же больной, мне нужно лечиться! – застонал я, чувствуя себя донельзя ослабевшим и беспомощным.
– Но сейчас тебя перед боем всё равно никто не направит лечиться. Что мне оставалось делать? Я стал пулемётчиком.
Властолюбивый Сивоед не давал покоя бойцам – заставил копать себе землянку, расширять ходы сообщения. Изо всех сил старался понравиться начальству. Узбе-ки никак не могли выговорить фамилию новоиспечённого командира и называли его Сывой дед, за что тот очень сердился на них. Вёл он себя франтом и вооружил-ся до зубов. Ему не положено иметь при себе наган, так он повесил на ремень взведённых гранат-лимонок.
 – Смотрите, товарищ сержант, ходите в кустах, легко задеть за сучок и готово дело – вас разнесёт на куски, – предупредил я об опасности.
Он гордо усмехнулся на моё замечание и ответил презрительно:
 – Не будь, Наумов, таким трусом – а ещё был командиром отделения!
– А взорвётесь своими гранатами, героем вас никто не будет считать! – съязвил я, не желая остаться у чванливого сержанта в долгу.
Я день и ночь стоял на дежурстве с пулемётом, от чего стали отекать ноги, во время малярийных приступов поднималась высокая температура.
Командование на одном из участков решило форсировать Северский Донец. Пытаясь обмануть немцев, создавалась видимость подготовки к форсированию реки с нашего отделения, что вызвало бы у противника стимул укреплять берег напротив нас и ослаблять там, где на самом деле задумано преодоление водной преграды. Коткин приказал приготовить больше пулемётных дисков и, как только вылетит красная ракета, открыть и поддерживать огонь в течение двух часов. Я проверил пулемёт – он был в исправности. Проходя вдоль хода сообщения, облюбовал себе место между двумя молодыми дубками, ветки которых хорошо маскировали меня. Когда был подан сигнал красной ракетой, я навёл пулемёт в сторону противника и стал строчить очередь за очередью. С полчаса так вёл огонь, пока вражеский пулемётчик не засёк меня и не дал по мне очередь. Однако он ошибся прицелом, взял немного выше меня. Дубочки были срезаны, словно пилой спилены, и повалились на меня. Возьми немец прицел чуть ниже, головы на плечах у меня не было бы. Я упал на дно хода сообщения и больше обстрел не возобновлял, так как врагом обнаружен и пристрелян. Только высунь я голову, прицелились бы в меня.
Болезнь начала разрушать мой организм. Селезёнка увеличилась, приступы по-вторялись ежедневно, но лечиться в медсанбат меня не направляли. Я не понимал, какой толк от больного солдата? 19 июля утром нам дали команду собираться в поход с вещами и полным снаряжением. Из 120 человек роты осталось в строю 97, остальные, пока стояли в обороне, вышли из строя убитыми и ранеными.
Погода стояла сухая, песок на дороге был превращён по колено в пыль. Я на плечах тащил пулемёт, рядом со мной узбек нёс диски. Пройдя километра три, я совсем выбился из сил, начал отставать от колонны. Подойдя, Сивоед строго сказал, чтобы я подтянулся. Я еле выдохнул:
– Доложите лейтенанту – я болен, нет сил, тащить пулемёт.
 Котов ждал меня у дороги с рослым казахом, переложившим пулемёт на свои сильные плечи. Они с узбеком и лейтенантом быстро догнали колонну. А я плёлся позади, думая – больше вы из меня вряд ли сделаете пулемётчика. Колонну я так и не сумел догнать, спасибо, не отстал окончательно.
Павшие бойцы, что снопы на поле
Когда колонна остановилась и заняла оборону, было объявлено, что завтра, на рассвете, будем форсировать Северский Донец, а ротный фельдшер, наконец, написал мне направление в сан-роту. Но здесь на меня никто не обратил внимания – мол, не до тебя, иди обратно в отделение, придёшь завтра. Оказалось, привезли раненных разведчиков. Им давали распоряжение переплыть на лодке на вражеский берег с тем, чтобы узнать слабые места противника. Не успели шестеро разведчиков доплыть до середины реки, как фашисты выстрелом из миномёта попали пря-мо в лодку. Двоих убило наповал, троих тяжело ранило. Один остался в живых, с большим трудом доставив товарищей на берег. Молодые разведчики были до того перекалечены, что трудно было их узнать. Санитары вышли с носилками, чтобы занести раненых, а я, подавленный увиденным, побрёл к себе. Меня трепала малярия, я всё мёрз, потом стало до тошноты жарко. На месте я никого не застал – все были на сборах в лесу, где учили, как использовать плащ-палатку, на котором можно плыть без боязни утонуть, делать плоты, чтобы переправиться на противоположный берег. Вернувшись, Сивоед поинтересовался, почему я не в санроте. Я рассказал об увиденном – он смутился.
На следующий день форсирование реки отложили, объявив, что переходим на другой участок обороны. Через 3 дня, к вечеру, мы снялись с места и остановили нас за Красным Лиманом в редком, но крупном сосновом лесу. Не успели разойтись побатальонно, как немцы из тяжёлых орудий дали залп. Вековые сосны взлетели на воздух.
После приступа малярии я чувствовал себя очень плохо. Кроме температуры, беспокоило сильное учащённое сердцебиение. Я еле нашёл санинструктора, чтобы он повёл меня к фельдшеру.
– Сейчас не время лечиться, – был ответ. – Вот тебе хинных таблеток 5 штук, вы-пей все, к вечеру будешь здоров.
Едва дошёл до отделения, поступил приказ, двигаться в сторону врага. Мы уже шли лесом, когда к Сивоеду подбежал молоденький, веснушчатый, с рыжими во-лосами санинструктор и сообщил об издании командиром санроты приказа об от-правлении «маляриков» на лечение. Мне рыжий паренёк велел оставаться на мес-те, ждать остальных больных, – я поведу их в санроту.
– Скоро стемнеет, где я найду санроту? – вяло проговорил я. 
– Ищите в лесу! – был ответ, и я остался ждать пополнения.
В течение получаса ко мне подошли ещё 5 больных, и мы побрели в санроту. Вскоре убедились, что в условиях светомаскировки нам её не найти. Наткнувшись на пустую землянку, решили в ней переночевать. Видимо, здесь зимовали наши солдаты. Со стенок и с потолочного настила осыпалась земля, но мы были рады и этому убежищу. На рассвете нас разбудила артиллерийская канонада – наши части форсировали Северный Донец. К часам восьми набрели на санроту, устроившуюся на поляне. Зарегистрировав, сделали нам уколы, выдали одеяла и уложили на брезенты, под которыми была застелена солома. После уколов образовались шишки – долго пролежать я не смог, встал. С просьбой приготовить дрова для приготовления обеда ко мне обратился старшина. Когда я принёс дрова, с переднего края пришли первые легкораненые и контуженные. Узнал от них, что погиб наш санинструктор. Взорвался на своей гранате Сивоед. Убит нетрезвый командир полка, который шёл впереди солдат, воодушевляя их храбростью и отвагой. Когда форсировали Северский Донец, немцы не произвели ни одного выстрела. Но сколько было убито наших солдат при взятии высоток, расположенных на вершине голых, лишённых растительности холмов, что тянулись на вражеской стороне! Фашисты укреплялись здесь 6 месяцев, везде зияли амбразуры, дзоты были забетонированы. Но наше командование решило без помощи авиации, на одном энтузиазме бойцов, с криками «Ура!», «За Сталина!» взять такую боеспособную оборонительную линию врага.
Когда после 5-дневного лечения меня выписали, и я перебрался на подводах вброд на противоположный берег Донца, я узнал, что с нашей 8-й роты из 97 человек остались четверо. За 4 дня боёв наша отдельная стрелковая бригада была на голову разбита. Ценою многочисленных жизней мы отодвинули немцев лишь на его же, следующую, хорошо укреплённую линию. Они по-прежнему занимали господствующее положение по всему Северскому Донцу. Стоя на высотках, фаши-сты поставили всю низменность под строгий контроль батарей. Невозможно было даже приготовить еду для солдат. Увидев дым с высоток, немцы наводили на то место дула своих орудий и стаями летели, как грачи, мины и снаряды. Вскоре у нас не осталось ни кухни, ни поваров. Еду стали готовить за Северским Донцом, но кухню с приготовленной пищей яростно обстреливали по дороге в часть. В таком неприглядном положении оказались мы после форсирования Северного Донца.   Лишь с наступлением сумерек на плацдарме начиналось оживление. Взад-вперёд сновали подводы, подвозя всё необходимое для фронта. 
Коткин был ранен. Временно заменял его усатый добряк Загуменный, командир миномётного взвода. Он обрадовался к моему приходу и, как я не отнекивался, ссылаясь на слабое здоровье, назначил пулемётчиком. Правда, обещал сменить, как только появится возможность.
Комроты Загуменный явился в сумерках, таща с двумя бойцами, станковый пу-лемёт. Мы с ними должны были занять оборону на горе, где прошлой ночью выко-пали для этого место. Передвигаться по такой круче с пулемётом было тяжело. Весь склон до немецкого проволочного заграждения был заминирован – везде бы-ли дощечки с надписями об этом. Не зная проходов, ходить по склону было опас-но. Загуменный добросовестно проинструктировал нас, предупредив о соблюдении осторожности, – шли бесшумно, не кашляли. Вдруг взвилась ракета с немецкой стороны, мы упали камнем, лежали не шевелясь.
Наконец, добрались до места, где в яме был сторожевой пост. В подозрительных случаях мы должны пускать ракеты. Если немец полезет на нас, открывать пуле-мётный огонь. Одним словом, привели нас к чёрту в пекло. Но, как ни странно, фрицы не беспокоили нас, видимо, не видели наш окоп из-за мелкого леса, маскировавшего его. Мины и снаряды летели мимо, лишь пугая воем и шипением. Паёк приносили нам рано утром и поздно вечером, в темноте. Однажды Загуменный пришёл навестить нас. С вражеской стороны на него полетела граната, но прежде чем она взорвалась, комроты успел запрыгнуть к нам в окоп. Пригладив щёточку усов на бледном, как полотно, лице, расспросил об обстановке, доходит ли до нас солдатский паёк, сообщил о новом пополнении. Я напомнил ему об обещании, сменить меня. Он остался верен своему слову – через 2 дня, утром, пришёл высокорослый казах-пулемётчик. Мне велено явиться к лейтенанту.
Спускаясь с горы, заметил, минные поля обезврежены. На дощечках –  надписи «разминировано», значит, скоро наступление. Загуменный назначил меня связным. Получив продовольствие, я ушёл в распоряжение штаба батальона, где мне прочи-тали инструктаж, потом послали с пакетом в штаб полка. Дорога шла лесом – зем-ля вся исковеркана минами. Попала под артиллерийский обстрел и санрота – около дороги на носилках лежала женщина и жалобно стонала. Из брезентовой палатки вышли санитары и направились к раненой.
Придя в штаб, сдал пакет под расписку, вернулся обратно. Заместитель комбата по политчасти капитан Кузьмин, высокий, стройный молодой человек, предупре-дил, чтобы я без его ведома не отлучался от штаба ни на шаг, велел вырыть себе укрытие. Я уже лежал в своей норе, когда меня снова вызвали в штаб батальона и поручили отвести сапёров к Загуменному. Тот покажет, где удобнее делать проход через немецкие проволочные заграждения, – сапёрам предстоит разминировать нейтральную полосу. Луна ещё не выходила, было темно. Я шёл впереди, сапёры гусиным строем за мной. Уйдя от Загуменного, они пропали. С переднего края не было ни одного выстрела. В штабе недоумевали, пытаясь разгадать причину вражеского молчания. Позже выяснилось, что немцы на этом участке, боясь оказаться в мешке, отступили, покинув свои укрепления без боя.
Через два часа батальон под руководством майора Дрогина пошёл в наступление, а мы с капитаном Кузьминым следовали за ними. На востоке заалела заря. Мы на-шли сделанный сапёрами проход и вышли на гору, где натолкнулись на немецкий блиндаж.
– Наумов, а вдруг там фрицы? – нерешительно проговорил Кузьмин.
Держа наготове автомат, другой рукой он отворил дверь – блиндаж был пуст. Меня удивило его убранство: потолок забетонирован, стены заколочены досками, обклеены обоями. Стояли трёхъярусные койки, наверху – полки для чемоданов. Словом, воевали с удобствами. Много было раскиданных вещей, как свидетельст-во, что немцы торопились убраться восвояси. На одном из коек лежали новые су-конные брюки, я их взял – мои давно прохудились. С пола я поднял новые немец-кие сапоги. Положив трофеи в вещмешок, догнал капитана. Когда прошли желез-ную дорогу, местность пошла под уклон. Вдали горела деревня, подожжённая от-ступающими гитлеровцами.
В 12 часов мы были уже на северной окраине Славгорода. Немцы отстреливались. Наши войска шли на сближение с врагом и скоро выбили их из города. Я был вызван к комбату. Увидев меня в немецких брюках и сапогах, чубатый Дрогин, смахнув со лба спадающую прядь, улыбнулся:
– Наумов уже обновил гардероб!
Я смутился, пробормотал, мол, брюки рванные, я сменил их, найдя вещи в блин-даже врага. Майор приказал мне найти кухню, чтобы повара заложили обед, на-кормили солдат. Надо, мол, продолжать с боями наступление. Но командир полка, когда я пошёл искать кухню к Северному Донцу, среагировал иначе на мой вид. Гарцуя верхом на сивой красивой лошади, он поравнялся со мной, презрительно посмотрел на меня:
– Где это вы успели переодеться во всё фрицовское? – Я объяснил, почему вос-пользовался трофеями, он бросил мне уже на скаку: – Брюки можете носить, а сапоги бросьте!
«В них и ходить-то нельзя, – подумал я. – Слишком тяжелы и жёстки». Выйдя из города, я переобулся в свои ботинки. Сапоги оставил у дороги и быстрым шагом пошёл на север. Когда дошёл до склона, идущего к Северскому Донцу, в нос ударило нестерпимое зловоние. С высотки до Красного Лимана, километра на три, на-сколько хватало глаз, были видны горы, усеянные трупами наших солдат, как в урожайный год снопами сжатое поле. С подножья гор трупы были реже, но, чем ближе к немецкому проволочному заграждению, тем гуще. А вдоль проволоки бы-ла беспорядочная свалка тел. Я так и ахнул – сердце моё дрогнуло и сжалось от нестерпимой боли, встали дыбом волосы! Бойцы были убиты с 24 по 26 июля, а сегодня было уже 7 августа. Пока высотка была в распоряжении немцев, собирать и хоронить бойцов не было возможности. Я снова окинул взором массу перебитых людей – на глаза навернулись слёзы. Сколько же осталось вдов, сирот и осиротев-ших родителей! Они всё ещё надеются, что муж, отец или сын вернется живым. Подавленный обилием людских потерь и горя, я начал спускаться с горы. Увидел сапёров. Возле них грудами лежали немецкие мины. Меня предупредили, чтобы не сворачивал с дороги. Может, вся гора рассована ими.
Только спустился с горы, навстречу – на ходу дымившиеся кухни. Я передал поварам наказ комбата и поехал с ними обратно в Славгород. Здесь слез с кухни, пошёл тротуаром осмотреть центр, где увидел толпу людей. Когда поравнялся с ними, перед взором предстал празднично накрытый стол с хлебом, помидорами и молоком. Меня окликнули – я пошёл на зов.
– Сядьте, поешьте, что у нас есть, – пригласив к столу, сказал худенький и подвижный старик. – Мы так встречаем своих освободителей.
Я присел к столу, с удовольствием поел и, низко поклонившись, поблагодарил за угощение. Одна из женщин набила мои карманы тыквенными и подсолнечными семечками. Старик снабдил махоркой.
Свой батальон я нашёл на южной окраине города. Комбат Дрогин назвал меня молодцом, что так оперативно доставил бойцам обед, и поинтересовался, угостили ли меня жители Славгорода? А капитан Кузьмин снова напомнил, чтобы я без его ведома никуда не отлучался.
После обеда и небольшого отдыха тронулись дальше. Славгород остался позади. Через несколько часов остановились в какой-то пустующей деревеньке, окружён-ной высокими холмами. Солнышко садилось, солдатам приказано устраиваться в домах на ночлег. Часть бойцов отправлена занимать оборону за деревней. Штаб расположился в крайней избе. Я отпросился за овощами на огороды. Найдя вино-град, набрал котелок, угостил капитана.
На следующий день на деревню с высоток с воем и шипением посыпались мины и снаряды. Из избы я побежал к подвалу, но он был переполнен людьми. Я снова перебрался в дом, с двумя бойцами встали вдоль стены со стороны обстрела. Вдруг раздался страшный взрыв, и часть противоположной саманной стены рухнула. Об-ломками завалило дверь. От пыли и дыма нельзя было ничего разобрать. Ошеломлённые, мы не знали, что делать. Первым пришёл в себя я. Пинком вышиб окно, и все выпрыгнули во двор. Но укрыться здесь было невозможно – фрицы беспощадно лупили по штабу. Я пополз к кирпичному дому, который был недалеко, но и там не было защиты. Били по нему без передышки – было много убитых и раненых. Нужно было перебираться в безопасное место. Дождался я конца залпа и, стремглав, бросился к соседнему дому. Около жердяного забора тоже валялись убитые и раненые. Один из них успел предупредить меня:
– Товарищ, не ушиби меня, раненного.
Я молниеносно перескочил через него и забор. Очутившись в соседнем дворе, прилёг возле стены. Огляделся – среди двора погреб, боец головой приподнял его дверцу. Я ужом подполз до него и бойко произнёс:
– Товарищ, пусти меня – я попал под обстрел.
– Лезь быстрей, – услышал я. Камнем упав вниз, облегчённо вздохнул.
Артиллерийский обстрел не прекращался до вечера. Потом нас собрали, повели через мостик к кирпичному заводу. Враг перевёл огонь на мостик. Нам была ко-манда: «Беги, не обращай на огонь внимания! Впереди бежавший упал, прыгай че-рез него. Опять беги!» Так и делали. Ночевали мы на кирпичном заводе, где было полно гражданского населения. Ночь провели спокойно – были на недосягаемом расстоянии от врага.
Утром дали команду идти вперёд через ту же деревеньку, в которой нас немило-сердно обстреливали. Выйдя из неё, поднялись на возвышенность, откуда фаши-сты били по нам. Здесь я впервые увидел их трупы и разбитую крупнокалиберную пушку. Видимо, наши батареи «ущупали» их и дали ответный удар.
В населённом пункте, расположенном в низине, возле леса, немцы, сопротивля-ясь, яростно отстреливались. Мы с капитаном Кузьминым оказались возле артил-леристов – я с интересом наблюдал за боем. Старший лейтенант, держа бинокль, не спускал глаз с немцев, выкативших из леса пушку и наводивших её в нашу сторону. Он дал приказ быстрее заряжать орудия.
– Я им покажу, сукиным детям! – весело грозился он, дав прицел.
Прозвучал залп. Вражеская пушка оказалось в дыму от взрыва – немцы бежали в лес.
Обед для майора – под огнём противника.
Несколько дней мы с боями продвигались вперёд. В одной деревне наши баталь-оны расположились на огородах. А по крышам домов расселись вражеские снай-перы и пулемётчики. Нельзя было поднять головы. В это время, откуда ни возь-мись, повар с чайником в руках и с миской еды.
– Вот, капитан, обед майору Дрогину, – с подобострастием проговорил он. – По-шлите кого-нибудь доставить ему, а то он будет голодный.
Кузьмин, недолго думая, крикнул мне: 
– Товарищ Наумов, отнесите обед майору!
Несмотря на обстрел местности пулемётчиками и снайперами, мне пришлось ползти по бурьяну, держа в одной руке чайник, в другой – миску. Была середина сентября – стал накрапывать мелкий дождичек. Из мелкого он превратился в круп-ный. Я устал и весь извозился в грязи. «Как ни оберегай себя, всё равно убьют», – равнодушно подумал я и, поднявшись, пошёл во весь рост. Пусть убивают. Не ус-пел пройти два десятка шагов, как, словно дубинкой, ударило в левое плечо. Меня повернуло кругом, и я упал. По рукаву потекла кровь. Как быть? Вернуться обрат-но – слишком большое расстояние осталось позади, да и обед не передал комбату. Я опять пополз вперёд, носом бороздя землю, – не хотелось быть убитым. Полз ещё долго, пока не попалась бывшая барская усадьба с акацией и сиренью, где на-толкнулся на миномётный расчёт. Мне указали на наблюдательный пункт комбата. Вдоль кустарников шёл во весь рост. Дойдя до землянки, где находился Дрогин, я долго не решался войти, так как весь был в грязи, с рукава капала кровь. Но зайти обязательно нужно было. Наконец, я постучал в дверь.
– Что с вами, Наумов? – когда я вошёл, ужаснулся Дрогин.
– Ничего особенного, товарищ майор, я нёс вам обед, снайпер ранил меня, – с го-речью и даже с некоторым сарказмом ответил я. 
– За этот обед кого-нибудь стоило бы наказать! – сердито сказал он. – Посылают с обедом под пули! Почему не вернулись в тыл после ранения?
– Но вы бы остались без обеда, – усмехнулся я, держа, как плеть, руку.
Он тоже хмыкнул и, взяв трубку, позвонил в санвзвод фельдшеру Добрякову, чтобы пришли сделать мне перевязку. Скоро явилась женщина-медичка, которая, стараясь не причинять боль, всё сама поснимала с меня.
– Кости целы, но рана большая с ожогом, пуля разрывная на вылете, – легко ка-саясь мягкими нежными пальцами моего плеча, сказала медичка. Насыпав на рану белый порошок, уверенно забинтовала её и ушла.
Дрогин начал задавать мне вопросы, откуда я, с какого года рождения. Чубатая красивая голова его склонилась над бумагой – ответы он записывал.
– Ваш поступок, можно сказать, героический, – сказал он, выпрямившись и отки-дывая назад густую прядь волос. – В статусах о наградах говорится, раненный сол-дат, не бросивший поле боя, награждается. 
Я не придал большого значения его словам. «Подумаешь геройство!», – ус-мехнулся я про себя. Да и неохоч был я до всяких наград, не особенно радовался его обещанию. Я до сумерек находился у майора, а потом направился обратно. Дождя уже не было, но из-за облачности быстро стемнело. Побродив немного в потёмках, я из-за боязни заблудиться, решил переночевать там, где застала меня ночь. Найдя в бурьяне кучу старой соломы, устроился отдыхать. Лежать пришлось на одном боку. Раненное плечо болело, и я долго не мог уснуть. По небу носились самолёты-разведчики. На нашем фронте ещё не было прожекторных установок, поэтому немцы ночью летали больше, чем днём. По вражеским самолётам беспо-лезно били трассирующими пулями. В ночное время это было красивое зрелище. Незаметно для себя уснул. Проснулся я – не было ещё зари, но артиллерийская ка-нонада была в разгаре. Видимо, готовились снова штурмовать населённый пункт, под которым ранил меня стервец-снайпер. И действительно, вскоре послышалось громкое «Ура!» Потом на переднем крае наступила тишина – видно, бойцы заняли деревню. Нужно было двигаться вперёд и мне. Встал я с трудом – болела рана. Немного погодя, дал о себе знать голод. В желудке было пусто, хотя вчера обед, принесённый комбату, съел сам. Он не стал есть пищу, обагрённую моей кровью. Пока я полз, ему принесли еду из санпункта. Развязав вещмешок, нашёл там хлебную корку и крошки, съел на ходу. Когда проходил возле сирени и акации, увидел, как санитары убирали трупы наших солдат. Сапёры копали для них братскую могилу. Я подошёл, поздоровался. Бросив копать, те вылезли из ямы, закурили. Спросили, как меня ранило? Узнав подробности, возмутились.
– Без того потерь хватает! – выругавшись, сказал сизоголовый, со сломанным передним зубом сапёр. – К тому же, если за каждый посёлок будем терять по 17 человек, то вряд ли скоро доберёмся до фашистского логова!
– Нам бы больше авиации да пушек, вот тогда дадим им прикурить! – пригрозил я. Сапёры солидарно закивали, мол, тогда и потерь будет меньше.
– Дождёмся ли мы этого? – глубоко затягиваясь махорочным дымом, с невыра-зимой тоской произнёс щуплый, худосочный санитар. 
По отлогому месту я спустился к реке, умыл лицо, испачканные кровью руки, вытерся полой куртки и вышел на дорогу. Со стороны деревни кто-то шёл на-встречу. Пригляделся – комроты, лейтенант Загуменный. В русой щетине усов иг-рала весёлая, приветливая улыбка, мол, живой, Наумов?
– Отвоевался я, Иван, – поделился он своей радостью.– При освобождении де-ревни с правой руки у меня вырвало два пальца – указательный и средний. Без них я проживу, а воевать – не смогу. Идём вместе в медсанбат.
– Нет, – отказался я от приглашения, – если уйду лечиться, связным возьмут дру-гого, а вернусь через неделю, меня снова в пулемётчики, таскать неподъёмное орудие или ходить в атаку во весь рост на фашистские пули.
Он ушёл. Я, откровенно говоря, от души позавидовал ему.
Приблизившись к деревне, пошёл огородами, чтобы набрать для еды овощей. Набрав помидоров, вошёл в первый попавший дом. Он был пуст. Пахло медика-ментами, видно, тут жил фашистский лекарь. Сильно хотелось есть. В печи и в чулане ничего не оказалось. В шкафу нашёл сухари и почти цельный стакан водки. Пожевав сухарей, выпил водку и вышел на улицу.
– Наумов, где вы пропадали? – удивился капитан Кузьмин, когда я нашёл его в конце деревни. – Почему не пошли в медсанбат?
Я ему пояснил, что рана незначительная, стоит ли из-за этого терять друзей, знакомых и свою должность? На мои бесхитростные слова он засмеялся, и мы пошли вслед за батальоном. От него же я узнал, что наш Дрогин ранен. «Вот и наградили меня!» –  усмехнулся я про себя.
В тот же день из штаба дивизии прибыл новый комбат по званию капитан, по фамилии Калигуткин. Среднего роста, с рябым, неприятным лицом, по разгово-ру он явно был не русский, а, скорее всего, как я, мордвин. Но он был не чета май-ору Дрогину. Груб, а значит, и глуп, поэтому я старался держаться подальше от не-го. А вместо жизнерадостного Загуменного прислали небрежно одетого лейтенанта Лукашук.
Мы двигались вперёд с небольшими боями дошли до какой-то Александров-ки. Враг яростно отстреливался, а солнце уже подошло к закату. Я лежал в окопе, неподалеку от комбата и слышал, как тот по телефону давал лейтенанту Лукашуку какие-то указания. Вдруг он бросил трубку и громогласно крикнул: «Наумов, ко мне!». Выбравшись из окопа, с опаской подошёл к рябому капитану.
– Возьмите из блиндажа ящик патронов для пулемёта и бегом в роту к Лукашуку! – рявкнул он. – Им форсировать реку, а патронов нет.
Взвалив ящик на спину, я двинулся в сторону боя. Не успел отойти от комбата, как меня осыпало минами. Они ложились и слева, и справа, и спереди, и сзади меня. Я шёл весь в дыму, но ящик не бросил и не стал падать на землю. Я знал, что комбат за мной зорко наблюдает и может обвинить в трусости. Непонятно, как я остался в живых и не погиб в этом аду! Наверно, спасли материнские благословление и молитвы. И всё же, скрывшись с поля зрения комбата и увидев немецкий противотанковый ров, я там переждал артналёт. Подойдя к месту, которое занимала рота Лукашука, начал звать его, но никто не отзывался. Недалеко текла речка, немного шире, чем наша Дымка. Подошёл к берегу, смотрю, на противоположной стороне, в занятом селе бегают наши солдаты. Как же мне переправиться? Вспомнив народную пословицу: «Не зная броду – не лезь в воду», пошёл вдоль речки вверх по течению. Пройдя метров 200, нашёл телефонный провод, протянутый через речку. Она широкая, значит, с берега на берег связисты не могли его кинуть, а прошли с ним по воде. Не долго думая, я полез с ящиком в речку. Ноги мои вязли в тине, вода доходила до шеи, я с большим трудом, но перебрался на другой берег. Бойцов нигде не было видно. Весь мокрый, я вошел в первый попавший дом. 
– Видать, свои вернулись! – с воодушевлением и надеждой встретила меня не-большого росточка сухонькая старушка.
Окрылённая радостью, она засуетилась, полезла в сундук, достала мужнины ве-щи, переодела меня во всё сухое. Я собрался уходить, но бабуля твёрдо сказала: «Без ужина не пущу!» Посадив за стол, накормила просяной кашей с кислым мо-локом и пригласила к себе ночевать. Только после этого я поднял опять ящик на спину, ушёл искать своих. «Скорее всего, они преследуют врага уже за селом», – подумал я. Вышел огородами в степь и стал кричать, может, кто из бойцов услышит меня. Вокруг стояла умиротворяющая, ни кем не нарушаемая тишина. Вдруг услыхал, что кто-то скачет верхом.
– Наумов, живой, я считал тебя мёртвым! – грубо обтёсанное природой лицо комбата Калигуткина, остановившего возле меня коня, было изумлённым. – Как же не убило и даже не ранило – снаряды ложились возле тебя?
– Я не хотел, чтобы вы меня укоряли в трусости.
– Но ты, Наумов, не из трусливых. Я представлю тебя к награде после боя. А сейчас иди, «притащи» сюда кухню. Батальон поужинает и переночует в селе, а вперёд вышлем разведку.
Ящик он велел оставить на месте – пошлю, мол, кого-нибудь, уберут. Я прошёл по своему следу на другой берег. Ужин был готов, и я подъехал с кухней к мосту, но он был взорван, а брод заминирован – на нём подорвались какие-то подводы. Пришлось мне в третий раз по известному мне броду переправляться через реку и доложить о сложившейся ситуации комбату.
– Скажи старшине, пусть решает, как доставить ужин! – голос его потеплел: – А ты получай с едой две заслуженные порции согревающего! 
Получив то и другое, я ушёл к знакомой бабуле обсушиться на печке.
Разведка вблизи не обнаружила врага – утром колонны бойцов двинулись дальше. Когда поднялось солнце и стало жарко, меня начало знобить – я снова подхва-тил малярию.
В полдень перед нами предстала небольшая возвышенность с лесопосадками, от-куда неожиданно застрочили пулемёты. Колонны мгновенно рассыпались и залег-ли. Но поступила команда:
– Короткими перебежками вперёд! – бойцы кто бегом, кто ползком полезли на врага. Но немцы не стали ждать нашей атаки. Не успели первые наши ряды дос-тигнуть лесопосадки, как послышался гул моторов, – пулемётный огонь прекра-тился. Вражеские мотоциклисты прикрыли отход своей пехоты. К счастью, мы то-же обошлись без потерь. Фашисты побоялись подпустить нас близко и обстрел из пулемётов вели с большой дистанции.
В низине находилось село, но враг не стал задерживаться там. Видимо, по-считал, что местность для обороны не подходящая. Однако, отойдя немного от не-го, немцы стали бить из дальнобойных орудий. Снаряды с треском рвались над го-ловами, во все стороны со свистом летела шрапнель. Подразделения рассыпались, продолжая движение по кукурузному полю. Потом пошли колхозные бахчи, и сол-даты стали набивать вещмешки арбузами. Я же находился возле комбата – было неловко делать то же самое.
Бахчи прошли – солнышко село. Боясь попасться во вражескую ловушку, дали команду окопаться. Для комбата и штаба блиндажи возводили сапёры. Я непода-леку от них рыл окоп сам. Когда закончил работу, подошёл нагруженный арбузами худощавый, лет тридцати командир взвода связи. Приветливо улыбнувшись мне, стоящему в яме, в метрах трёх начал копать себе укрытие. Вдруг до моего слуха донеслось шипение летящего снаряда. Я камнем упал на дно окопа. Над головой раздался оглушительный взрыв. Я оказался заваленным землёй. Если бы мое укре-пление было глубже, наверно, не выбрался самостоятельно из-под земли. Вытерев запорошенные пылью глаза полой куртки, огляделся, увидел большую воронку от взорвавшего снаряда и распростёртого командира взвода. Приподняв перебитую голову, он обратился ко мне с мольбой, перевязать ему раны. Но их так много, что сделать это было невозможно – лейтенант был весь израненный, и вся земля упи-тана его кровью. «Поэтому дорога нам Земля Русская, веками обильно поливаемая нашей кровью!» – с горечью вспомнил я чьи-то строки, и комок подкатил к горлу. Я ещё возился со связистом, а он уже потерял сознание.
– Наумов, напишите жене и детям, – таковы были его последние слова.
Оттуда, где копалась яма для блиндажа, тоже слышались стоны. Капитан Кузь-мин отчаянно ругался, что нет связи. От него я узнал, что комбат Калигуткин ра-нен в голову. Кузьмин послал меня бегом искать санвзвод. Когда на подводах приехали за ранеными, первым положили командира взвода связи, но до санроты его не довезли – умер. Остальных раненых перевязали на месте и отправили в сан-роту, кого на подводе, а кого пешком.
Я вычистил от земли окопчик, спасший мне жизнь, и помянул арбузом связиста. Повторного выстрела не последовало, и я долго лежал в укрытии, глядя на звёздное небо. В голове, как в кипящем котле, хаотически проносились воспоминания о доме, откуда очень редко приходили письма. Мыслями я устремлялся вперёд – хотелось узнать, что будет со мной. Командир взвода связи имел больше шансов на жизнь, чем я, но его уже нет в живых. Калигуткин шёл позади батальона, командовал полем боя то по телефону, то посредством связных, и вот серьёзно ранен в го-лову. В таком случае шансов на жизнь у меня ещё меньше – вот и вчера был на волосок от смерти.
Меня снова душили приступы малярии, били то знобящий холод, то жар с уча-щённым сердцебиением, но Добряков ограничился хинными таблетками. Я не ус-певал пешком за продвижением части. В какой-то лесопосадке я упал без сил, трясясь всем телом, накрылся с головой курткой и долго лежал в бессознательном состоянии. Когда кончился приступ озноба и жары, я поднялся и пошёл по той дороге, которой ушло наше подразделение. Вскоре нагнал бредущего пожилого мужчину из Сталинградской области по фамилии Галушкин, как и я, больного малярией. Он был с нашего полка. Мы с ним шли от деревни к деревне, как дед Архип и Лёнька, с той разницей, что мы были больны, то есть ещё в худшей ситуации. Как ни старались, но часть свою мы не смогли нагнать, потому что ежедневно одновременно с Галушкиным начинали зябнуть и гореть. Валясь без сил на землю, мы умирали от жажды. Фляжки наши, хотя и были полные для такого случая, но что твоя фляжка при высокой температуре? Окончательно отстав от своей части, мы лишились военного довольствия и встали «на бабушкин аттестат». Сердобольные старушки и женщины кормили нас арбузами, дынями, помидорами, но нам казалось, что от этого становилось ещё хуже. Из-за плохого аппетита  мы часто отказывались совсем от еды. Шли в сторону фронта, в дезертирстве нас никто не подозревал и не требовал предъявлять документов.
Штурмуя вражеские позиции.
Больные, вшивые, грязные, мы с днём ото дня становились ближе к фронту. Фа-шистам не хотелось уступать Днепр, по которому отправляли награбленное иму-щество, поэтому победоносное шествие советских частей, в том числе и нашего 1055 полка было приостановлено. Блуждая по линии фронта, мы с большим тру-дом нашли штаб корпуса, откуда нас направили в штаб полка, а в конце сентября я добрался до своего батальона, где, наконец, встретился с Кузьминым, удивлённо воззрившимся на меня. Когда я рассказал о своих злоключениях, капитан вызвал Добрякова, который, поставив градусник, обнаружил температуру выше 39 граду-сов. Осмотрев, ощупал селезёнку. Она давно болела у меня и увеличилась в размере, а сердце готово было выскочить из груди. Но тот сослался на указание: «Никакого пока лечения – всех на передний край!».
– Но какой из меня солдат сейчас?! – изумился я. Я всё еще про себя надеялся, что меня пугают.
– Ничего не поделаешь, – вздохнув, сказал Кузьмин. – Каждый человек дорог и на учёте. С Северского Донца нам не давали пополнения. В полку осталось 40 солдат, из которых сформировали две роты по 20 человек.
Добряков добавил, что санитар принесёт мне хинных порошков, которые я буду пить 3 раза в день. Меня отправили в роту Лукашука, который расположился в разбитой украинской деревеньке с домиками без окон, дверей и крыш, зато с грудами обломков. Посёлок, где находились немцы, был цел и невредим, а там, где были мы, почти не осталось камня на камне. Из этого я сделал вывод, что фашисты ещё превосходят нас в артиллерии и авиации. Покормив супом из дроблённой кукурузы и тушёнки, меня отвели на ночлег в дом, где чудом уцелел потолок.
Восходящее солнце осветило верхушки деревьев малиновым светом, когда, выйдя знакомиться с окрестностью, я попал под артиллерийский огонь. Мы с бойцами уселись под защиту саманных стен, но на нас повалились глыбы, угрожающие по-хоронить заживо. Я подыскивал глазами более надёжное убежище, однако обстрел внезапно прекратился.
Между нашей и вражеской стороной проходил примыкавший к оврагу противо-танковый ров, который нам предстояло штурмовать и занять сегодня. В 4 часа, после обеда, нам раздали патроны. Меня к этому времени снова трепала малярия. Я, посиневший, подошёл к старшине набить патронташ.
– Вы не больны, Наумов? – спросил он участливо.
–Уже больше месяца мучаюсь от малярии, – чуть не застонал я, тронутый его от-зывчивостью. Он промолчал, лишь посмотрел с жалостью.
На закате прямо с места по-пластунски стали расползаться по фронту. Полковые батареи дали несколько залпов по посёлку, где засели фашисты. Были уже сумер-ки, когда солдаты подползали к противотанковому рву и с криком «ура!» стали прыгать в ров. И тут произошло то, чего мы совсем не ожидали. Ров метров 500 тянулся прямолинейно, а потом круто сворачивал к западу, где на повороте со станковым пулемётом засел фашист. Он стал строчить из пулемёта, а нашим бой-цам во рву совершенно негде было укрыться. А немец всё сыпал и сыпал в нас пу-лями. Меня спасло то, что я наткнулся на огромные круглые камни-валуны, за ко-торыми смог укрыться. Гитлеровец, израсходовав пули, бросил пулемёт и убежал по траншее к своим. Девятерых из нас убило, троих ранило. Во рву был кошмар – кто-то просил перевязать раны, кто-то в предсмертных судорогах и в бреду вспоминал дорогие ему имена, кто-то, мучаясь от нестерпимых болей, просил товарищей пожалеть и прикончить его.
Бой на этом закончился. Противотанковый ров остался за нами. Тут откуда-то пришёл неряшливо одетый и небритый Лукашук. Дав мне в подчинение двух бой-цов, велел выдвинуться вперёд метров на 200, и, сидя в секрете, следить, кабы враг не напал на сонных бойцов. В случае чего, мол, поднимай выстрелом винтовки тревогу. Раненых, по его распоряжению, убрали, а мёртвые остались лежать – к утру они вздулись и начали разлагаться.
В ров принесли нам еду, поужинали и пошли на позицию. Найдя яму от старой каменоломни, залегли в ней. Наступила ночь. Я предупредил товарищей, соблю-дать исключительную тишину. Не надеясь на незнакомых мне бойцов, я зорко всматривался в темноту, но ничего не было ни видать, ни слыхать. Всю ночь про-быв в дозоре, утром мы вернулись в ров и заметили около 40 молодых людей, вооружённых до зубов, но одетых в гражданскую одежду – в пиджаках и фуфайках. Это было пополнение из недавно освобождённой территории. Не нюхавшим поро-ху парням захотелось пострелять в сторону немцев. Командира с нами не было и я, подойдя, начал уговаривать, не тратить без пользы патронов. Но украинцы народ упрямый и своевольный. Никто и слушать меня не стал – я отошёл от них. Фашисты навели артиллерию, дали залп по ним. Троих ранило – это их угомонило.
В ожидании очередного приступа малярии, я спустился по рву к ручью, напился, набрал воду во фляжку. В 2 часа, когда я горел в жару, поступила команда штурмовать злополучный посёлок с немцами. Полковые батареи дали несколько залпов по окопам противника, а Лукашук – команду: ползком и с короткими перебежками вперёд, на сближение с врагом! Прежде чем выбраться изо рва, я наметил, где мне продвигаться, чтобы не задела вражеская пуля. Место, где нам предстояло наступать, было вспахано, и я, выбрав глубже борозду, начал ползти. Враг немилосердно строчил пулемётами и бил из пушек. Я всё полз, хотя пули свистели над моей головой. Как я и предполагал, они меня не доставали. Метров 20 осталось дополз-ти до той ямы, где я в прошлую ночь стоял в дозоре. Но для этого нужно было преодолеть бугор, где фашисты могли меня убить. Я залёг под ним и стал ждать, когда перестанет строчить с левой стороны пулемёт. Дождавшись, когда он смолк, я быстрее кошки докарабкался до знакомой мне ямы. Однако пулемётчик успел пустить в меня очередь. Боли я не чувствовал, ощупав себя, раны не нашёл. Но вещмешок был изодран пулями, и котелок тоже пробит насквозь. Кусок хлеба я положил в карман, остальное всё бросил вместе с мешком. Немец немилосердно поливал нас свинцовым огнём. Бойцы в поисках спасительного убежища тоже начали стягиваться в яму. Нас собралось 6 человек. Фашисты, заметив это, стали бить по нам артиллерией. Снаряды рвались на самом бруствере – двоих легко ра-нило осколками камней, но в яму они не попадали. Когда стемнело, дали команду, обратно отходить в ров.
На следующий день атака повторилась. Мы ползли на сближение с врагом по-пластунски, на локтях, не отрывая тела от земли. Я по-прежнему полз по борозде, но немец, решил, видимо, расстрелять нас в упор, подпустив ближе. Пройдя ползком мимо вчерашней спасительной ямы, я ещё издали заприметил большой круглый камень на относительно ровной местности и стремился быстрее добраться до него, чтобы укрыться от смертельного огня, который ожидал с минуты на минуты. Осталось до камня метров 20, как противник изо всех орудий открыл уничтожающий огонь. С воем и свистом летели и рвались снаряды и мины. Сердце моё от волнения и высокой температуры готово было выпрыгнуть из груди. Камень уже был в метрах пятнадцати правее от меня. Но добраться до него я не решался. Со всех сторон до меня доносились душераздирающие крики и стоны раненых. Между мной и камнем упал среднего калибра снаряд, осколки с шипением пронеслись выше меня – всё заволокло пылью и дымом. Воспользовавшись этим, я молниеносно перебрался к камню-хранителю. Когда дым рассеялся, я уже был в укрытии. За 2 дня я хорошо изучил огневые точки врага. С левого фланга пулемётные пули, хотя и низко летели надо мной, но задеть не могли. Меня могли убить лишь прямым попаданием снаряда или миной.
Бойцы залегли – вперёд ни шагу. Постепенно враг ослабил ураганный огонь, и ко мне ужом подполз плотный новобранец-украинец.
– Здесь, около тебя, кажу, убьют, больно уж пули свистят над головой, – заговорил он. – Надо перейти на ту сторону камня, там будет безопаснее.
– Лежи, – посоветовал я неугомонному соседу. – На ту сторону переходить нель-зя, она видна вражескому пулемётчику, тебя сейчас же убьют. 
Он не захотел слушать, перелез и залёг, но не пролежал и трёх минут, как из правого фланга дали по нему очередь – он взревел, как бык. Подползти, перевязать рану было невозможно, лишь спросил его, куда ранили? Оказалось, в мякоть бед-ра.
– Притворись убитым, а то добьют, – порекомендовал я.
Совсем немного оставалось до немецких позиций, однако близок локоть – да не укусишь! Некому было поднимать бойцов в атаку – лейтенант тоже отсиживался где-то в тылу. Для чего тогда эти людские потери – для видимости, что ли? Обе наши атаки, почти не подкреплённые артиллерийским огнём, не говоря уже об авиации, захлебнулись. Выходит, вчерашние и сегодняшние жертвы напрасны, лишь ради галочки о проведенных атаках?
Между тем немцы, убедившись, что у русских уже нет сил для новой атаки их позиций, совсем прекратили огонь. Я лежал за камнем, умирая от жажды. Во рту от высокой температуры было сухо, жаром полыхали все внутренности, и я риск-нул отползти обратно к противотанковому рву, чтобы напиться. Немцы по мне ог-ня не открывали и, когда до рва оставалось совсем немного, я встал и побежал. Спрыгнув в ров, я, ни с кем не разговаривая, спустился к ручью напиться.
После ужина из кукурузной баланды меня вызвали к Лукашуку, у которого сиде-ли трое незнакомых мне бойцов.
–  Сегодня ночью вы пойдёте с ребятами в разведку, – сказал он деловито. – Доведёте их до проволочного заграждения, они сделают там проход. Вернётесь, доложите мне об этом. На рассвете снова будем наступать.
– Товарищ лейтенант, вам же известно, что я второй месяц болею, еле ноги тас-каю, – грустно проговорил я. – Какой из меня разведчик? Мне бы лежать лечиться, а не в разведку ходить.
– Знаю, Наумов, но, кроме вас, послать некого! – нетерпеливо прервал он меня. – Старых солдат, на кого можно положиться, кроме вас, не осталось. Зато я не пошлю вас на штурм населённого пункта, – обнадёжил он, и я вынужден был согласиться.
Предварительно проинструктированные об осторожности, в 11 часов мы трону-лись на задание. Стояла лунная ночь. Сначала шли, потом поползли по-пластунски. Я часто давал знак рукой, чтобы товарищи остановились, и прислушивался к тишине. Мы долго ползли, пока на фоне чёрного неба не появились край-ние хаты посёлка, а проволочных заграждений всё не было. Я прилёг ухом к земле, сзади послышалась гортанная немецкая речь. Значит, мы прошли немецкую линию обороны и ищем то, чего нет? Я подал знак – ползти обратно. Теперь впереди были товарищи, я – позади.
Когда вернулись ко рву, он был полон новым пополнением, и мы едва нашли Лу-кашука, которому я доложил об отсутствии проволочного заграждения. Он пере-дал эти сведения командованию новой части, которая сменила наш полк, отошед-ший к нашему приходу на формирование. Не думаю, что Лукашук не знал об этом, посылая меня в разведку. Значит, обманул меня, больного, обещая завтра не посылать в атаку на посёлок?
Занималась заря, когда Лукашук, разбудил нас, уснувших в его ожидании, и мы отправились искать свой полк. Признаться, в тыл было идти гораздо легче, чем в бой. Сколько раз я мысленно прощался со своей жизнью! Сколько испытаний вы-пало мне с товарищами, многих из которых уже нет в живых! Начиная с Северного Донца, ни разу мы не мылись в бане, не меняли нижнее бельё, не стирали гимна-стёрок и брюк. Вши не давали ни минуты покоя истомлённым, усталым бойцам. Наконец мы догнали полк и батальон.
 – А, Наумов, живой! – обрадовался за меня молоденький Кузьмин.
– Живой, да не здоровый! – пробормотал я, трясясь так, что зуб на зуб не попа-дал. –  Малярия снова взяла меня в оборот.
– Лечись, – посочувствовал он, – потом опять возьму тебя связным.
С таким сердцем воевать нельзя…
В санчасти встретили меня на этот раз вежливо.
– Как вы ещё на ногах держитесь? – поразился Добряков, когда померили темпе-ратуру. – Температура – 41 градус, пульс 137 ударов в минуту.
Хотел сказать, всё, благодаря вам, но промолчал – что толку спорить. Да и сил для этого не осталось. Потом была баня, где не только сам помылся, но и бельё с одеждой пропарили от вшей. Предварительно постригли, побрили. Спать уложили на земляном полу, постелив солому. Давно я не спал с такими удобствами! Над головой крыша и потолок украинской хаты, а главное – ничто не угрожало моей жизни.   
В медсанбат мы, несколько больных, еле дошли пешком. Врач Королькова, оп-рятная, приятной наружности женщина, осмотрела меня.
– От малярии я вас, Наумов, вылечу, но как быть со слабым сердцем, с которым воевать нельзя?! – Она поправила под белоснежной шапочкой русые волосы, бро-сила добрый, сочувствующий взгляд на меня, худого, изнурённого болезнью. – Я крайне удивлена, что вы, доведённый до полного истощения, только что вышли из боя.
– Приходится воевать, коли не отпускают лечиться, – развёл я руками.
Когда мне стало легче, она предложила параллельно лечить ещё и сердце. Я был тронут, искренне поблагодарил её и, в свою очередь, вызвался выполнять лёгкую работу при медсанбате: приносить еду для тяжелобольных, подметать, убирать в палатке, вместе с Прищепой свертывать и устанавливать их при переездах. Вместо дырявой куртки мне выдали новую, и я стал помощником Прищепы. Однажды, на-водя вокруг больничного барака порядок, встретил майора Дрогина с костылём и без погон. Я был рад увидеть бывшего командира и сердечно приветствовал его. А он внимательно расспросил меня о ранении и болезни. А однажды вечером в тяжё-лом состоянии привезли к нам Ивана Севрюкова, как оказалось, моего земляка из Курвасильевки. Говорил он со мной через силу и в ту же ночь умер. Мы с Прищепой похоронили его – вещи его я послал семье.
Подходил к концу октябрь 1943 года. Войска 3-го Украинского фронта форсиро-вали Днепр, поэтому медсанбат тоже перекочевал ближе к фронту. После лечения мне назначили комиссию. Врач с обильной сединой на волосах выслушал сердце и лёгкие, заставляя при этом приседать.
– С сердцем у него не всё в порядке, да и с лёгкими не важно. Направим его в гарнизонную комиссию? – обратился он к Корольковой. 
– Думаю, дальше на комиссию направлять не следует, – улыбнулась краешками губ моя добрая покровительница. – Всё равно домой не пустят. Надо дать доку-мент, что годен к нестроевой службе, и направить в часть.
Направление мне написали в полк, который находился в семи километрах от медсанбата в посёлке Пубнинский на берегу Днепра. Но полк я догнать не сумел, он успел переправиться на противоположный берег. Я полюбовался величавой ре-кой, широко и раздольно несущую свои воды. На закате она была во всей своей красе. Заходящее солнце перекинуло через неё огненный разноцветный мост. Я перешёл через понтонный мост на другой берег, где и переночевал в попавшемся на пути селе у доброжелательных украинцев. Когда обратился к лейтенанту-регулировщику с просьбой помочь найти мой полк, он посоветовал обратиться в военкомат, где происходит мобилизация освобождённых украинцев. Я прислушался к его совету. Выслушав, военком, записал меня в команду новобранцев.
Под вечер сделали перекличку. Каких только чудных украинских фамилий я не услышал: Кукуруза, Конопля, Ягода, Земляника, Вертипорог, Вертигора, Кулиба-ба. Ночевали в клубе, где находился военкомат. Утром нас, 127 человек, направили в запасной полк – мы пошли не на запад, а на восток. Украинцы тащили с собой огромные мешки с продуктами. Часто делали привалы с обильной едой. Меня тоже не обделяли, щедро предлагали то жареную курицу, то сало. Я питался с ними как на большом празднике и был очень благодарен как им, так и военному регулировщику за дельный совет.
Уже было темно, когда мы подошли к мосту через Днепр, где стояла очередь. На восток переправляли раненых, на запад – технику и вооружение. Перейдя мост, старший повёл нас вниз по течению Днепра, в так называемый запасной полк, где украинцев проверил особый отдел. На четвёртый день мы пошли на запад, а ещё через день нас представили вербовщикам, которые быстро разобрали всех.
Я попал в транспортную роту, которая обслуживала полк боеприпасами и продо-вольствием. За каждым закрепили по паре лошадей и бричке. Мне попались самые худшие лошади, потому что у молодых украинцев остался немалый запас продук-тов, которыми они делились с лейтенантом Базуриным, обладателем острого под-бородка, соответственно и отношение к ним было иное, чем ко мне. Получив ло-шадей, стал осматривать упряжь: хомуты, постромки, где было неладно, устранил. Стоял ноябрь 1943 года. Была страшная грязь, в которой утопали лошади. Продовольствие, снаряды, мины мы доставляли под артиллерийскими обстрелами. Двое моих товарищей взорвались на минах. Троих ранило. Один с лошадьми попался на передней линии в плен к немцам. Вскоре из 9 бойцов в транспортной роте остались трое. Но в этой роте я прослужил недолго.
Представлен к награде.
Однажды Базурин послал меня в распоряжение штаба полка для перевоза доку-ментов в другой населённый пункт. Начался артиллерийский обстрел. Писарю Ивану Дмитриевичу Ветсало, смирного нрава молодому мужчине, с которым мы грузили штабные документы, не повезло. Его ранило осколком при артобстреле. Оказав первую помощь, я поторопился в целости и сохранности доставить в назначенное место штабные бумаги. За то, что я не дал возможности захватить врагам ценные документы при отступлении, помощник начальника штаба по строевой части, старший лейтенант Михаил Павлович Кулагин, невысокого роста, коренастый крепыш, с большими выразительными карими глазами, представил меня к награде – ордену Красной Звезды. Командир полка подписал «наградную». Прав-да, орден в более высокой инстанции не утвердили, заменив его медалью. Рапорта о наградах, по словам кареглазого Кулагина, с дивизии направляют в армию, везде сортируют и безбожно снижают значимость подвигов, особенно если они совершены при отступлении, а не в наступательных операциях.
Благодаря старшему лейтенанту, случился крутой поворот в моей судьбе. Кула-гин настоял, чтобы меня назначили ездовым при штабе. Я прижился здесь надолго, оставаясь для всех полезным человеком – не только возил документы и ухаживал за лошадьми, но и помогал писарям. Началось всё с того, что однажды я предложил переписать с черновика на беловик форму № 4 старшему писарю Габову. Был он среднего роста, придирчивый, с маленькими пронзительными глазами – мне всегда казалось, он готов просверлить дыру на голове человека и узнать, о чём тот думает. Я два вечера не спеша писал. Закончив, отдал бумаги Габову.
– Из тебя, Наумов, получится хороший писарь, – приятно удивившись моему по-черку, сказал он и больше не давал «бездельничать». Как только вечером, освободившись, садился возле писарей, каждый старался подсунуть что-то из своего дела. Я не отказывался, подсоблял им.
Однажды штабисты, ссылаясь на какой-то праздник, пристали к старшему лейте-нанту с просьбой послать меня кладовщику за водкой. Михаил Павлович сердился, говорил, что делать этого нельзя. Штабисты ещё злее наседали на него.
– Некоторые старшины приписывают к вверенным им подразделениям человек 20 и получают больше положенного продуктов и водки, – с обиженным видом го-ворил Северин, сутулый, с чёрными усами и длинным носом штабист, работаю-щий на пишущей машинке. – Ходят они всегда «выпившие» и довольные, а нам один раз позволить себе устроить праздник нельзя?
Коренастый Кулагин сдался – написал записку кладовщику Князькину, сложил его треугольником и, подав мне, велел взять с собой 3 фляжки. Я взял ещё пустой вещмешок. Полковой склад, расположенный в саманном помещении, был открыт. Кладовщик лежал на соломе лицом вниз в дым пьяный. Я стал трясти его за плечо. Очнувшись, он посмотрел на меня мутными глазами и спросил, что надо. Я подал записку, на которую он долго смотрел непонимающими глазами. Взяв с его рук бумажку, я прочитал её вслух. Только тогда до него дошло, о чём его просят. Руки его тряслись, он не мог держать под краном фляжку, разливая вокруг драгоценную влагу. Я предложил: «Давайте я сам!». Он охотно уступил, достал на закуску две банки тушёнки, колбасу, шпик, хлеб. 
– Я редко отпускаю без угощения, – икая, он подал мне стакан водки. –  Выпейте и не говорите в штабе, в каком состоянии видели меня.
 Писари ждали меня с нетерпением. Унылый Северин, повеселев, налил 2 стакана спиртного, подал мне и Михаилу Павловичу. Но я, сославшись, что уже прило-жился на складе, пить не стал – у меня лошади, если опьянею, некому за ними смотреть – и довольствовался закуской. Я вышел к лошадям, а остальные, выпив водку, приставали к Кулагину, чтобы ещё раз сходить на склад. Круглое, с большими глазами лицо Михаила Павловича раскраснелось, он отнекивался, мол, перепьётесь, а я отвечай за вас. Было ему лет 30, но для своего возраста он был очень мудр. Говорил толково, не спеша, обдумав прежде, чтобы сказанное им, все поняли. Родом он был с Горьковской области, с завода стальных изделий. И хоть штаб-ники с каждым днём расширяли круг моих обязанностей –  каждый писарь, считая меня своим подчинённым, старался чрезмерно нагружать при этом –  я, ценя доброту Михаила Павловича, терпел, безропотно перенося всё это. Однажды Кулагин велел мне запрячь лошадь, чтобы поехать на передний край собирать по батальонам сведения. Я позволил себе заметить, что на это дело можно послать кого-нибудь из писарей – не обязательно самому ехать.
– Можно и послать, но это моя обязанность, и я поеду сам! – значительно сказал Кулагин, бросив на меня выразительный взгляд. По дороге расспрашивал меня, получаю ли я письма, о чём пишут родные. 
– Пишут, что дети за 3 километра возят дрова на салазках, едят гольную картошку, мука, из которой пекли хлеб наполовину с травой, закончилась, – с грустью по-ведал я ему.
– Почему вы молчали до сих пор? – Кулагин удивлённо повернул ко мне круглое румяное лицо, на котором светились большие карие глаза. – Завтра же напишу в ваш военкомат, чтобы оказали содействие семье бойца!
 Кроме того, я нередко выполнял отдельные поручения начальника штаба, гвар-дии майора Ильюченко, который тоже нравился мне своей человечностью и ува-жительным отношением к простому человеку-солдату. Это был худощавый, высо-кого роста, русоволосый, с серыми глазами мужчина. Ему было лет 35, не больше. Однажды начальник штаба вызвал меня к себе и велел запрягать лошадь. Одевшись в шинель, поверх накинул плащ с капюшоном, нацепил наган и был готов. Я взял с собой в бричку соломы, накрыл её попоной, которую выпросил у хозяйки. Он уселся, посадил меня рядом, и, пока ехали, расспрашивал обо мне и семье. Не доезжая передней линии фронта, Ильюченко остановил лошадь, слез с повозки и сказал, что дальше пойдет пешком, на лошади опасно. Мне велел забраться в окоп, а лошадей загнать в удобную и безопасную щель в овраге.
На фронте стояла тишина. Молодой месяц то выплывал из-за туч, то скрывался за ними. Я выходил из окопа, греясь, бегал взад-вперёд. С переднего края Ильюченко спустился часа через три. Спросил, не замёрз ли я, и мы поехали обратно. В другой раз, вызвав меня, он сказал, что хочет послать на очень ответственное дело.
– Выполню, товарищ майор, если это не выше моих сил, – с готовностью отра-портовал я, глядя в его серые добрые глаза.
– Поедете в деревню Калиновку, откуда надо забрать переводчика-лейтенанта, по национальности еврея, и пленного немца, – худощавый, высокорослый Ильюченко походил по избе, где был расположен штаб, поерошил пятернёй русые волосы. – Загрузите рупор и другие приборы и прямиком на передний край обороны, где мы с вами недавно были. Недалеко от дороги сапёры вырыли для их укрытия землян-ку. Бесшумно выгрузив их с аппаратурой, проворно спускайтесь в овраг, в знако-мый вам крытый окопчик. Лошадей поставите туда, где в прошлый раз держали. Немец будет агитировать соплеменников, а фашисты, чтобы заглушить речь, будут яростно обстреливать его вместе с переводчиком. Когда они завершат работу, при-везёте их обратно и доложите мне. Да смотрите, Наумов, на еврея не надейтесь, он хотя и лейтенант, но пороха не нюхал. Если фриц надумает бежать к своим, стреляйте в него без предупреждения – автомат держите на боевом взводе. А теперь езжайте, желаю успеха!
Я вышел из штаба, поехал в сторону Калиновки. Была вторая половина декабря 1943 года. Выпал небольшой снег. Месяц был полный, но небо затянуто мглой. В часов 10 я был на месте. Нашёл четвёртый отдел дивизии, привязал лошадей к из-городи, зашёл в избу. Пленный немец был обряжен очень причудливо. На голове мохнатая шапка-ушанка, куртка с чужого плеча, на ногах огромные старые сапоги. Загрузив их аппаратуру, я сел рядом со своими пассажирами, и всю дорогу не сводил глаз с фрица.
Выгрузив их с поклажей в указанном месте, я спустился в овраг, заботливо укрыл от холода лошадей в щели, забрался в окоп, заткнул дыру соломой. В декабре и на Украине холодно. Вся окрестность через несколько минут наполнилась гортанной немецкой речью. И сразу же стал «делать отрыжки» немецкий шестиствольный миномёт. На возвышенности, где находились агитаторы, раздались шесть оглуши-тельных взрывов, содрогнулась мёрзлая земля. Вслед за миномётом открыла огонь остальная немецкая артиллерия, но агитация продолжалась. Убедившись в бесполезности обстрела, гитлеровцы огонь прекратили. Отчётливо слышались слова, убеждающие в авантюре Гитлера, который ввязался в грабительскую, несправедливую войну с народами России, склоняющие немцев к сдаче в плен.
Я уже окончательно замёрз, вышел из окопа, стал бегать, чтобы согреться, а они всё агитировали. Наконец рупор умолк, я вывел лошадей из укрытия, выехал из укрытия на бугор. Лошади-умницы, чуя опасность, и при заезде к переднему краю, и сейчас вели себя тихо, ступали бесшумно, не ржали и не фыркали. Когда я подъехал к землянке, оборудование уже было вынесено оттуда. Быстро погрузив его в ящик, мы сели в подводу и поехали обратно в Калиновку. Дорогой они что-то бормотали по-немецки, я, не понимая их речи, вёл себя настороже.
Всё обошлось как нельзя лучше. Выгрузив пассажиров у знакомой избы, я облег-чённо вздохнул и поехал в Иверское. Когда забежал к начальнику штаба доложить о выполнении задания, он, высокий, худой, сидел с телефоном в руках. Поблагодарив меня, сказал, что знает немецкий язык – агитировали отлично! И пересказал, как они побуждали немцев сдаваться в плен.
– А признайтесь, Наумов, страшновато было, когда фриц начал бить из своего «Ванюши»? – Так мы называли немецкий шестиствольный миномёт.
– Товарищ гвардии майор, не первый снег на голову – приходилось и в более страшных ситуациях побывать! – с гордостью ответил я.
Доехал до своего штаба в два часа после полуночи – все спали, кроме часового. Я убрал лошадей, дал им корму, лёг на печку и крепко уснул. После холода я согрелся на печи, мне снилась весна, бархатная зелень, жаворонки, как колокольчики, безумолчно звенят, то спускаясь вниз, то опять поднимаясь к синему небу. Я пашу на лошадях землю. Отец подвёз семена пшеницы, остановился в конце загона с лукошком на шее, осенил себя крестом, полными горстями начал рассевать. Когда я вернулся с лошадями с конца загона, отец улыбнулся, молвил: «Какая тёплая погода! Не успеем отъехать домой, здесь будут всходы».
Я проснулся весь потный под шинелью. Слез с печи, умылся и вошёл в переднюю избу – писаря уже работали. Снедаемые любопытством, они наперебой стали расспрашивать, где это я пропадал всю ночь.
– Это военная тайна, – пошутил я. Потом рассказал, как всё было. – На Северском Донце фашисты нас агитировали сдаваться, теперь настала наша очередь склонять к этому немцев, – завершая рассказ, сказал я.
Михаил Павлович тоже с интересом слушал меня; помолчав, объявил, что бойцы, имеющие семиклассное образование могут поехать на лейтенантские курсы. У ме-ня почему-то в красноармейской книжке было написано, что я окончил 7 классов, хотя это далеко не так. Я промолчал, не изъявив никакого желания ехать на курсы, а Анатолий Герасимович, молоденький, наивный, с удовольствием согласился. Однако Кулагин просил не делать этого.
– Неужели плохо быть писарем, ни за что не отвечать и находиться в относительной безопасности? – уговаривал он Анатолия.
– Хочу быть лейтенантом! – настаивал безусый юнец на своём. И на второй день уехал учиться.
Штаб размещался в обычных украинских хатах с глиняными стенами, которые часто бомбили с самолётов и становились объектами артналётов. Так что моя жизнь, как и штабистов, впрочем, отнюдь, не была безопасной. На войне, как на войне. Однажды утром меня разбудил ежедневный артналёт. Один снаряд попал в стену конюшни, где стояли лошади, но глиняная стена устояла. Второй снаряд разрушил соседний дом. После артналёта я повёл лошадей к колодцу напоить их, но снова начался обстрел, и я выпустил их. Они, задрав хвосты, ускакали в ко-нюшню, сам я залёг в канаве. Потом принёс пожилой хозяйке воды, чему она была рада. Тут же собрала завтрак и стала угощать, как родного сына. Сама она боялась выходить к колодцу – недавно взорвавшимся снарядом там убило двух женщин и трёх бойцов.
В тот же день Северин, по привычке сутулясь, сообщил, что мы переезжаем вме-сте с армией в другое место. Полк побатальонно шёл впереди, а  хозчасти, транспортная рота, штаб следовали за ним. В три часа ночи доехали до маленького посёлка. Так как пригнали сюда всю нашу 39-ю дивизию, дома и сараи были забиты военными, даже для штабов не было квартир. Лошадей я привязал к сараю. Был сильный мороз, огней разводить запрещено, как ни бегай – не нагреешься. Уже под утро, когда начало светлеть, я, осмотрев двор и огород, нашёл картофельную яму и сообщил об этом Северину. Вместе с ним мы пошли его осматривать. По суковатому бревну я спустился на дно, где было сухо и тепло, – стены были из глины.
– Михаил Иванович, – крикнул я Северину, – оставьте одного возле повозки, ос-тальные пусть сюда идут. На соломе здесь можно поспать. 
Через несколько минут штабисты пришли с соломой и, спустившись в яму, усну-ли, как убитые. Разбудил нас часовой, которого Михаил Павлович послал на поиски. Он набрёл на яму и начал кричать, чтобы вылезали быстрее. Мы друг за другом, как муравьи, выбрались по суковатому дереву наверх. Солдат уже построили в колонны, и они в ожидании движения постукивали ботинками и сапогами друг о друга – валенок не было. Когда тронулись, бойцы были рады, что согреются в пути. Остановились в поселке Лысая балка Днепропетровской области. 
Слёзы в конвертах.
Штаб с комендантским взводом разместились в одном доме, но возле штабистов мне места не нашлось. В задней избе повариха комендантского взвода Маруся, мо-лодая симпатичная женщина, вместе с Братушкиным, невысокого роста солдатом, чистила картошку. Нога у белобрысого Братушкина после ранения то и дело опухала, на передовую не пошлёшь, его назначили помощником повара. Мы давно подружились с ним. Когда я приходил на кухню за едой для штабистов, он старался сытнее накормить меня, положить гуще супа и хороший кусок мяса. Прибрав лошадей, я пристроился к кухонным работникам. 
– Рядом видно большое село Николаевка, – певуче и мило шепелявя, говорила Маруся. – Как выбьют оттуда немцев, для всех квартир хватит.
– Раз видна Николаевка, то и нас фашисты видят в Лысой балке, – с опаской сказал белобрысый помощник. – Как бы немец сегодня или завтра не угостил «Ваню-шей».
После чистки картофеля сели ужинать. Потом, доложив начальству, где будем находиться, мы с Братушкиным пошли спать в картофельную яму. Было слышно, как мыши грызли картошку. Пригревшись на соломе, уснули. Утром нас разбудил артналёт.
– Это он нас поздравляет с Новым годом, – хлопая со сна наивными голубыми глазами, пробормотал Братушкин.
После обстрела мы поднялись с ямы, как с берлоги. Было светло, но солнышка не было. Мы прошли в сарай к лошадям, где, к нашей полной неожиданности, увиде-ли на соломе исковерканное взрывом мёртвое тело Маруси в окружении военных. Обе ноги раздроблены, левой руки совсем не было, на груди зияла большая рана. Со старшиной она ходила на склад получать продукты, когда шла обратно, снаряд упал ей прямо под ноги.  Гужов, старшина, остался невредим, он шёл метров 20 сзади. Сердце моё перевернулось от жалости. Проклятые фрицы! Сколько еще они, вероломно вторгшись в нашу страну, будут сеять смерь и разрушение? Убили ни  в чём не повинную женщину, которая после войны могла нарожать таких же, как сама, красивых и здоровых детей!
Через час наши подразделения пошли в атаку на Новониколаевку. Фашисты не сопротивлялись сильно, отошли. Бойцы заняли село, а за ними и штаб въехал туда. Поселились мы в пятистенной избе, где валялись сосновые ветки, за роялью нашли много пустых бутылок из-под спиртных. Видно, гитлеровцы справляли Новый год. С чего бы им радоваться, ведь план их молниеносной войны провалился? Я подмёл пол, убрал мусор и пошёл давать корм лошадям. Когда я вошёл в штаб, Северин дал мне обёрточную бумагу, велел наделать конвертов. Начертив по форме конверт, я задумался.
– О чём размечтались, Наумов? – спросил Северин, поглаживая усы.
– Неохота кроить конверты, в которых по всему Советскому Союзу будут слёзы рассылать, – подняв на него печальные глаза, промолвил я.
– Да, войне конца и краю нет! – повесив длинный нос, загрустил вдруг и Севе-рин. – Но такова наша обязанность, Наумов, мы должны написать родным, что их сыновья, дочери, мужья погибли в боях с немецкими захватчиками. На основании этих сообщений они будут получать пособия.
Вечером, убрав лошадей и дав им корм, я зашёл в штаб. Раздевшись, подошёл к столу, где писари работали при свете фронтовых коптилок. 
– Иван Прокофьевич, любой ценой нужно доставить пакет в штаб дивизии, – по-ложив трубку телефона, сказал озабоченно Кулагин. – Сдашь его, а расписку при-несёшь мне. Запрягай лошадей и езжай!
– На лошадях проездишь всю ночь, а штаб не найдёшь, лучше пешком сходить, – подумав, заметил я.
Проводил меня, он сказал, что штаб дивизии находится в северной окраине Но-вониколаевки, и я зашагал в темноту. Выпавший недавно снег растаял, было скользко и грязно. Я вышел на шоссе и стал спускаться к центру села. Навстречу мне поднимались подводы, тащившие на передний край всё необходимое для ведения войны. Свесив голову, я углубился в свои мысли. Дойдя до центра села, я зашагал к окраине, высматривая в какие дома проведены телефонные провода и где стоят часовые. Подошёл к одному из них спросить, где находится штаб 39-й гвардейской дивизии. Он ответил, что на этой улице такового нет. Я прошёл на следующую улицу, везде стояли военные и часовые возле домов. Пропуск я знал, меня нигде не задерживали, но и на этой улице штаб дивизии не обнаружил. Я не знал, что делать. От напряжения я весь вспотел. Поскользнувшись, упал на руку, испачкав пятерню жидкой грязью, – хорошо, что пакет находился во внутреннем кармане куртки. Вернуться в свой штаб, не доставив пакет, я не решился – буду искать!
Начав с северной окраины, я проходил улицу за улицей, пока не напал на нужный мне штаб. Часовой пропустил меня. Войдя в заднюю избу, где не было огня, – хозяева экономили керосин – ощупью нашёл дверь в переднюю, постучался. Дежур-ный разрешил войти. Поприветствовав, я подал ему пакет.
– Где вы пропадали? – удивился капитан.– Звонили из вашего штаба, сказали, что солдат с пакетом ушёл полвосьмого, а сейчас 2 часа ночи.
– Исходил село вдоль и поперёк, еле нашёл штаб дивизии, – пряча грязную руку за спину, ответил я. 
Взяв расписку, я зашагал обратно. На Новониколаевку спустился туман, всё скрылось в мутной мгле – трудно было распознать улицы. Я снова заплутался, ус-тал, озяб, еле передвигал ноги по скользкой грязи. Долго ещё бродил я по соным улицам. Уже на рассвете я, совсем обессилевший, дошёл до своего штаба, швырнул расписку на стол дежурившему Габову, который посапывал, сидя на стуле. «У всех обязанности определены, а у меня нет – хоть круглые сутки работай! Я всем подчинён, всех должен слушаться», – с обидой в сердце думал я.
Запищал телефон. Разбудив спящего Габова, вышел давать корм лошадям. Серд-це учащённо билось, температура повысилась – я весь горел. Неужели опять маля-рия? Пошёл к своему месту на печке.
Проснулся поздно. Кулагина не было, писаря сидели за работой – они начали до-нимать меня, где я провёл ночь. Я не стал надувать губы, рассказал о своих злоключениях.
– Мы думали, что, заблудившись, ты попал в плен вражеским разведчикам с па-кетом в руках, – посмеиваясь, сказал Северин. – Михаил Павлович хотел бить тревогу, искать тебя. Еле уговорили его подождать до утра.
Немного погодя, я ушёл в санроту, где старший врач Джафаров померил мне температуру – она была выше 38 градусов. Узнав, что я раньше переболел маляри-ей, дал мне таблеток и освобождение на два дня. Я был ему признателен, но кто за лошадьми присмотрит, кроме меня?
В сумерках Михаил Павлович под дождём, в грязь, собрался в штаб.
– Оседлаю лошадь – съездите верхом! – посочувствовав, предложил я.
– Верхом я плохой наездник, – Кулагин, обнажил в улыбке красивые ровные зу-бы, – лучше уж пойду пешком.
– Как по такой грязи пешком пойдёте, товарищ старший лейтенант! – воскликнул я, вспомнив, как сам мучился вчера, буквально плавая по грязи при обходе Нико-лаевки. – Я запрягу лошадей, поедем на подводе.
– Но вы же больны! – возразил Кулагин, натягивая на себя плащ.
– На лошади – это не пешком идти!
Теперь я знал, где штаб, и быстро довёз Михаила Павловича до места. Дождик всё моросил. Я привязал лошадей к изгороди возле крыльца.
– Приглядывайте, пожалуйста, за лошадьми, а то ездовой болен, ему нельзя сто-ять под дождём, – попросил Кулагин часового.
– Покараулю, мне всё одно стоять, – ответил тот.
Мы вошли в штаб. В задней избе был полумрак, светила небольшая коптилка. Я уселся на табуретку в углу, пригрелся и уснул. Очнулся от сильного взрыва. Немец бил по Новониколаевке из тяжёлой дальнобойной артиллерии – снаряд взорвался где-то совсем близко. Я в тревоге выбежал к лошадям – их не было на привязи. 
– В какую сторону они ушли? – взволнованно спросил я у часового. 
– Слышишь, тарахтят брички? – был ответ.
Я побежал в сторону шоссе. Но здесь брички тарахтели, не переставая, днём и ночью. Тянулись обоз за обозом на фронт и обратно. Может, они уже в своей ко-нюшне? Но когда прибежал туда, там их не оказалось. Беспокойство моё усили-лось. Я – обратно к штабу, доложить Михаилу Павловичу, что лошадей нигде нет. Нательная рубашка под гимнастёркой от обильного пота взмокла и прилипла к те-лу. С головы и со спутанных русых волос по лицу тоже скатывался струйками ед-кий пот, который смешивался с дождевыми каплями. На ботинки прилипли комья грязи, гирями зависая при ходьбе.
Кулагин, к тому времени закончив дела, взял под мышку объёмистую папку, пе-рекинул через плечо полевую сумку, вышел на улицу.
– Что нам теперь делать, Наумов? – вот где наше с тобой несчастье! – опечалился он от моего сообщения. – Меня заставят уплатить стоимость лошадей, тебя отправят в штрафную роту.
– Если здраво посмотреть на ситуацию, мы не заслужили ни то, ни другое, – от-ветил я, вытирая пилоткой мокрое лицо. – Вы не виноваты, что начался вражеский обстрел. Я был освобождён по болезни. Но в военное время не будут разбираться, кто прав, кто виноват. Могут и наказать.
Когда дошли по шоссе, я сказал старшему лейтенанту, что не пойду в штаб, – бу-ду искать лошадей.
– Это вы напрасно, Иван Прокофьевич, – разве можно в такую темень найти их? – заметил он с некоторым унынием в голосе.
– Но я всё равно теперь не усну – буду искать, пока смогу таскать ноги! – упрямо проговорил я.
Обойдя и тщательно осмотрев улицу, я перешёл на противоположную сторону шоссе. В голове моей роились мысли одна страшнее другой. Осудят  меня месяца на три в штрафную роту, а оттуда мало кто возвращается в свою часть даже за усердие. С такими мрачными мыслями я бродил по улицам Новониколаевки – они-то подстёгивали меня, придавая, несмотря на лихорадку, сил. Я спрашивал встреч-ных солдат, не видали ли они таких-то лошадей? Те советовали бросить искать, потому что в условиях, когда во всех направлениях движутся военные обозы, их могли задержать и оставить в своей части. Но я не слушал их, всё бродил и бродил, смахивая рукавом  куртки едкий пот, стекающий со лба в глаза. Несколько раз подходил к штабу дивизии и оттуда снова начинал свои бесполезные поиски. В часа 4 утра я насилу дошёл до своего штаба. Дождик перестал. Небо прояснилось, стало подмораживать. Я не стал заходить в штаб, в тепле уснёшь – рано не проснёшься. Зашёл в сарай, где раньше стояли лошади, и, готовый разрыдаться, в от
чаянии рухнул на солому. «Немного отдохну, – думал я, – и снова пойду искать!» Было холодно, но усталость взяла свое – я уснул.
Проснулся от сильного озноба – зуб на зуб не попадал. Молнией пронеслась в мозгу мысль о пропаже лошадей. Я вскочил, выбежал из сарая. На востоке чуть-чуть обозначилась заря. Бегом побежал к штабу дивизии, намереваясь оттуда снова начать поиски. Я так замёрз, что даже от бега не скоро согрелся. Снова обошёл всю Николаевку, заглядывая в каждый закоулок. Когда стало совсем светло, оглядел место стоянки возле штаба в надежде увидеть следы лошадей. Но их смыл дождь.
Я вышел на шоссе. Солнце только что взошло. Недалеко от дороги стоял пяти-стенный дом без сарая и сеней. Около него стояли распряжённые лошади. «Я здесь не проходил, – подумал я, направляясь в ту сторону, – дай взгляну, что за лошади?» И тут увидел, что они похожи на наших. Я пристально вглядывался в них. Когда подошёл совсем близко, убедился, что лошадушки, действительно, наши. Они, привязанные к бричке, с хрустом жевали мною припасенную кукурузу. Я, не веря своим глазам, обошёл их и зашёл в избу. Перед окном на табуретке сидел здоровенный старшина и чинил хомут. Поздоровавшись, спросил, где он задержал лошадей?
 – Они твои, что ли?
– Не мои, – ответил я, – штабные, 120-го полка.
– Что ж, счастье ваше, – произнёс старшина с некоторым сожалением. – Я уж на-точил ножницы, хотел постричь им хвосты и гривы – не узнали бы их. Запрягайте и езжайте! Только с вас литр водки.
Я ответил, что не жалко и 3 литра, но где их взять? Он засмеялся, мол, подумали, что сейчас?
– А когда? – удивился я.
– После войны! – тут уж заулыбался я, начал от души благодарить его.
Было около восьми часов утра, когда я с грохотом колёс подъехал к штабу. Не успел я выпрыгнуть с брички, как штабники во главе с Кулагиным выбежали на-встречу, стали поздравлять меня.
– После всего этого Наумов и иголку в стоге сена найдёт! – сострил Северин, за-кручивая смоляной ус.
Хорошо, когда всё хорошо кончается. Весть о пропаже наших лошадей облетел весь полк. Ещё больше порадовался за меня Братушкин, когда я пришёл за завтра-ком для писарей. Он очень тужил за меня, а теперь, сияя улыбкой, налил карто-фельного супа, положил большой кусок мяса. Принеся штабникам завтрак, я, на-конец, добрался до постели и быстро уснул. Снилось мне, что я холостой, сижу на завалинке нового пятистенного дома, из которого выгнали, когда раскулачивали. Жду друга Ивана, чтобы идти в Новодомосейкино на улицу. Из-за гор показалась полная луна, освещая посёлок и берёзовый лес. Куковала кукушка. Со стороны Дымки доносилось ласковое журчание воды, а в кустах на все лады пели соловьи. Около меня, положив на передние лапы морду, лежала собака Мальчик. Не дож-давшись Ивана, отворив тесовые ворота, вошёл во двор. Лошади одна за другой вышли из сарая, потянулись ко мне в ожидания угощения – куска хлеба. Жеребёнок, резвясь, прыгал возле матери, а «Мальчик», высунув язык и виляя хвостом, бегал за ним. Я вошёл в избу, где стояла умиротворяющая тишина. Отодвинул за-навеску на печи, родителей там не было. Пройдя, сел на лавку. Луна, заглядывая в окошки, освещала белёные стены и чисто вымытый пол. Дверь, ведущая в переднюю, отворилась, вышла мать в цветущем возрасте.
– Иван, отпустили с фронта или опять самовольно ушёл? – кольнула она меня в самое сердце вопросом, и я проснулся, жалея о грёзах прошлого.
Северин стучал на пишущей машинке, Габов с кем-то грозно разговаривал по те-лефону. Кулагин, пожалев, не стал меня будить, ушёл в дивизионный штаб пеш-ком. Я занялся лошадьми, а когда он пришел, поехали на передовую собирать сведения.
       Призыв беречь солдата
В первой декаде нового 1944 года наша армия пошла в наступление. С боями бы-ли освобождены от немецких захватчиком немало деревень, сёл и городов. После освобождения Апостолово в Днепропетровской области мы на западной стороне города расположились на квартиру у худенькой, невзрачной старушки. Сарая у неё не было, только курятник – кур поел немец. Дверь низенькая, и лошадей туда нельзя было завести. Оставив их у крыльца, под открытым небом, я вошёл в избу.
– Михаил Павлович, надо бы поискать другую квартиру, – обратился  я к стар-шему лейтенанту. – Во дворе январь, а лошадей некуда ставить – не на морозе же их держать! 
– Сейчас война, люди в окопах под открытым небом неделями живут, а тебе тёп-лый хлев для лошадей подавай! – накинулся на меня Габов, криком не только до-казывая свою правоту, но и подавляя меня. Остальным тоже, видимо, не хотелось менять жилья – молчанием своим они поддержали сварливого Габова. Внешне я, действительно, выглядел тихоней и миролюбивым человеком, но, если я заупрям-люсь… Сейчас был как раз тот момент, когда я не хотел идти на уступку.
– Остановись мы в степи, где негде укрыть животных, я бы слова не сказал, но здесь-то можно найти квартиру с сараем! – возразил я.
– Сегодня не очень холодно, постоят под небом, а как подморозит, найдём «квар-тиру» и для коней, – разрешил наш спор Кулагин. Потом он объявил, что получен приказ об охране штабов днём и ночью, но часового не дали, поэтому мне придет-ся караулить штаб.
– Часовые, как известно, меняются через каждые два часа – кто же заменит меня? – вспыхнул я, к тому моменту уже распалённый злыми словами Габова. – Выдержу ли я, товарищ старший лейтенант, стоять всю ночь на ногах? Невольно вспомнишь при этом эпиграмму Некрасова:
В понедельник Савка мельник,
А во вторник Савка шорник.
С середы до четверга
Савка в комнате слуга.
Все расхохотались над колким и остроумным замечанием, в том числе и Михаил Павлович. Видимо, не ожидали этого от меня. Но у меня давно наболело от того, что каждый нагружает меня, не думая о том, а какого мне?
– Охранять штаб будете только в эту ночь, потом дадут часовых, – внимательно взглянув на меня глубокими, всё понимающими карими глазами, объяснил Кула-гин. – И стоять никто не заставит. Дверь можно запереть на засов, сесть на скамей-ку в сенях. А кто торкнется, надо окликнуть, спросить пароль и пропустить его. А без этого не пускать никого.
Я взял автомат, поставил скамейку возле закрытых сенных дверей, уселся удоб-нее, и так как был усталым, вскоре задремал сидя. Кто-то стал толкать дверь. Убрав скамейку, я спросил: «Кто идёт?», потребовал пароль и пропустил военных. Дождавшись, когда они ушли, снова закрыл дверь на засов – больше меня никто не тревожил.
Утром, когда стало совсем светло, я, оставив сенную дверь на засове, вошёл в штаб. Тихий, неприметный, никому не доставляющий неприятностей Бодров, де-журя у телефона, спал сном праведника, положив голову на стол. Хозяйка в задней избе чистила картошку. Я забрался на печку и уснул. Проснулся от какого-то оживления в штабе. Там смеялись и шутили. Прислушавшись, узнал голос Герасимовича. Слез с печки, вошёл в переднюю, поздоровался со всеми и поздравил Анатолия с чином лейтенанта. Он поблагодарил, улыбаясь по-детски. Одет парень был с иголочки, во всё новое.
– Наумов не пожелал быть лейтенантом, не поехал на курсы, а теперь, небось, за-видки берут? – задирая меня, ехидно ухмыльнулся Северин.
– Нет, не завидую, – ответил я спокойно. – Хватит с меня того, что, как сержант, командовал отделением – еле отмотался от этого!
Час спустя в штаб вошли ещё 5 младших лейтенантов. Кулагин распределил их командирами взводов по ротам. К моему удивлению, Анатолий со слезами на гла-зах стал просить, дать ему другую должность.
– Дорогой мой, разве я могу отменять приказы командира полка и начальника штаба? – вопрошал Михаил Павлович, с недоумением глядя большими карими глазами на поверхностного, не глубокого Герасимовича.
Он вывел новоиспечённых командиров взводов на улицу, построил в одну ше-ренгу. Я, стоя возле лошадей, которым собрался дать корм, прислушался, что говорит Кулагин перед строем.
– Молодые командиры, для того чтобы вас почитали и слушались солдаты и сер-жанты, нужно быть строгими и требовательными прежде всего к самим себе, а по-том уже к подчинённым, – повёл тот свою умную речь, которая тронула меня с первых же слов. – Никогда не говорите неправду. Если будете врать, очень скоро перестанут вам верить. Постарайтесь быть справедливыми – не старайтесь получить желаемое наказанием, больше действуйте убеждением. Смелости и реши-тельности вам! Но вместе с тем хорошо продумывайте свои приказы. От этого за-висит не только успешность ваших действий, но и жизнь бойцов. Берегите их по мере возможности. Помните, как долго и трудно вырасти человека и как легко, без пользы для Отечества, можно его погубить. Жалейте и болейте душой за каждого солдата, и тогда они пойдут за вами в огонь и в воду! Честно выполняйте свой долг перед Родиной! Желаю всем успеха и победы!
О том, как сам болеет душой за подчинённых, Кулагин доказал на другой же день, когда в 8 утра неожиданно ввалились в штаб человек 6 незнакомых солдат-сапёров. Подав записку Михаилу Павловичу, они потребовали, отдать лошадей с бричкой и с ездовым, собирать и хоронить трупы.
– Запрягите им лошадей, Иван Прокофьевич, пусть они выполняют задание, – распорядился Кулагин. – А про Наумова командир полка ничего не пишет, значит, ему незачем ехать с вами – у него своих дел хоть отбавляй!
Я не стал ждать, что ответят старшему лейтенанту, вышел к лошадям. Когда са-пёры по шоссе поехали на запад, я вошёл в штаб.
– Что выдумали, днём по переднему краю собирать трупы, – ворчал Михаил Пав-лович. – Немец слепой, что ли?! Дай им ещё Наумова! У него, как я знаю, шестеро детей – из-за трупов я не могу осиротить их.
Глаза мои наполнились слезами благодарности, я вышел из штаба, чтобы никто не видел, что я плачу. Я был так тронут заботой и бережным отношением к моей жизни и судьбе детишек, что дал себе клятву доказать, что не напрасно обо мне беспокоятся, – я этого заслуживаю!
После обеда, в часа три, я заметил, что по шоссе в Апостолово приближаются сапёры на наших лошадях. Когда подъехали ближе, увидел, что лошадь по кличке Ватолка брела низко понурив голову. Мы с Михаилом Павловичем насторожились. Двое из сапёров лежали в бричке и громко стонали от полученных ран.
– Много собрали трупов? – спросил Кулагин. В ответ мы услышали, мол, не до них, сами чуть не стали трупами.
Мы стали осматривать Ватолку. Рана небольшая, но на том месте, где у лошади кишки и желудок. Михаил Павлович распорядился выпрячь её и вести к начальни-ку ветеринарной службы полка, капитану Незельскому. Были уже сумерки, когда я привёл к тому раненую лошадь. Длиннолицый Незельский был пьян, ужинал. Уз-нав, куда ранило лошадь, равнодушно сказал:
 – Если в пузо, то и смотреть нечего – у неё кишки и желудок пробиты осколком! Привяжите где-нибудь – всё равно ей подыхать!
 – Несправедливо, не оказав никакой помощи, обрекать животное на смерть, – стал я доказывать ему.
– Не твое дело! – в ответ на его крик я чуть не задохнулся от гнева, так хлопнул дверью, что стены затряслись.
– Увы, мы не умеем лечить лошадей! – развёл руками Кулагин, когда я доложил ему о поведении Незельского.
После двух моих дежурств в штабе, нам дали часовых – я мог спокойно спать. Но я не находил себе места от жалости к лошади – уснуть так и не удалось до самой зари. Я оделся и побежал к раненой лошади. Утро было морозное, дул северный ветер. Увидев меня, Ватолка жалобно заржала. Она, бедная, дрожала всем телом – из глаз моих закапали слёзы. Отвязав её, я повёл туда, где мы расположились. Она невесело брела за мной, а я шёл и думал, жаль, у лошади нет языка, что она бы сейчас сказала о нас, «культурных и сознательных» людях?! Когда мы добрели до квартиры, я вынес два трофейных одеяла, тщательно укутал Ватолку. Потом снял с курятника дверные косяки, чтобы она могла пройти в помещение. Поставив на ме-сто косяки, в тазике с тёплой водой вымочил овсяную солому и густо обсыпал му-кой. Моя лошадка начала есть. «Э, значит, у тебя внутренности целы, раз ты ешь!» – повеселев, подумал я. Когда я пошёл к Братушкину и рассказал о раненой лошади, он попросил старшину дать мне мешок овса для Ватолки – вот что значит на-стоящий друг!
Моя Ватолка выздоравливала не по дням, а по часам. Но об этом никто не знал, и меня послали вместо него получать другую лошадь в транспортной роте. Бывший мой начальник Базурин, узнав о поступке Незельского, выругал его матерно и вы-вел из сарая для меня карей масти кобылу.
– Бери, Наумов, лошадь, конечно, не самая лучшая, но для вас она пойдёт – груз у вас небольшой.
Однажды я вернулся с кухни с завтраком, у нас сидел Анатолий Герасимович. Он теперь не улыбался – настроение его было аховое. Мокрый и выпачканный грязью, он весь дрожал.
– Долго не продержусь, ранят или убьют, а то так сдохну! – на лице его с оттенками ограниченности и скудоумия застыло уныние. Он продолжал сетовать: – То снег, то дождь, одежду хоть выжимай, сухой нитки не остаётся на мне, всё время без сна. – Парня, в самом деле, вскоре ранило – слава богу, не тяжело – его отправили в эвакогоспиталь.
Нас то и дело перебрасывали с фланга на фланг, но, в общем, стояли почти на месте. В конце января мы оставили Апостолово, и недалеко от города, на железной дороге, наш полк занял казармы. При выезде из Апостолово, Габов набросился на меня:
 – Наумов, зачем не бросаешь Ватолку? – буравя меня маленькими пронзитель-ными глазками, придирчиво вопрошал он. – Зачем эту клячу таскаешь за собой? Не штаб, а ветчасть какая-то! Куда её деть? Отвяжи и оставь, пусть подыхает! Тут люди гибнут, а он лошадь жалеет! 
– Вы, Василий Иванович, кормить, поить её не будете, в штаб мешать вам тоже не заведу, больше о том говорить не нужно, – спокойно, с достоинством возразил я недоброму штабисту.
– Оставьте Наумова в покое, лишняя лошадь не ваша забота! – заступился за ме-ня Михаил Павлович. – Он её взял, он и кормить будет!
 23 февраля мы стояли в каком-то бывшем совхозе, где выращивали свиней. Их, конечно, после немцев не осталось. Я вел лошадей к водопою, когда старшина Гужов, энергичный молодой человек, попался навстречу и спросил, почему я не иду за подарком? Оказалось, в дивизию поступил вагон посылок, которые раздают в честь праздника. Убрав лошадей, пошёл в комендантский взвод. 
– Какой тебе подарок – с табаком или без? – улыбаясь, спросил Гужов.
– Разумеется, с табаком! – обрадовался я.
Он подал небольшую посылочку с надписью: «Воину-освободителю города Сла-вянска от ученицы 7 класса Черных Марины Степановны», в котором были два стакана табака, семечки, печенье домашней выпечки и шерстяные варежки. Я в тот же день в ответном письме поблагодарил девочку.
Трагедия в Де-радевичи.
С совхоза мы переехали в с. Широкое, а ещё через несколько дней тронулись в посёлок Де-радевичи. Была ночь, опустился густой туман. Лошади по брюхо вязли в жидкой грязи, с трудом таща повозку со штабными принадлежностями. Наконец я заехал в такое место, где все колёса по оси погрузились в жидкую грязь, лошади встали, не в силах двинуться дальше. Писари, идущие стороной, где меньше было грязи, уговорили Михаила Павловича оставить меня одного.
– Наше нахождение рядом с ним ничего не изменит, а если прояснится, то нач-нётся обстрел – не поздоровится всем, – убеждал его Габов. – Утром Наумов и без нас найдёт место, где меньше грязи, и выедет с ямы.
Взяв нужные документы, все ушли в Де-радевичи. Когда рассвело, я огляделся. Рядом увидел блондина-артиллериста, который ехал с одними передками на паре лошадей, везя два ящика снарядов. Одна лошадь у него упала, её засосало грязью – она не в силах была встать. Мои стояли, хотя были по брюхо в грязи. Подойдя к блондину, я предложил свою помощь – вдвоём мы кое-как подняли упавшего ко-нягу. Выехав на сухое место, он распряг лошадей, отдал хомут мне. Я запряг Ватолку и тройкой выехал с ямы. Дотащив повозку к шоссе, поехал обратно в Широкое, где, в обмен на трофейное одеяло, достал хомут. После обеда на тройке я торжественно подъехал к штабу.
– Вот видите, вы ругали Наумова за раненую лошадь, а она ему пригодилась! – назидательно сказал Кулагин.
Наскоро поев всухомятку хлеба, я отпросился у Михаила Павловича, поискать корм лошадям. На другом конце посёлка горели какие-то постройки, скорее всего, склады. Вооружившись автоматом, я устремился туда. Не дойдя до намеченного места, увидел на завалинке горько рыдающую девчонку лет пятнадцати. На вопрос, почему плачет, та ответила:
– Як мне не плакать, изверги убили маму и сестрёнку!
Я вошёл в хату – волосы мои поднялись дыбом, по коже пошёл мороз. В луже крови лежали молодая женщина и младенец. Я ласково утешал девочку, обещал, что доложу в штабе, чтобы выслали хоронить сапёров. Как выяснилось позже, в посёлке Де-радевичи было убито 52 человека – мужчин, женщин, детей. Штабники ужаснулись – до сих пор мы не встречали подобного зверства.
Когда я дошёл до места, где буйствовал огонь, выяснил, что горела колхозная мельница, работающая на двигателе. В одном из помещений на зацементирован-ном полу лежала мука, в углу – несколько десятков центнеров ячменя. Я вернулся в штаб, чтобы запрячь лошадей и скорее приехать за фуражом. Кулагин больше двух мешков корма не велел брать, мол, дорога плохая – не вывезем. Но я рискнул взять три, так как знал, что лошади мешок ячменя съедят за ночь.
На рассвете наша армия форсировала реку Ингулец и сходу заняла село и стан-цию Николо-Козельск. За рекой тянулась с километр низменность, где лошади снова вязли по самое брюхо и подводы застревали. Но я на тройке благополучно объезжал их. В сумерках мы проехали станцию Николо-Козельск. На западной её окраине остановились на квартиру. Дальше была деревня Украинка, за которую немцы упорно держались. Уже трижды наши войска выбивали их оттуда, но те снова с боем занимали её. Кулагин приказал мне занять пост часового, охранять штаб и лошадей, а то, мол, стоим на окраине, не заметим, как уведут их. Я предло-жил штаб закрыть на задвижку внутри, а я возле крыльца постелю брезент и соло-му, как-нибудь продержусь до утра. На рассвете Михаил Павлович, видя, что я со-всем окоченел, предложил войти в дом и лечь, а сам остался возле лошадей.
Дороги развезло так, что только одну ногу вытянешь из тины, другую засосёт ещё глубже, а станешь вытягивать ногу, в окружности цельного метра грязь тянет-ся за ней. Техника встала, даже машины-вездеходы не могли сдвинуться с места. Командование на этот случай сберегло кавалерийский корпус, который ночью вступил бой. Выбив немцев с Украинки, кавалеристы стремительно наступали дальше. Утром нам тоже дали команду: «Вперёд!» Уложив вещи и документы, мы тронулись в путь. Пехотные части колоннами впереди, а полковой транспорт длинным обозом следом. Мы тройкой объехали застрявшие в грязи подводы. В Украинке не стали останавливаться, немного только передохнули и двинулись дальше. Пока другие отдыхали, я лазил в поисках трофеев и корма для лошадей. Войдя в большой дом, увидел перебитых немцев в одних трусах и подштанниках. Видно, не ожидали внезапного натиска нашей кавалерии. Мне стало не по себе от вида крови, отвернувшись, вышел. Рассказал об этом штабистам, они тоже вошли в дом, посмотреть на поверженных врагов.
– Так им и надо! – вернувшись, злобно, с ненавистью проговорил Северин. – Это расплата за Марусю и убитых мирных жителей в Де-радевичи.
Выезжая с Украинки, на дороге снова увидели кучи изрубленных гитлеровцев. Значит, кавалеристы в плен не брали – некогда им возиться с ними. Подводы ехали по трупам – хрустели под колёсами кости.   
Войска форсировали ещё одну реку, видимо, приток Ингульца. Дорога в два-три ряда была забита брошенной немцами техникой – автомашинами всех марок и тя-гачами. Штабники ушли вперёд просёлочной пешеходной тропой, мы с Севериным договорились набрать трофеев. Я оставался с лошадьми, а Михаил Иванович прошёлся по грузовикам, натащив мясных консервов, колбасы, сахару. Найдя пи-шущую машинку, бумагу, конверты, всё это сложил в мешок и тоже принёс в по-возку. Дальше правил он, а я лазил по машинам в поисках корма для лошадей. Но вместо фуража я обнаружил консервированный хлеб выпечки 1937 года и наложил целый мешок. Конфисковал для наших нужд брезент и брезентовые вёдра
Солнце село. Дорога в Ульяновку, где мы должны были остановиться, шла по возвышенности, и лошади, устав идти по вязкой грязи с переполненной повозкой, часто останавливались. Не дождавшись нас, Михаил Павлович, взволнованный, вышел навстречу. Увидев нагруженную доверху подводу, начал ругаться, сгоряча велел свалить трофеи на землю, но, заметив, что мы, кроме необходимого, лишнего не взяли, утих.
Наконец доехали до квартиры. Хозяин попался услужливый – нам не только при-готовили еду, но и достали самогонки. Северин старательно ухаживал за его старшей дочерью-учительницей и небезуспешно. Позже он будет писать ей письма с фронта, она охотно отвечала ему. Когда мы уезжали, Кулагин велел рассчитаться с хозяином. Я принёс байковое одеяло и белый брезент для плащей.
«Пьяные» трофеи
Кавалерийский корпус стремительно продвигался вперёд, освобождая один за другим населённые пункты, а мы маршем следовали за ним. Отборные части яро-стно сопротивлялись. Но в целом, во вражеской армии был полный переполох, многие подразделения в панике бежали, часть группировок оказалась в окружении.
Однажды наш полк следовал в село Баштанки, но тут появилась эскадрилья не-мецких тяжёлых бомбардировщиков. Обоз наш в панике мгновенно рассыпался во все стороны, но фашисты бомбить нас и не думали. Оказалось, они искали окру-жённые части, чтобы сбросить для них оружие.  Некоторые бойцы, любители вкусно поесть, попить, бросились пешком, верхом, на запряжённых лошадях туда, куда были спущены парашютами грузы. Но вернулись с пустыми руками. Немцы опустили только боеприпасы, оружие. Северин тоже кипятился:
– Запрягай, Наумов, поедем, достану себе наган! – Однако Михаил Павлович за-претил ехать, и тот остыл.
Вскоре показались немецкие обозы и колонны немецких солдат, которые сдались на милость победителя. В повозках сидели немцы, а кучерами были русские Ива-ны. Михаил Павлович направлял их в штаб дивизии. К вечеру в наш штаб посту-пило сообщение о количестве пленных. Они превышали численный состав нашей дивизии в три раза.
С боями войска успешно двигались вперёд, сходу форсировали Западный Буг, заняв большой населённый пункт Новую Одессу. Следовать за кавалерийским корпусом с лошадьми для меня было сущей казнью. Корм доставать было негде. Я попросил Михаила Павловича написать записку председателю местного колхоза, чтобы отпустил лошадям фураж. Но тот ответил, что, кроме тростникового силоса у них ничего нет. Однако мои подопечные отказались есть его. Помощь пришла, откуда я не ожидал. На мои сетования старик-хозяин предложил корм из своего сеновала. Я в порыве радости отдал ему пару трофейного белья.
Вскоре наша дивизия с помощью кавалерии и пяти танков атаковала село Татар-ка, откуда немцы дали тягу. На солнечном закате наш штаб выехал на высотку, от-куда начался спуск в село. С противоположной высотки вражеские наблюдатели, заметив подводу, дали по нему залп, но неудачно. Лошади галопом понесли нас под гору. В низине возле небольшого пруда мы увидели, что здесь перебит большой гурт крупнорогатого скота.
– Вот паразиты, не успели угнать, так надо было перебить скот! – заругался Габов. – Сколько мяса пропало!
В Одесской области часто попадались исключительно немецкие селения – жите-ли переселились во время царствования Екатерины Второй. В Татарке тоже поло-вина жителей были немцы.
Лошадей я поставил в одной конюшне с комендантскими, а под штаб дом заняли отдельно. Вместе с хромавшим Братушкиным пошли на поиски фуража. Обошли несколько пустых домов (постройки все были каменными), пока не нашли на од-ном из чердаков 4 мешка ячменя. В доме нашли бутыль, оплетённый ивовыми прутьями, с очень хорошим виноградным вином, ведро яиц и пакет с сахарином. Все это фашисты приготовили для себя, но воспользоваться в спешке отступления не смогли. Братушкин промолвил: вот, мол, Иван, для нас и пасха – и вино и яйца, только куличей нет.
Вечером старшина Шадрин, ловкий, плутоватый, привёз цельную бочку трофей-ного вина и прикрепил к нему шланг, по которому каждый желающий наливал се-бе, сколько хотел. Писари все перепились, начали угощать и меня. Помня о том, что за мной лошади, за которыми нужен уход, напиваться я не стал. Донельзя пья-ный Северин, достав трофейный наган, начал ко мне приставать, припомнив, как я язвил, не желая ехать с ним добывать наган, когда с самолётов сбрасывали оружие для окружённых частей. Я тогда, помнится, произнёс: «Для тебя наган, что второй хвост для собаки».
– Я тебе покажу, какой он второй хвост! – грозился он, играя наганом и подставляя дуло прямо в лоб мне.
Синеглазый Ветсало, несмотря на смирный характер и безобидный нрав, видимо, помня, как я спас его, раненного, от плена, заступился, велев оставить меня в покое. Северин развернулся, подошёл к Ивану Дмитриевичу, а я, воспользовавшись этим, ушёл ночевать к Братушкину.
Утром я ещё убирал лошадей, когда в конюшню пришёл Михаил Павлович и спросил, правда ли, что Северин подставлял к моему лбу наган?
– Что с него взять – он был пьян, – сказал я, не желая подводить парня. Северин был не злобливый, хотя упрямый, властолюбивый, назойливо настаивающий на своём. Я по-отцовски любил его, хотя он часто злил меня.
– Я ему покажу, как наган в лоб людям подставлять! – пригрозил Кулагин. Я тем временем достал бутыль трофейного вина и, отвлекая от разговора о Северине, угостил его. Вино было хорошее, не могло не понравиться Михаилу Павловичу, и он успокоился.
– Что, Наумов, нажаловались на меня старшему лейтенанту? – искоса поглядев на меня, буркнул Северин, когда я пришёл в штаб. – Мне велено сдать наган.
– Я ничего никому не говорил! – отмёл я от себя его подозрения, тем не менее, не удержался, съехидничал: – А если наган сдашь, тебе, великовозрастному ребёнку, нечем будет играть и забавлять себя!
Он сердито сверкнул чёрными глазами, но промолчал. Однако наган Северин так и не сдал, он остался болтаться у него на поясе в ожидании подходящего случая, когда можно будет из него стрелять.
Три дня без нормы весь личный состав полка «сосал» из бочки трофейное вино, пока об этом не узнали в штабе дивизии, и заведующий складом на пароконной бричке не приехал за бочкой. Все воспротивились этому, особенно Шадрин, изры-гавший матерные слова. Но Михаил Павлович распорядился отдать этот иску-шающий и туманивший ум трофей. Все с сожалением провожали бочку глазами, когда по доскам загружали её на бричку.
Из госпиталя вернулся Герасимович, слёзно стал просить Кулагина оставить его в штабе, не направлять командовать стрелковым взводом.
– Я единственный сын у старушки-матери, кто позаботится о ней, если погибну? – захныкал он, как ребёнок.
– Надо было послушаться меня, когда я отговаривал от курсов, – упрекнул Ми-хаил Павлович, на что Анатолий с сожалением сказал, что у него не хватило ума предвидеть, что станет с ним, будучи лейтенантом.
– Не думал о том, что меня могут убить в бою, а лишь о том, что больше буду по-лучать денег и отсылать матери.
Старший лейтенант – добрая душа – всё-таки сумел выхлопотать ему место заве-дующего наградным отделом в нашем штабе. Тот с воодушевлением взялся за ра-боту, а Северин, не переставая, подтрунивал над ним, мол, теперь Анатолий зава-лит коллег наградами.
В конце апреля с наступлением войск мы тоже тронулись в путь по холмистой местности. Бархатная зелень покрывала горы и овраги – лошадей на остановках мы выпускали на подножный корм. Я старался меньше быть в штабе, а больше с лошадьми, ремонтировал сбрую или шёл к Братушкину.
В одном из освобождённых сёл, проснувшись рано утром, я первым делом полез на чердак, где немцы обычно хранили запас хлеба и фуража. Найдя там ячмень, муку и подсолнечное масло, доложил об этом в штабе – писари заказали мне ола-дьи. Все ели и нахваливали их.
– Как бы командир полка не узнал об умении Наумова печь оладьи, держим это в секрете, а то лишимся искусного кулинара! – острил Северин. Убедившись, что я на него не жаловался, он перестал злиться на меня.
– Ешь и не болтай, чего не следует! – одернул я его беззлобно.
Неоправданные потери.
Было тепло, и мы из-за отсутствия населённых пунктов однажды заночевали в степи. С утра со стороны Чёрного моря подул сильный ветер. Это обычная картина для тех мест – нигде так быстро не меняется погода, как на берегах морей и океанов. После завтрака дивизия выступила в поход. Сначала пошёл мелкий дождик, скоро превратившийся в ливень. Не прекращался встречный, до костей пронизывающий и сшибающий с ног ветер. Бойцы двигались по колено в воде. Многие солдаты были в одних гимнастёрках. 1 мая мы перешли на летнее обмундирование. Наши части шли весь день. Но движение не согревало – люди тряслись, как в лихорадке, выбивались из сил. Вечером проходили около кирпичного завода, где можно было разместить и обсушить не одну дивизию. С какой надеждой и завистью взирали бойцы на кирпичные постройки! Тут бы дать возможность бойцам укрыться, обогреться, обсохнуть возле костров и с новыми силами двинуться дальше, но приказ есть приказ, он был для начальства важнее и дороже людей. Маршрут дивизии был до какого-то посёлка. Нас провели мимо.
У меня был брезентовый плащ, он меня сохранял от дождя, я был сухой, но ветер пронизывал, я тоже окоченел. Я отдал брезентовый плащ штабному часовому Би-галиеву, мол, правь за меня лошадьми, а я похожу, нагреюсь. Обозы шли медлен-но, и я быстро зашагал вперёд. А дождь, как из ведра, всё лил и лил. Казалось, ураганный ветер опрокинул на нас Чёрное море. Я дошёл до передней части обоза, которую возглавляли артиллеристы. Дорога шла в крутую гору – лошади с трудом тянули пушки, часто останавливались отдыхать. Когда, наконец, артиллеристы поднялись наверх, поступила команда: «Стой!» А ещё минут через 20 – поворачивай назад! Не по той дороге едем! С руганью и матом артиллеристы повернули назад. Подъём был трудный, но спуск будет ещё труднее. Жеребята, привязанные к матерям, жалобно ржали.
Я опустился вниз. Обозы тронулись в другую сторону. В наступившей кромеш-ной тьме и безграничной череде повозок я никак не мог найти штабных лошадей. Бесконечный поток тянулся вперед. Я так промёрз, что не попадал зуб на зуб. На нашем пути оказался населённый пункт, дальше шла опять степь. Я решил обогреться в крайнем домике. Мне был известен конечный путь нашего похода – ничего не стоит мне завтра придти туда.
Хозяин, с острым подбородком мужчина, охотно впустил греться.
– Вот, бойцам я предложил поесть, а они, пригревшись, моментально уснули, – сказал он, с отцовской жалостью поглядывая на свалившихся от усталости прямо на полу солдат. – Давайте хоть вы поужинайте.
От ужина я не отказался, с удовольствием поел молока с хлебом. Топилась плита, я возле него тоже быстро согрелся и уснул. Проснулся, когда начало только светать. Бойцы ещё спали, но хозяин уже встал и вышел меня провожать. Он объяснил, как пройти коротким путем к конечному маршруту. Я поблагодарил его и по-шёл. Дождь перестал. Было тихо. Отойдя с километр от деревеньки, я увидел возле дороги сидящего на земле солдата. Сидел он, скрючившись, положив голову на колени. Подойдя к нему, начал его будить – бесполезно. Он был в бессознательном состоянии. Постояв немного около него, решил пойти дальше, сказать в штабе, чтобы выслали за ним подводу. Может, отогреется – оживёт. Немного погодя, увидел возле дороги ещё одного человека – мёртвого. Через некоторое время навстречу мне попали две пароконные брички, на которые собирали мёртвых и полумёртвых от переохлаждения бойцов.
С восходом солнца я был уже на месте и убирал за лошадьми. Вошёл встрево-женный моим отсутствием Михаил Павлович с вопросом, где я пропадал. Я пове-дал ему о себе и беспомощных отставших бойцах.
– По всем дорогам разъехались подводы собирать их, – с горечью сказал он. – Сколько чёрствости, бездушия и отсутствие жалости к рядовому солдату, выно-сившему на себе все тяготы войны! Война, мол, всё спишет! Не мудрено, что у нас так много неоправданных потерь!
 Через несколько дней в штабе стало известно, что в нашей дивизии выбыло в эту ночь 78 человек. Даже не в каждом бою теряли столько бойцов! Помощника командира дивизии по политчасти после этой ночи куда-то перевели, может, даже осудили, но кого этим воскресишь?
Завершив освобождение Украины, советский солдат вступил на молдавскую землю. Наш штаб традиционно следовал за полком. Ко мне в пути подсел какой-то та-тарин. Он был в шинели, сильно взопрев, скинул его. Посидев в подводе минут 30, он выпрыгнул и побежал вперёд, забыв шинель. «Ладно, дадут ему новую, – поду-мал я, – а эта пригодится на что-нибудь». Вечером мы приехали в молдавскую деревушку, расположенную у подножья холма. У хозяйки квартиры, немолодой вдовы, пятеро детей, старшей девочке лет 12. Почти как у меня в семье! Вот и пригодится шинель, обрадовался я возможности помочь вдове с её «спиногрызами». Отдал молдаванке, объясняя знаками и мимикой, пусть из шинели скроит пальто для девочки. Она расчувствовалась так, что влажным блеском заискрились глаза.
С деревушки до Днестра шёл лес и кустарник. За рекой виднелись, утопая в са-дах, молдаванские сёла. Очень хотелось на лоно природы, и я отпросился у Ми-хаила Павловича увести живность на подножный корм. В посадке, состоящей из цветущей белой акации, я опутал лошадей, лег в холодок. Тучами гудели над ака-цией пчёлы, по цветам полевым – шмели. Жаворонки то поднимались, то камнем падали вниз, жизнерадостно звеня. Неподалеку с корзиной и лопатой в руках по-жилой молдаванин сажал виноград в лунки. Земля у молдаван была разделена на отдельные полосы, как у нас до колхозов. Я завидовал ему – скоро ли мне удастся заниматься мирным трудом? Да и вернусь ли я домой живым? Тут же я написал жене письмо, подошёл к лошадям, которые, нахватавшись зелени, лежали на солнышке. 
– Ну, бессловесные мои друзья, придётся ли нам ещё так отдыхать или враг за Днестром превратит нас в трупы? – надевая на них узды, говорил я.
Гнедого мерина я оставил на воле – он и так пойдёт за мной, как жеребёнок за матерью. Он давай играться, то, задрав хвост и фыркая, ускачет вперёд, то, отстав, прыгая, нагоняет. Первым прибежал к сараю, стал ждать нас.
Штабники, отобедав, оставили в моём котелке остывший кукурузный суп. Взяв еду, я вышел из штаба. Хозяйка, увидев, что хлебаю холодный суп, налила мне мо-лока, достала пару яиц. Тут Северин появился в задней избе, зыркнул на меня усмешливым взглядом.
– Не иначе, как связь любовная между Наумовым и хозяйкой, – ехидно улыб-нувшись, начал посмеиваться он, когда я вошёл в штаб. – Она угощает его яйцами да сметаной. – Никто, однако, не поддержал его насмешек. 
– Наумов не Северин, не пойдёт в санчасть к Джафарову лечиться от сифилиса! – гневно заметил я, рассердившись. Парень, покраснев, замолчал – мне даже жалко его стало. Зачем я так жесток с ним?
Утром я занёс с повозки мешок трофейной муки, найденную в чердаке ещё в предыдущем населённом пункте, попросил молдаванку испечь хлеб.
– Мне такой хлеб не приходилось есть с момента мобилизации в армию, – сказал Кулагин. А когда стали уезжать, велел отдать остатки муки хозяйке. Та, обрадо-вавшись, тут же побежала куда-то. Как я не отнекивался, только отвернулся, она тайно сунула фунт сливочного масла в повозок.
Днестровский плацдарм
Пятая ударная армия, заняв за Днестром плацдарм, отошла на формирование, а наша 8-я гвардейская должна была развивать наступление дальше. Когда подъеха-ли к Днестру, там было много разного рода обозов хозчастей, ждавших очереди на переправу. Штабы против обычных обозов имеют преимущество, и мы, как только паром причалил к берегу, въехали на него.
На противоположном берегу, на окраине села, мы заняли квартиру, и я, отпро-сившись, ушёл с лошадьми на выпас. Выехал переулком за деревню. Местность шла к Днестру склоном, по которым расположились яблоневые и вишневые сады. Было начало мая 1944 года. Яблони были в цвету, словно облитые молоком. Вовсю трудились пчёлы, собирая мёд, а люди в своём безумстве даже в такое прекрасное время убивали друг друга. До чего же человек превзошёл даже зверей своей свирепостью! Чем человек глупее, тем опаснее в своей агрессии. 
От Днестровского плацдарма до Кишинева оставалось 30 километров. Взятие этого города открывал перед нашими частями путь для наступления на Бухарест и Балканы. Чтобы не допустить этого, гитлеровцы наметили сбросить наши войска на восточный берег Днестра. Внезапное наступление противника началось 10 мая с артиллерийской подготовки, поддержанной авиацией. Против четырёх стрелковых дивизий нашей 8-й гвардейской армии, обороняющих плацдарм, командование противника бросило 4 пехотных и 3 танковых дивизии. В распоряжении противни-ка были господствующие высоты, откуда он, как на ладони, видел всю низину, где густо располагались наши части.
Атака пехоты и танков в этот день были отражены нашими войсками. Били зе-нитные орудия, поставленные на прямую наводку. Цель врага выйти к переправе и отрезать от неё наши части не удалась, но создалась угроза рассечения армии по-полам в связи с прорывом и выходом на дорогу Пугачены – Шерпены. Вражеские эскадрильи действовали почти безнаказанно, потому что наши лётчики в это время были задействованы на передней линии против наступающих колонн немецкой пехоты и танков. На понтонной переправе горели разбомбленные цистерны с го-рючим.
Рано утром 11 мая крупные силы пехоты при поддержке 150 танков и авиации, несмотря на упорное сопротивление наших пехотных дивизий, захватила Шерпены – танков у нас не было, не хватало и боеприпасов. Михаил Павлович в тот день разбудил меня на рассвете.
 – Быстрей запрягай, фашисты ворвались в деревню! – с тревогой в голосе вос-кликнул он. – Как бы в плен не попасть!
Я как был в нательной рубахе, так и выбежал на улицу. Не помню, как запряг лошадей. Штабисты побросали ящики и вещи в бричку, и мы выехали. Со всех сторон трещали автоматные очереди. Но мы, быстро проскочив опасные места, спустились вниз к Днестру. Остановились возле комендантского взвода. От берега в противоположную сторону отплывала лодка. Габов быстро сообразил, что де-лать. Схватив ящик с самыми важными, по его словам, документами, побежал к лодке и переправился на другой берег Днестра.
– Чёртов удмурт, улизнул, а нам, пожалуй, здесь не сдобровать! – повесив длин-ный нос, уныло выругался в его адрес Северин.
Как только стало светло, прилетела вражеская авиация и стала нещадно бомбить крохотный плацдарм. Наши самолёты в это время продолжали наносить удары по наступающим танковым и пехотным колоннам противника. Я привязал лошадей за сосну, а сами мы ввалились в блиндаж. Эскадрилья немецких самолётов, не встречая сопротивления, бомбила безнаказанно – где ни бросит бомбу, всё не в пустое место. Подразделения стояли не замаскированными, в том числе и комендантский взвод. Повар с ведром воды шёл на кухню. Не успел добежать до блиндажа – осколком переломило ему левую руку. Окончив запас боеприпасов, самолёты полетели за ними. Мы вышли из блиндажа. Гнедой мерин трясся мелкой дрожью – я стал осматривать его. Из правой передней лопатки струёй текла кровь.
– Что, дружище, отвоевался, видно? – Он жалобно посмотрел на меня, потом ско-сил умный глаз на лопатку, как бы показывая, куда ранило. Я ощупал её. Мне по-казалось, что лопатка не раздроблена. – О, выздоровеешь, гнедко, на фронте не то бывает! – больше желая того, чем веря в возможность выздоровления, проговорил я.
Между тем бомбардировщики летели обратно. Я еле успел выпрячь раненого ме-рина, а здоровую лошадь запрячь и обратиться к Кулагину с просьбой уехать от скопления техники, обозов и людей в другое место. Мол, по одной подводе само-лётам не интересно бомбить – нас не тронут.
– Трудно найти такое место, но попытаться надо, – поддержал меня он, и мы по-торопились уехать с опасного места.
Раненая лошадь хромала, но шла, не отставая. Мы нашли пустое место. Привязал лошадей в ольшанике, я стал копать окоп. Писаря тоже были не прочь сделать это, но у них не было лопат. Они пошли искать готовых укрытий. Мы с Бигалиевым вырыли окоп, накрыли его и забрались, как в нору.
Вражеская авиация не переставала бомбить цельный день, только к вечеру бом-бардировщики улетели. Артиллерия, «катюши», и обозы оказались уязвимыми. Наш плацдарм имел только одну понтонно-мостовую переправу. Она, к сожалению, не смогла оперативно обеспечить отвод артиллерии, предназначенной для подготовки наступления на Кишинёв, обратно на восточный берег Днестра. Откуда она могла поддержать огнём обороняющие части на плацдарме, простреливать весь передний край врага. Не было бы необходимости подвозить через реку снаряды к артиллерии, которые переправлялись на наш берег лишь с наступлением тем-ноты. Да и скученности такой на плацдарме не было бы. Лишь позже за две ночи под огнём противника удалось переправить с плацдарма главные силы артиллерии. Развернув их на восточном берегу Днестра, усилили удары по наступающим фа-шистским частям.
А пока с восходом солнца снова прилетела эскадрилья бомбардировщиков, и опять начался ад кромешный. Цельный день одна эскадрилья сменяла другую. Люди и техника в панике бросались на правый фланг, с правого кидались на левый. Метались, как насекомые в растревоженном муравейнике. Я тоже курсировал по плацдарму в поисках безопасного места. За мной сидели на подводе штабники. К нам присоединился ещё начальник финансов полка со своим писарем, а за под-водой следовало отделение солдат. Тут вихрем подлетел к повозке верхом в седле усатый сержант.
– Пусть начальник с ездовым остаются в повозке, остальные, по приказу коман-дующего армией, немедленно на переднюю линию! – выругавшись, крикнул он. – Через минуту проверю, выполнен ли приказ!
Он ускакал туда, где увидел бесцельно бродивших людей.
– Будьте, где угодно, но до вечера чтобы возле повозки никого не было, – сказал Кулагин, когда я остановил лошадей.
– Вот, Михаил Иванович, – обратился я к Северину, – не зря вы так долго таскали наган, сегодня он вам пригодится, будете им подбивать немецкие танки!
– Ну, и язык у тебя, Наумов, – сердито сверкнул он чёрными глазами, – даже в смертельной опасности не перестаёшь язвить! – Мой невыносимый сарказм злил его.
Взяв с повозки свое оружие, штабисты собрались уходить.– Товарищ капитан, – обратился я к Кулагину – к тому времени он был уже повышен в звании, – двоих нас будет мало. Вдруг кого-то ранят, убьют или плацдарм не удержится, не долж-ны же полковые документы остаться в руках врага. В случае чего мы сами должны их уничтожить.
 Капитан велел остаться Северину – я снова подковырнул того.
– Напрасно вы не дали возможность Михаилу Ивановичу испытать сокрушаю-щую силу нагана! –  Кулагин не оценил моей шутки, промолчал.
Все ушли в сторону фронта, где наши части отражали атаки противника. Я вы-брал место, где меньше всего можно было ожидать бомбёжки, и начал рыть окоп, чтобы укрыться от осколков. В воздухе не умолкал гул моторов, с воем сыпались бомбы. Кроме того, урема обстреливалась вражескими шестиствольными миномё-тами. Не успели мы трое забраться в вырытый окоп, как возле нас остановилась машина, нагруженная ящиками снарядов. С другой стороны присоединилась «ка-тюша». Остальная техника тоже металась по плацдарму в поисках безопасных по-зиций. Увидев по соседству технику, которая могли вызвать у врага желание раз-бомбить её, в том числе и нас, я снова обратился к Кулагину с просьбой отъехать дальше. Так мы «курсировали» цельный день. Раненая лошадь, волоча больную ногу, ни шагу не отставала от нас. Михаил Павлович получил приказ из штаба дивизии переправиться на северный берег Днестра, но гораздо легче было написать его, чем выполнить – переправы не было.
В сумерках бомбёжка прекратилась. Штабники собрались возле подводы. Разо-шёлся слух, что ночью будут переправляться на обратный берег все ненужные ты-лы и часть техники. Писаря повеселели. Со всех концов плацдарма к месту пред-полагаемой переправы начала собираться техника: «катюши», автомашины со сна-рядами, обозы. Подъехали и мы. Было такое скопление – страшно смотреть! Севе-рин напролом лез вперёд и лошадей тащил вместе с повозкой. Опомнившись, я твёрдо сказал:
– В гущу техники не полезу с лошадьми, как хотите! В случае чего, кто нас по-щадит, изомнут, как мух, вместе со скарбом. 
– Хочешь, чтобы штаб в плен попал? – почернел от злости Северин. Дыхание моё участилось от его крика, стало прерывистым, но я был неумолим. – Ну и чёрт с то-бой! – выругался он, поняв, что меня не переспорить. – Оставайся здесь, а мы первыми переберёмся на тот берег.
Штабисты ушли. Кулагин, постояв нерешительно возле повозки, последовал за остальными. Я тронул лошадей и вместе с Бегалиевым отошел на некоторое рас-стояние от скопища. Привязав лошадей за ольху, нашли окопчик, забрались в него в ожидании, что будет дальше.
А переправу никто и не думал устраивать. До бомбёжек армейские сапёры на ночь устанавливали понтонный мост. А днём он косяками растаскивался вдоль Днестра и рассовывался по кустам, чтобы уберечь от бомбёжки. Но, как выясни-лось позже, вражеские лётчики разглядели в кустах звено понтона и в щепки раз-бомбили его. Тем не менее, мы с Бегалиевым тоже лежали в окопе в ожидании и в надежде его установки. Мы молчали, так как мой собеседник плохо говорил по-русски.
Ночь была тихая, пасмурная. Когда окончательно стемнело, прилетел немецкий разведчик и стал низко кружиться над нами. Ни прожекторной установки, ни зе-нитной артиллерии на этом участке не было, поэтому самолёт опустился еще ниже. Вся техника в ожидании переправы работала на малых оборотах. И тут вражеский разведчик бросил в самую гущу скопления бомбу с термитными минами, насчитывающую 100 штук. Мины посредством пружин автоматически раскидываются во все стороны и занимают изрядную площадь. И куда бы бомба ни упала, она будет гореть до тех пор, пока не сгорит последний самый маленький осколок. От мин пошёл треск. Всё скопление техники и подвод оказалось в огне. Я выскочил с окопчика – вся окрестность была озарена пламенем. Крикнув Бигалиеву, мы сели и помчались в кусты, подальше от катастрофы. Отъехав с километр, мы остановились, наломали лошадям ветки – траву «истоптала» техника – и, сжав кулаки, не отрываясь, наблюдали за происходящим. О сне не могло быть и речи. Гул моторов усилился – каждый водитель спешил выбраться из опасного места. «Катюши» с за-ряженными снарядами, каждый из которых весил более 90 килограммов, взрывались. А сколько было транспорта со снарядами – всё это тоже взлетало на воздух и поражало окружающих! На огонь налетела эскадрилья немецких бомбардировщиков. Залп за залпом выпускал шестиствольный вражеский шестиствольный миномёт.
Гнев и ненависть к врагам, ужас и сожаление, сострадание и боль за погибающих в адовом огне, цельная гамма скорбных чувств и эмоций овладела мною, нахлыну-ла волной, сдавила сердце.
Только к утру фашисты прекратили кровавую бойню. В воздухе стоял смрад от газов, которые не улетучивались вверх, а стелились по низменности. Солнце взошло красным кровавым пятном. Ни начальника, ни писарей мы не дождались. Я велел Бигалиеву сходить на место катастрофы, поискать штабников. Может, кому-то нужна неотложная помощь? Я тем временем спустился к Днестру за водой, напоил лошадей, умылся сам. Река имела высокие и отвесно крутые берега. Ни пуля, ни бомба, ни снаряд отвесно упасть не могут, поэтому берег был надёжной защитой, чем и воспользовались мои товарищи. Бигалиев нашёл их живыми и невредимыми и спрыгнул к ним под берег. Синеглазый Иван Дмитриевич вскрикнул от радости, когда увидел его. Начались расспросы, где Наумов, целы ли повозка и документы? Штабники облегчённо вздохнули, оживились, когда узнали, что всё нормально.
За трое суток боёв противник, несмотря на превосходящие силы, не смог сбро-сить наши войска с плацдарма, лишь сузил его на протяжении Днестра до 2-4 ки-лометров. Но и враг понёс огромные потери, были истреблены более сотни немец-ких танков, около 10 тысяч солдат.
На фронте наступила полная тишина. Авиация не появлялась. В течение трёх дней, ни у кого не было и крошки во рту. Было не до еды, да и кусок в горло бы не полез в такой трагической обстановке. Но живым – живое. Писари пошли искать комендантский взвод. А я сходил на место катастрофы, откуда спешно удирая, мы оставили раненую лошадь. Но прежде решил пройти на место скопления техники и обоза, где оцепенел от потрясающей душу картины. Всюду валялись обгорелые трупы людей с искажёнными гримасой боли лицами, остова машин, рамы от «катюш». Сплошным слоем лежали осколки снарядов и бомб. В самом Днестре торчали верх дышлами брички, плавали останки опрокинутых машинами коней. Снова ненависть и сострадание объяли меня – на лбу выступил обильный пот, тисками сжало сердце. Столько людей в страшных мучениях отошли в вечность, оставив после себя пожизненно страдать вдов и сирот! Сколько человеческого труда бесполезно уничтожено!
Я обошёл мелкий лесок и кустарник – везде были воронки и осколки от бомб и снарядов. Негде было пройти от разбитой техники и трупов лошадей, среди кото-рых я высматривал своего гнедка. Я шёл всё дальше – везде была такая же печальная картина. Даже яблоневые сады в цвету были уничтожены, смешаны с землёй. Раненого гнедка нигде не было. Я вернулся к месту катастрофы и, взяв немного выше, в сторону фронта, увидел понуро и одиноко стоявшую лошадь. Повернув голову в мою сторону, конь жалобно заржал и, волоча страшно опухшую ногу, с усилием пошёл мне навстречу. Я не мог удержаться от слёз при виде своего мерина. У него не только нога, но и бок был отёкшим. Видно, началось заражение крови. Но убить из автомата, чтобы покончить его мучения, у меня не поднялась рука. Погладив его по шее, я зашагал в штаб. Конь без всякого повода, стараясь не от-стать, шёл за мной. В расположении штаба, увидев лошадей, он тоскливо заржал – у меня мороз пошёл по коже. Те ответно заржали. Достав ведро, принёс из Днестра воды и поставил перед Гнедком – он жадно начал пить. Я наломал ему ольховых веток, но есть конь не стал. 
– Зачем привёл полудохлую лошадь, которая вот-вот концы отдаст? – заругался Северин.
Я готов был расплакаться от его упрёка, которым он сыпал соль на мою душев-ную рану, и, чтобы не слышать его, ушёл к Братушкину. Когда вернулся, увидел, что кто-то, пожалев, выстрелил коню в лоб. Он, бедняга, падая, боясь ушибить больную ногу, все же не упал на неё. Крупная капля слезы не докатилась до земли, застряв на синих его губах. Я тоже не удержался от слёз. От Днепра до Днестра делили с ним вместе труд и отдых. Не полакомиться больше ему на родине глубокой осенью на густых зелёных озимях. Может, и мне где-нибудь суждено также погибнуть…
Смекалка, отвага и счастье солдатское.
Подавленный и угнетённый, я, шатаясь, подошёл к повозке, разбудив Бигалиева, спросил, где штабники? Он ответил, что не знает. У старшины Шадрина в комен-дантском взводе я узнал способ переправы на противоположный берег. Он заклю-чался в том, что с брички снимали ящик, конопатили отверстия тряпками, обшивали снаружи плащ-палатками и переправлялись в нём по воде. Я решил не подда-ваться унынию и, как всегда в таких случаях, занялся делом. Снял брезент с повоз-ки, расстелил под кустом и сложил туда с Бигалиевым документы. Освободив ящик, мы сняли его и опустили на землю. Послав часового найти где-нибудь бро-шенную фуфайку, сам начал рубить зубилом проволоку вместо гвоздей. Тот при-нёс всё, о чём я просил, и мы начали конопатить щели в ящике. Явились штабники и охотно присоединились к нам. Только Кулагин засомневался в нашей затее:
– Ничего у вас не выйдет – опрокинется ящик, и сами утонете.
– Попробуем, товарищ капитан, – блеснув синими глазами, бодро ответил мой тёзка, Иван Ветсало.
Когда «лодка» была готова, взяв за углы, направились к реке. Две железных ло-паты захватили вместо вёсел. Спустив ящик на воду, мы с Севериным забрались в него и поплыли. «Лодка» оказалась сверх ожидания отличной. Дав большой круг по Днестру, приплыли обратно. Энергичный и деятельный Северин велел загру-зить вещмешки, и вместе с Ветсало он поплыл на противоположный берег. Вторым рейсом увезли ящики с документами и Михаила Павловича. Дотемна перевез-ли всех, кроме меня и лошадей. Я привязал их за толстую ольху, наломал им, сколько мог, веток и забрался в окоп. Одежды со мной никакой не было – про-хладно, да и страшно. Я всю ночь не спал – на переднем крае часто вспыхивали ракеты, татакая, строчили «словоохотные» пулемёты и автоматы. Мыслями я был дома. Там сейчас горячая пора – сев. Каждая пара рук на учёте. Мои полуголодные женщины и дети, не покладая рук, не разгибая спин, копают, сеют, сажают. Стар-шей Марье 17 лет, остальные малявки. Справятся ли с огородом в 92 сотки? Нужно полгектара вскопать лопатой под зерновые; после письма Михаила Павловича к военкому под картошку обещали дать с колхоза лошадь.
Задремал я только под утро. Сквозь сон услышал, кто-то подошёл к  окопу, громко позвал. Выбрался со своей норы – солнце ещё не взошло. По низине поднимался туман. То был старшина полковых разведчиков с короткими ногами и с длинным, как бочка, туловищем. Он предложил варить мясо и велел разжечь костёр. Я принёс ведро воды, повесил на жёрдочку. Старшина, вернувшись откуда-то с то-пором, сев на хруп убитой лошади, стал рубить её. «Шкуродёр!» – неприязненно подумал я. Через несколько минут принёс мне куски вонючей дохлой кобылятины с белыми личинками червей. Я брезгливо отвернулся, плюнул и зашагал в комедантский взвод. С высотки застрочил немецкий пулемёт, над головой засвистели пули – пришлось залечь. Дождался, когда пулемёт умолк, бегом добежал до Братушкина. Друг достал мне хлеба и шпика. Когда я вернулся с наломанными по до-роге ветками для лошадей, старшина ел дохлятину – рвал куски зубами, что твой зверь. Наевшись, взял ведро с мясом, собрался уходить.
 – Отнесу ребятам, – ответил коротышка на мой недоумённый вопрос. Уставив-шись на меня настороженными пуговками мелких глаз, пригрозил: – Не вздумай говорить, каким мясом я их накормил!
Позже я узнал, что старшина бесславно погиб, когда ловил в брошенной дере-веньке, неподалеку от вражеских окопов, кур. Немцы услыхали, что куры кудах-чут, насторожились. А когда старшина вышел со двора с курами в руках, дали по нему очередь из автомата.
Я пошёл к Днестру, искать отлогое место, чтобы удобнее было подвести лошадей к воде. Северин уже был на середине реки, и я знаками показал ему, куда подгонять лодку. Только он подплыл, как снег на голову, свалился начфин со своим писарем и с чемоданами, начал просить Северина переправить их на другой берег. Не успел тот посадить их в нашу самодельную лодку, к берегу, подвели ещё четырёх лошадей – от сапёрного взвода и от второго батальона, стали просить переправить их вместе с нашими. Я дал согласие с условием, что помогут заставить лошадей лезть в холодную воду. Принеся предварительно припасенный кабель, конец его передал в лодку Михаилу Ивановичу. Я был в одном нательном белье, остальное покидал в ящик. Первым привязал проводом за шею Ватолку, а к её хвосту – карюю матку. Знал, они плавали как утки. Старшины тоже привязали за хвосты своих лошадей друг за другом, а потом – к нашим. Получилась длинная вереница лошадей. Между тем Северин доплыл до противоположного берега. Я махнул рукой – он натянул провод. Взяв Ватолку под уздцы, я повёл её в воду. Она смело шла за мной. Остальных старшины стали гнать за нами кнутами. Когда Ватолка по шею погрузилась в воду и поплыла, я ухватился левой рукой за её гриву, а правой – плыл. Было раннее утро, вода была холодной – у меня стягивало все жилы. Оглянулся – лошади плыли друг за другом. Только за Ватолкой не успевали, тянули нас назад. В середине реки течение быстрее, последние лошади оторвались от моих. Но никуда не свернули, плыли за нами.
На берегу, куда мы подплывали, собралась толпа военных, наблюдавших, как мы боремся со стихией. Вскоре Ватолка выбралась из воды, отряхнулась, как ни в чём ни бывало, стала жадно хватать душистую траву. Немного погодя, доплыли и другие лошади. Я почти полчаса находился в реке, продрог до посинения. Все подходили ко мне, поздравляя, жали мокрую, холодную руку. Вода ещё стекала с испод-него белья, а я уже отвязал лошадей, спутал им ноги и пустил пастись.
– Иван Прокофьевич, немедленно подойди к костру, зуб на зуб не попадает – за-болеешь! – сердясь, приказал Михаил Павлович.
Принесли мне сухое бельё, и я прямо у костра переоделся – надел брюки, гимна-стёрку, обулся в сапоги. Капитан подал мне фляжку с водкой и велел выпить, что-бы избежать простуды. Прямо с горлышка я сделал несколько глотков. У костра стряпал писарь начфина: в ведре варил суп, а на сковороде, возбуждая аппетит, жарилась ароматная свинина. Когда всё было готово, позавтракали. Северина интересовало, как я провёл ночь.
– Жутко было, Михаил Иванович, – признался я. – Не спал, думал, если фашисты надумают сбросить нас в Днестр, у меня нет даже оружия с собой. Впрочем, нем-цы, убедившись, что не могут нас опрокинуть в реку, молчали, наши тоже помал-кивали, не в силах пока развить наступление.
Кстати, наступление противника  с целью сбросить нас с плацдарма с вводом в бой резервов продолжались почти две недели, до 23 мая, но это не помогло. Мно-гочисленные атаки немецкой пехоты захлёбывались под ружейно-пулемётным и артиллерийским огнём. Использовались при этом и реактивные миномёты – «ка-тюши», находящиеся на восточном берегу Днестра. Танки сжигались как артилле-рией, так и бойцами из противотанковых гранат. В ходе упорного сопротивления защитников плацдарма фашисты были обескровлены и вынуждены прекратить на-ступление. Наши подразделения вновь овладели посёлками Шерпены и Пугачены, что тоже способствовало укреплению плацдарма.
После завтраки и водки, я быстро согрелся и захотел спать. Взяв разрешение на отдых, я пошёл в сад, что раскинулся возле двухэтажного с балконом особняка. Когда-то он был изящен и красив, а сейчас верхний этаж наполовину разрушен снарядами и бомбами. В подвале, под домом, находились почти все штабы. Посте-лив на траву плащ-палатку, я после нескольких ночей, проведённых без сна, уснул, как убитый.
Местность, где находились штабы, видна была с немецких высоток, как на ладо-ни, невооружённым глазом, поэтому предусмотрительный Габов подыскал за буг-ром землянку, куда вскоре мы и переехали. Рядом я начал копать  яму-убежище для лошадей – на воле могут их украсть. Михаил Павлович посочувствовал, мол, долго придётся копать. Действительно, земля вокруг землянки давно не пахалась и превратилась в залежь, где рос густой пырей. После голодухи лошади так плотно наедались им, что животы у них выпирали – тяжело становилось дышать. До суме-рек я выкопал просторную яму, завёл туда лошадей, сам вошёл в землянку. Габов, вызвав батальонных писарей, уточнял, сколько в полку за дни боёв было безвозвратных потерь. В каждом батальоне находились бойцы, которых не было ни в числе живых, ни среди мёртвых и раненых. Сварливый писарь из себя выходил, требуя металлически-командным голосом принести сведения обо всех бойцах.
– Если на человека упадёт бомба весом с тонну, ничего от него не останется, – заступался за батальонных писарей Бодров, растирая и теребя тонкий нос. – Эта задача не выполнима.
– Но кто-нибудь всё равно видел, как боец погиб, – сверля его злыми пуговками маленьких глаз, возражал Габов, не видевший, что творилось на Днестровском плацдарме.
– Во время бомбёжки, особенно ночью, каждый спасает сам себя – он не замеча-ет, что происходит с другими, – упорствовал Бодров, чей красивый нос покраснел от терзания.
– Ну, где хотят, там пусть и ищут сведения, а к завтрему, чтобы они были полно-стью на весь состав подразделений. А теперь идите! – строго скомандовал Габов, к тому времени получивший звание сержанта.
Простившись, батальонные писари ушли гуськом. Наступила тишина.
– Товарищ Наумов, – торжественно заговорил Герасимович, – мы с капитаном подали рапорт о представлении вас к награде.
– Опять, что ли, к Красной звезде? – ухмыльнулся я.
– Нет, к медали «За отвагу»! – покраснев, сказал Анатолий. – За то, что отважились переправить через Днестр 6 лошадей, и успешно это сделали. В этом был большой риск. Вдруг бы они запутались в кабеле и утонули!
– Кому сгореть в огне, тот в воде не тонет, – ответил я ему поговоркой.
– В какой раз представляем к награде, а её всё нет! – упрекнул Иван Дмитриевич. – А уж, в какой раз через Наумова выходим сухими из воды! В Иверском он благополучно выбрался со штабными документами. И меня, раненого, вывез. А то бы остался в плену, томился бы где-нибудь в фашистских застенках – до сих пор уже насмерть заморили бы. А как он о конях заботится! В некоторых подразделениях из 10 лошадей, не осталось ни одной. А он из трёх потерял лишь одну, и это случилось не по его вине.
Зря беспокоился за меня наш добрый и чуткий Ветсало, через неделю мы с Гера-симовичем принесли из штаба дивизии гвардейские значки, медали и ордена. Пе-ред строем вручили их полковым офицерам и солдатам, в числе которых был и я.
Убийство доверили палачу.
Однажды перед нашим штабом солдаты начали копать могилу для «изменника Родины», которого должны будут расстрелять перед строем. Я поинтересовался у Михаила Павловича, в чём состоит измена этого немолодого солдата? Оказалось, он дезертировал с плацдарма. Одевшись в гражданскую одежду, хотел уйти в тыл, но его задержали, и военно-полевой суд приговорил к расстрелу.
– Товарищ капитан, но тогда расстреливать нужно не только его! – воскликнул я. – На моих глазах шофёры бросали машины и на надутых баллонах кидались в Днестр, чтобы спастись из этого пекла.
– Михаил Павлович, вы запишите Наумова защитником, пусть он выступит, и изменника, возможно, простят, – ехидно улыбнулся Северин.
Я вспомнил случай, когда и меня, ни в чём не повинного, высказавшегося в за-щиту Герасимова, грозились расстрелять на Северном Донце, и сердце моё заще-мило, меня всего облило холодным потом.
– А почему не спрашивают с военачальников за то, что они до конца не продума-ли операцию, подставили орудия, технику, обозы под адовый огонь? – зло прого-ворил я, вытирая рукавом пот со лба. – Когда же они научатся воевать и беречь людей?  Хотят всё взвалить на бесправного солдата, мол, расстреляем одного – бу-дет урок остальным! Погибайте, но не смейте ослушаться бездумных командиров! У этого солдата четверо детей, а жена получит известие, что он расстрелян, как «изменник Родины». Как они будут жить с этим клеймом? – Все слушали меня, разинув рты, но при Калугине не хотели высказывать свои мысли вслух. Замолчал и я.
– Но, как, позвольте узнать, поступать тогда с дезертирами? – смутился Михаил Павлович, не ожидавший, что я могу так разгневаться.
– Так называемый «преступник», наверно, и сам раскаивается в своём поступке, – всё ещё горячась, сказал я. – Надо дать ему возможность исправиться в штрафной роте, смыть кровью вину. Но кто ж меня послушается?
Когда со всех сторон привели солдат к месту казни и построили вокруг ямы бук-вой П, приехала автомашина, битком набитая начальством, которые привезли по рукам и ногам связанного «преступника». Поставили его перед строем – среднего роста, с русыми волосами, бледен, как смерть. Один из военачальников выступил вперёд, начал зачитывать приговор. «Изменника» повернули лицом к могиле, но автоматчики, которых выдвинули вперёд, почему-то не дали очередь по нему. Из группы военных вышел чёрный, как смоль, старший лейтенант с огромным орли-ным носом, который выстрелил «изменнику» в затылок, – убийство доверили па-лачу. «Преступник» с серым безжизненным лицом грохнулся на землю, больше не пошевелив ни рукой, ни ногой. Стащили его в яму и закопали. На месте остался чернеть бугор земли – ещё одна безымянная могила русского человека. Это бес-смысленное убийство оставило у всех на душе тяжелейшее впечатление.
Во второй половине мая наш полк отправили в тыл в Одесскую область на пере-формировку. Пехота по батальонам впереди, в строю, а обозы и штабы сзади. Сол-даты наполнили окрестность песнями. Только русский чудо-богатырь, составляю-щий основу советской армии, вынесший вместе с остальными народами нашей страны все тяготы войны, не однажды побывавший у смерти на языке, способен так вдохновенно петь и радоваться жизни!
Остановились на территории совхоза. Штабисты облюбовали место на меже ви-ноградника. А в конце мая перебрались к крупному дубовому лесу, напомнившего далёкую милую родину. Так же куковала кукушка, цвели те же цветы, трава была по пояс – наши лошади лоснились от жира. Я тоже отдыхал душой и телом на лоне природы, ухаживая за четвероногими друзьями и выполняя разовые поручения по доставке пакетов в штаб дивизии.
Часто в наш полк приезжала агитмашина. Мы смотрели фильмы, артисты давали нам концерты. Я читал армейскую и дивизионную газеты, в которых писалось об открытии второго фронта против гитлеровской Германии. На французской терри-тории союзники высадили крупный десант против фашистских войск. Бойцы ожи-вились – легче будет бить врага! Был организован митинг, в котором участвовала и наша дивизия. Жаль только, долго пришлось ждать открытия второго фронта. Ушлые союзнички выжидали момента, когда воюющие стороны будут обессилены, подобно дерущимся петухам, чтобы после долгой драки взять их голыми руками, то есть воспользоваться плодами победы без лишних для себя потерь. Но не дождались желаемого. Россия, поставив промышленность, транспорт и сельское хозяйство на военные рельсы, окрепла и даёт по врагу удар за ударом. Убедившись, что мы одни справимся с Гитлером, Англия и США поторопились вступить в войну.
Я то и дело писал домой письма, но ответы получал редко. В них узнавал, что все живы и здоровы, в том числе и мать. Жена моя, Анна Мироновна, работала снача-ла свинаркой в колхозе, потом дояркой. Старшая Мария была конюхом. Местная власть, ссылаясь на указ правительства, яростно выколачивала с наших разорённых войной хозяйств недоимки по налогам и поставкам. Корова у нас была уже старая, молока давала мало, и мои труженицы-женщины вырастили взамен ей тё-лочку. За неё и уцепились. Сельсовет подал иск на мою жену в народный суд за неуплату сельхозналогов. Решением суда велели ей продать тёлку, а деньги внести в счёт их погашения.
Солдат с утра до вечера учили на тактических занятиях. Неожиданно поступил приказ – в каждом подразделении скосить по центнеру сена на лошадь. Меня от-правили в транспортную роту, к Базурину, заготавливать сено и тюковать его. Я был привычен к этой работе, и мы за неделю справились с заданием. Вернувшись в штаб, стал ждать сигнала, грузиться на поезд и отправляться на фронт, где войска развивали стремительное наступление, потому что в армию поступало много тех-ники и вооружения – новые виды танков, самолётов, бронемашин, пушек, миномётов. В конце июня получили приказ сниматься с насиженного места. Пешие колонны строем и песнями тронулись на станцию, куда прибыли через 2 дня. Здесь, на запасном пути, нас ожидал эшелон товарных вагонов. Тут же начали грузиться – шум, крик, отборная брань. Я погрузил своих лошадей с транспортной ротой, где у меня было заготовлено сено. Командир полка прошёл вдоль вагонов, объяснял ездовым, что вдоль эшелона натянута верёвка. Если нужно будет напоить лошадей, проезжая через реку, или около дороги накосить зелёную траву, то надо дёрнуть верёвку, и поезд остановится.
Как поляки благодарили нас.
Ночью проехали город Тирасполь. Утром я сообщил товарищам, что едем не на Ленинградский фронт, а скорее всего, в Белоруссию, оттуда готовится наступление на Польшу. Все обрадовались – боялись насидеться под Ленинградом голодными. На каждой станции жители выносили, как на базар, менять на мыло и бельё продукты и самогон. В каждом вагоне бойцы пели песни, а когда поезд останавливался, выходили и на вольном воздухе плясали. Верёвка, что шла к машинисту, всё время дёргалась и по необходимости и без. Только глубокой ночью поезд двигался без остановок. Я иногда навещал свой штаб – писари тоже гуляли напропалую.
Местность менялась на глазах. Проезжали сосновые леса, мосты. Возле какой-то реки, вдоль железнодорожной насыпи, заметил несколько десятков спущенных под откос вагонов. Поделился наблюдениями с пассажирами, мол, фронт близко. Меня успокоили – это работа белорусских партизан. Но ехали мы после этого недолго. Поезд остановился, и дали команду выгружаться. По настеленным доскам скаты-вали брички с платформ, лошади спокойно спускались по ним на землю, мы запря-гали их. Я скоро очутился возле вагона, где был наш штаб. Писари нагрузили в подводу документы. Пехотные полки пошли колоннами вперёд, а транспорт длин-ным обозом следом. Проходили вдоль вековых сосновых лесов, кое-где по поля-нам виднелись убогие белорусские деревушки с тощими посевами. Ночевали всем полком на полянах и снова в путь, забираясь вглубь Белоруссии. К вечеру второго дня нас обогнала колонна танков. Я считал, считал – потерял им счёт. Остановились возле соснового бора, раскинули палатки.
– Стоять долго не будем – предстоит прочёсывать леса, – предупредил озабочен-ный Михаил Павлович. – Здесь орудуют банды. Пока были фрицы, бандиты души-ли их. Вступили наши войска – делают то же самое с нашей армией. Смотри, Иван Прокофьевич, лошадей на волю не выпускай ни днём, ни ночью, и сам в лес не уг-лубляйся.
Я соорудил из жердей карду, установил кормушку. В последующие дни я запря-гал лошадей, подъехав вплотную к лесу, останавливался. Меня оставляли с ло-шадьми, а пехотные подразделения, стараясь не терять из виду друг друга, прочё-сывали леса и овраги.
Тем временем танковые подразделения и части самоходных орудий, прорвав по всему фронту немецкую оборону, освободили Львов и Ковель, далеко углубились в польскую территорию, развив направление на старинный город Люблин. Пехот-ные части, чтобы не отстать от них, двигались днём и ночью. В окрестностях Люб-лина загорелись жестокие бои. Наши части захватили город в кольцо. Немец яро-стно сопротивлялся. Наконец, больше половины города заняли наши войска. Здесь ещё шли уличные бои, когда любители сладко поесть и попить из транспортной роты во главе с плутоватым Базуриным уехали за трофеями. Вернулись в сумерках – обе подводы нагружены продуктами и ящиками ликёра.
Я встал на заре охранять лошадей, которые обрадовались свежей траве. Сев на полянке, углубился в воспоминания. Давно ли в детстве выезжали в ночное, разво-дили костёр и до утра резвились, играли, рассказывали сказки, пекли картошку, готовили «по-киргизски» шашлык? Мои размышления были прерваны приходом дяди Васи Куклемина, кузнеца из ветеринарной части, недавно перековавшего наших лошадей. Пожилой, высокого роста, с русыми щетинистыми усами родом этот великан был из Свердловской области. Он похвалился, что в транспортной роте стырил бутылку ликёра. Одному пить не интересно и предложил составить компанию. Я принёс кружку с закуской, и, расположившись на поляне, мы, смакуя, потягивали сладкий напиток. Из ближайшей деревушки к нам поднялся поляк в шляпе и сапогах. Мы предложили ему выпить – он не отказался и всё внимательно приглядывался к нам. Посидев, гость-разведчик ушёл за своей бутылкой ликёра. К выпивке подоспели лейтенант Матросов и сержант Козлов с транспортной роты. Поляк при-гласил нас всех к себе в деревню. Я убрал лошадей и отпросился в гости к иностранцам. А лейтенант Матросов пошёл за гармошкой. Подойдя к околице, где ожидал нас поляк с Куклеминым и Козловым, Матросов, приятной наружности молодой человек, растянул меха гармоники и, перебирая клавиши, чистым, высоким голосом запел забористую, весёлую песню. Я поддержал его своим басом. В дерев-не нашу компанию окружили шумной нарядной толпой молодёжь, мужчины и женщины, и тут же на зелёной лужайке начали плясать краковяк под аккомпанемент аккордеониста. Мы любовались эффектно выглядевшими нарядными девушками и женщинами, плавно кружившимися в танце. На фоне белоснежных кофточек и безрукавок изящно смотрелись красные бусы, венки с пёстрыми лентами за спиной. Словно парашюты, раздувались при кружении разноцветные пышные юбки с передниками. Мы тоже старательно водили ногами, пытаясь попасть в ритм их национального танца. Когда поляки и полячки закончили пляску, снова растянул меха гармоники Матросов, заиграл «Цыганочку. Козлов, признательно кивнув другу, легко вошёл в круг, гордо выпятив грудь и откинув назад голову. Уперев руки в бока и топая солдатскими ботинками, легконогий парень высмотрел в толпе «зазнобу», красивую и озорную полячку с белым сахарным лицом. Не сводя с девушки горящих глаз, легко прыгнул вверх, побил ногу об ногу и быстро прошёл к ней. Та, весёло засмеявшись, грациозно отклонилась от него и, приплясывая ногами, поплыла по кругу. Козлов снова подбоченился, наклонил корпус и голову вперёд, шутливо изображая ими своеобразное «бодание», а ногами – «лягание», и, дробно стуча, двинулся догонять «возлюбленную». Девушки, одобряя темпераментного танцора, что-то восклицали по-польски. Выскочили в круг несколько польских ребят, и, подражая Козлову, тоже начали выбивать ногами дробь.
Потом поляки и полячки наперебой начали приглашать к себе в гости. Так мы и ходили с ними в обнимку и с песнями под звонкую гармонь и аккордеон из одного дома в другой, где гостеприимные хозяева, выражая благодарность нам, представителям русской армии, за то, что прогнали немцев, угощали нас ликёром и фруктами.
На другой день, с утра, дали команду запрягать и двигаться дальше. Старинный польский город Люблин был полностью освобождён от немцев, мы торжественно вступили в него. Жители Люблина в ярко вышитых национальных одеждах вы-строились встречать нас, оживлённо переговариваясь, с интересом разглядывали «русскую непобедимую армию». Солдаты колоннами шли впереди, следом – обо-зы. Замыкала победоносное шествие ПФС (Почтово-фельдъегерская связь) на бы-ках и с санитарными собаками.
 – Ой, Боже кохане, русские заставили воевать всех своих животных – и собак и коров, разве они не победят! – восклицали эмоциональные польки.
Колонны и обоз часто останавливались – собаки яростно грызлись, скулили, лая-ли, создавая щемящую душу картину. За Люблином больше собак-санитаров я не видел, видимо, вернули их обратно в Россию.
Гимнастёрки и брюки на наших солдатах полинялые, у многих на коленях и лок-тях зияли дыры, обнажая грязное нижнее бельё – кальсоны и рубашки. Мне было совестно и почему-то обидно за нашу «непобедимую армию». По сравнению с польским разнаряженным населением мы выглядели совершенно нищими. Стояла июльская жара 1944 года. На столиках вдоль тротуаров поляки выставили угоще-ние, приглашая выпить холодного квасу, пива, покурить папирос. Наши солдаты ничем не брезговали.
Выехав из Люблина, армия и обозы остановились ненадолго – надо было успе-вать за танковыми дивизиями с автоматчиками. Мы не знали ни сна, ни отдыха. Наше командование, видимо, боясь дебоширства и мародёрства солдат, редко раз-решало останавливаться в населённых пунктах. Короткие двухчасовые стоянки, привалы, делали чаще всего возле сосновых лесов или речек.  Пехотинцы в тени деревьев засыпали богатырским сном, а мы, ездовые, кормили и поили лошадей. Выручали писари, которые садились править лошадьми, а я на ящиках с бумагами, как на подушках, мог позволить себе немного поспать. Проезжали польские город-ки и села, утопающие в вишнёвых садах. В одном селе наш штаб снял квартиру. Хозяин, поджарый, веснушчатый и жизнерадостный, угощал нас вишнёвым ва-реньем, жареной картошкой и свининой. Отдохнув сутки, мы опять тронулись в путь. На прощанье я спросил, далеко ли до Вислы.
– Через три дня доберётесь до неё, – был ответ добродушного поляка.
Чтобы скоротать время во время езды, вспоминали мирную жизнь, рассказывали о сверхъестественных, труднообъяснимых явлениях. Об одном из них поведал Иван Дмитриевич. Я почти без изменения привожу его читателям: «Однажды ста-рик-пасечник, поздно вернувшись  с пасеки домой, взял под мышку бельё, которое подала сноха, и ушёл в баню. Внуки давно уже спали, лёг и сын. Покончив с хло-потами на кухне, прилегла и сноха. Дважды просыпалась она ночью, старика всё не было. Встревоженная, она разбудила мужа Дмитрия и велела сходить в баню за отцом – не угорел ли он там? Тот собрался, вышел из дома. Подойдя к бане, крик-нул: «Тятя, тятя!», – никто не ответил. Прислушавшись, услыхал стон. Испугав-шись, Дмитрий побежал за соседом. Разбудив его и взяв фонарь, вместе вошли в тёмную баню, осмотрели все углы, взглянули под полок – никого. Керосиновая коптилка валялась на полу, бельё лежало на лавке в предбаннике. На всякий слу-чай посмотрели в печь под каменкой – баня топилась по-чёрному. Стон теперь от-чётливо доносился оттуда, и мужики стали вытаскивать тело. Когда они с трудом вынули его, Дмитрий едва узнал в нём отца. Тот был весь измятый, переломлен-ный, еле живой, жалобно стонал. Его унесли домой, вымыли от сажи, обрядили, положили под образа, куда кладут покойников. Старик был ещё в сознании, глаза перепуганные, готовые выпрыгнуть из глазниц. Сын спрашивал: «Что случилось, кто тебя изуродовал?» Тот лишь головой мотал и вскоре умер, так и не сказав, как очутился в печке».
– Знать, параллельно нашему миру существуют другие, с недружелюбными сущ-ностями, они наблюдают за нами, творят злые дела по отношению к человеку, – сделал вывод Иван Дмитриевич. – Только мы их не видим.
– Остаётся молиться Богу, чтобы Он защитил нас, грешных, от них, – содрогнув-шись всем телом от рассказа Ветсало, сказал я и перекрестился.
– Страшнее фашистского оборотня никого нет, – нервно барабаня пальцами по перекинутой через плечо полевой сумке, возразил Герасимович, на себе испытав-ший все прелести лейтенантской жизни на переднем крае.
– Ничего, доломаем фашистскому зверю хребет! – самоуверенно сказал Северин, поглаживая чёрные лоснящиеся усы. – Скоро будем в Берлине!
– Скоро только сказка сказывается, каждый километр достаётся солдатской кро-вью, – вздохнув, я дернул вожжи – лошади поскакали рысью.
На подходе к Висле немцы яростно сопротивлялись. Наши военачальники, успев к тому времени накопить опыт ведения войны, научились воевать и разгадывать замыслы врага. Да и снабжение войск намного улучшилось. Они тянули за собой вспомогательные полки самоходных орудий, танковые дивизии и так долбанули фашистов, что те не выдержали и опять показали пятки. На исходе июля наши войска под огнём противника на плотах форсировали Вислу и заняли большой плацдарм. Штаб переправился на противоположный берег, а я с лошадьми и доку-ментами остался при транспортной роте до тех пор, пока не будет для конного транспорта какой-нибудь переправы. Остановились прямо на берегу Вислы. Моло-дёжь тёрлась всё время в польской деревеньке возле девушек, а мы, «старики» – возле лошадей.
Армейский сапёрный батальон в составе 520 человек строил через Вислу мост. Всё ближайшее польское население было мобилизовано на рубку и доставку леса. Строительство моста передвигалось быстро – его тянули с обоих сторон. Я подол-гу смотрел, как сапёры ловко заколачивают сваи копром. Погода была нелётная, низко по небу плыли облака, с утра до обеда стояли туманы. Немецкие самолёты не беспокоили нас. Но командиры и солдаты, видно, совсем забыли, что враг ещё силён и коварен. Мы ютились на берегу Вислы под открытым небом, не делая ни блиндажей, ни окопов.
У смерти на языке.
Погода в начале августа прояснилась. Однажды прибежал с польской деревушки Базурин, скомандовал:
– Запрягайте! Вверх по течению Вислы установлен понтонный мост, сегодня но-чью переправимся на плацдарм.
Обоз вытянулся вдоль дороги – солнце опустилось за горизонт. Едва отъехали, я оглянулся назад. С немецкой стороны к нам летела эскадрилья тяжёлых бомбарди-ровщиков. Все засуетились. Вздёрнув острый подбородок, Базурин дал команду сворачивать в лес. С первого залёта трогать нас не стали, только ведущий самолёт пустил дымовое кольцо, обозначая остальным объект бомбёжки. Пока бомбарди-ровщики делали второй заход, стемнело. Лошадей мы расставили россыпью в лесу под деревьями, а сами, как суслики, попрятались по выкопанным норам. Ведущий самолёт «вешал» фонари. Светло, как днём, – не жалей фриц бомб! Они с воем па-дали, взрывались, сотрясая воздух и землю. Мы лежали ни живые, ни мёртвые. Медленно опускались фонари, один из них зацепился за сучок сосны, под которым был я. 
– Эй, кто-нибудь потушите фонарь, а то загорится сосна – сильнее будут бом-бить! – выкрикнул я. Но кому охота высовывать голову из укрытия, когда рвутся бомбы, гремят взрывы? Пришлось выйти мне, искать длинную палку, чтобы дос-тать фонарь, а потом ногою сшибить его.
Бомбёжка прекратилась только утром – стали считать потери. Осколком в сердце сражён наповал кузнец дядя Вася. Его похоронили на берегу Вислы, около строя-щегося моста на братской могиле. В транспортной роте убило четырёх лошадей. Двух безнадёжно раненых, не дрогнув, пристрелил сам Базурин.
Всем тылам полка дали приказ перебраться на другую сторону дороги, в лес, что был позади польской деревеньки. Тут уж я не стал ждать приказа, выкопал блин-даж с накатом в два ряда, окопал и лошадей, только повозка осталась под сосной – не успел его укрыть. День провели тихо. С наступлением темноты опять прилетели немецкие стервятники, навешали фонарей. Три подводы ездили днём в армейский склад за продовольствием. Приехав, лодыри-ездовые выпрягли лошадей, но не за-маскировали их, и мы из-за них оказались в центре бомбёжки. С вечера ко мне прибежал с транспортной роты мой земляк Мальцев с новобранцем-татарчонком, попросился ко мне в блиндаж. Всю ночь они тряслись возле меня мелкой дрожью. Самолёты, не переставая, бомбили всю ночь. Одни бомбят, другие летят за бое-припасами. Чьих-то лошадей завалило в окопе землёй – еле откопали.
Польскую деревню немец тоже не пощадил, бросая на неё зажигательные бомбы. К утру от неё остались лишь пепел, уголь да зола. На берегу, где строился мост, враг обнаружил зенитные батареи, которые в ночное время без прожекторных ус-тановок не могли дать отпор врагу. Беспомощные зенитчики удирали в лес, теряя на ходу пилотки. На третью ночь бомбежка снова повторилась. Из транспортной роты снова убило двух лошадей.
Наконец из штаба получен приказ – отвести тылы дальше от Вислы. Проехали километра три, встали на берегу небольшого озера, где росла какая-то чёрная ки-сло-сладкая ягода. Отдохнули от бомбёжек – никаких забот, кроме лошадей. Од-нажды приехал в наше расположение дебелый, тучный Фролов, начальник продо-вольственного склада полка, и попросил у Базурина солдата с его роты.
– Нужно отправить продукты на плацдарм, – вытирая вспотевший лоб несвежим носовым платком, сказал полный Фролов. – Завезём их на машине до переправы, выгрузим и отпустим водителя. Грузовик нельзя там держать – часто бомбят. Пока не приплывёт лодка с того берега за продуктами, нужна охрана понадёжнее.
– Ах, понадёжнее, возьмите вон, Наумова! – с присущей ему легкостью козырнул Базурин, указав на меня острым подбородком.
Пришлось сесть в машину, которая была уже нагружена продуктами. Едва успел попросить подвернувшегося бойкого Мальцева присмотреть за штабными доку-ментами и лошадьми. Подъехал грузовик к штабелям соснового леса, выгрузили продукты прямо на землю, и рыхлый начальник с водителем, не задерживаясь, уд-рали. Я начал таскать ящики с консервированной американской колбасой, свиным салом-шпиком, вёдра с мёдом и кули с хлебом и солью к берегу, чтобы быстрее за-грузить лодку, когда она подплывёт. Сложив их аккуратно, стал любоваться, как ловко сапёры строили мост, забивая сваи чугунной бабой. Но тут из-за туч, словно ястребы, вынырнули «мессеры» и стрелой устремились к мосту. По ним забили зе-нитные установки. Но они, гады, так низко опустились, что по ним невозможно стало бить. Зенитки умолкли, теперь стервятники действовали без боязни.
Я стоял в нерешительности: если убегу, оставив продукты, то найдутся люди, ко-торые при любых обстоятельствах воспользуются добычей, а мне придётся отве-чать. Неподалеку рос одинокий куст тальника. Я забрался туда и, окаменев, стал ждать смерти. «Мессер» с бреющего полёта бомбил мост, прямым попаданием угодил в устройство, которым били по сваям, оно пошло ко дну. В нескольких местах настил из брёвен и досок разлетелся на щепы. Потом самолёты ударили по зенитным орудиям, которые стояли рядом со мной. Я думал, что живу последние минуты, был твёрдо уверен, что меня убьют и похоронят. Как заяц под кустом, ни жив, ни мёртв, смотрю, как с неба летят бомбы. Вот одна угодила на дорогу, по ко-торой везли к мосту лесоматериал, разбила две автомашины, изувечив немало лю-дей и лошадей. Крики о помощи наполнили окрестности. Другая бомба нависла прямо надо мной. Смотрю, летит на меня смерть, застыв, мысленно уже прощаюсь с жизнью. Но безносая, к счастью, обошла меня. Бомба упала позади, в метрах двадцати. Куль соли, что лежал наверху, воздухом сбросило в Вислу. Два ящика консервов воздушной волной раскидало по песку. Часть банок цела, остальные по-короблены и перебиты осколками.
После бомбёжки я цельные консервы собрал, остальные крикнул мостостроите-лей, они забрали себе. Прикатил капитан Фролов – щёки свисают, как у хомяка. Осмотрел всё – мрачное, узколобое лицо прояснилось.
 – Могло быть и хуже! – вздохнув, сказал он. – Уходить будешь, возьми себе сколько хочешь консервов, остальное всё спишем на бомбёжку.
Водитель повернул машину – уехали. Засунув в рукав бушлата 3 банки, я стал ждать лодку. А сапёры, убрав раненых и убитых, снова принялись за дело. Через полчаса пришла лодка, куда загрузили продукты.
Освободившись, перед уходом я побывал на могиле дяди Васи, где на дощечке карандашом были написаны дата смерти и кто похоронен. Их скоро сотрёт дождем и снегом, и никто уж больше не навестит эту безымянную могилку! Лишь на далё-кой родине жена, мать, дети, получив извещение о смерти кормильца, будут опла-кивать его, пока сами не умрут…
 Я подошёл к своей повозке, как к родному дому.
 – Живой, что ли, Наумов? – с кривой улыбочкой подойдя ко мне, спросил Базу-рин. – Как же ты уцелел? 
– Если будете посылать под бомбы, товарищ старший лейтенант, каждый день, не имея на то никакого права, то не уцелею! – прямо, без обиняков сказал я, хотя, по правде, у меня не было даже желания говорить с ним. 
Через неделю, не дождавшись моста, нас переправили на плацдарм лодками. На-дев лошади прочную узду, спускали её в воду и подтягивали морду на нос лодки, а двое гребли к противоположному берегу. Отдельно переправляли брички и ос-тальное имущество. Когда я очутился в штабе, начались расспросы, как я уцелел с лошадьми. В транспортной роте потеряли 6 лошадей, а некоторые подразделения совсем остались без них. Узнав, что Базурин вместо своего бойца послал к пере-праве меня, возмущению Калугина не было предела: 
– Вот пройдоха! Какое он имел право посылать под бомбы, когда вы ему не под-чинены? – круглое лицо капитана раскраснелось, большие карие глаза, смотрели укоризненно. Он даже перешёл на «вы» при этом. – И почему послушались его, бросив штабную повозку с документами и личным имуществом? А если бы вас бомбой накрыло, что с ними стало бы? 
Я еле успокоил Михаила Павловича, сказав, что вместо себя оставлял надёжного человека, земляка  Мальцева.
В полку конного транспорта оставалось мало, меня с лошадьми задействовали на перевозке ржавой колючей проволоки к передней линии фронта. Однажды катуш-ка повисла у меня на руке, колючка впилась в ладонь, сделав глубокую рану, кото-рая долго не заживала. Перевязал кровоточащую рану тряпицей – лечить было не-когда. Хоть я и числился в штабе, но выполнял самые опасные задания вдоль ли-нии фронта, в том числе строил вместе с сапёрами на высотке наблюдательный пункт, где неоднократно осыпали нас минами. Однажды после артналёта я стал за-кидывать автомат на плечо, а ремень осколком перерезан. Сапер Стаценко вытер пот со лба и говорит:
– Ну, дружок, ты сегодня у самой смерти был на языке!
Узнав об этом, Михаил Павлович твёрдо сказал:
– Наумов больше ни на какое задание не поедет, иначе шестеро ребятишек оста-нутся сиротами. – Немного подумав, добавил: – В полку организуются месячные сержантские курсы – он будет обслуживать учебную роту!
 Слёзы признательности комком застряли в горле – я поспешил выйти. Так я про-вёл свой курортный месяц при учебной роте, возя для них продовольствие. Когда роту расформировали, я вернулся опять в распоряжение штаба. Однако лошадей при штабе держать больше не разрешалось, и я стал ждать, куда меня определят. Грустно было расставаться с товарищами, с которыми прошёл огромное расстоя-ние по военным дорогам от Днепра до Вислы. Я прикипел к ним сердцем, особен-но к Михаилу Павловичу, который был добр ко мне, жалея моих детей, берёг от неоправданного риска.
На строительстве моста работы завершились. Вокруг по лесам установили даль-нобойную зенитную артиллерию и несколько прожекторных установок – бомбить мост немцам больше не удавалось. Все польское население с плацдарма было эва-куировано в тыл, а что оставалось не сожжёнными немцами – сады, постройки – использовалось для сооружения землянок, блиндажей и других укрытий.
Под началом Скрипченко
Шёл октябрь 1944 года. Меня определили в химвзвод, куда требовался грамот-ный человек. Якобы командир там деспотичный, но Михаил Павлович обещал, ес-ли будет плохо, перевести в другое место. Командир взвода лейтенант Скрипчен-ко, ниже среднего роста, белобрысый, веснушчатый, сам зашёл в штаб за мной. Одет он был во всё новое, на груди поблёскивал орден Красной звезды. Прощаясь, я едва сдерживал слёз.
– Скрипченко, не обижайте Наумова, а то будете иметь дело со мной! – преду-предил Северин, растроганный видом моих слёз. Тот промолчал.
Неприятности мои начались с самого начала. Вернее, я сам того не подозревая, независимым поведением невольно снижал влияние деспотичного командира на его подчинённых, чем вызывал острую неприязнь у него. Взвод наш размещался в деревенской риге. Сидя в своём углу, так называемом кабинете, Скрипченко при керосиновой коптилке чуть ли не по складам читал книгу «Военное химическое дело». Все «химики» давным-давно храпели по углам – мне не спалось. Вдруг ко-мандир взвода окликнул несколько раз ординарца  Бузыкина, тихого, с густыми ресницами, русоволосого молодого человека. Проснувшись, тот, как ошпаренный, подбежал к нему.
– Чего, товарищ лейтенант? – Бузыкин весь взмок от волнения.
– Да вот, гвоздь нашёл, – важно сказал тот. – На, положи в ящик.
Зачем надо было будить крепко спящего человека из-за ржавого гвоздя? Это бы-ло бы смешно, если бы не было грустно от сознания, что я попал под начало само-влюблённого, глупого человека, не жалеющего подчинённых, находящихся на пе-реднем крае, ежедневно рисковавших жизнями.
На следующий день Скрипченко дал команду всему взводу пахать и собирать картошку с огородов эвакуированных поляков на корм лошадям и на пищу солда-там. Откуда-то привезли однолемешный плуг. После завтрака я запряг пару лоша-дей, и мы поехали. Когда заехали пахать, высокий и подвижный, с седыми висками на русоволосой голове Феодос Егорович Румянцев налегал на плуг, а я правил ло-шадьми. Остальные собирали картошку и отсыпали в бричечный ящик. Наш ко-мандир постоял возле нас и, убедившись, что дело идёт, ушёл читать свою книгу. Поработавши час, я предложил сделать перекур. Никто не ответил. Объехав ещё один круг, я снова предложил бойцам отдохнуть – опять все промолчали. Доехав до брички с картошкой, я остановил лошадь, объявил перекур и, сев на плуг, дос-тал кисет. Глядя на меня, закурили и остальные. Скрипченко, увидев такой непо-рядок, послал к нам бывшего запорожского сталевара, химинструктора Ганоцкого.
– Смотри, сидят, скажи, чтобы пахали! – Тот побежал – только пятки сапог за-сверкали.
 – Что вы делаете? – подбежав, торопливо заговорил тощий и длинный Ганоцкий. – Лейтенант смотрит, а они сидят! – Все поспешно встали.
– Кури, кури, ребята, чего напугались? – удивился я тому, как забиты солдаты. – Мы больше часа отработали, 10 минут имеем право отдохнуть и перекурить. За это нам ничего не будет. 
Взяв инициативу в свои руки, я после каждого часа давал возможность людям восстановить силы – работа была не из лёгких. Ганоцкий больше не прибегал. Уз-нав, что я из штаба, солдаты стали со многими вопросами обращаться ко мне, а не к Скрипченко, что изрядно бесило последнего. С моим приездом он терял свой «авторитет».
После обеда немец, увидев на пашне людей, начал бить термитными снарядами. Это было опасно и одновременно красиво. Когда разрываются термитные снаряды, каждый осколок летит с огнём. За летящим осколком тянется струя дыма. Где па-дает снаряд и осколок, долго горит даже земля. Пустив снарядов 10, фашисты пе-рестал стрелять. Мы вышли из укрытия, возобновили работу. За три дня мы убрали всю картошку на огородах.
Ближе к полночи Скрипченко поручил низенькому, толстенькому сержанту Ря-бинькину ставить меня часовым. Сам куда-то уходил и тихонько возвращался с другой стороны, видимо, надеясь застать меня врасплох, спящим. Но это ему не удавалось. Я насторожился и проявлял «бдительность». Издалека, услышав его шаги, грозно окликал: «Стой, кто идёт?» 
 – Это я, Скрипченко! – неохотно ронял лейтенант.
 – Говорите пропуск, а то стрелять буду! – смеясь про себя, требовал я.
 Он нехотя говорил пароль. Убедившись, что этим меня не взять, бросил свою за-тею. Но цель – наказать меня – он не только в себе носил, но и делился с подчи-нёнными об этом. Те передавали его слова мне. Меня удивляла его нелепая мелоч-ность и злопамятность.
Дней через десять Скрипченко послал меня в армейский склад, получать КПД – резиновые сапоги, рукавицы и прорезиновый плащ с капюшоном, которые будут в моём распоряжении, – их надо содержать в полной боевой готовности. Он вынес мне необходимые документы и фляжку с парой белья, наказав по дороге приобре-сти в обмен на неё самогон.
Вдоль Вислы население было эвакуировано, хотя деревни не тронуты. Я перешёл через мост, бросив печальный взгляд на братское кладбище, где лежал дядя Вася – оно ещё больше увеличилось в размерах. Навстречу на машинах и подводах везли всё нужное для ведения войны.
В часа три, после обеда, увидел впереди станцию Соболево. Здесь войны как ни бывало. В палисадниках, на скамейках, сидели и пели польские девушки. Военный склад находился недалеко в лесу и огорожен колючей проволокой. Получив КПД, я по дороге заехал в магазин, где приобрёл у поляка хлеб и самогон и без приклю-чений вернулся во взвод. Скрипченко до мелочей осмотрел КПД, но придраться было не к чему – он спросил про фляжку. Я отдал ему самогон, он, довольный, ушёл в свой «кабинет». С тех пор так и повелось, как только я ехал в армейский склад за фуражом и сеном, лейтенант давал заказ на выпивку – приходилось вы-полнять его.
Мы часто занимались тактическими занятиями, разбивали дегазационные пло-щадки, где должны были обеззараживаться машины, орудия, личный состав, и т.д. А когда дивизионная разведка донесла, что немцы готовятся к химическому напа-дению, тут и вовсе ни днём, ни ночью не стало никому покоя – сапёры срочно строили химубежища, а транспорт заняли вывозом леса.
Прошёл октябрь, наступил ноябрь. Скрипченко всё искал повода, чтобы наказать меня. Наконец такая возможность представилась. Химвзвод получил новое обмун-дирование, и лейтенант предупредил солдат, чтобы крючки и петельки у всех были пришиты. Потом построил всех в одну шеренгу и начал проверять, как выполнили его задание. О радость! Осмотрев всё, нашел, что у меня на воротнике шинели не достаёт крючка.
– За невыполнение моих приказаний тебе, Наумов, 2 наряда вне очереди! – вос-кликнул лейтенант вне себя от радости.
– Есть 2 наряда вне очереди! – проговорил я в ответ.
Казах Кургамбаев громко расхохотался. Воспитанник детского дома города Гурьева, он имел лицо не по размеру длинное и обезображённое оспой. Глаза ази-атские, маленькие. Ошибаются те, кто говорит, что лицо, как и глаза, – зеркало души человека. Кургамбаев впоследствии стал для меня настоящим, с золотым сердцем товарищем.
Перед октябрьскими праздниками Скрипченко напомнил мне о нарядах и напра-вил на кухню в комендантский взвод. Когда старшина Шадрин узнал, за что я по-лучил наказание, он раскатисто расхохотался. Хлопнув меня по плечу, сказал, что рабочих рук хватает и без меня, и отправил к Братушкину ужинать. Я переночевал в комендантском взводе, и мой хромой друг, снабдив банкой тушёнки и хлебом, проводил в химвзвод. Осмотрев и накормив лошадей, я зашёл в землянку. Кургам-баев, Ганоцкий и Румянцев уже встали, а остальные, пользуясь праздником, ещё отдыхали. Я положил хлеб и тушёнку на стол, предложил отметить праздник. Пока я умывал руки, казах открыл банку, разбудил остальных. Когда вошёл Скрипчен-ко, все с аппетитом завтракали, а длиннолицый Кургамбаев со смехом сказал:
– Товарищ лейтенант, вы чаще давайте Наумову наряд вне очереди, чтобы он приносил нам оттуда банки с тушёнкой.
Все весело засмеялись, а командир, удручённый, ушёл с землянки. Больше он в наряд меня не посылал. Однажды Ткаченко, пожилой возчик химимущества, вер-нее, противогазов, нечаянно ударился об косяк землянки с ведром. Скрипченко на-чал читать ему нотацию о необходимости беречь государственное добро, за кото-рое он несёт ответственность. Мне жалко стало старика, который стоял весь крас-ный и переминался с ноги на ноги.
– Товарищ лейтенант, а хотите, я вам за час наберу цельный воз вёдер, когда пойдем в наступление? – предложил я, чтобы только он отстал от пожилого чело-века. Он посмотрел на меня с ненавистью, потому что я не в первый раз вставал на защиту тех, на кого он вдруг нападал.
В конце ноября на тактических занятиях Скрипченко дал мне задание, разбить дегазационную площадку. Пока все занимались, я, недолго думая, определил части света, лопатой аккуратно начертил расположение автомашин, танков, орудий, лич-ного состава и т. д. Увидев меня сидящего, Скрипченко подумал, что я не справил-ся – он ни разу мне не показывал, как это делается. Когда проверил, правильно ли я сделал, вынужден был признать, что ошибок нет, и спросил, где я учился хими-ческому делу?
– Нигде, – ответил я пренебрежительно, – прочитал книжку «Военное химиче-ское дело», где всё подробно истолковано.
Мой тон задел за живое самолюбивого командира взвода. Вот беда – ничем не угодишь этому малорослому лейтенанту!
Так шли дни за днями. 12 января 1945 года рано утром я вышел рано к лошадям, дал им корм. Со стороны Сандомирского плацдарма была слышна артиллерийская канонада, значит, готовится наступление.
 Мои товарищи вышли слушать артподготовку. А ещё через 2 дня вместе с дру-гими видами артиллерии на протяжении всего фронта заработали «катюши». На переднем крае в течение двух часов был сплошной огненный вал и неумолкаемый гул. На рассвете войска пошли в наступление, не встречая со стороны врага ника-кого сопротивления. За три дня боёв польская столица была окружена. Некоторые части остались ликвидировать окружённую в Варшаве группировку, а наша 92 ди-визия заняла промышленный город Польши Лодзи, и, выйдя на южную окраину, остановилась около спиртового завода. Северин со Скрипченко, крикнув меня, ве-лели запрягать лошадей. Они решили загрузить себе на запас спирт, но случился облом. Командование, чтобы солдаты не перепились, пустило спирт на цементиро-ванный пол.
Скрипченко – мародёр
На марше Скрипченко ежедневно напивался и отбирал у местных жителей лоша-дей, брички и фураж. Я, как мог, удерживал его от этого. Но пьяный он был ещё тот самодур. Однажды он собрался конфисковать лошадь с большим выменем – она должна была скоро ожеребиться.
– Ожеребится, какому-нибудь поляку за ведро самогонки продадим! Всё, давайте забирайте, – распорядился белобрысый Скрипченко.
– Что вы делаете, товарищ лейтенант? – в отчаянии воскликнул я. – И так немец на всю Европу обрисовал нас варварами и дикарями, а вы, в подтверждение этого, обираете мирное население?
– Не твоё дело! – закричал он, брызгая слюной. – Не ты командир, а я!
– Ну и чёрт с тобой! – вспылил я. – Дождёшься, тебя арестуют за это!
– Ты грозить вздумал? – накинулся он, разъярённый, на меня. – Может, в штаб своим покровителям нажалуешься? Я покажу тебе, кто сильнее!
 «Вот шельмец, безмозглый, тупой и ограниченный!» – злобно подумал я, но не стал препираться – и так каждый день! Обиженные поляки и польки плакали от конопатого неумолимого лейтенанта. Я выходил из терпения, но ничего не мог по-делать. Остановить старшего по званию мне было не под силу.
Регулировщики прибивали к столбам указатели, на которых сообщалось, сколько километров осталось до Берлина и до ближайшего промышленного города Польши – к Познани, к которому наша армия пробивалась с боями. Погода стояла неустой-чивая. Ночью выпадет снег – днём растает. И чтобы не отстать от впереди идущих танковых дивизий при такой погоде приходилось двигаться день и ночь. При хим-взводе имелись два станковых немецких пулемёта, закреплённые за Вяхиревым, бывшим партизаном, при необходимости умело пользовавшимся этим трофейным оружием. В постоянном передвижении прошёл январь и начало февраля.
 Однажды под вечер мы подъехали к небольшому городку и остановились на ок-раине, возле дома, который, как оказалось, принадлежал богатому собственнику, сбежавшему с немцами. Во дворе стояли две крытых автомашины. Комнаты в до-ме были уже заняты солдатами, а мы разместились в пристройках. В хлеве оказа-лись 5 свиней, и ребята тут же вооружились ножами, чтобы резать свинью. Я ушёл от них подальше. Ганоцкому, мастеру готовить котлеты, поручили кормить взвод. Сало тут же засолили в оцинковую кадушку с крышкой и привязали к бричке. Ут-ром «химики» зарезали ещё одну свинью пудов на шесть, также засолили, покида-ли собакам кости и тронулись в путь. Подковы у лошадей хлябали, и мы, увидев открытую кузню в какой-то деревушке, направились туда. Все дружно стали помо-гать кузнецу – кто дул в меха, кто тащил уголь. Я ждал очереди перековать свою лошадь, когда увидел дикую козу. Бузыкин взял карабин, прицелился, прищурив с красивыми, густыми ресницами глаз, и выстрелил. Коза подпрыгнула, заблеяла и упала. Так как у нас было много и мяса и сала, козу отдали кузнецу. Он не знал, как нас благодарить.
В одном из польских городов блондинистый Скрипченко начал искать себе вы-ездные сани. Найдя их, велел запрячь любимую рыжую кобылу в эти красивые бе-говые санки. Бузыкин под сиденьем в ящике нашёл бутылку хорошего, дорогого ликёра и отдал лейтенанту, хотя мы с Румянцевым предлагали оставить для себя. Мол, Скрипченко и так каждый день пьяный.
Скриченко сел в санки и поехал важный, как царский губернатор, а мы обозом двинулись за ним. На закате въехали в город Озеркув. Назывался он так потому, что был расположен на берегу живописного озера. Лейтенант облюбовал себе квартиру в небольшом пятистенном домике, где жили две сестры-старушки, от-ставные учительницы, а мы расположились в рабочих казармах. Вечером, выпив ликёр, Скрипченко послал сержанта объявить, что мы с Румянцевым должны всю ночь бессменно быть часовыми.
– За что такое наказание? – глядя в лакейское лицо Рябинькина, спросил я. Хотя было понятно, что лейтенант мстит за попытку утаить ликёр. Сержант доложил о неповиновении Скрипченко – тот вызвал меня к себе. Он сидел в задней избе, на столе перед ним лежал наган. Я доложил о себе.
– Кругом! – скомандовал он, глядя на меня пьяными осовелыми глазами. Я по-вернулся. А он мне: – Как плохая баба поворачиваешься!
– Если от меня отнять 20 лет и прибавить к вам, товарищ лейтенант, то вы вряд ли повернулись даже как я, – саркастически произнёс я.
– Надоел ты мне, как собака, – вскипел он. – Во всём и всегда мне возражаешь. Расстрелять тебя давно нужно!
– Если бы командование знало, что ты творишь на марше с местным населением, давно бы тебя самого расстреляли! – вспыхнув, ответил я.
– Ах, так! Сейчас посмотрим, кто будет раньше расстрелян! – схватив со стола наган, он взял меня на мушку. Тут выбежали с передней старушки-учительницы, повисли у него на руках, умоляя:
– Пан капитан, не убивай солдата! – Он, видимо, представился им так.
– Отойдите! – зарычал лейтенант и обернулся ко мне: – Сейчас я с тобой рассчи-таюсь! – Неужели он полагал, что я упаду на колени, буду молить о пощаде? Но я не собирался этого делать. С какой стати?
–  К выходу шагом марш! – визгливо скомандовал он, видя, что я не обнаружи-ваю страха. На улице снова дал команду: – Вперёд на 10 шагов! – что я и сделал. Остановился. Жду. Молнией перед глазами промелькнула вся моя недолгая жизнь. Простился мысленно с отчим краем, с родными. Долго он целился в меня, как в зайца. Наконец щёлкнул затвор – выстрела не последовало. Перезарядив наган, опять взял на прицел. Я подумал, с десяти шагов он поразит меня наверняка, а по-том представит дело, что убил, как изменника родины. Найдутся подхалимы, как Рябинькин и Бузыкин, которые рады будут подтвердить это. Тут снова щёлкнул затвор – выстрела опять не было. Спутанные белобрысые волосы лезли лейтенанту в глаза, веснушки потемнели, он снова и снова делал попытки перезарядить наган, но безуспешно. Я подумал, если побежать, он, пьяный, меня не догонит, но будет торжествовать победу. Нет, будь что будет, буду стоять до конца! Снова щёлкнул затвор, но тщетно. Он благим матом стал звать Бузыкина. Тот, тихий, безответный, приблизился с опаской, вытянулся перед ним. Скрипченко  размахнулся, ударил в висок, тот полетел, как сноп, а, лейтенант, самодурничая, начал его пинать. Бед-ный ординарец не успевал бока подставлять.
– Что делаешь? – подбежав, воскликнул я. – Убьёшь ведь человека!
Злобно сверкнув маленькими глазными пуговками, тот размахнулся, рукояткой нагана больно задев меня за левую щеку, – выступила кровь.
– Я научу, как ухаживать за наганом! – разъярённый офицерик опять бросился на успевшего встать ординарца: – Почему он даёт осечки?
Я повернулся, ушёл от них. Руки и ноги у меня тряслись – никак не мог успоко-ить нервы. Уснуть так и не удалось. В тот вечер пропивший мозги Скрипченко из-бил не только Бузыкина, но и часового Ткаченко. Придрался, что тот плохо охра-няет военное имущество, пригрозил расстрелять, как изменника Родины. Дважды выстрелил, но в темноте не попал, стал пинать его.
Утром Скрипченко снова вызвал меня к себе. Я насторожился. Перед ним стояла бутылка разведённого спирта. Как ни в чём ни бывало, налил спирт в стакан, улы-баясь, протянул мне: «Выпей и тронемся в путь!» Я саркастически усмехнулся, но промолчал. Выпил, поблагодарил и вышел.
– Чует, кошка, чьё мясо съела! – узнав об этом, рассмеялся Кургамбаев. Глаза азиатские, маленькие, но умные, мудрые, прищурились: – Трусит! На пей – только не жалуйся! Легко хочет выпутаться.
Только я успел поесть хлеба с салом, как Скрипченко, красный и до того пьяный, что на ногах еле стоит, сел на любимую кобылу, дал команду: «Вперёд!». Рослый Румянцев впереди, я – следом, остальные – позади. Дорога снежная, лошади еле тащили повозки. Скрипченко то вперёд галопом ускачет, то опять к нам вернётся. Раз как-то лошадь очень круто повернул, и полетел с неё вниз головой. Я думал, он шею себе свернул. Нет, поднялся – лишь кровь из носа брызнула! С трудом сев в седло, злобно распорядился быстрей ехать. Феодос Егорович, бедный, стегает ло-шадей, а они и не думают бежать. Рассвирепел наш маленький лейтенант.
– Почему у тебя лошади еле ноги таскают? – кричит седовласому ездовому, раз-мазывая кровь по лицу. – Плохо кормишь их – умышленно выводишь из строя! Я тебя за вредительство расстреляю! – И стал на ходу целиться в седой висок Румян-цева. Тот оглянулся, побелел как снег!
Думаю, пустить, что ли, мерзавцу, в спину очередь из автомата? Но ведь затас-кают меня по судам – я отбросил эту мысль. А Скрипченко тем временем взял да выстрелил Феодосу Егоровичу в затылок. Слава богу, не попал! Кобыла из-под не-го шарахнулась – он снова полетел вниз головой. Долго он издевался над Румянце-вым, а я думал – доколе нам это терпеть?! Мелкий, незначительный, он самоут-верждается, унижая подчинённых.
На следующий день мы подъехали к пригороду Познани – в самом городе шли уличные бои. Около одноэтажного дома остановились на ночлег. 50-летний Казан-цев стоял около лошадей часовым. Скрипченко напился, отвязал свою кобылу, сел верхом. Казанцев с любопытством поглядывал на него, куда это лейтенант на ночь глядя собрался ехать? 
– Кто на посту? – подъехав к часовому, гаркнул Скрипченко. 
– Я, товарищ лейтенант! – вздрогнув, пожилой человек вытянулся.
– Ах ты, сукин сын, так охраняешь военное имущество! – конопатое лицо мало-рослого лейтенанта пылало от гнева. – Почему не видишь, как я отвязал и увёл лошадь? 
«Сукин сын», который годился ему в дедушки, начал оправдываться.
– Копай себе могилу, я тебя расстреляю! – тут же изрёк приговор тот.
Казанцев зарыдал, как малый ребёнок, снял шапку, обнажив седую голову, упал перед ним на колени, стал умолять о пощаде. Глядя на унижения пожилого воина, я понял, что ничего не может оправдать моё молчание, я не имею право отгоро-диться от людских страданий. Ночью, проходя мимо палисадника, где 50-летний защитник Родины по велению спившегося хулигана рубил мёрзлую землю для своей могилы, я сжимал кулаки и поклялся завтра же разоблачить Скрипченко, рассказать обо всём Кулагину.
В штабе меня встретил Ветсало, который дежурил у телефона. Остальные обеда-ли. Он начал упрекать, что я забыл старых друзей, не прихожу их навестить, а по-том спросил, как я живу у нового командира. Не дождавшись Кулагина, я всё вы-ложил ему. Иван Дмитриевич так опешил, что не находил слов для выражения эмоций, лишь изумлённо хлопал ресницами синих глаз. Первое, что он сказал, ко-гда пришёл в себя, – почему я до сих пор молчал? То, что я не хотел жаловаться, он не счёл веским аргументом.
Делу будет дан ход, и Скрипченко за издевательство над солдатами, за превыше-ние власти, за систематическое пьянство и дебоширство осудят на 8 лет заключе-ния с отбыванием в строгом тюремном лагере. Но это будет позже. И всё же, Скрипченко, то ли кем-то предупреждённый, то ли сам понявший, что перехватил через край, немного поутих, на расстрел без суда и следствия больше никого не выводил.
«Генеральная репетиция» для взятия Берлина.
23 января 1945 года танковая армия Михаила Катукова сходу пыталась взять г. Познань. Катуковцы захватили здесь немецкий аэродром со 150 самолётами, кото-рые не могли взлететь из-за отсутствия горючего. Но боеспособность гарнизона Познани была колоссальна, и танкисты, чтобы не потерять темпы наступления, «уступили» право полонить фашистов нашей 8-й гвардейской армии, которую к этому времени возглавил герой Сталинградской битвы генерал-полковник Василий Чуйков. Под руководством будущего Маршала Советского Союза В.И. Чуйкова до этого наши части овладели Люблином, Лодзи, а теперь предстояло осаждать По-знань. Гитлеровцы надолго застряли в старинных массивных зданиях – за каждое велось ожесточённое сражение. Бои продолжались почти месяц. Остатки против-ника, получившие приказ Гитлера, во что бы то ни стало удержать Познань, засели в цитадели – старинной крепости, обнесённой высоким земляным валом. Фронт пошёл дальше преследовать врага, а наши части оставили ликвидировать фашист-ский гарнизон. Около 300 орудий и миномётов плюс  «катюши» и самоходки, об-рушили огонь на крепостные стены, толщина которых доходила двух метров. Пе-хотинцы и сапёры подкатывали бочки с толом к стенам, взрывали их.               
  Не выдержав массированного огневого воздействия, металлического ливня – по крепости выпущено 5 тысяч тонн снарядов, около 400 вагонов – фашисты толпами сдавались в плен. Без конца выходили из цитадели долговязые и ражие немецкие солдаты, клали оружие у выхода и, подняв руки, шли дальше. Мы думали, им не будет конца. Не один квартал наполнился пленными, идущими по четыре человека в ряд. Их повели в тыл.
Опыт, приёмы штурма крупных, высотных, с толстыми стенами домов стали для наших бойцов «генеральной репетицией» для взятия фашистского логова, Берлина. 
Когда овладели большей частью Познани, Скрипченко, взяв с собой Рябинькина, как ненасытная саранча, отправился за трофеями. А я, взяв автомат, пошёл в рабо-чий квартал. Люди ютились в основном в подвальных помещениях. Войдя в какой-то дом, никого не встречая, прошёл по длинному коридору. Постучался, вошёл в комнату, где был слышен разговор мужчин и женщин. Полячки испуганно заоха-ли: «О, Боже, кохане!»
– Вот и русских дождались, – выступил вперёд немолодой поляк.
– Вы разве ждали нас? – приятно удивлённый тем, что тот говорит по-русски, спросил я.
– Да, пан солдат, говорят, рабочим при советской власти будет лучше.
– Но разве мы будем вам советскую власть устанавливать? – Мне были интерес-ны их мысли. – Наше дело прогнать немцев, а власть уж вы будете сами выбирать.
Видя, что я никому плохого не собираюсь делать, все приободрились. Предложи-ли помыться, поесть. Я вежливо отказался. Набежали польки с других комнат, с интересом стали меня разглядывать. Мне стало неловко. Простившись, пошёл к себе во взвод.
Скрипченко с сержантом к тому времени успел вернуться с трофеями. Кроме колбасы, копчёных свиных окороков, мешка сахара, макарон, привезли ликёр. Бу-дет где разгуляться лейтенанту! Солдаты химвзвода, даже подхалимы, кроме ма-лорослого Рябинькина, после последних событий – драк и унижений – отрешились от Скрипченко, со своими вопросами обращались ко мне, как к неформальному лидеру. Но, видя, что те «кучкуются» возле меня, лейтенант, словно волк, с негодованием разгонял нас, находя каждому какое-нибудь дело.
В Познани мы расположились в пустующем доме с красивой, дорогой мебелью и огромными зеркалами. Шкафы ломились от всевозможного белья и других тряпок. Койки заправлены белоснежными простынями. Солдаты почти каждый день меня-ли исподнее бельё и портянки.
Я сравнивал польские, а позже и немецкие добротные кирпичные дома в сель-ских поселениях с нашими деревянными избушками, с соломенными крышами, незатейливым неприхотливым бытом, лавками вдоль стен, самодельными табурет-ками, и удивлялся огромной разнице. Почему мы так бедны? А потом подумал, что мы в своё время стали заслоном на завоевательном пути монголо-татар, защитили западные страны от их ига. Трехсотлетняя зависимость и дань, которую мы платили Золотой орде, притормозили наше развитие, а европейские страны тем временем развивали промышленность, сельское хозяйство и культуру, веками используя товары, золото и другие богатства эксплуатируемых ими заокеанских колоний. Мы же не грабили чужие народы, а жили за свой счёт. Суровый климат, неблагоприятные погодные условия, отсутствие необходимого количества осадков приводили к засухам, неурожаям, то есть даже хлеба в некоторые годы производилось меньше, чем требовалось для потребления. Отсюда бедность, нищета народов России.
А разве не тормозило развитие нашей страны крепостное право, которое продержалось у нас до 1861 года? Землевладельцы-помещики присваивали труд крестьянина, жили в роскоши, а народ прозябал в нищете. Более того, крестьяне, как рабы, были прикреплены к помещику, не обладали свободой передвижения. Не хватало рабочих рук для фабрик и заводов. Феодальная зависимость мешала становлению капитализма, как более прогрессивного строя. Потому-то европейцы вырвались вперёд, а мы отстали от них, что даёт им повод кичиться, выставлять себя цивилизованными народами, а нас – дикарями. Оглянитесь на себя – сколько зла, завоевательных войн и кровожадных правителей породили эти «просвещённые нации»! Один Гит-лер чего стоит! А сколько настоящих светил и искромётных талантов породила русская земля – Пушкин, Толстой, Достоевский и другие.
Пока мы возились с крепостью, наши войска перешли через Одер между Франк-фуртом и Майном, заняли значительный плацдарм. На границе Германии с Польшей фашисты ещё делали попытку остановить наше наступление. Вдоль границы ими был прокопан противотанковый ров с многочисленными огневыми точками. Но перевес сил оказался на нашей стороне, и они не выдержали. Когда мы проезжали польско-германскую границу, видели много перебитых немцев, противотанковый ров был сплошь усеян трупами. Матери-немки вряд ли скажут Гитлеру спа-сибо за погибших сыновей…
Расправа над политзаключёнными. Арест Скрипченко.
В одном из немецких городов находилась огромная политическая тюрьма, где якобы сидел антифашист и вождь германских рабочих Эрнст Тельман. Арестован-ный в 1933 году, он около 12 лет под пытками томился в фашистских застенках Маобита, Ганновера, Бауцена. Он был другом нашей страны, верил в её силу и мощь! Недаром  в письмах родным он писал: «Сталин свернёт Гитлеру шею! Фа-шистские армии найдут в Советском Союзе свой конец». До победы над фашиз-мом Эрнст Тельман не дожил – в августе 1944 года гитлеровцы перевезли его в ла-герь Бухенвальд, где и умертвили.
  Тюрьма была обложена высокой каменной стеной, но чугунные ворота были распахнуты настежь, и мы с высоченным Румянцевым в поисках корма для лоша-дей, въехали во двор, где, видимо, застигнутые врасплох, валялись охрана, прислу-га и начальство. Часть тюремных корпусов были охвачены всепожирающим пла-менем, но её территория была такая огромная, что хватило места и нам и огню. На кухне, где царила немецкая идеальная чистота, мы с Феодосом Егоровичем нашли несколько мешков нарезанного на пайки хлеба, макарон, сахара и килограмм де-сять сливочного масла. Всё это погрузили в повозку.
Фашисты, по словам Скрипченко, не успели эвакуировать политзаключённых, и 700 с лишним человек этими извергами были прострочены из станкового пулемёта на дворе тюрьмы. Долго мы с Румянцевым стояли без шапок, обнажив седые голо-вы, над лежащими беспорядочной грудой несчастными людьми всех национально-стей. Неподалеку от тюрьмы в лесочке тоже были обнаружены более 500 трупов политзаключённых.
23 февраля, в День Красной Армии, мы подъехали к Одеру и остановились в не-мецкой деревеньке. В большом сарае встали на квартиру, в одной половине уст-роили лошадей, в другую оборудовали для себя. Утром проснулись – тепло, зелень ожила. Стада коров и тучи кур бродили без всякого присмотра. Оказывается, при отступлении немецкое население было эвакуировано вместе со скотом, птицей и другим имуществом, но переправить их через Одер не удалось, так как наша авиа-ция бомбила переправы. Казанцев с Ткаченко, проявив изрядную хозяйственность, загнали в ригу несколько коров и подоили их. А Куделя с Ганоцким ловили и рубили кур. Ошпарив кипятком, чистили от пуха и пера, пекли над костром курятину. Потом зарезали жирную корову, запаслись мясом. Позже бродячих коров со-брали комендантские работники. А я, облюбовав одиноко бродившую рыжую лошадь, хромавшую на заднюю ногу, попросил разрешения Скрипченко взять её.
– Люди бросили, а ты подбираешь! – ответил он неласково.
– Мерин молодой, крупный, откормленный, не истощённый, и копыта здоровые, – возразил я, –  значит, быстро выздоровеет при хорошем уходе.   
– Хочешь возиться с больной лошадью – дело твоё! – махнул он рукой.
 Я ежедневно выводил коня на прогулку, зерна не давал и хромота  сошла.
С въездом на германскую территорию, солдатам разрешили в месяц раз посылать домой посылку весом не больше 5 килограммов. Проезжая оставленные немцами города и сёла, мы находили в пустых домах годные для родных вещи и ждали удобного случая, чтобы отослать их. Скрипченко принёс нам из штаба справки и объявил, чтобы мы готовили посылки. Из коленкора пошили мешочки и раздали нам. В посылку я крепко скатал новую немецкую шинель, взятую со склада, две пары женских ботинок, шёлк на платье и ещё кое-что из детской одежды. Когда взвесили, было 5 килограммов 300 граммов – посылку приняли. Я подумал, как же обрадуются этой невиданной в военное время роскоши мои близкие!
В тот же день Скрипченко срочно вызвали в химроту.
– Наумов, Румянцев, Кургамбаев, собирайтесь на неделю на Одер, – вернувшись, приказал он. – А ты, Ткаченко, запряги коней, я их сам отвезу.
Мы положили на бричку продукты и поехали. По дороге Скрипченко объяснил, что через Одер установили понтонный мост, начали возводить второй. Но немец-кая авиация, делая по 4-6 налётов, разбивала их. От химвзводов откомандировали бойцов, чтобы расставить их вдоль реки и по сигналу тревоги зажигать американские дымовые шашки для маскировки мостов.
Как только подъехали к Одеру, нас быстро переправили на противоположную сторону, а Скрипченко удрал, пока нет бомбёжки. Мы остались ждать прибытия машины с химроты с ящиками дымовых шашек. Ждать пришлось недолго. Взва-лив на спины ящики, пошли вдоль реки. Каждый спешил занять место возле моста, чтобы ближе таскать ящики. Кургамбаев устремился за остальными, но я преду-предил, чтобы он не отходил от меня.
– Наумов, далеко же будет таскать! – обезображённое оспой лицо казаха недо-вольно вытянулось. Я промолчал.
Мы заняли место последними. Зато было много свободного места, я сразу начал копать в полный рост окоп, в сторону ещё вырыл нишу, куда затолкал дымовые шашки. Глядя на меня, принялись за дело и товарищи. Потом выкопали землянку. Завыла сирена, оповещая об авианалёте. Мы разошлись по точкам разжигать шаш-ки. Одер окутало густым облаком дыма.
Ночью мы не спали, тяжёлая артиллерия била по понтонным мостам – выкопан-ная нами землянка оказалась очень кстати.
На плацдарме за низменностью шли холмы, занятые советскими бойцами, и вра-гу не терпелось выбить их с наших высоток, скинуть в Одер. Днём фашисты с этой целью делали по несколько отчаянных, но безуспешных контратак. Русских опро-кинуть в реку не удалось. Более того, наша авиация чаще стала беспокоить их обо-рону. Выбив противника с нескольких высоток, бойцы увеличили размер нашего плацдарма. Примечательно то, что орудийной прислуге захваченной немецкой пушки с большим количеством снарядов была дана команда, стрелять в своих, и та послушалась. Дали гитлеровцам прицел, и они без всякой охраны били по своим день и ночь. Кончались у них запасы снарядов, им подвозили ещё. 
Как-то раз тревогу дали поздно – зенитные батареи не успели обстрелять враже-ские самолёты. Началась бомбёжка. Одна бомба врезалась в дамбу, но не взорва-лась, другая неслась прямо на нас. Мы лежали на земле ни живые ни мёртвые, считая последние секунды жизни. Но бомба перелетела через нас и взорвалась, нико-му не причинив вреда.
Прошёл месяц, как мы на Одере, но Скрипченко менять нас и не думал, хотя обещал это сделать через неделю. Вскоре бомбёжка прекратилась, строительство моста подошло к концу. Мы вернулись в расположение взвода, и нас стали вызы-вать на допросы по делу лейтенанта Скрипченко, чтоб подготовить материалы для передачи военному прокурору. Через две недели меня вызвал сам прокурор и, ска-зав, что виновность Скрипченко доказана полностью, велел подписаться под доку-ментами. В первых числа апреля Скрипченко вызвали в особый отдел. Он оделся, подцепил наган куда следует – всё на нём блестело. Велев оседлать лошадь, сел и поехал, как генерал. Назад он больше не вернулся – его арестовали. Все повеселели. В тот же вечер Куделя от радости запел песню, разученную в госпитале города Оренбурга, где он лечился после ранения. Песня начиналась со слов «Под окном черёмуха колышется» – я его знал, начал подпевать. У нас неплохо получилось дуэтом. С того вечера нас постоянно просили спеть эту лиричную и грустную песню, напоминающую о доме.
Без Скрипченко дело у нас пошло лучше – свои обязанности мы знали, никто не мешал ни в работе, ни в службе. Как положено, чередовались часовые. Паёк мы получали только хлебом, остальное у нас всё было своё. Готовил Ганоцкий – мы ему помогали. Я каждый день ходил за диким луком, который рос и в Германии. Сержант в деревне нашёл баню, мы его истопили, помылись, надели свежее бельё и тщательно отстиранные брюки и гимнастёрки. В марте нам снова принесли справки на посылки, мы с воодушевлением собрали гостинцы для родных, услали на родину.
Еще в Польше, в пустом доме, я нашёл роман в двух книгах «Наваждение», авто-ром которого была русская эмигрантка. По вечерам я стал читать его вслух негра-мотным товарищам. Содержание романа было похоже на «Преступление и наказа-ние» Достоевского. Начхим полка Цофин, зная, что  взвод сейчас без командира, часто навещал нас. Когда я уже заканчивал чтение второй части, он отобрал книги, сославшись на то, что они эмигрантского автора, читать их нам нельзя. Солдаты стали просить дать мне возможность дочитать книгу, но он, пообещав принести другую, унёс их с собой.
Через неделю нам прислали лейтенанта Лашкина, круглолицего, улыбчивого, чернявого молодого человека. Он не привязывался к мелочам – мы все, кроме сержанта Рябинькина, были довольны им.
«Напрягай последние силы, товарищ боец!»
В апреле после мощнейшей артиллерийской подготовки, в которой участвовали все виды современных орудий, включая «катюши», наши войска пошли на штурм немецкой обороны. Были включены все прожекторные установки, ослепившие немцев – они были видны как на ладошке, тогда как наши наступающие части те не видели. Не выдержав металлического ливня, фашисты в панике бежали. Мы маршем следовали за ним. На одном указателе увидели надпись «Напрягай по-следние силы, товарищ боец, до логова фашистского зверя осталось 75 километ-ров». На Берлин стаями летели наши бомбардировщики.
– Скоро войне конец! – порадовался Кургамбаев – маленькие азиатские глаза блестели от удовольствия.
– Этот будет зависеть от ожесточённости сопротивления врага, – вздохнув, ска-зал я. – Боюсь, потребуется ещё немало жертв, чтобы спихнуть огрызающегося зверя с его логова.
Проезжая мимо одной деревушки, я зорко смотрел по сторонам, не увижу ли где корм для лошадей. Население везде почти было эвакуировано на запад. В одном из домов часть крыши была снесена бомбой, на чердаке виднелись какие-то мешки. Я крикнул командиру, который не любил ездить верхом, а садился на переднюю подводу. Повозка остановилась, и я, подойдя к Лашкину, рассказал о мешках. Очень быстро мы с ним оказались на чердаке, где обнаружили ячмень. Распреде-лив мешки по повозкам, решили тут же переночевать. Лошадей убрали по сараям, подводы замаскировали. Дом был накренённый, мог рухнуть, под квартиру не го-дился, я начал копать окоп для ночёвки. Щербатый Куделя подошёл ко мне, уди-вился, зачем я рою яму.
– Приближаемся к центру фашистского государства, могут и разбомбить, – со-слался я на необходимость быть осторожным.
Куделя изъявил желание копать вместе со мной. Соорудили небольшой блиндаж, накрыли его накатом, занесли туда сено и забрались, как в нору. Спели с ним любимую песню о черёмухе, поужинали и уснули. Ночью Казанцев, стоявший на посту, разбудил меня и сообщил, что в сарае не гнутся половицы – не иначе, что-то закопано там. Часовой ушёл к себе на пост, а мы с Куделёй, вооружившись лопатами, начали копать в указанном месте. Под тридцатисантиметровым слоем земли обнаружили три сундука. В одном были постельные принадлежности: пуховые одеяла, перины, подушки, в другом – бельё, летняя одежда и 10 новых костюмов. А в третьем – консервированные мясные продукты: курятина, баранина, свинина. Из фруктов – клубника, малина, смородина, вишня, черешня. Между тем взошло солнышко. Подошли остальные солдаты с взвода, дивились находкам. Пришёл наш чернявый, улыбчивый лейтенант. Я предложил, выбирайте, кому что надо. Сам я костюм себе брать не стал. Война продолжалась, кто знает, останусь ли я живой. Набирал то, что можно послать детям в небольшой посылке. Оставшееся барахло сложили обратно в сундуки, отнесли на место, замаскировали.
Через посыльного Лашкин получил указание, соединиться с остальными тремя химвзводами, чтобы передвигаться одним обозом. Местом объединения стал ка-кой-то лесочек. Сделав привал, покормили лошадей, поели сами. Когда тылы пол-ка останавливались, появлялась агитмашина. В рупор зачитывалась информация об успехах и победах войск: сколько сбито немецких самолётов, танков, убито и ранено фашистов, захвачено трофеев, после чего играл патефон, который пел рус-ские песни, вызывающие в нас, солдатах, щемящую грусть о далёкой милой Роди-не.
 Вот и на этот раз все с большим вниманием слушали сначала о достижениях своей 8-й гвардейской армии под командованием генерала Чуйкова. Потом зачита-ли сообщения с Первого Украинского и Второго Белорусского фронтов и т.д. В заключение нас порадовали тем, что союзники доходят до Эльбы. С каждым часом приближается окончательная победа над врагом! Те, кто ежедневно читал дивизи-онную и армейскую газеты, о многом уже и без того знали, но среди солдат было много неграмотных, которым неоткуда было больше узнать о положении на фрон-тах.
В одном местечке, то ли в городке, то ли в селе, нам приказали расставить лошадей по дворам. Наш взвод облюбовал пустой одноэтажный дом. Посредине широкой улицы – фруктовый сад. Около него вплотную к ограде лежали брёвна, на которых в прохладе разместились вместе со мной Румянцев, Кургамбаев и Куделя. По воздуху, как стаи грачей, беспрестанно в Берлин и обратно летали наши бом-бардировщики.
– Сволочь фриц кидал на Москву бомбы, теперь мы бомбим Берлин – долг пла-тежом красен! – Куделя, проговорил это мстительно, в то же время, улыбаясь щер-батым ртом. 
Перед нами, как ковёр, зеленел лужок, а рядом с брёвнами, как циркулем было обозначено округлой формы пятно жёлтой травы. 
– Смотрите, здесь что-то закопано, – высказал догадку Румянцев. 
Я подошёл, нагнулся, двумя руками взялся за жёлтую траву, как за волосы, при-поднял дёрн. Там оказалась деревянная кадушка. Каково было наше изумление, когда на самом верху мы обнаружили эсесовскую генеральскую, с высокой кокар-дой фуражку. Потом достали шинель со всеми знаками отличия, брюки и китель. Видно, генерал, переодевшись в гражданское, удрал на запад. Генеральское об-мундирование было из хорошего чёрного сукна – пригодилось бы для посылки, но нам захотелось почудить. Одели Румянцева во всё генеральское, встали по бокам с автоматами в руках, повели его, как пленного, к Лашкину, чистившему и смазывавшему на крыльце наган. Взяв под козырёк, я строевым шагом подошёл к нему:
– Товарищ Гвардии лейтенант, мы захватили в плен фашистского генерала! – до-ложил я. – Ждём ваших указаний, расстрелять его или отправить штаб под конво-ем.
Опешив, он пристально всматривался темными, как омут глазами, в статного и рослого Румянцева, удачно изображавшего генерала. Его небритая седая борода, усы, густые брови этом наряде выглядели внушительно, и если бы Румянцев не улыбнулся, то Лашкин бы не скоро догадался, кто перед ним. Он сошёл с крыльца, обошёл вокруг мнимого генерала и заговорил, мол, что за чертовщина, откуда та-кой наряд? Мы показали место, где откопали кадушку. Взяв под мышку нашу на-ходку, лейтенант пошёл в штаб.
А в другом населённом пункте Румянцев обнаружил сундучок часового мастера, где лежало всё необходимое для ремонта часов.
– Феодос Егорыч, закопай сундучок обратно, – велел я ему. – Это сделал обыч-ный работяга-немец, которому иначе нечем будет добывать хлеб насущный. – Я махнул рукой, что означало безнадёжность попыток немцев что-то спрятать от русского Ивана. – Фрицы не знают, что мы во время коллективизации по части припрятывания и нахождения добра прошли большую школу.
В пригородах Берлина шли ожесточённые бои – все улицы и площади были за-баррикадированы, вернее, заложены огромной вышины и толщины цементирован-ными стенами. Оставлен узкий проезд для одной машины или танка. На этот про-ход были нацелены немецкие орудия. Как только показывался из такой ловушки наш танк, со всех сторон обрушивался уничтожающий огонь, что создавало труд-ности при передвижении наших частей.
Мы в тот день подъехали вплотную к переднему краю фронта. Чем ближе подхо-дили к Берлину, тем хуже было с фуражом – кормили лошадей трофейными гале-тами. Тогда мы заехали на вершину невысокого холма, чтобы попасти здесь четвероногих друзей. В лучах заходящего солнца пытались увидеть Берлин, но вражеский наблюдатель нас заметил, и по нам забили несколько орудий. Снаряды, как стая птиц, с воем полетели на нас. Мы попрятались по норам, которые были вырыты до нас стоящими здесь солдатами 117 полка. Тут мы обнаружили мёртвого бойца, поражённого осколком в грудь, – ему было не больше 30 лет. Когда закончился артналёт, положили его в повозку и повезли в тыл. Сделав гроб с крышкой, обили красной материей и похоронили с почестями.
По ночам мне не спалось – нервы были натянуты. Был конец апреля. Воздух был насыщен ароматом садов, утопающих в яблоневом и вишнёвом цвету. Ярко пест-рели разноцветные розы. Но пернатые пели лишь во время затишья. Сейчас «гово-рили» и выли в основном бомбы и снаряды. Я напряжённо вслушивался, как наша артиллерия громила немцев, прочищая путь пехоте, танкам, самоходным орудиям. Выстрелы и взрывы заставляли содрогаться особняк, в котором мы спали. Днём наблюдали, как колонной строились в ряд «катюши», и со страшным шумом и ог-нём вылетали огромной величины 96-килограммовые снаряды. Заканчиваются бо-еприпасы, «катюши» отъезжают заряжать машины, вернувшись, возобновляют стрельбу. Авиация тоже бомбила логово врага. Стоял несмолкаемый гул. 
Однажды я пошёл к ближайшей колонке за водой, чтобы напоить лошадей. Посреди улицы на асфальте лежала толстая книжка, она оказалась на русском язы-ке из полного собрания стихов и прозы Пушкина. Обложка была выдрана. Поло-жив книгу под мышку, я стал качать воду.
– Смотрите, Наумов даже здесь находит русские книги! – когда я вернулся в расположение взвода, сказал Кургамбаев, чье длинное, с оспинами лицо расплылось всё понимающей улыбке.
– Иван, откуда ты взял Пушкина? – окружив меня, удивлённо выспрашивали бойцы. При виде томика Пушкина у многих выступила грустная задумчивость на лицах, как будто повеяло чем-то родным, тёплым, детскими сказками, отодвину-тыми вглубь сердца кровавой войной.
– Фрицы с русскими бессильны бороться, так они вымещают  злобу на книгах, – едко засмеялся высоченный Ганоцкий. – Вот, отодрали обложку и выбросили на улицу. А ведь русский человек не стал бы их Гёте выкидывать.
Все, кто знал грамоту, стали с наслаждением по очереди читать стихи. Я много произведений Пушкина знал наизусть и стал декламировать про Вещего Олега, «Наташу», «Утопленника», «Вхожу ли в многолюдный я храм», «Дорожные жало-бы». Когда я замолчал, Лашкин восхищённо проговорил, что с такой памятью можно стать большим человеком.
– Куда ещё больше, он и так не маненький, – засмеялся Кургамбаев.
В это время пришёл к лейтенанту с химвзвода 117 полка с бумагами Марков, ещё довольно молодой и привлекательный. Он был с нашего района, из села Новобори-скино. Обрадовавшись, я заговорил с ним на своём языке.
– Наумов, ты ещё какой-то язык знаешь, кроме русского? – удивился худощавый, длинный Ганоцкий.
– Да, родной, мордовский! – улыбнулся я.
– Будьте свидетелями при нашем споре, – перешёл на русский Марков. – Иван утверждает, что война закончится через 5 - 6 дней, я не верю – уж больно ожесто-чённо сопротивляются гитлеровцы. Кто проспорит, поставит бутылку коньяка.
На следующий день мы продвинулись ещё на несколько километров вперёд. По-дошли вплотную к Берлину. Переехали то ли реку Шпрея, то ли канал. Война ос-тавила свои следы на домах – везде зияли огромные дыры. В непробиваемых зда-ниях скапливалось огромное количество гитлеровцев. Артиллерия сутками била по ним. Включались в дело и мы, «химики». Давалась команда приготовить каждому взводу бочку бензина и выехать к месту боя. Когда по щелям и окнам непробиваемого убежища открывался бесперебойный ураганный огонь, фрицы не видели, что делается вокруг. Мы тем временем с трёх сторон подкатывали бочки и, предварительно плеснув на стены бензином, зажигали их. Огонь быстро поднимался до верхнего этажа, охватывал весь дом. Фашистские головорезы, поняв, что нет им нигде спасения от русского Ивана, выползали с поднятыми руками, сдавались на милость победителя. У выхода складывали оружие. Их строили колоннами и отправляли в тыл, вероятно, в Россию, восстанавливать ими же разрушенное.
Чуть позже мы остановились в огромном четырёхэтажном здании, которое было сооружено наподобие буквы П. С одного конца оно горело, а в другом мы устрои-лись отдыхать. Горел солнечный закат. Солдаты группами шли за трофеями. Я, подчинившись общему стадному чувству, вооружился автоматом и последовал за ними. Навстречу шли нагруженные ящиками мои соплеменники. Они указывали, куда идти за трофеями. Когда подошёл к большому складу, тянувшемуся вдоль ре-ки ли, канала ли, спросил, что в ящиках. Оказалось, дополнительные комсостав-ские пайки. Я тоже взвалил на горб ящик и пошёл в распоряжение взвода. В су-мерках наша горящая квартира была видна издалека. Ящик был не из лёгких. По-ставив его на асфальт, сел передохнуть. Мимо проходили два запыхавшихся сол-дата, соорудивших из плащ-палатки что-то наподобие носилок и нёсших ящик с вином.
– Товарищи, закуску я достал, а выпивки нет, – обратился я к ним. – Не уступите ли бутылочку?
– Бери сколько надо – нам легче нести будет! – был ответ.
Я взял две бутылки ликёра и пошёл дальше. Жителей Берлина на улицах не было. Лишь около горящего дома сидел мертвецки пьяный немец средних лет и плакал навзрыд. По его рябому лицу, как дождевые капли, текли слёзы. По всей Германии я видел только двух немцев, переболевших оспой. Знаю, нехорошо торжествовать при виде чужой беды. Но, каюсь, в тот момент я с жестокой мстительностью по-думал: «Давай плачь – мы от вас наплакались больше и горше!» Слишком свежи и глубоки были раны, нанесённые нашей стране и народу!
Кургамбаев, еще издали увидев меня с тяжёлым ящиком, поспешил на помощь. Когда вскрыли его, оказалось, он набит пакетами из прозрачной бумаги – в каждом из них были печенье, шоколад, конфеты, галеты, колбаса и турецкие сигареты. Ни-чего не скажешь – хорошо снабжали гитлеровских офицеров! Нам тоже понравились их пайки, особенно сигареты. Когда пришёл комвзвода Лашкин, я достал бутылки ликёра, и мы, весёлые, расселись за столом. Лейтенант освободил меня в эту ночь от дежурства, и я спокойно лёг отдыхать на перинах и подушках, укрывшись пуховым же одеялом, в которых не было недостатка по всей Германии. Часовым был наказ – будить всех, если огонь приблизится.
Утром проснулся поздно – солнце стояло высоко. Мои товарищи успели навезти на двух пароконных бричках трофеев – колбасы, шпика, мясных консервов, ка-душку топлёного масла, сахар, макарон и 10 ящиков ликёра.
– За всю войну будем отъедаться, Наумов – весело хвастался Кургамбаев. – На-везли всего, что можно съесть и выпить!
Но война всё ещё продолжалась. Кольцо окружения Берлина стягивалось всё ту-же, и всё яростнее сопротивлялись фашисты. Шли последние дни апреля 1945 го-да. Пятая ударная армия подошла к рейхстагу, а наша 8-я Гвардейская квартал за кварталом приближалась к Александер-плацу.
Долгожданная Победа!
30 апреля наш взвод остановился в шестиэтажном здании, где решили провести ночь. Вдоль стены расставили лошадей с бричками и конно-дегазационные повоз-ки. До 10 вечера я должен был стоять у входа часовым. Поужинав, товарищи легли спать, а я охранял их сон и имущество. Сопротивление фашистов повсюду было сломлено. Берлин, погружённый в мрак, безмолвствовал, лишь кое-где были слышны одиночные артиллерийские выстрелы. Я стоял с автоматом в руках и ду-мал: «Неужели конец войне, и я остался живым?» На этот подарок судьбы я, от-кровенно говоря, не рассчитывал, хотя очень хотел этого! Надеюсь, наш Первый Белорусский фронт никуда больше не будут перебрасывать.
Вдруг я услышал в небе звук тяжёлого трёхмоторного самолёта. По звуку опре-делил, что он немецкий, но не испугался. Догадался, что он прилетел не ради бом-бёжки, а откуда-нибудь с Венгрии или Чехословакии, где немецкие группировки ещё сопротивлялись. Все связи с ними были прерваны, лётчик, видимо, прилетел в надежде, что Берлин ещё держится. Однако, не найдя никаких опознавательных знаков для посадки, бесполезно летал, делая круги. Вдруг прожектора осветили небо, и зенитные батареи окружили самолёт кольцом огня. Моментально сбитый, он начал стремительно падать прямо над домом, где мирно спали товарищи. Испу-гавшись, я побежал было будить их, но понял, что не успею это сделать, – решил, будь что будет! Едва не задев крылом наш дом, самолёт грохнулся в метрах 200 на асфальтированной площади и всё смолкло. Это был последний вражеский самолёт, который я видел, и вместе с ним рухнул и фашизм.
Утром мы с товарищами, как малые ребята, сбежались смотреть на упавший са-молёт. Все три мотора веерообразно разлетелись от корпуса, врезавшегося в ас-фальт. Из экипажа никого не было видно. Может, их подобрали наши или они, ос-тавшись живыми, расползлись кто куда – это нам неизвестно. Подошли к дому, где судьба подвергла нас очередному, далеко не лучшему сюрпризу. Мы стояли вдоль восточной стороны стены и любовались красотой восходящего солнца. Было тихо. Умиротворённые, мы курили турецкие сигареты и радовались тишине. Вдруг в крышу дома ударился крупнокалиберный снаряд – на нас посыпалась черепица. Боясь последующего выстрела, разбежались кто куда, но его не было. Этот фаши-стский снаряд, как последний штрих судьбы, игра случая, в этой немыслимо длин-ной череде военных дней! Было утро, 1 мая 1945 года. Вернулся из штаба немного навеселе чернявый, круглолицый Лашкин.
– Ну, ребята, войне конец! – проговорил он, радостно оживлённый. – Сейчас пе-реберёмся ближе к штабу и встанем на квартиру.
Все заликовали. Неужели море слёз и реки крови, неисчислимые лишения и не-описуемые страдания остались позади? И миллионы человеческих жизней, поло-женных на алтарь Победы, не пропали даром, увенчались успехом! 2 мая Берлин объявил о капитуляции спущенными белыми флагами в окнах и на балконах. К нам стали подходить русские люди, оставшиеся здесь после пленения в годы им-периалистической войны и, плача, поздравлять с Победой. Пришёл во взвод при-влекательной наружности Марков.
– Вот, получай, Наумов, проигранную бутылку коньяка! – серые глаза земляка лучились от радости.
На квартиру встали в большом четырёхэтажном доме, где жил пожилой немец с супругой. На нижнем этаже располагался их магазин головных уборов. Убедив-шись, что мы, не такие страшные, как описывалось в гебелевской пропаганде, они быстро привыкли к нам. Мы таскали хозяйке воду, а она сшила нам мешки для по-сылок домой.
Через два дня после падения Германии наша комендатура объявила населению о раздаче по карточкам хлеба и других продуктов, а также о выходе трудоспособно-го возраста немцев на очистку улиц. Наши обозы располагались прямо перед до-мами, на асфальте, и центральная часть Берлина была загажена лошадьми. Пре-спокойно гуляли лошади и по ботаническому саду, в котором находился универси-тет земледелия, – в огромных помещениях росли тропические растения. Наша авиация, приняв огромные корпуса за военные заводы, в пух и прах разбомбила всё. Берлинцы дружно вышли убирать улицы поверженной столицы. Город был убран и вымыт. Лошадей заставили убрать с улиц. Мы втащили их во двор, где росли хозяйские цветы, земляника, малина. К сожалению, не желая того, всё пере-мешали и повредили.
Вскоре пошли в ход поезда. Заработали парикмахерские, где мы брились всем взводом, и магазины, в которых хозяева торговали тем, что оставалось после рус-ских Иванов. Ходили наши оккупационные марки – на них всё можно было ку-пить, немцы относились к ним с большим уважением. Население аккуратно вы-полняло все распоряжения коменданта. Строго соблюдали комендантский час, не разрешавший после 9 часов вечера выходить немцам на улицу. Не было ни одного диверсионного случая. Какими были яростными врагами России, а тут проявили такую покорность! Правда, когда 5 мая пропал химинструктор Макаренко, член партии, низенький, толстенький, воплощающий в себе всё нахальство определён-ной части украинского народа, мы заподозрили было неладное. Искали его всем взводом два дня, а на третий – он сам явился. Оказывается, тот нашёл украинок, насильно угнанных в Германию, и с удовольствием проводил с ними время. За хлопоты и беспокойство, которые он доставил всему взводу, лейтенант два дня продержал его под домашним арестом, хотя могли наказать и строже, сообщи ком-взвода об этом случае более высокому начальству.
9 мая с утра стало известно, что Германия капитулировала. Нас взяли  на митинг, где выступили ораторы, после чего всех сфотографировали. Может быть, снимки где-нибудь и сохранились, но нам их не раздавали. Потом выдали на 12 человек ведро водки и столько же вина. От закуски мы отказались – трофейных продуктов хватало. В Ботаническом саду установили столы, включили патефон – начался праздник Победы. Гуляли мы три дня, но сильно не напивались. Я ходил по аллеям сада, разглядывал тропические растения – на каждом из них была эмалированная табличка с надписью возраста и других данных. Многие деревья погибли в резуль-тате бомбёжки, о чём я очень сожалел, – так хотелось увидеть кипарисы, лимоны, лавры.
Я очень скучал по дому, прямо изнывал от тоски по близким. Все мысли мои бы-ли, как там без меня они, горемычные, управляются на посевной. Есть ли у них се-мена картофеля? – семья большая, за зиму могли всё съесть. А здесь вся наша за-бота заключалась в том, чтобы напоить и накормить лошадей. Мы даже в столо-вую не ходили, хотя там готовили вкусно, – ели всё трофейное. В доме, где мы по-селились, во дворе жил дворник, у которого было двое детей. Глядя на них, как не вспомнить своих ребятишек! Я ежедневно набивал карманы конфетами, печеньем, галетами и раздавал их чадам дворника. Он был доволен этим. А когда мы 14 мая по команде уезжали с центральной части Берлина на окраину, то пришел с детьми и хозяйкой проститься со мной, подарил трубку и табакерку изящной выделки и с костяной оправой. «На, комрад, на память, сам делал их».
Все тылы полка ехали большим обозом, пока не отъехали километров на 10 от Берлина, где разъехались по разным дорогам. Наш химвзвод остановился возле большого населённого пункта. Квартир нам не велено было занимать, было тепло, расположились в саду, где можно лошадей пустить на зелёный подножный корм. Товарищи картёжной игрой занялись, а мне бездействие, что острый нож по горлу. Я любил знатно поработать, тогда бы хорошо и поел и поспал, радуясь сделанно-му. И время бы незаметно шло, а то каждый день кажется годом.
К вечеру того же дня недалеко от нашего расположения показались три немецких вихрастых мальчугана. Близко подойти они, видимо, боялись. Я, соскучившись по своим ребятишкам, и чужим был рад; без оружия, приветливо улыбаясь, пошёл им навстречу. На ломанном немецком языке начал разговаривать с ними. Пригласил к нам, набил им карманы конфетами из трофейных запасов. Они не ожидали такого обращения, благодарили, улыбались. Я провожал их взглядом – им было лет по 6 -7, не больше. Одеты скромно, но чисто, аккуратно.
– Что это, вы, Наумов, знакомство заводите с детьми наших врагов? – удивился Лашкин.
– А вы, товарищ лейтенант, хотели бы, чтобы мы поступали с ними также, как они с нашими детьми? – грустно улыбнувшись, спросил я. – Тогда войне не будет конца, потому что зло злом не побеждается. Его победить можно только добром.
– Я не согласен с вами, – возразил командир взвода.
– Поживёте ещё лет 20 и будете согласны, – задумчиво проговорил я. –
Опыт наберёте и поймёте, что ответив на обиду местью, вы больнее обидите дру-гого. И он отплатит вам тоже злобой и ненавистью. И так будет бесконечно длить-ся, пока один из вас не будет убит, как у кавказских горцев, где ещё сохранилась кровная месть. А если за обиду отплатите добром, он, глядишь, извинится, и вы останетесь друзьями.
Лейтенант вынужден был со мной согласиться.
На следующий день к нам пришли ещё больше немецких ребятишек. Принесли мне ответных гостинцев – две бутылки пива и толстые сигары. Тут уж весь взвод принял деятельное участие, чтобы наделить их сладостями.
На третий день они пришли с матерями – улыбаются, благодарят, тащат нас в местечко на квартиры, где мы помылись в ваннах, каждому застелили белоснеж-ной простынёй койку. В Германии в деревнях повсеместно ванные, водопроводы. Починили одежду, выгладили – на людей стали похожи. Лошадей установили по конюшням.
– Вот вам и вражеские дети! – усмехнувшись, сказал я лейтенанту.
Лошадей мы пасли поочерёдно. Вечером, когда наступает время приводить их в конюшню, прибегут ребятишки, на коней просятся. Насажаю я на каждую лошадь пацанят, и торжественно въезжаем в село. Но жить по-человечески нам, видимо, не суждено было. Через неделю дали команду переезжать в лес. Немки опечалились, а ребятишки и вовсе. Я спросил на своём ломанном немецком, которому выучился, пока воевал, почему они так забеспокоились. Ответили, мол, привыкли к вам, доб-рому отношению к детям. Приедут другие, будут издеваться над нами, хулиганить. 
– Наше командование за это строго наказывает, – успокоил я их.
Побыли мы в лесочке неделю, позанимались военным делом, опять сменили ме-сто пребывания. Прибегает однажды Лашкин – прячьте скорее трофеи, сейчас придут с обыском. Пришло начальство, с ними длинный Базурин с транспортной роты, начали ругать нас, что не ходим в столовую – приходится выливать еду или кормить немецкое население. 
– Наверно, много продовольственных трофеев? – перешли они к делу.
 Мы молчали. Подошли к Румянцеву, велели снять брезент с повозки, отложить в сторону личные вещи, что он и сделал.
– А это что за мешок?
– А это пакля, нам полагается держать при себе 10 килограммов.
– Вытряхивай, посмотрим, что за пакля?
Румянцев, чьи посеребренные волосы шевелил ветерок, нехотя развязал мешок, вытряхнул содержимое – хромовая тужурка, шёлковое платье, шерстяной кос-тюм… Все расхохотались. Поступило распоряжение сдать всё на склад. Подошли к следующей повозке – та же картина. Наконец очередь дошла до меня. Остролицый Базурин заступился за меня, мол, я его знаю, он ничего лишнего не возьмёт. Про-смотрели всё – продуктов не нашли. Румянцев успел скинуть мешки с продоволь-ственными трофеями на лугу. Позже мы их подобрали. Но обыски на этом не за-кончились – позже найденные продукты велели отнести в транспортную роту.
На следующий день Лашкин привёз мыло и велел мыть тщательно лошадей. Че-рез 3 дня будет дивизионная выводка лошадей, где будут их сортировать, – негод-ных для воинской службы списывать и отправлять в Россию. Кроме того, он сооб-щил, что пришёл приказ о демобилизации солдат 1906 года рождения. Румянцев не находил себе места от радости. Старикам надавали подарков и на гужтранспорте, на забракованных лошадях, отправили в Россию. Мы навсегда простились с нашим Румянцевым. Следующим по возрасту должен был мобилизоваться я. Но меня продержали до осени.
После того, как химполк расформировали, вербовщики забрали меня служить в комендатуру – окружали по приказу дома неблагонадёжных немцев и арестовыва-ли их. Наутро приходят немки со слезами на глазах узнавать судьбу своих хозяев. Я за свой век до отвращения насмотрелся на людские слёзы, решил оставить не-угодную мне службу, сославшись на состояние здоровья. За мной ещё двое высту-пили с такими же заявлениями. Направили нас в артиллерийский полк, где меня снова определили к лошадям. Нам, солдатам, не давали бездельничать, ежедневно занимались стрельбой в цель.
– У вас, товарищ Наумов, отличные показания, – обратился ко мне командир ар-тиллерийского дивизиона. – Я предлагаю вам стать наводчиком.
– Я, как солдат 1907 года рождения, с нетерпением жду очередной демобилиза-ции – до новых ли мне должностей? – в голосе моём звучали такая тоска по мир-ной жизни, что командир внимательно взглянув на меня, больше не допекал свои-ми предложениями.
Мы по-прежнему курсировали по всей оккупированной нами части Германии в составе Первого Белорусского фронта, поддерживая порядок на занятой террито-рии. Многие военные формирования отправили на готовящуюся с Японией войну, а мы, своим присутствием и переездами с места на место, создавали видимость то-го, что наших войск здесь достаточно много, и мы представляем собой большую силу.
В каждый выходной с утра давали команду – приготовиться в путь. Грузили сна-ряды, подцепляли орудия и длинной вереницей машины выезжали на асфальт. Едем до часу дня, проезжая города и сёла. Сворачиваем с асфальта в какое-нибудь удобное место, разворачиваем орудия. Поедим, отдохнём опять команда – свёрты-вать орудия. Едем по новым населённым пунктам. Так до вечера. Если заканчива-ется бензин, на первом заправочном пункте заправляемся – едем дальше. Так езди-ли мы несколько выходных дней. Должно быть, объездили всю оккупированную зону. Сначала я не понимал, зачем нас катают по Германии, а потом догадался, в чем дело.
В июне до половины июля стояла замечательная погода созревали ранние сорта яблок. В августе начались такие дожди, каких в нашей местности не бывает – льёт себе день и ночь, не переставая. По оврагам с шумом неслась дождевая вода. Не было ни малейшего дуновения ветра, вода не встряхивалась, и созревшие зёрна во ржи и овсе прямо в колосьях стали расти. Немцы были в отчаянии. Колокола в церквях набатами гудели – люди молились, чтобы дождик перестал, но он всё лил и лил. Нам тоже ненастье принесло немало хлопот. Лошади утопали в грязи. Наво-зим гравия, утрамбуем площадки, где они стоят, – через день та же картина. На выпас брать их немыслимо – всё время гремит гром, как при артиллерийской под-готовке. Дожди прекратились лишь через месяц.
Однажды на выпасе, охраняя лошадей, я увидел, что по асфальтированной дороге приближаются два человека в лохмотьях. Когда свернули в мою сторону, на ло-манном русском поприветствовали меня. Оказалось, этих немцев выпустили из плена якобы по болезни. Но я-то понял, признав благонадёжными, их выпустили, чтобы они в Германии налаживали новую жизнь и власть, которая вела бы друже-ственную политику по отношению к России.
 – Товарищ, нам бы что-нибудь поесть, – облизнув запекшиеся губы, попросили они. У меня с собой ничего не было – предложил им марок. Вынув из кармана бу-мажник, я, не считая, отдал им всё. Когда осудили Скрипченко, у него оставалась полная полевая сумка марок. Мы с ребятами по-братски поделили их. И вот они пригодились. Немцы до того обрадовались деньгам, что не знали, как благодарить меня.
– Неужели на родной земле вы голодные? – не удержался я от вопроса.
– Да, совершенно голодные, ни у кого куска хлеба не выпросишь! – проглотив голодную слюну, залопотали они. – Как узнают, что из плена идём, говорят, не хо-тели воевать – сдались, продались русским.
– Ну и пусть не дают, везде по баварским полям урожай картошки такой богатый, а хозяева многие удрали на Запад. Копайте и ешьте! Вдоль дороги яблоки падают прямо на головы – а вы голодные!
– Ну как возьмёшь чужое, нехорошо. – Я крайне удивился их щепетильности. Ес-ли немцы так трепетно относятся к имуществу, собственности своих сограждан, считают себя честными, отчего же они пустились, как говорится, во все тяжкие – пошли убивать и грабить целые народы? Отчего так легко овладела их умами гит-леровская пропаганда?
Однажды, узнав, что я разговариваю на ломанном немецком, мне было приказано явиться в штаб дивизиона, где собралась большая группа солдат и офицеров. Ста-ли разбивать нас по группам по 10 человек – лейтенант одиннадцатый. Каждой группе задание: вот вам местность в ширину 5 километров, в длину 14. Прочесать её! А где населённый пункт, по дорогам ставить патрулей, чтобы у выходящих и входящих проверять паспорта. Если нет на паспорте печать нашей комендатуры – тащи туда. Остальные в каждом селе, начиная с краю, предварительно проверив паспорта семьи, проводят тщательный обыск. При обнаружении огнестрельного или холодного оружия владельцев тоже в комендатуру.
Тюрингия самая богатая и живописная местность в Германии. Во всех населён-ных пунктах дома двухэтажные. Третий этаж – чердак. Комнат не сосчитать. А сколько скотских помещений – диву даёшься! Дойных коров до восьми голов, сви-ней не меньше трёх-пяти. В кладовой колбаса, окорока свинины. Предлагают: «комрад, эссен». Они теперь стали ласковее голубей. В одном доме встретила нас старушка со снохами. На стене увеличенные карточки немецких солдат. Спрашиваю хозяйку, сыновья, что ли? Утвердительно кивнув головой, расплакалась навзрыд, мол, «капут!» Погибли, значит, на войне. Посмотрел на неё с сожалением и жалостью. Завела в кладовую, отрезала килограмма два колбасы, суёт мне. Вижу от души, а не с испугу предлагает. Видно, напомнил я чем-то её сыновей – вот и хочет меня пожалеть по-матерински, потому как своих уже на этом свете она не сможет ни увидеть, ни приласкать. Отломил кусок, чтобы пожевать на ходу, сунул в карман брюк. А куда её класть, если даже полевой сумки не разрешали брать при проверке паспортного режима. Автомат и плащ-палатка – вся наша амуниция. Мотнёшь обычно отрицательно головой и идёшь дальше.
В другом доме у всех членов семьи печати комендатуры, а у рябого хозяина – нет. Стоит передо мной смущённый и растерянный. Не думаю, что этот конопа-тый, в оспинках, немец такой уж враг, просто не успел вовремя поставить эту зло-получную печать. Указал ему на необходимость быстрее сходить в комендатуру, чтобы отметиться там, и пошёл дальше – тот не знал, как благодарить меня!
Допускались, к сожалению, и злоупотребления. У нас в артполку лейтенант с сержантом Ксюхиным и с солдатом брали автоматы с патронами и тайно от всех шли на обыски населения в ближайший городок. Подбрасывали незаметно патро-ны горожанам, значит, подразумевалось, что есть у них и оружие, – те бледнеют, трясутся от страха. Придирались к ним до тех пор, пока немцы не откупятся руч-ными часами или ещё чем-нибудь. Однажды дневальный сдавал дежурство, видит, в пирамиде двух автоматов не хватает. Поднял тревогу. Обнаружили, кто в отлуч-ке. Всех троих застали на месте преступления. У одного из них взяли 28 ручных часов, остальные двое успели их скинуть. Глупому лейтенанту дали 8 лет, осталь-ным по 5. Строго, но как иначе быть с теми, кто роняет авторитет армии и России?
Отдохнули неделю в своём расположении – новое подобное задание – надоела, хуже горькой редьки, эта назойливая служба. Перебросят на машине, а там шлёпай пешком из деревни в другую по полям и лесам. О демобилизации ни слуху, ни ду-ху!
У немцев шла молотьба хлебов. Между нашими молотилками разница огромная. У нас много ручного труда – на соломе работают не меньше 30 человек, у них один человек с лошадью сидит на чурбаке и курит сигару, ждёт, когда с молотилки вывалится тюк соломы и кладёт его на телегу. Человек 5 подают снопы задаваль-щику – вот и весь народ. Зерно, мякина сыплются в лари. Население пилит дрова механической пилой. В деревнях –  пилорамы. В лесу такая чистота, не хрустнет под ногами сухая веточка. Вместо топора у немца длинный багор, которым достаёт с дерева сучок. Настало время и нашему народу привить бережливое отношение к природе. Вместо векового леса после деятельности человека порой остаются одни пустыри.
Наконец получен приказ демобилизовать солдат с 1907 по 1915 годы. Пять дней снабжали нас в дорогу, то получай продукты на дорогу – муку, сахар, рыбу, колба-су, то подарки, то купоны, чтобы в столовых на станциях бесплатно поесть. Пре-дупредили, чтобы не покупали с рук съестного и выпивку пока едем по Германии и Польше – много случаев отравлений солдат. Вспомнил о злоупотреблениях Скрипченко и Ксюхина – сколько вреда они нанесли престижу России! Не те ли польки и немки, обиженные подобными прыщами, травят наших солдат? Нечего на зеркало пенять, если рожа крива! Впрочем, немало и других причин для дивер-сий и враждебного отношения к России. И не всегда это исходит от простых лю-дей, а от тех, кому не по нраву конкуренция с усиливающейся Россией!
Но вот прощальный митинг
– Товарищи бойцы! – обратился командующий 39-й Гвардейской дивизией к нам. – Все вы в меру сил, возможностей и способностей, возраста и здоровья вносили посильный вклад в великое дело Победы. Страдания, пролитая кровь, лишения, голод и холод не пропали даром, мы победили. Теперь смертоносное военное ору-жие предстоит сменить на мирное. Я желаю вам быть в первых рядах возрождения народного хозяйства из руин. 
5 октября 1945 года нас отправили поездом на Родину. Ехали мы тихим ходом, солдаты ругались на машинистов. Те отвечали, что им предписано не повышать скорость, – так предохраняли нас от крушений. При тихой езде, будь хоть мина, хоть вывороченные рельсы, крушения не будет. Через Москву нас не повезли, на-верно, постеснялись, что победителей везут в телячьих вагонах без всяких печек и отопительных приборов – был уже ноябрь во дворе. Впереди была мирная жизнь. Так хотелось быстрей встретиться с родными, насладить свой взор красотами родного края – увидеть, как восходящее солнце золотит верхушки гор и лебяжий пух снегов. Мне наяву представлялось, как раскроют родные свои объятья, обовьют мою шею трепетными и ласковыми руками. А я развяжу перед матерью, женой, подросшими дочурками и сынишкой вещевой мешок, достану для них подарки, и как они будут рады каждому куску материи, будильнику и губной гармошке для трёхлетнего Ванюши, – и неописуемая радость охватывала меня! Столько работы и в колхозе и дома ждало приложения моих заботливых и трудолюбивых рук! Поля в большинстве по три-четыре года не пахались и не сеялись – мужики были на фронте, хорошие трактора и лошадей тоже забрали возить продовольствие и боеприпасы, а женщины и старики с подростками не успевали везде, не под силу был им вручную такой объём работ. Везде ростом с человека рос бурьян. Но я верил и знал – на зло нашим врагам возродится из пепла, как птица феникс, наша незабвенная и любимая Родина-Россия, которую мы защищали не щадя своих жизней и здоровья.