В тени Вождя - 1 часть трилогии Гефсиманские Сады

Лидия Гладышевская
lidia.gladyshevskaya@mail.ru
ГЕФСИМАНСКИЕ САДЫ
(ТРИЛОГИЯ)

Часть первая - В ТЕНИ ВОЖДЯ
Одноактная драма (12+)
 
Действие пьесы разворачивается с 1935 по 1956 год в «Переделкино» - райском уголке Подмосковья, специально предназначенном для отдыха и творчества самых знаменитых писателей и поэтов страны.
В первой пятерке поселенцев, удостоившихся особой чести получения дачи от государства, находятся Корней Чуковский и Борис Пастернак, которые сами с удовольствием осваивают участки, сажают плодовые деревья, делают овощные грядки.
Но счастье на лоне природы длится недолго. Вскоре под надуманным предлогом в поселке начинаются первые репрессии литераторов, неугодных власти. А через год появляется новый сосед – Александр Фадеев, Генеральный секретарь Союза писателей, занявший освободившуюся дачу расстрелянного писателя Владимира Зазубрина.
Жители городка воспринимают любимца Вождя с опаской, считают его причастным к продолжающимся арестам и дают ему негласное прозвище «Тень Сталина». Отношения соседей складываются непросто. Они ссорятся, мирятся, враждуют и отгораживаются друг от друга высокими заборами в прямом и переносном смысле.
Однако смерть Фадеева в спокойное, послевоенное время Хрущевской оттепели, становится для всех близких, друзей и недругов настоящим шоком, хотя каждый воспринимает самоубийство по-своему, и кто-то винит в случившемся себя.


Действующие лица:

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ФАДЕЕВ
БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ ПАСТЕРНАК
КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ ЧУКОВСКИЙ
АЛЕКСАНДР ТРИФОНОВИЧ ТВАРДОВСКИЙ
АНГЕЛИНА ИОСИФОВНА СТЕПАНОВА



 
КАРТИНА 1 (Вводная, 13 мая1956, полдень)

Кабинет Александра Александровича Фадеева на втором этаже дачи в Переделкино. На заднем плане сцены – виднеется окно, слева от окна - книжные полки, справа- зеркало. В центре стоят большой письменный стол и кресло. На столе – телефон, настольная лампа, пузырьки с таблетками, ворох бумаг и конвертов. На полу вокруг стола набросаны разорванные клочки бумаги, валяются несколько перевернутых стульев.
Появляется Фадеев, голый по пояс. Слегка пошатываясь, с трудом добредает до стола. Немного отдышавшись, становится напротив зеркала, гордо выпрямляет спину, делает несколько энергичных движений руками, приседает.
ФАДЕЕВ (неожиданно бодро). Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. Начинаю новую жизнь... с чистого листа.  Уф... (Хватается за сердце).
ФАДЕЕВ (вяло, с отдышкой). Уфф. Совсем спортивную форму потерял. Врач сказал после больницы на воздухе упражнения делать. А негде... Надо со сторожем план переустройства участка обсудить, и грядки перенести. (Открывает форточку и кричит):
ФАДЕЕВ. Чернобай! Чернобай! Зайди ко мне после обеда – переговорить нужно насчет переустройства участка (со смехом), - нет, дом и баньку бывшего владельца Зазубрина переносить не будем... (закрывает окно и продолжает делать зарядку, пытается бегать вокруг стола).
ФАДЕЕВ. Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. С белого листа, все с белого листа..., незапятнанного. Нет, не могу больше... Сердце щемит... Как невыносимо хочется выпить, просто выпить водки и все забыть... все...
Нет..., нельзя, две недели продержался... Все с чистого листа, с чистого...
(Ставит на место один из стульев и на него устало падает, через минуту  подходит к телефону).
ФАДЕЕВ (с показной уверенностью). Таня, привет! Как ты, сестренка? Как дочка? Я...? Да бессонница окаянная замучила... Лекарства? Да, принимаю, принимаю... Четыре таблетки перед сном выпил..., но совсем не спал. (Далее с неподдельной тревогой в голосе).
-Да и как тут уснуть...? Положение на культурном фронте ужасное, особенно на литературном. Но меня никто не хочет услышать. Сколько писем и докладных о реформах руководству отправил... все без толку. Что говорить, если даже любимая жена не понимает...
А вчера Маршак вместе с Погодиным мне всю душу разбередили из-за Твардовского. Зачем я только в Москву поехал и с ними встречался...? Но разве я был не прав? (Далее жестко).
- Нет, Таня. Ни о каком примирении и речи быть не может. Слышишь? Разрыв с Твардовским был неизбежен. Нет, это моя принципиальная позиция истинного коммуниста..., А... и ты туда же!? Нет, мое личное отношение к Саше здесь ни при чем. Я люблю его по-прежнему, как младшего брата. Ну, ладно... пока.
(Кладет трубку на рычаг).
ФАДЕЕВ (в задумчивости). Ну что же... С Самуилом Яковлевичем, считай, вчера попрощался... С теми, кто дорог моему сердцу, тоже... Кажется все... или почти все... Надо бы бедлам в кабинете разобрать, а неохота. (Берет со стола одно из писем и читает вслух):
ФАДЕЕВ (с некоторой злобой). «Ты всем нам нужен, даже тем из нас, кто не просит ни квартиры, ни ссуды, ни премии... Александр Твардовский». (С горькой обидой)- Скажите, пожалуйста... Оказывается, я им еще нужен... Иуда... Ты предал не меня, а наши идеалы, ты дело партии предал! А вот мне не нужны твои запоздалые признания и извинения (швыряет письмо на пол, берет еще одно и зачитывает):
ФАДЕЕВ (проникновенно). «Вы были так добры, так отзывчивы, как никто за эти страшные годы... Дело моего сына решается в понедельник... я умоляю Вас, если можно еще чем-нибудь помочь... Мне кажется, что я семь лет стою над открытой могилой, где корчится мой, еще живой сын. Ахматова»
(С горечью) - Я сделал для бедного Льва Гумилева все, что мог. Но я больше ничего не могу. Они все думают, что я могу. А я, бывший всесильный писательский министр, ничего не могу... Ничего... (бросает и это письмо на пол).
ФАДЕЕВ (разволновавшись, с раздражением перебирая пузырьки с лекарствами на столе). Где этот чертов нембутал...? (принимает судорожно несколько таблеток).- Голова после бессонной ночи раскалывается... просто раскалывается надвое.
(Обхватывает голову руками. Потом встает и в нервном возбуждении ходит по комнате. Снова подходит к зеркалу).
ФАДЕЕВ (с надрывом, глядя на свое отражение). Трудно жить, Юра, с окровавленными руками. Трудно. Совесть мучает. Лучшие писатели страны физически истреблены… Не могу больше. Не могу. Была последняя надежда  хоть сказать это людям, которые сейчас правят..., но в течение 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня там, наверху, не могут принять... Меня никто даже не хочет, не хочет услышать!
А ты меня слышишь, Либединский? (Тычет пальцем в зеркало). Что ты на меня так смотришь? Я сделал все, чтобы тебя оправдали... Какое у тебя страшное и зловещее лицо. И какие у тебя безумные глаза и расширенные зрачки... Или ты тоже мне больше не друг, Юра? Все меня оставили... Все предали...

(Размахивается и с силой бьет кулаком по зеркалу. Раздается голос домработницы Ландышевой).

ГОЛОС ЛАНДЫШЕВОЙ (громко). Что Вы там разбили, Александр Александрович? Спускайтесь вниз – обедать пора.
ФАДЕЕВ (громко отзывается спокойным голосом). Обедайте без меня, мне еще поработать с полчасика нужно. Хочу новую главу «Черной металлургии» закончить.
ГОЛОС ЛАНДЫШЕВОЙ (громко). Ну, какая работа в воскресенье? Вам с вашим сердцем больше отдыхать нужно. Режим соблюдать. Вы же от завтрака отказались... Ангелина Осиповна потом меня ругать будет, когда из Белграда вернется... Скажет, голодом Вас уморила, не досмотрела.
Мишенька, детка, сходи за отцом... он тебя послушает.
ФАДЕЕВ. Ну..., хорошо, хорошо... через десять минут приду.
Усаживается за письменный стол, с ожесточением рвет бумаги. Обрывки разлетаются по комнате. Берет чистый лист и начинает писать).
ФАДЕЕВ (медленно произносит вслух написанное). В ЦК КПСС. 13 мая тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. (Далее обреченно).
Я не вижу возможности дальше жить (вскакивает в сильном волнении и снова садится).- Я не вижу возможности дальше жить..., так как искусство, которому я отдал жизнь свою, за-губ-лено... загублено самоуверенно-невежественным руководством партии. (Уже сильно зевая от воздействия лекарства).
Жизнь моя, как писателя теряет всякий смысл, и я с пре-ве-ликой радостью, как избавление от этого гнусного су-щест-во-ва-ния, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни.
(Далее слабым голосом).
Я ухожу..., ухожу... Я сам, сам должен исполнить приговор. (Неожиданно вытаскивает револьвер из-под бумаг и подносит к груди).

(Слышится приглушенный хлопок выстрела. Свет гаснет).

КАРТИНА 2 (февраль 1939 года)
 
Кабинет Александра Александровича Фадеева на втором этаже дачи в Переделкино. На заднем плане сцены – виднеется окно, слева от окна - книжные полки, справа- зеркало. Вдоль стен кабинета рядком стоят стулья, будто приготовленные для заседания.
Входит статный Фадеев в узком черном пальто, с фибровым чемоданом в одной руке и связкой книг - в другой. Ставит вещи на пол. Осматривается.

ФАДЕЕВ (с восхищением) Как здесь все-таки хорошо, просторно после нашей комнаты в коммуналке. И привольно. (Подходит к окну).- А сосны... Какие сосны... Возьму, наконец, творческий отпуск и буду, буду писать, черт возьми. И отсюда ни шагу. Писатель я или нет?! (Далее жестко). - Обстановку зазубринскую, вот только нужно сменить. Почти два года прошло, а затхлым духом врага народа от нее до сих пор несет...

(Появляются Корней Чуковский и Борис Пастернак в простой рабочей одежде – телогрейках и посконных штанах. У Чуковского - на голове знаменитая оксфордовская шапочка).

ЧУКОВСКИЙ. Здравствуйте, Александр Александрович.
ФАДЕЕВ. Здравствуйте, здравствуйте. Можно просто Саша, по-соседски.
ЧУКОВСКИЙ. А мы, вот, с Борисом Леонидовичем к Вам решили заглянуть – поздравить с новой высокой должностью... и с новосельем одновременно. Да полгода застать не можем... Вы все в разъездах, в разъездах (далее лукаво) - или пропадаете неизвестно где...
ФАДЕЕВ. Да... весь прошлый год мотался по городам и весям - то в Приморье, то в Ленинград, то в Уфу. В Чехословакии на Сокольском съезде по заданию руководства даже успел побывать. Какое уж тут новоселье...? Мне вас и угостить-то нечем... Я только-только из очередной командировки прибыл. (Шутливо) - Голодный..., как собака.
(С легкой грустью) Да и хозяйка моя - Линушка - вечно по гастролям. Скоро забуду, как любимая молодая жена выглядит. А без хозяйки, сами знаете, какое новоселье... Да, вы раздевайтесь и присаживайтесь, присаживайтесь. Где-то тут у меня бутылочка винца, кажется, заблудилась...
ПАСТЕРНАК. Что Вы, что Вы, Александр Александрович. Не беспокойтесь. Мы на минутку. С Корнеем Ивановичем мимо проходили - видим свет на втором этаже горит. Калитка настежь. Дверь распахнута. Вас подолгу не бывает... Решили проверить, не случилось ли чего.

(Фадеев сбрасывает пальто, под которым обнаруживается линялая военная гимнастерка приморского партизанского отряда, вытаскивает из ящика письменного стола три граненых стакана и бутылку вина).

ФАДЕЕВ. Ну, вот и нашлась, моя милая... Садитесь, садитесь, дорогие друзья-соседи. Рад, очень рад, что зашли.
Чуковский и Пастернак в верхней одежде присаживаются на стулья. Чуковский снимает шапочку и кладет на стол. Фадеев разливает вино по стаканам.
ЧУКОВСКИЙ. Ну что же... Поздравляем Вас, Саша со всеми приятными событиями сразу. Но в первую очередь, с удачной женитьбой. Ангелина Иосифовна - невероятной красоты женщина. (С хитрецой). Слухи о вашем страстном романе давно ходили... А какая актриса... талантище! Да еще парторг театра. Говорят, Вы и мальчонку ее усыновили?
ФАДЕЕВ (со вздохом). Спасибо. Скучаю по Линушке безумно. По ней и по Шуне, я так к нему привязался. Сашка мне теперь, как родной. Очень люблю детей. Пора бы и своих завести, а все некогда... некогда, друг друга с женой почти не видим...
ЧУКОВСКИЙ. Успеете. Какие ваши годы... Да и международная обстановка тревожная. В Европе может война вот-вот начаться.
ФАДЕЕВ. Надеюсь, нас это не коснется. Иосиф Виссарионович мудрый политик, он этого не допустит и сумеет с Адольфом договориться... Ну не будем об этом. Давайте лучше выпьем за Вас, Корней Иванович... С присвоением звания «доктора литературы» в Оксфорде!
ЧУКОВСКИЙ (смущенно). Ну... что Вы, Саша, не стоит. Это давно, еще в прошлом году было.
ФАДЕЕВ. Тогда давайте выпьем за дружбу между народами и мирное небо у нас над головой. И за наши добрососедские отношения (разливает еще вино по стаканам).
ПАСТЕРНАК (поднимаясь, со стаканом в руке). За дружбу! А то вот некоторые наши соседи уже успели рассориться, кому первому забор ставить. А ведь умные интеллигентные люди, писатели... И до того дошли, что даже перестали разговаривать друг с другом. И выходит, что Горький, инициатор всей этой затеи с писательским городком, оказался прав – получился не город вдохновения по замыслу Сталина, а «деревня каких-то индивидуалистов..., искусственно созданной касты... А... (машет рукой) Как Вам, кстати, наша подмосковная Гифсемания показалась?
ФАДЕЕВ. (Уныло). – Гифсемания...? Да я толком ничего еще и не видел. Дом наш в запустении, некому порядок навести. А тут еще генсеком назначили... Мало мне было других должностей на писательском поприще... Не представляю, как совсем этим справляться. Думал, сюда перееду - будет семейное счастье. Если честно, то я вообще не знаю, как надо устраивать жизнь с женой, и где найти место между женщиной и тем главным, чему я служу. А я – солдат и слуга партии… Когда въехал, мечтал – чудесная природа! Вдохновение! Живые мысли, живые чувства писателя... «Последний из Удэге» надо же когда-то закончить... (далее с горечью). Куда там... Получилось, что не дом у меня, а постоялый двор какой-то - гостиница для временного пребывания. Как когда-то Горький предлагал построить гостиницу для писателей, так на деле и получилось.
ЧУКОВСКИЙ. Ну уж, ну уж, Саша. Это Вы перебарщиваете.
ПАСТЕРНАК. И нечего Бога гневить, Александр Александрович. Вы, как человек, верно служащий режиму и Самому, на все готовенькое переехали. Не то что мы, простые смертные. Я-то в первой пятерке сюда прибыл со Всеволодом Вишневским - в тридцать пятом. Уж как за четыре года намучился... И нам ведь писательские дачи давались отнюдь недаром, надо было решать, брать ли ее или нет, ездить - следить за достройкой, изворачиваться, доставать деньги. А великому Булгакову вообще отказали. Он ведь не в фаворе... у нашей власти.
ЧУКОВСКИЙ. Да... несправедливо... (Далее со смешком, чтобы сгладить возникшую неловкость) Он, бедняга, так обиделся, что в сердцах сострил – лучше бы не Переделкино было, а Перепискино. И по слухам, хочет еще и дележку дач в своем «Мастере» в сатирическом духе прописать, а одного из главных героев, поэта, - Иваном Бездомным назвать. (Назидательно)- А Вы, Борис Леонидович, не скромничайте. Вас наверху, все поэтом номер один считают после смерти Маяковского. Вот первому дачу-то и дали, за ваши-то заслуги. А мне только в тридцать восьмом... (Тихо в сторону Пастернака). Вы язык попридержите... и перед новым генсеком не очень-то выступайте... Мало ли что...
ФАДЕЕВ (услышав реплику Чуковского, иронично). И то верно. Только что-то нашего большевистского поэта в последнее время на разную сентиматику, да евангелистику тянет... в подражание многоуважаемой Анне Андреевне. И это может для Вас обоих плохо закончиться.
ПАСТЕРНАК (запальчиво). Ну, знаете ли, Саша! Вы же не поэт! У каждого свои приоритеты... и свое понимание поэзии. И никому я не подражаю!
ФАДЕЕВ (примирительно). Ну, ладно, ладно, Борис. Не обижайтесь. Я так только сказал - предостеречь от возможных ошибок, чтобы с верного пути не свернули. А хорошую поэзию очень люблю и понимаю. Я вот недавно стихи Саши Твардовского «Про деда Данилу» из сельской хроники прочел. Обхохотался. Так искренне и по-доброму деревенскую жизнь и простого человека описывает:
Сам же я последний
Человек при том.
Весь период летний
Спал я под кустом.
(Хохочет) Эх, самому бы под кустом хоть разок выспаться... А вот главлит издательства «Советский писатель» юмора как раз не понимает и считает идеологически вредными именно такие строчки. Пришлось вмешаться. (Далее восхищенно) – Саша - талантливый парень. Я бы ему не то, что дачу в Переделкино, а Сталинскую премию за «Путь к социализму» и «Страну Муравию» дал.
ПАСТЕРНАК (пожимая плечами). Повторюсь, у каждого свои приоритеты... и свое понимание поэзии. Ну, мы, пожалуй, пойдем.
ЧУКОВСКИЙ. Да, поздно уже. Спасибо за теплый прием, Саша. Надеюсь, теперь будем чаще встречаться, по-соседски. А то видим Вас только на трибуне в Президиуме. У Бориса Леонидовича летом такая капуста на грядках - загляденье!
(Чуковский и Пастернак поднимаются и собираются уходить).
ФАДЕЕВ. Я провожу. Шапочку свою чудесную не забудьте, Корней Иванович. А квашеная капустка, да под водочку... Это хо-ро-шо...
(Все со смехом уходят).

КАРТИНА 3 (май 1939)

Кабинет Фадеева на втором этаже дачи в Переделкино. Интерьер тот же.
Ночь.
Входит Фадеев в черной рубашке и домашних брюках. Подмышками несколько канцелярских папок, в руках пачки конвертов. Папки вываливаются на пол.
Фадеев кладет небрежно конверты на стол, где уже высится гора писем. Собирает папки и с досадой швыряет на стол, зажигает настольную лампу.

ФАДЕЕВ (с раздражением). Вот черт, отпуск даже на месяц, чтобы прийти в себя и над завершением книги поработать, так и не дали. Придется после Пленума  самому Иосифу Виссарионовичу написать. Надеюсь, Отец народа всеж-таки войдет в мое безвыходное положение и не откажет. Я же тоже часть этого народа. И мое призвание – писать для него. А я вместо этого совершаю над собой недопустимое, противоестественное насилие, заставляю себя делать не то, что является самой лучшей и самой сильной стороной моей натуры. Я не имею право скромничать. Мой художественный талант – не мое личное дело. (Далее деловито с налетом обреченности). – Так..., что тут  в первую очередь...
Сортирует письма и раскладывает по разным сторонам стола. Садится и пишет ответы:
ФАДЕЕВ (сосредоточенно, негромко).
Товарищ Берия! Я знаю Марианну Герасимову с весны 1925. У меня нет никаких сомнений, что поводом к ее аресту могла послужить только чья-либо  грязная клевета или наветы врагов народа. (Дальше продолжает молча писать, снова вслух). – Я прошу Вас лично вмешаться в разбор дела. Уверен, что в основе его лежат трюки нечестных людей, пытающихся опорочить... опорочить честного большевика. (откладывает написанное письмо в сторону и начинает писать новое).
Товарищу Вышинскому. В Ленинграде в исключительно тяжелых материальных и жилищных условиях живет известная поэтесса Ахматова, которая при всем несоответствии ее поэтического дарования нашему времени, была и остается крупнейшим поэтом. Очень прошу вашего вмешательства и соответствующего нажима на Ленинградский совет о выделении ей комнаты вне всякой очереди). (Встает и в возбуждении ходит вокруг стола. Подходит к окну. Вздыхает. Потом снова садится и пишет очередное письмо).
ФАДЕЕВ (проникновенно.)
Любимая моя Линушка! Голубонька! Ощущение такое, точно мы уже год не виделись. Столько всяких дел и суеты. На даче – чудесно. Солнце, березы, сирень. Мне хочется сейчас же сесть за стол и писать. И так хочется остаться с тобой вдвоем хотя бы на один день, чтобы только тебя и видеть и слышать. И еще хочется лечь в траву и пролежать одному весь день, глядя в небо. (С тоской откладывает письмо и принимается за другое)
ФАДЕЕВ (официальным тоном) А.А. Жданову. Дорогой Андрей Александрович,
Возмущение юбилейного комитета памяти Низами совершенно справедливо.
Неправильная трактовка Низами, как Иранского поэта, а не Азербайджанского – это ошибка редакционного аппарата «Красной нови», и ответственность падает на меня. Но прошу учесть, что я благодаря чрезмерному количеству должностей, лишен физической возможности редактировать журнал. Но в качестве секретаря Президиума Союза  писателей мне пришлось на заседании высечь! самого себя как «редактора». Очень прошу ускорить вопрос с новой редколлегией и освободить меня от смешного и ложного положения.
(Кладет письмо в конверт. Достает из стола бутылку початого вина, наливает себе в стакан. Подходит к окну и открывает его настежь)

ФАДЕЕВ. Я поднимаю стакан за одинокую ночь в лесу. За тьму и шепот Бога среди деревьев. Благодарение за мою жизнь, за мое дыхание, за счастье, что я живу этой ночью. Эта тишина, что шепчет мне на ухо, - это кипучая кровь великой природы. Это вечный Бог! Бог, дыханием своим обвевающий мир и меня. Тихо. Гулко упала сосновая шишка, ударившись о землю (делает глоток из стакана, возвращается за стол и продолжает писать очередной официальный ответ).

ФАДЕЕВ. Товарищ Цветаева!
В отношении ваших архивов постараюсь что-нибудь узнать и что-нибудь сделать. Но достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем им достать ни одного метра.
(Далее продолжает писать неоконченное письмо жене).
Милая моя, родная моя, делами мебельными мы сможем с тобой заняться не раньше, чем 25 июня: раньше этого срока у меня больших денег не будет. И когда же я, наконец, тебя увижу? Без тебя - точно без солнышка. Целую нежно твои черные глазоньки, реснички, все твои родинки и пятнышки. Печальный одинокий заяц.

(Появляется жена Фадеева – Ангелина Степанова).

АНГЕЛИНА (тихо, услышав последнюю реплику) Ну, здравствуй, мой печальный одинокий заяц.
(Фадеев вскакивает с места, подбегает к жене, обхватывает ее и осыпает поцелуями).
ФАДЕЕВ (с ликованием). Линушка! Родинка моя. Маленькая моя, золотенькая моя девочка!  Я так тосковал без тебя! Какая волшебная ночь!
АНГЕЛИНА (слегка отстраняясь, с горечью в голосе). Ну полно, полно... Этой ночью нашего соседа - Исаака Бабеля - арестовали. Черный воронок у ворот стоит. (Гулко хлопает открытое окно и повисает тишина)
ФАДЕЕВ (после некоторого молчания, мрачно). Сосновая шишка упала, гулко ударившись о землю... Пошли спать, Линушка.

КАРТИНА 4 (декабрь 1944)

Гостиная дачи Фадеевых. Ночь
В центре под уютным абажуром стоит большой круглый стол. Вокруг стулья. На тумбочке керосиновая лампа и радиоприемник. Окно заклеено белыми полосами. Звучит военная тревога.
Выходит Ангелина Осиповна Степанова с письмами в руках, включает радиоприемник. Вместо военной тревоги раздаются звуки седьмой симфонии Шостаковича. Берет с тумбочки лампу и переносит на стол, садится и в задумчивости слушает музыку, зябко кутаясь в шаль. Потом начинает рассматривать и читать письма.
Появляется Александр Твардовский в военной форме. Ангелина Степанова вскакивает, и бросается ему на шею, принимая за Фадеева.
АНГЕЛИНА.  Саша! Сашенька, родной! Вернулся!

ТВАРДОВСКИЙ (в смущении). Здравствуйте, Ангелина Осиповна. Извините, что так поздно. Никак с Сан Санычем связаться не могу. Думал, заскочу в ваш Ферней перед отъездом на Дальний Восток - вдруг дома застану.
АНГЕЛИНА. Ой, Александр... Это Вы меня извините... я впотьмах обозналась. Вы с Сашей прямо, как братья. И фигура и рост.
ТВАРДОВСКИЙ. Да... мы действительно внешне немного похожи. И родные  по духу. Хотел с ним посоветоваться насчет новой книжки, да никак пересечься нигде не могу, а на письма он не отвечает...
АНГЕЛИНА. Вы с ним действительно сроднились. А Саша постоянно в прифронтовой полосе... После того, как его некоторые... так называемые коллеги осудили и посчитали дезертиром, когда он по поручению руководства эвакуацией писателей занимался  вместе с Информбюро, так он заявление написал и военкором на фронт отправился. Он ведь в гражданскую и в партизанском отряде в Приморье воевал, и потом с самим Тухачевским сражался... Тяжело заболел. Едва выжил. А они!
ТВАРДОВСКИЙ. Не принимайте близко к сердцу, Ангелина Осиповна. У Саши много завистников и недоброжелателей. Но и друзей тоже немало.
АНГЕЛИНА. Настоящих друзей, таких, как Вы, по пальцам перечесть. И вашего Теркина он высоко оценивает,  в Ленинграде с удовольствием в 42 году  для блокадников читал и даже на пленку записал. Очень боевой дух людей поднимает. Но я все ж таки за него беспокоюсь, дома наскоками бывает и сразу обратно - в горячие точки. Лезет в самое пекло вместе с Мишей Шолоховым.
А наш сосед Евгений Петров, брат Валюна Катаева, знаете, погиб в 42 -м. Такое горе для родственников..., для Ильи Ильфа, для всех нас и такая потеря для литературы. Да и  Ставского, его непримиримого оппонента, тоже больше нет... Был на переднем крае у снайперов, хотел поближе к немецкому подбитому танку подобраться, а фашисты открыли пулеметный огонь.
ТВАРДОВСКИЙ. Да... многих эта война унесла... Но я верю, что нашего седого и мудрого Сашу Бог сбережет..., хоть он в него и не верит.
АНГЕЛИНА. Я тоже молюсь каждый день. Письма по полевой почте так редко приходят. Вот, перечитываю старые - в утешение. Пишет, побывал в одном из авиационных полков под Великими Луками, где командует Герой Союза Байдуков. Оттуда вывезли девочку двух с половиной лет, найденную танкистом. А в тряпье записка – зовут Галя. Один из корреспондентов малышку к себе пока забрал. А Саша так растрогался (он ведь безумно детей любит), что решил об этом очерк сделать. Уверяет, что рассказ так ясно сложился в голове, что напишет его прежде, чем снова сядет за Удэге...
ТВАРДОВСКИЙ. С его писательским даром он и то, и другое успеет сделать. Война к концу идет. Саша скоро насовсем вернется.
АНГЕЛИНА (со вздохом). Ах, Александр, скорей бы уж. А отголоски войны до сих пор о себе напоминают. Совсем рядом на улице Павленко – пока что штаб гарнизона воздушной части размещается, в доме номер четыре, где до войны жили Ивановы... А на Пастернаковском поле с грядками – все еще зенитные батареи и противовоздушные орудия стоят...
ТВАРДОВСКИЙ. Да, видел, когда к вашему дому подходил... внутренние заборы между дачами, видимо, на топливо сожгли. Так что все видно...
АНГЕЛИНА. Сожгли... еще в начале войны. Зима-то была суровая.
Раздается плач младенца.
АНГЕЛИНА. Ой, кажется, Мишенька, проснулся.
ТВАРДОВСКИЙ. Ну, не буду Вас задерживать. Бегите, бегите. Сашин сын горластый, весь в отца...
Ангелина Осиповна убегает.
ТВАРДОВСКИЙ (ей в спину). Я тоже пойду. С наступающим 45 годом! Верю, что фрицев в этом году окончательно разобьем! А когда война закончится, то мы мостик через Сетуньку построим и будем друг к другу пешком ходить из Внуково, с нашего писательского Уолл-Стрита -  в Переделкино и обратно. (Тоже уходит).

КАРТИНА 5 (лето 1947 года)

Кабинет Александра Александровича Фадеева на втором этаже дачи в Переделкино. На письменном столе – лампа и старинный подсвечник. Поздний вечер.
Входит Фадеев в рубашке в тонкую полоску и домашних брюках. Подмышками несколько канцелярских папок, в руках - пачки конвертов. Папки опять вываливаются на пол.
Фадеев бросает конверты на стол, где по-прежнему высится всегдашняя гора писем. Собирает папки и с раздражением швыряет на стол, зажигает настольную лампу и  начинает писать.

ФАДЕЕВ (вслух). Заболоцкому. Дорогой Николай Алексеевич. Рад, что удалось вытащить Вас из лагерей и Вы – наконец, дома в Переделкино. Книга - в общем хороша. По поводу двух-трех стихотворений есть серьезные возражения. И вообще хотелось бы поговорить... Если Вам удобно, зайдите ко мне на дачу в воскресенье в 11 часов утра. (Откладывает написанное письмо в сторону. Зажигает свечу и с подсвечником подходит к открытому окну. Вглядывается в темноту, шумно втягивает воздух).
ФАДЕЕВ. Господи, как здесь легко дышится, не то что в проклятой больнице. Врачи меня там совсем доконают. Желтуху можно и дома долечить. А природа – это вечный Бог-исцелитель... и тела... и души. (Возвращается к столу, смотрит в задумчивости на пламя свечи и проникновенно читает отдельные строки из стихотворения Пастернака)
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
ФАДЕЕВ. Лучше и сказать нельзя. Настоящая поэзия. Хочется читать и читать... И невозможно остановиться.

(Появляются Корней Чуковский и Борис Пастернак в простой одежде – рубахах и рабочих штанах.)
ЧУКОВСКИЙ. Добрый вечер, Саша. С возвращением в родные пенаты. Зашли на огонек - Вас проведать.  Как самочувствие?
ФАДЕЕВ. Спасибо, поправляюсь потихоньку. В родном доме и воздух лечит.
Да что Вы стоите? Присаживайтесь.
ПАСТЕРНАК. Воздух - это верно, воздух у нас необыкновенный. А я вот хочу поблагодарить Вас за яблони. Да все случая не было.
ФАДЕЕВ (лукаво). Какие такие яблони, Боренька?
ПАСТЕРНАК (тоже с хитринкой). Мне ваш садовник признался, что когда мы с Зиной в Москву уезжали, то поручили ему на моем участке десять молоденьких яблонь посадить.
ФАДЕЕВ (со смехом). Ну, раз признался..., то деваться некуда. Хотел сюрприз сделать, но не получилось (разводит руками.)
ПАСТЕРНАК. Спасибо. Только зачем так много, Саша?
ФАДЕЕВ. Пусть вырастет большой и тенистый сад, на память... обо мне.
ЧУКОВСКИЙ. А вы, Борис Леонидович, нас потом угощать будете...
ФАДЕЕВ. Моченые яблочки – первосортная закуска.
ЧУКОВСКИЙ. Вам, Саша, с вашей печенью никак нельзя...
ФАДЕЕВ. Знаю, знаю. Однако уж и помечтать нельзя... Тогда, давайте к делу. Вы же, Боренька, не просто так пришли - о здоровье моем справиться? Хотите про новый сборник поговорить?
ПАСТЕРНАК. Ну, если честно...
ФАДЕЕВ (резко). Так вот, что я Вам скажу... Ваша «Свеча горела» к тридцатилетию Октября никуда не годится! И совершенно не к месту рядом с социальными  стихами «1905 год», «Лейтенант Шмидт» или другими патриотическими стихами про войну.
ПАСТЕРНАК (возмущенно вспыхивает). Ну, знаете ли, Саша... Вы совершенно ничего не смыслите в поэзии.
ФАДЕЕВ. Не горячитесь и не обижайтесь, Боренька. Давайте-ка лучше чайку горяченького выпьем, раз мне другого ничего нельзя. Пойду заварю, а Вы пока остыньте немножко (уходит).
ПАСТЕРНАК (обращаясь к Чуковскому). Я же говорил, что не надо к нему идти. (С обидой, ворчливо)-  В глаза говорит – Боренька. Боренька... Нет..., Саша лично ко мне хорошо относится, но если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует... В Переделкино ходят даже слухи о моем аресте...
ЧУКОВСКИЙ. Ну, это Вы через чур хватили, Борис. У Вас потрясающие переводы Шекспира, лучшие, я бы сказал. И Саша это прекрасно понимает и ценит. И именно Вам их подбрасывает.
ПАСТЕРНАК. Да..., если бы не переводы, давно бы зубы на полку положил. А мизерную премию, что он выделил из литфонда, давно проели... На капусте и картошке долго не протянешь... Я так на сборник надеялся... Ладно, пошли отсюда.

(Чуковский и Пастернак встают и направляются к выходу. Появляется Фадеев с подносом с чайником и чашками)
ФАДЕЕВ. Корней Иванович! Борис! Куда Вы? Обиделись?
ЧУКОВСКИЙ. Поздно, Саша. Не будем отрывать Вас от работы. В другой раз чаю попьем.
(Чуковский и Пастернак уходят. Фадеев ставит поднос на край стола и со вздохом принимается за очередное письмо).

ФАДЕЕВ (вслух). К.М. Симонову. Дорогой Костя! Дочитал Пастернака, сборник кончается совершенно пошло-эротическим стихом Ахматовского толка. Если не поздно – тираж задержать. Твой А.Ф. (Эсквайр).
(Обхватывает в отчаянии голову руками, потом гасит свечу.

КАРТИНА 6 (март 1956 года)

Кабинет Фадеева на втором этаже дачи в Переделкино. На письменном столе стоит портрет Сталина в черной рамке и с траурной лентой.
Полдень. Входит Фадеев в пижаме, пошатываясь. Едва добредает до рабочего кресла, с трудом садится и в задумчивости смотрит на портрет. Вбегает взволнованная Ангелина Степанова в расстегнутом пальто и с дорожной сумкой в руках.

АНГЕЛИНА. Саша! Ты почему встал с постели? Только я за порог... Ты же обещал! Я не могу уехать и оставить тебя в таком состоянии! Иди, ложись!
ФАДЕЕВ (устало). А я не могу больше тупо лежать, как бревно, и смотреть в потолок. (Далее возбужденно). И я не могу не писать! Моя голова распухла от мыслей и идей. И я должен их выплеснуть наружу.  Я – писатель! Писатель! А от беспомощности своей, переживаю все еще острей, чем на работе.
АНГЕЛИНА. Но Саша! Тебе прописан строгий постельный режим...
ФАДЕЕВ (с напускной веселостью). Ну, что ты, Линушка. Не беспокойся. Мне значительно лучше. Я у тебя еще ого-го! После того, как переделал «Молодую гвардию»... хм-хм... на старую... (смеется). Критика Сталина и некоторых коллег, знаешь ли, тоже бывает на пользу. Видишь, твой Пит, эсквайр, и сам теперь помолодел. Ты не смотри на мою седую голову... Зато у меня – душа молодая (Встает со стула и со смехом демонстрирует бицепсы).
АНГЕЛИНА (игриво). Да ты у меня всегда был и есть первый красавец. Седина и морщины – украшение мужчины. Все женщины до сих пор по уши в тебя влюблены и мне завидуют. Но неутомимым эсквайрам тоже отдыхать нужно. Иди в кроватку (слегка подталкивает мужа  к выходу).
ФАДЕЕВ (снова садится за стол, упрямо). Не могу. «Черная металлургия», наконец, после трехлетнего перерыва сдвинулась с места... и поплывет, как корабль...
АНГЕЛИНА (перебивает). Саша – в постель! Слышишь? Ты три года после смерти Иосифа Виссарионовича из больниц не вылезаешь... Ты себя загубишь.
ФАДЕЕВ (снова в возбуждении). Да ты послушай, родная! Роман о простых советских людях-тружениках. Я очень боялся за первые 2 листа. В них частная интимная жизнь молодой рабочей семьи описана. Сначала стеснялся, думал  убрать, даже с Костей Фединым советовался, соседям Тамарочке и Всеволоду Ивановым показывал. Но они все прочитали и одобрили. И мне лично, черт побери, - просто нравится. Надеюсь, и тебе тоже понравится.
АНГЕЛИНА. Ну, хорошо, хорошо, понравится, понравится..., а теперь пойдем. Тебе отдохнуть нужно (снимает пальто и кладет сумку на пол).
ФАДЕЕВ (с сомнением, глядя на портрет Сталина). А вот Он, наверное, бы не одобрил... Ему ведь первый вариант Молодой гвардии сначала понравился, а после фильма Герасимова перечитал, и сказал, что я не писатель, а говно. Идеологической линии партии в романе, видите ли, нет... Вот Чехов – это писатель.
АНГЕЛИНА (с возмущением). Так и сказал!?
ФАДЕЕВ. Да. Так мне и влепил, пока я книгу не переделал.
АНГЕЛИНА (с горечью). Ну сколько можно думать о Нем и быть его тенью!
ФАДЕЕВ (вскрикивает). Тенью? Ты, тоже, как и мои враги, считаешь меня Его тенью? Да я после этого ни разу к нему на дачу не ездил, несмотря на все его приглашения. Сколько раз он шофера за мной посылал, ты же знаешь...
АНГЕЛИНА. Саша, Сашенька, прости. Тебе нельзя волноваться. У тебя больное сердце. Я совсем не то, хотела сказать. Случайно вырвалось.
ФАДЕЕВ. Тенью?! Да он один! меня понимал и поддерживал, как никто другой. Не то, что эти... нынешние. После 20-го съезда и осуждения Сталина я стал для них пешкой, простым секретарем. Писарчуком, констатирующим и выполняющим их собственные решения! Моего мнения никто давно не спрашивает, мои докладные никто не читает... А между тем, положение в литературе ужасное..., в театре – упадок! Ты, актриса, ты должна это знать! (Хватается за сердце).
АНГЕЛИНА. Успокойся, успокойся, Сашенька.
ФАДЕЕВ. Как я могу успокоиться?! Как? Шолохов, великий и могучий Шолохов сейчас публикует, не больше, чем бытовые картинки с появившимся у него последнее время желанием -  «посмешить» людей. Кажется, будто он пишет для эстрады! Теперь же все можно! Оттепель!
АНГЕЛИНА. По-моему, ты излишне драматизируешь, Саша. И у нас во МХАТе все не так уж и плохо. Есть и перемены к лучшему. Мы теперь много гастролируем. Я вот в Белград сегодня собираюсь.
ФАДЕЕВ. Драматизирую? Еще скажи, что у меня панические настроения на почве алкоголизма, как мой бывший дружок... Костя Симонов в докладной Хрущеву написал... Предатель! Карьерист!
АНГЕЛИНА. Саша, прошу тебя - успокойся. Ты же сам Костю..., Константина Михайловича всю жизнь выдвигал и фактически на свое место поставил. Он ведь по долгу службы... И во многом прав...
ФАДЕЕВ (яростно). Да, писатель он способный. Но человек, который может обращаться со своим сердцем, как с водопроводным краном, который можно отпускать и перекрывать, – это уже не человек… Да, я пил. И много пил. И грязный в Переделкинской канаве валялся... А пришел к нему - душу излить, так он меня, старого друга, в своем доме даже не принял... Его сторож, простой работяга, меня помыл и горячим чаем напоил. Вот это – человек!
АНГЕЛИНА. Но Саша!
ФАДЕЕВ (возбужденно). Но ты, моя жена, верная подруга, прекрасно знаешь, что я – не алкоголик! Почему я должен тебе объяснять?! Ты же видишь, что моему, порой беспробудному пьянству есть тысяча причин. Меня изматывает чиновничья работа, которую я ненавижу! Мои доводы никто не слушает, я больше ничего не могу. Я не могу помочь людям, которым раньше помогал в меру своих возможностей... И Главное - мне по-прежнему не дают писать! Все мои болезни от этого. Если я не буду писать, я в 55 лет стану развалиной... или окончательно сопьюсь, к чертовой матери. Только запой и спасает!
АНГЕЛИНА. Саша, давай я тебе лекарство накапаю.
ФАДЕЕВ. К черту все ваши лекарства! К черту! А Твардовский?! АНГЕЛИНА. Что? Тоже предатель по-твоему?
ФАДЕЕВ. А разве нет? Вместе со всеми подголосками нынешней власти Сталина осудил в своих новых мерзких стишках. Не могу поверить, что это он когда-то искренне, в глубокой скорби... мог написать такие волнующие строки (произносит трагическим голосом):
В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду…
(Далее жестко) Ну и где теперь эти слова? Потерял или так и не нашел? Нет. Нашел, нашел... только совсем другие... Предатель! Да мы благодаря Сталину войну выиграли. Люди с его именем на устах шли под танки! Благодаря Ему мы страну после разрухи в кратчайшие сроки восстановили.
АНГЕЛИНА. Успокойся, успокойся, Сашенька. Ты ведь не на трибуне. Но ведь сколько жертв, а сколько безвинных людей в лагерях сгноили.
ФАДЕЕВ (с пафосом). Да, это позор и страшная трагедия нашего народа. Но в ней не только вина Вождя. Умершего обвинять легко. А палач Берия..., мой личный враг, и те люди, которые сейчас у власти, бывшие соратники, ведь тоже немало поспособствовали – постоянно лгали, порочили, оклеветывали неугодных и невинных, умышленно вводили в заблуждение, пользуясь мнительностью Сталина и его легкой внушаемостью... И это они подстрекали..., и убивали.
АНГЕЛИНА. Саша, успокойся! Остановись!
ФАДЕЕВ. Да, да. Это не Он, а они, они убивали, выполняя волю ими же обманутого человека. А пока Сталин был жив, пели ему хвалу и во всем поддерживали, за свою шкуру тряслись. Слова боялись сказать. И они должны вместе с ним нести полную ответственность за все содеянное. От них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.
АНГЕЛИНА (с глубоким вздохом). Ты прав, прав, Саша. Но давай сейчас успокоимся. Тебе полежать нужно, лекарство принять. Давай, я тебя отведу, ты все равно не сможешь сейчас работать в таком возбуждении (протягивает ему стакан воды и дает успокоительное лекарство). - Пойдем, пойдем, дорогой.
ФАДЕЕВ (выпив лекарство, твердо). Я спокоен, Лина. Уже спокоен. Я тут в больнице одно письмо написал на трезвую голову, еще 8 марта...,  но не успел отправить. Захвати, опусти в Москве в почтовый ящик (передает Ангелине конверт).
АНГЕЛИНА (читает вслух) А.Т. Твардовскому. (Далее в недоумении).- А...Тэ? Александр Трифонович, наш милый дорогой и верный Саша, после стольких лет дружбы, теперь для тебя АТэ?
ФАДЕЕВ. Да, другого обращения он не заслуживает. И я официально сообщаю ему о нашем полном и окончательном разрыве. Я больше не могу его видеть и терпеть.
АНГЕЛИНА. Но Саша! Опомнись! Опомнись! Ты - нездоров. Это все лекарства, лекарства, наркотики, которыми тебя в больнице пичкали.
(Раздается гудок автомобиля).
ФАДЕЕВ (спокойным тоном). Иди, иди, милая. За тобой, кажется, такси приехало. Не забудь письмо опустить.

(Ангелина Осиповна подхватывает свои вещи и идет к выходу, возвращается порывисто обнимает Фадеева, крепко целует. Раздается новый настойчивый гудок таксиста, и она уходит).

ФАДЕЕВ (печально ей вслед). Прощай..., Линушка. Прощай...

КАРТИНА 7 (14 мая 1956 года, эпилог)

На заднике сцены - дощатый забор с табличкой «ул. Вишневского, дача 4А». Из-за забора видна крыша дачи Фадеевых. У калитки лежит бревно.
Появляется Александр Твардовский, медленно подходит к дому и садится на бревно.

ТВАРДОВСКИЙ (задумчиво, с печалью в голосе)
Ах, как горька и не права
Твоя седая, молодая
Крутой посадки голова.

(Из калитки выходит Ангелина Осиповна в черном платье и черном платке, с газетой в руках. Твардовский встает и склоняет голову.)

АНГЕЛИНА (тихо, со скорбью). Его уже увезли. Я опоздала... Мне сообщили, только тогда, когда спектакль закончился. Обманули. Сказали, что ранен, и хочет меня видеть. Нужно срочно вылетать в Москву
ТВАРДОВСКИЙ. Какое несчастье...
АНГЕЛИНА. Я сразу же – на самолет. А в аэропорту – уже везде продаются газеты с официальным сообщением, что застрелился. (Далее обреченно). - Не могу выпустить эту проклятую газету из рук, словно она приклеилась... Так и брожу с ней по пустым комнатам. Не могу поверить, что его больше нет... Что я никогда больше не услышу веселый смех эсквайра, не увижу его улыбку...

(Припадает к груди Твардовского и рыдает. Твардовский гладит ее по вздрагивающим плечам).

ТВАРДОВСКИЙ. Если бы я мог предвидеть, если бы мог... Я бы всем поступился, чтобы его спасти. От меня он ушел раньше, чем ото всех, а я от него – еще раньше. После ужасного письма о разрыве я ведь мог ему позвонить, искать объяснений..., а я...
АНГЕЛИНА. Вам не в чем себя упрекнуть, Саша. Он был болен и непреклонен в своем решении. Болезнь и мы все сгубили его. Мы никогда не понимали до конца глубину его многострадальной души... И мы ничего не могли поделать. Он не мог больше жить дальше.
ТВАРДОВСКИЙ. Нет, нет, Вы не правы. Мы не должны были оставлять его одного...
АНГЕЛИНА. Мне показали его предсмертную записку. Для него жизнь... жизнь писателя потеряла всякий смысл, и он ушел из нее с радостью и избавился от подлости, лжи и клеветы, его окружавшей повсюду.

(Появляются Чуковский и Пастернак).

ЧУКОВСКИЙ. Примите наши самые искренние соболезнования, Ангелина Иосифовна. Какая утрата для всех нас, для литературы и искусства. Он ушел совсем молодым и столько мог еще сделать. Наш рулевой..., вождь, писательский министр... А мог стать советским Толстым или Чеховым...
ПАСТЕРНАК. Да..., ужасно, ужасно – вычеркнуть себя жизни в расцвете сил.
АНГЕЛИНА. Спасибо, что пришли поддержать в трудную минуту. Вы – его настоящие друзья. А те... те, которые не понимали и не принимали таким, как есть,  уже во всеуслышание объявили, что застрелился... из-за алкоголизма. Он завещал, чтобы похоронили рядом с любимой матерью. Но те ... те решили, что согласно высокому статусу - нужно на Новодевичьем.
ПАСТЕРНАК. Да, грустно и мерзко... Нарушить последнюю волю покойного... (далее обращаясь к Чуковскому). Слава Богу, Корней Иванович, что нас, простых смертных, не постигнет эта печальная участь... и нас с Вами похоронят под сенью тенистых деревьев, на нашем родном Переделкинском кладбище... А наши души найдут покой рядом со Спасо-Преображенской церковью.
ЧУКОВСКИЙ (похлопывая Пастернака по плечу). Ну, Борис, Вам думать об этом еще рано. Сколько великих свершений и наград у Вас еще впереди. Вас ждет мировая слава.
ПАСТЕРНАК. Ах, Корней Иванович! Все мы под Богом ходим, и никто своего часа не знает. И не нужны мне никакие награды. А мировое признание для того, кого считают диссидентом, при нынешней власти еще и опасно... Как бы из страны не выслали... Так что пойду - заранее завещание составлю... (обращаясь к Ангелине Осиповне). Еще раз примите соболезнования, Ангелина Иосифовна. Моя Зиночка тоже скорбит вместе с Вами. Сашу все наши дамы так любили... (уходит).
ЧУКОВСКИЙ. Да, мы, пожалуй, с Александром Трифоновичем тоже пойдем...

(Чуковский и Твардовский направляются к выходу. Степанова остается в нерешительности возле калитки).

ЧУКОВСКИЙ (останавливается, обернувшись). Идемте с нами, милая. Вам ведь, наверное, невыносимо здесь одной оставаться. Пройдемся по нашему кругу вдоль Сетуньки, в церковь зайдем и свечки за упокой души поставим, а потом к нам - Сашу помянем.

Чуковский возвращается, берет под руку Ангелину Осиповну, и все трое медленно уходят. На бревне остается газета с объявлением о смерти Фадеева. Гаснет свет.
В темноте звучат отрывки из стихотворения Пастернака «Гефсиманский сад»:

Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.

В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной
Он им сказал: "Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со мной".

Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы.

Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.