1710 Медали солдатские - слезы бабские

1710 год.
         О чем при встрече могут говорить две старые женщины? Смотря, что за встреча. А если не две? Если четыре, пять, семь?
         На узкой тропинке, что ведёт к речке, разговор простой, короткий, глядя в глаза и оглядывая встреч с ног до головы. Оценивает: «Ну, как ты? Всё топчешь грешную землю?». И в ответ получит такую же, полную ласкового понимания ответную порцию иронии: «А что ж. Тебе, матушка, до моего-то ещё допрыгать надо!».
         На том и разойдутся по своим делам. Сейчас недосуг болтать. Обе, клюками себя поддерживают, утверждаются, довольны, обе головами покачивают, да вслед подруге оглянутся не раз. Знают, что под вечер сойдутся и всё наболевшее обсудят. В одной деревне живут. Иные с рождения, другие пришлые из соседей. «Только когда это было? Дай бог памяти? Уж ли не в то лето, что «калмацкие люди» прошлись войной?»
         Это молодушки могут подбоченясь встать у колодца или на мостках речных, друг перед другом красуясь, и ну полоскать, и новое и старое  - всё-всё, что с осени в корытах протекающих киснет. И ещё и в чужое заглянут, да на просвет рассматривать будут. А все потому - кровь молодая играет, весна радостью тело переполняет, а цены себе не знают, только чувствуют и перед товаркой, что с другого края деревни, серебром себя расцвечивают. Тут позы точнее их лиц и слов. И со стороны случайно подглядеть большое удовольствие.

         Анка Ячменева - баба крепкая, она старше Катерины – 18-ти летней дочери Иютки Медведева. Старше, но не старая! Еще ряд передних зубов на месте, может широко рот разевать, улыбаться и хохотать, голову запрокинув. Велика в возрасте разница - по праву зовет ее Катёной. Хорошо – ей нравится! А заочь может без дела и Катюхой, как рвань подгородную, обозвать. И то еще, что у Анки пятеро детей народилось. Правда, двоих, мальчика и девочку, она младенцами потеряла, от болезней померли. Но Христоня здоровенький мальчишечка - семь годков ему - Самсона-мужа радует. Другому - Емельяну – три, да дочке – два. И тем гордится, что самой-то уже за сорок. В сорок-то рожать, каково?!
         А ещё Анка побойчее. Она непременно все открыто разложит по полочкам. Бойкие – они без зависти-корысти живут, легко через беды перешагивают. Заботы таких не имут. Анка замужем давно, хотя поздно вышла – заневестилась. И то многое о ревнивой избирательности ее батюшки говорит. Еще чуть - и сгубил бы девку! В те годы по-иному дело складывалось – это ныне нарожали бабы девок, покрыли мужицкое одиночество.
         Теперь-то она уже утвердилась, и община зауважала за умение стоять за семью, за ловкость в делах сельских, за открытость и честность. С добром к ней относится народ деревенский, все подмечают и плохое и хорошее. Хорошего больше. Оттого и весело, легко им обоим, и Анке и Самохе. Если спросить Анку, посмеётся: «Я, - говорит, - давно живу, видела, много видела, знаю. Ты, Катёна, ещё мала, когда ещё твое сердце нужный закал получит». Похохочет и горько так прибавит: «Когда дитя потеряешь, тогда поймешь, что главное, чего ради жить должно…».
         Только после такого разговора,  с его улыбками и мелкими уколами, сплетнями и недомолвками, прощупываниями да насмешками, найдется у них нечто общее. И непременно в тень, глубоко будут упрятаны несогласия, что так подчеркивают их единство и несходство. И всё потому, что не родня и не соперница, делить нечего, опасаться незачем. И разница в возрасте такова, что сразу первенством овладела, а другая смотрит, учится, впитывает с благодарностью. Пусть не вслух, так ведь видно. Иначе чего бы встречаться стала! Вот и возникает взаимная приязнь. И желание продолжать общение. И она, связь, будет крепнуть. Будут в гости захаживать, а там и мужья поближе познакомятся. И дети сблизятся. И матери станут приглядывать, да рассчитывать их будущее.
         Большая польза от случайных разговоров на деревне случается. Крепкой сетью, невидимой, невесомой паутиной скрепляется община деревенская. А в её узлах бабы. При случае и опора на них, прочная, надёжная и нередко … просто приятная.
         Другое дело, что на два лица они, бабы деревенские. И то, что всем открыто, не всегда главное, а которое под ним не всегда желанно бывает. Но так уж они устроены, это в их природе заложено – ей, бабе, нужно враз думать о семье, о детях, о муже - это заботы по хозяйству. С ними переплетены неразрывно их личные мечтания и стремления, семьёй и жизнью нелёгкой заложенные, потому и довериться полностью некому. Вот и улыбаются, да хохочут над несуразностями своими и чужими. О пустяках могут серьёзно говорить, больных тем вскользь и настороженно со смехом касаются. И то, если припёрли, отвертеться не можно.
         А есть и другие дела – длинный синодик поминальный у них раскрыт, всегда перед глазами, но не перекрывают дум и мечтаний. И всё с раннего у́тра на первом месте! В том и сила их. И слабость. А девки подрастающие, невольно втягиваются в такую же колею, и их поведение тоже уж неотличимо увязано с обычаями и уложениями неписанными, и потому неразрывны они из поколения в поколение. И не родичи, а ближе и понятливее. Не одним днём живём!
         Открытость одной и скованность другой, остренькая зависть у третьей – они всё перенимают, подражают. И невольно подчиняются - влёчет их общение и привлекает, день ото дня развиваясь, глядишь в дружбу перерастёт. Хоть и странная это дружба меж молодыми бабами, не без хитрости и лукавства, скорее на противостояние похожая. Оттачивают они своё умение противостоять житейским трудностям именно в таком соперничестве!
         А если много дворов в деревне, то непременно соперницы появятся. Тогда жди беды – расколют они село на противные лагеря. По-настоящему, по сокровенному, соперница всегда в радость - вот где можно удаль свою явить всему миру! Вот, где душу свою можно открыть! Деревенские бабы не приучены жеманничать, им после мужниных затрещин петь охота. Так петь, чтобы у другой зубы крошились от зависти. А плакать, рыдать – для того свадеб да поминок довольно.
         И нет больнее, когда целью становятся мужья. Вот уж где можно себя показать, наизнанку вывернуться, и спеть, и сплясать, и сценку разыграть - всегда повод найдётся - чтобы чужого мужика обсмеять. Это только серпы, да  косы оселками оттачивается, а сплетни и пересуды на посиделках – деревенскими ослицами. Умом-то не все из них богаты. Если баба за своего вступилась, и защищать-оправдывать начнет, то для соперницы наградой будет. И потому жёнкам обидно вдвойне.
_____________________________________
         Катька и впрямь пока тихоня, в ответ будет помалкивать. Не потому, что сказать нечего. Незамужняя она. Есть, но не скажет – она сделает, свершит, добьётся, выстроит и разрушит, вырастит и упасёт. Тогда и говорить будет не о чем – пускай все увидят. Тут вера в себя нужна! А тогда  общество никакие доводы против неи́мет. А пока ей несладко в доме. Восемнадцать тот возраст, когда от неё ухода ждут. По принятому, уже три лета, как девичество ее закончилось.
         В доме у них народу много – три поколения под одной крышей. Старо́й Июда сын Федоров с своей Акилиной от дел уж считай, отошли, доживают смирно, за детьми и внуками приглядывают. На сына Теренте́я у них надежда. Мужик уже крепкий, сороковое лето перешагнул, баба его, Дарёнкой звать, на десять лет младше. Пятерыми мужа одарила. Первая девчонка, Овдотьей звать, ей уже десятый. То добрый знак для семьи крестьянской – лучше нет, когда первая девочка - помощница растёт, будет кому за младшими ухаживать. А за ней горохом мальчишки насыпались. Четверо. Младшему Саввушке два года скоро, а старший Захарка - «шти» лет. Еще чуть и  работниками станут. В доме кроме Катерины пятнадцатилетний брат ее Яким.
         Катька свою судьбу не загадывает - замуж выдадут, в девках не засидится. Теренте́й новый дом поставит, своим двором жить будет. Вот Яким, парнишка видный, крепкой семьи сын, за стариками ухаживать-то и будет с будущей своей молодой хозяйкой. Так принято, что младший сын рождён для ухода родителей, он и на покой их отправить должен. Так и будет.
         За малыми теперь может вполне приглядывать Овдотья-Дуняшка - старшая дочь Теренте́я и Дарьи. Только какой спрос с десятилетней девчонки. Её к подружкам тянет, а не с младенцем на руках весь день нянчить. Сама Дарья себя полной хозяйкой считает. Ей и бабка старая уж не указ. Та только что и может при случае губы поджать, да горшками у печи греметь, ежели в дому не по её делается. Ей, бабке, уж не в память, сколь много забот в большом хозяйстве. Спрос за промашку, слова несладкие и от мужа и от свекра и от свекрови, да и молчание их выразительное, с взглядами язвительными – все близко воспринимается.  К вечеру, так сердце накопит, что поневоле и на старых и на малых выместить может. А пуще всего, если попусту ребенка отшлёпает. Тут уж кто выдержит? Всегда самым безропотным и безответным достается больше всего. Попробуй-ка облаять чужого – не отмоешься!
         Катьке тоже ходу не дают, свой дом заимеет, тогда и кажись. А хочется. Оттого, по её разумению, несправедливые попрёки да нетерпимые слова ей ото всех слышатся-кажутся. Только того не понимает, что не помыкают ею – завидуют молодости беспечной пока, радости беспричинной, блеску глаз даже после изнурительной по жаре жатве, да лёгкости ног ее. Это ж чудо какое-то, как она с поля легко по тропинке бежит, ровно устали не чуя!
         Но раздражение у Катьки копится – выплеснуть хочется, сил нет, а не на кого. Для того младшие сестры или подружки соседские потребны. И хорошо бы ей муж сильный и покладистый достался, мудрее и добрее ее, не то и на нём отыграется. Заесть мужика легко, только потом с ним же в доле быть. Муж что ягода летняя – съесть-то его съешь, да сыта не будешь!
         Много народу живет в деревне Ячменевского десятку – двадцать пять дворов! Мужиков всех возрастов боле сотни, а девок и женок все-таки меньше! И родится-то мальчишек больше, и мрут бабы от родов и болезней чаще. А без хозяйки мужику не управится – многие повторно женятся.
         Неженатых всего семеро, да столько же «салдат» на цареву службу призванных. Пока, до осени их ещё из дому не забрали. Тут расчет верный – хлеба убрать с полей нужно, а они работники! А ещё, пока они дома сидят, со двора подушная пеня в казну идет. Хотя многие уже и не чуют себя в пашенных – бессрочная солдатская служба их ожидает.
         А есть и «салдат - птенец петров» возвратный, с войны пришлый - приёмыш в доме Катькином. Молодой и сильно покалеченный. Потому и отпустили на деревню доживать. Богадельни есть при монастырях, только туда заслуженных, в преклонных годах, в военных чинах, с наградами принимают. И то по вкладу. Про инвалидные же госпитали - приюты воинские - вынужденно додумается лишь царь-батюшка Николай I. И будет это после крымской войны в веке девятнадцатом.
         Прибрал Григоре́я ко двору по божеской милости «хрестьянской» Июда, отец Катькин. Тем более (и то важно!), что за каждого побитого воина при дворе, на его содержание, от казны немалая поблажка ожидается – льгота на поборы и на денежные оплаты. Работник он неважный, а всё ж дому помощник! И как знать, может его сынов там, на чужбине, тоже кто приберёт-пригреет.
         Много, очень много государь Пётр Алексеевич призвал ещё безусых парней с полей деревенских на поля сражений с супостаты. Первый набор «даточных людей» был в 1699 году. Тогда по указу рекрутировали по  одному парню с двадцати дворов. А когда со шведами затеял свару пришлось в 1705 в сельские глубинки завести невод почаще - погуще уловили-вытянули. Только в невьянской слободе с пятисот семидесяти одного двора призваны более ста пятидесяти молодых парней от пятнадцати до двадцати пяти лет. Иные уж семью завести успели, детишек нарожали. И остались «салдатцкие женки» с малолетками, с двумя и более. Когда они ещё на ноги встанут и семье помогать смогут?  Справедливости ради в казачьих селениях отбор был ещё гуще. Ну, так они и подготовлены к службе лучше. Это их доля воевать-защищать.
         В Ячменевском десятке на семерых миром отданных в рекруты вернулся пока только один. По какой болезни отпущен – молчит, с виду здоров, только все больше по двору работает. С собой женку привез. Февронья его на пять лет старше и девчонку с ним прижила. То его брата сильно порадовало. Своих-то у Онтипы Федотова нет. В поле брат трудится. И матушка братьев, старушка Варвара, теперь при деле. И за сынами, и за внучкой присматривает
         А вот «салдатцкая» Михайлова жена Марья Григорьева дочь Балакина одна на хозяйстве. Ей нынче тридцать лет исполнилось. У нее «медали салдатцкие» - Алексий 14 лет, Анна 12 лет. Медали серебрёные, да слёзы солёные. В семнадцать лет мужа утратила. С виду только что тебе старуха. Все силы из неё вытянула жизнь. И ждать нечего, разве калеку-мужа с серебряным «алтыном».
         У пашенного крестьянина Юрьи, младшего брата деревенского старосты Сидора Селиванова, одного сына забрили в 1699, другой помер в 1702. Вот и живёт с двумя снохами – «въдо́вой» и «салдатцкой». У вдовы. двое детишек подрастают. Да своих у Юрьи трое – Анне 20, Андрею – 18, младшей – 9 лет. А солдатка – бездетная. Взял Сидор в дом «строшно́го наёмщика» из гулящих для дворовых дел – сам-то весь световой день по мирским делам занят. Наёмщику лет тридцать, сезон отработает и снова в город подастся, а хозяйке Юрьевой, забота. Уследить, чтоб Осип не завёл шашней с солдаткой – не вдова она и не мужняя жена – ей до гроба верность хранить придётся. И с вдовой чтобы не связался. Ему молодому и вольному на что баба с малышами – это ж обуза какая!
         И то не един случай. У Лавелина пять лет назад одного сына свели со двора, оставив на Ондреево попечение солдатку. Той слезы лить некому, разве с четырьмя детьми от 6-ти до десяти лет. А прошлом 1709 году еще призвали меньшого Степку. Как знал Ондрей – старшего сына тоже Степаном назвал! А все потому, что у Лавеленых семеро сынов народилось. А община и мирской староста посчитали справедливее добрать в солдаты у них, а не там где парней мало.
         Тоже у Моло́ковых. Тремя дворами живут братья. Старший Андрей живет со своей матерью Ириной и вторым братом Обросимом. Оба женаты, а детишки у них всё женского полу, да Родион - пасынок девятилетний – от первой жены Андреевой. Вторая на двадцать лет моложе, от нее ведомо всем, что берегут мальчонку – будет кого в рекрутчину сдать.
         Двоюродник, тридцатилетний Ларька, живёт с двумя меньшими братьями и с матерью, отец помер давно. Сам Ларион женился, и Василиса двух мальчиков-погодков принесла. Его брат Микула тоже успел жениться. Детьми обзавестись не успел, как его и меньшого брата Кондратея отправили на Северную войну со шведом. С тех пор о них нет ни слуху. То-то слез скатилось по Софьиным щекам, семейной ласки не познавшим.
Еще один, Григорей, четырёх сыновей растит – старшего Пашку отдай! Двадцатилетним свели бессрочно.
         Невелик для Катьки набор женихов. Анка Ячменева, как старшая подруга, с удовольствием разложила, ровно речкой песок выровняла:
         «У Григорея Ивану восемнадцать, Власу шестнадцать. Только лучше, когда жена старше мужа. И сил у нее больше, и умом спокойнее – парни  с такой бабой скорее взрослеют. Вот только что, если и Власа призовет государь-царь? У них, у Молоковых на три дома из шестнадцати мужиков троих забрили, четверо уже стары для воинских трудов, семеро для царской службы еще малы. Вот и остаются Иван да Влас. Когда еще Андреев пасынок в рекруты годен станет? Лет десять ждать…»
         Просто всё, доходчиво, и даже странно, что сама Катька не увидела. Про Ивана и Петра со двора Скутиных она уже сама все поняла и додумала. Старший Борисов сын Андрей уже десять лет как марширует на плацу, да кровь проливает неведомо где. В доме хозяек трое: старая семидесятилетняя Матрона и мужа и всех остальных властно держит в своих руках. Ей  противостоит сноха Епистими́я – жена старшего сына Егоре́я. Две дочери у них уже на выданье, тоже с бабкой не ладят. А там уже крепкий горох вызревает: девчонок трое, парней – четверо. Большая семья. Среди парней двое уже пашут собиные земли отца. Ивану – восемнадцать, Петру – шестнадцать. А война, по слухам, только разгорается! И с бабкой Матроной мало счастья каждый день общаться. Заест! И того хуже, если её снохи против неё, пришлой, встанут, чтоб подмять и своего положения в доме не принизить, ради своей корысти и победы над старой хозяйкой ее виновницей выставлять станут.
          «Скажи мне Аннушка, что думаешь про Петьку? Уныл и грустен, к работе повседневной послушно равнодушен».
         Анка была умницей и, кроме того, опытной бабой и подругой Катьки. Она могла посмеяться над девичьими мечтаниями, но никогда не оставляла её тревоги без своего суждения:
          «Тут кроется какая-то причина. Печалится о брате, покинувшем свой дом давно? Живой ли тот, а может, истекает кровью на пограничье дальнем. Подозрителен мне парень, что избегает встреч с девками и даже разговоров о них? Не веселится, не заигрывает и не задирает, глаза уводит в сторону и голову клонит, как будто их боится. Меня пугают такие. Я избегаю  их, в них что-то прячется ужасное или напротив не от мира сего, как у монашков».
         «Нет, тут иное что-то» – думается Катьке. Цепок ум девичий, когда заинтересован. И жаль его, а себя на его место не ставит. Она за свое счастье бороться будет, и добьется своего!
         Вот травы обсеменились, пора пришла – сенокос. По зорьке, на утреннюю росу поспеть все в путь отправляются. Невольно стала отмечать, не то, что бы следить, но замечать повадки Петькины. И, верно, ни с кем из девиц парень не общается, стороной идет, по краю уходит, глаза низит, ровно боится чего сказать или сделать, словно повредить кого-то опасается. А более всего замыкается, когда Дашка Михайлова дочь вблизи оказывается. И та на него и внимания-то особого не обращает, глянет, усмехнется кончиками губ, а тоже не решается.
         Катька и дальше могла бы рассуждать, но юность беспечна, беззаботна. А тут еще под вечер в дом к Июде заявились мирской староста Илья Селиванов и житничный дьячок Микита Рощептаев. Отец Микитин Симан уже древний старичок, утверждает, что ему девяносто годов. И сыну Симана доверили дело ответственное – государев хлеб в житнице учитывать.
         С Микитой увязался семидесятилетний Бориска Скутин. С его подачи, помимо обычных дел, Июда поинтересовался у старосты, что, мол, слышно про новые наборы в солдаты. И у кого думает еще брать, ежели указание от верхотурского воеводы поступит. Тут-то и проговорился Илья, что не велено забривать в солдаты из дворов, где уже рекруты в ранние годы призваны. Повеселел Скутин, домой заторопился – весть добрую своим сынам сообщить.
         С того дня изменился Петька. Как ровно жернова с шеи сбросил, выпрямился парень. В семье уверены были, что он первый отобран для солдатской доли. О том не скрывали от него, отец рукой махнул. Глядя на судьбу брата Андрея, на «салдатку» - жену его, Федосью, на сиротские глаза их трех девчонок, из которых старшей уже двенадцать минуло, Петька заживо себя схоронил. Теперь же Дашка его замечать стала – погодки они, одного года рождения.
         Вот и остается только двадцатилетний Елистрат Ермаков сын Васильев. Ему не до веселья, не до девок. Один в доме с семидесятилетней матушкой живет. Та за ним ухаживает, всю бабью работу по дому тянет, не жалуется. На нее, на Катьку, прямо с надеждой поглядывает. И тетка Ульяна - та часто в гости  захаживает - хорошо о Ермаковом доме отзывается.
         Соперницей Катьке, пока с Петкой Скутиным не связалась, могла быть шестнадцатилетняя Дарья, дочь Михайлы Медведева. Они с Катюхой родственники. Со слов старой Ульяны, что всю зиму гостит в доме сына Олешки у них общим был прапрадед Яков. Тот, почти сто лет назад, в первой четверти минувшего века, привез свою семью в Переднюю Сибирь.
         Вернулась Катька домой, задумчивая, дела по хозяйству исполняет, но рассеяно, то застынет, то до слез раскраснеется, и все без огонька прежнего. Как о своем желании сказать? Кому? А тут брат младший, Яким, уже не по-детски к ней цепляется. И то своими взглядами, нескромными как ей кажется, и словами обидными в смущение приводит. Глядит на сестру оценивающе, ровно ждет от нее чего. А Терентей, старший брат, на Якима бровь хмурит, при случае и без того, гонит его на поле скотину выгуливать, в лес по дрова, да на речку по воду. А уж от его женки теплых слов не дождешься. Каждую ошибку отметит – воспитывает. А ее воспитывать не нужно, она уже девица по всему с характером.
         Подруга опытная, Анька, при встрече снова просвещает, свои житейские наблюдения выкладывает, удивляет порой, смущает откровенностями, какие и старые бабы для молодых умалчивают:
         «Все перезревшие мужики, как застоялый конь! Иное дело, на ласки злы, но не просты бывают, прямолинейны, да к цели длинный путь выбирают. Тут самой решать надобно. Одна беда толстокожи, да обидчивы порой, словно дети малые. Зато, если что задумает – сырым поленом поперек спины их не собьешь!»
         Задумалась, стоит ли говорить, тряхнула головой, прибавила: «Тут мудрость бабья говорит – поддайся и даже напротив – подсоби, подскажи ненавязчиво, так, между прочим, в полголоса, не настаивая, а поддайся, ровно это он сам добился. Мой непременно услышит, и если даже ничего не скажет – через некоторое время, слегка переиначив, по-мужицки взвесив, украсит фасонной резьбой, да за свое решение выдаст! Мы, бабы и довольны – по нашему замыслу случилось!»
         «Что ж, - думается Катьке, - буду Ермачкой, к Елистрату в дом пойду. В том мне тетка Ульяна поможет. Я ей много доброго делаю, помогаю. Не откажет, сговорится с матерью его». Для чего дело откладывать – к осени лето катит. Коль сговорит, так и с новиной все сложиться может. И пошла Катюха к дому Олешкиному, где ее тетка зимовала.